| [Все] [А] [Б] [В] [Г] [Д] [Е] [Ж] [З] [И] [Й] [К] [Л] [М] [Н] [О] [П] [Р] [С] [Т] [У] [Ф] [Х] [Ц] [Ч] [Ш] [Щ] [Э] [Ю] [Я] [Прочее] | [Рекомендации сообщества] [Книжный торрент] |
Ложа чернокнижников (fb2)
- Ложа чернокнижников (пер. Владимир Валерьевич Симонов) 1121K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Роберт Грэм Ирвин
Роберт Ирвин
Ложа чернокнижников
12 мая 1967 года, пятница
Магистр велел мне вести дневник. Это часть моего ученичества. Вчера вечером меня приняли испытуемым, и Магистр начертал на руке, которой мне предстоит писать дневник, знак, похожий на каббалистический. Сегодня я пошел и купил эту тетрадку в магазине У. Г. Смита на улице Хай-Холборн. (Видимо, все маги ведут дневники в черных тетрадках, а в красные переписывают разные заклинания.) Потом заскочил в Лондонский институт экономики, но у них там все еще сидячая забастовка и библиотека закрыта. Вот непруха! Оттуда рванул в университет и взял в тамошней библиотеке несколько книжек. «Дотошный и усердный исследователь» — это точно про меня. Как написано в книге «Малый ключ Соломона»: «Магия — это наивеличайшее, наисовершеннейшее и наивысшее божественное знание об устройстве мира, в своих трудах и поразительных деяниях магия опирается на внутреннюю, сокровенную суть вещей — так что если на необходимый Пациенс окажет воздействие необходимый Агенс, это будет иметь и дивные последствия. По этой причине маги исследуют природу усердно и тщательно; благодаря своему искусству они могут предвосхищать события, что непосвященному наверняка покажется чудом». Из газет, разложенных в киоске, узнал, что Брайана Джонса арестовали. Остальных роллингов судят в Чичестере.
Забежал с новостями к Салли, но она уже знает про Брайана Джонса, потому что меня опередил мистер Козмик. При нем тоже были красная и черная тетрадки. Еще у него были с собой три пучка распустившихся веточек, обернутых во влажную тряпицу. Мистер Козмик отхватил этот кат у парочки йеменских матросов в Шэдуелле, и, похоже, это абсолютно легальная штука. И неудивительно — я его попробовал — и никакого прихода не дождался. Под руководством мистера Козмика мы ободрали листья с веток и начали набивать их за щеки, пока вид у всех троих не стал как у мартышек с флюсом. Вкус мерзкий, горький — по собственному опыту могу сказать, что хуже только у вареного опиума. Берг Йенш уныло подвывал с пластинки. Прихлебывая мелкими глотками воду, мы пару часов просидели, держа за щекой эту пакость, утирая слюни и стараясь не подавиться. Но кайф вышел слабенький, и, кроме того, меня одолевали мысли, тучи мыслей — столько и словами не выразишь, — но беда в том, что это были здравые мысли, тогда как мне мои мысли по-настоящему нравятся, только когда они обалденно задвинутые.
Особенность ката в том, что от него мы все стали необычайно говорливыми. Салли стала припоминать наши прежние неудачные попытки словить кайф — типа того, как мы пытались курить высушенные банановые шкурки — вот уж точно дерьмо. Или как я встретил типа, у которого три часа была эрекция, когда он нанюхался клея для авиамоделей. Тогда мы с Салли пошли в магазин «Сделай сам», отхватили там этого клея и нюхали его несколько часов подряд — и ни фига. В конце концов мы вернулись в магазин и купили комплект для сборки модели аэроплана, чтобы остатки клея не пропали зря. Хоть оттянулись, собирая аэроплан, — захватывающая штука. Но, как гласит общее правило, от легальной драги настоящего кайфа не словишь.
Потом Салли захотелось узнать про наши тетрадки, и мы объяснили, что все члены Ложи должны вести дневник, это часть обучения, и туда нужно записывать все-все-все, особенно плохое. Салли это пришлось не по вкусу, так как ей не нравится попадать в дневники посторонних людей (для нее это то же самое, что присниться кому-нибудь, когда она этого не хочет). Кроме того, она терпеть не может всего, что связано с Ложей чернокнижников. Хотя она все — таки признала, что нам будет интересно перечитать эти дневники на старости лет.
— Не собираюсь жить до старости, — ответил я, — Когда Сен-Жюста везли к гильотине, он сказал кровожадной черни, толпившейся вокруг его тележки, что умирает в возрасте тридцати трех лет, потому что это возраст, в котором умирают все настоящие революционеры, Христа тоже распяли, когда ему было тридцать три. Я решительно не намерен прожить дольше тридцати трех.
На Салли это не произвело впечатления.
— В тридцать три ты уже почти старик, — сказала она. — Спорим на что хочешь — я умру раньше тебя.
Наступила долгая тишина — необычная, учитывая, что под действием ката мы так разболтались.
Потом Салли сказала:
— Питер, пообещай мне кое-что.
— Что?
— Сначала пообещай, потом скажу.
— Я ничего не обещаю, если сначала не узнаю, что это.
— Нет, ты сначала пообещай. Ты должен мне доверять, если любишь меня…
— Ладно, — ответил я, хотя терпеть не могу эти Саллины проверочки.
— Клянешься?
— Клянусь.
В глазах Салли зажегся странный огонек, и, учитывая ее набитые щеки, вид у нее был чудной.
— Это хорошо, — сказала она, — Ты пообещал, что если я умру раньше тебя, то ты поимеешь меня мертвую.
— Да пошла ты! Еще чего!
— Ты поклялся. Это будет мой прощальный подарок тебе. Ты сделаешь это, пока мое тело еще не остыло, — Салли едва заметно улыбалась. — Иначе я вернусь и буду преследовать тебя.
Мистер Козмик был в восторге:
— Он отнесет твое тело в какой-нибудь парк или сад. Твое лицо будет мокрым от слез — от его слез. Твое тело без оживляющего его духа станет чуть тяжелее, чем при жизни, и он будет слегка пошатываться от тяжести своего груза. Послышится раскат грома, как будто сам Бог разгневан тем, что должно вот-вот свершиться. Упадут первые капли дождя…
— Не обращая внимания на дождь, — вклинился я, — я почтительно положу тело на траву и задеру юбку, вот только будет непросто стянуть трусики с мертвого тела, потому что ноги окоченеют. Rigor mortis…
— Rigor mortis на самом деле здорово заводит, и он удивится, что его член стал таким же твердым, как твое тело. Он проникает в тебя, и в это мгновение какая-то сила подбрасывает твое тело и твои руки обвивают его шею. На какой-то кошмарный миг…
— На какой-то кошмарный миг у меня возникает жуткое ощущение, что ты явилась из Ада, чтобы увлечь меня в царство мертвых (а уж они — то охочи до новеньких), но то, что показалось любовным жестом, — это всего лишь последний спазм мертвого тела. Мое…
— Его семя в твоем теле. Под землей, в гробу, в твоей утробе, плод вашего мерзкого союза начинает расти. Зародыш питается соками твоего разлагающегося тела, когда же на приютившем его теле не остается плоти, этот подземный гомункул, дитя противоестественной любви, приучается пополнять свой рацион червями и термитами. Долго, очень долго будет он созревать в холодной земле. А потом…
— А потом, в один из пасмурных зимних дней, земля разверзнется, и он явится и будет упрямо искать своего отца…
— Противно слушать, как вы оба говорите о нашем будущем ребенке как о чем-то неодушевленном, — прервала меня Салли. — Мне кажется, это будет девочка. Так или иначе, я мечтаю, чтобы надо мной надругались, когда я умру.
— Заманчивая перспектива, — заключил мистер Козмик.
Таков был конец нашей с мистером Козмиком импровизации. Мы частенько фантазируем на пару, как два джаз-гитариста на джем-сейшне.
Потом мистер Козмик сказал, что в автобиографии Джироламо Кардано, оккультиста шестнадцатого века, он прочитал, будто бесы вселяются в тела недавно умерших, чтобы заниматься сексом с живыми людьми. Мистер Козмик очень начитанный. И еще он сказал, что некрофилия в Ложе чернокнижников должна быть введена как одно из испытаний инициации. Лучше начинать думать о подобных вещах не откладывая, чтобы привыкнуть к такой мысли.
Как я уже говорил, кат меня здорово разочаровал. Я предвкушал поток галлюцинаций, пропитанных восточными ароматами, но ничего не вышло. Отходняк прошел как нельзя лучше. В отходняке есть мягкая, меланхолическая нота, обычно приятная. Мне нравится отходить от наркоты и подмечать обыденность окружающих вещей. Салли, которая в последнее время читает дзэнские стихи, нахваталась японских слов, описывающих настроение умиротворенности, сопутствующее отходняку. Радостное восприятие обыденности окружающих вещей называется словом ваби — это когда вы, к примеру, видите чайник и известковую накипь на нем и радостно воспринимаете их такими, какие они есть. Потом есть еще аваре, умиротворенное созерцание прошлого вещей — как если бы вы вспоминали далекое прошлое, когда на чайнике еще не было накипи. Саби — значит видеть все отделенным от окружающего. Даже находясь в одной комнате с Салли и мистером Козмиком, я — сам по себе. Меня ничто ни с чем не связывает, даже с чайником, на который я смотрю. А еще есть юген — это глубокое восприятие таинственного. Это чистое ощущение тайны, когда тайной становится даже то, что такое тайна.
Мистер Козмик потащился к себе домой, а я вдруг понял, что осознаю прошедший день, то есть переживаю аваре, иными словами, мне стало грустно оттого, что этот день лопнул, как плывущий в небе воздушный шарик. Ночью, в постели, Салли упорно прикидывалась трупом, потому что, как она сказала, мне понадобится практика. Может быть, ей и было приятно, а мне так — не очень. Зря я дал это дурацкое обещание. Хотя она меня младше, и вообще женщины живут дольше мужчин. А потом Салли сразу уснула — даже не переставая притворяться трупом. Я не мог уснуть из-за ее храпа и начал писать эти записки, мой дневник. Мне понадобилась уйма времени, чтобы описать все подробно. Сомневаюсь, что смогу и дальше вести дневник столь же детально.
13 мая, суббота
Делал выписки из «Малого ключа Соломона», но это ужасно скучно, поэтому решил сачкануть и прошвырнуться с Салли по Кингз-роуд. Мы проходили мимо магазина Гренвилля, но, похоже, его там никогда не бывает. Там вечно торчит какой-нибудь придурковатый помощник. Зашли с Салли в магазин пластинок. Я собирался купить ей «Simon Smith and His Amazing Dancing Bear», но потом взял еще «Silver Lining» Джеффа Бека, потому что Салли тоже «везде и нигде» и на ней тоже «хипарская шапочка». Потом заскочили к ней ненадолго, а потом пошли танцевать в «Пуп Земли». На этот раз Салли захотелось узнать, какой самый ужасный кошмар я могу себе представить. Я ответил — скатиться голым по перилам, утыканным бритвенными лезвиями. Потом, однако, мне в голову пришла другая мысль, связанная со вчерашними разговорами о некрофилии. Но от чего меня на самом деле пробрало — самое жуткое, что я могу себе представить, это не бритвенные лезвия и не секс с трупом, а секс с теткой средних лет. Страшно даже подумать о трущихся животах, болтающихся титьках, о вставных челюстях и о том, что надо думать, когда их лучше вынуть — до или после. Она станет пожилой, но главный ужас в том, что я стану пожилым тоже. Об этом невыносимо думать — так же как представлять себе, как твои родители занимаются сексом. Мы расстались около четырех. Пошел в Арт-Лабораторию — там, в кинозале, всегда можно переночевать, если припрет.
14 мая, воскресенье
Проснулся «с первыми лучами зари», но по какой-то причине заря озарила меня только в три часа дня. Опять занимался «Конструированием социальной реальности»; дается с трудом. Делал выписки из «Теории и практики магии» Кроули и упражнялся на гитаре. Возможно, в этом году решится, стану ли я социологом или стану музыкантом и пойду бродить по свету. Дождь.
После того как я это записал, пришли Салли и мистер Козмик. Им удалось разжиться мэнди. От мэнди по крайней мере знаешь, чего ждать — сначала тебя мягко расслабляет, а потом наступает состояние приятного дурмана. Для секса тоже хорошо. Мне бывает довольно трудно глотать эти большие белые таблетки, но оно того стоит. Думаю, одна из причин, почему мне нравятся эти колеса, состоит в том, что их название — «Мандракс» — у меня ассоциируется с мандрагорой. Да, есть такой персонаж комиксов — маг Мандрагора — в атласном цилиндре и плаще. (Иногда я воображаю себе, что я и есть Мандрагора. Салли — принцесса Нарда, а мистер Козмик — Лотар, мой верный спутник, и всех троих нас ждут диковинные приключения в земле Наркомании.) Но в природе мандрагора — это растение с раздвоенным корнем, которое используют ведьмы и прочий люд. Раньше считали, что мандрагора вырастает из семени висельников. Мне мандрагоры еще не довелось попробовать, а вот мистеру Козмику повезло. Однажды он отхватил ее у какого-то травника на Олд-Кент-роуд. Опасная штука. От нее можно свихнуться, и воняет она паршиво, в общем, он взял немного. Именно мандрагора вызывала у ведьм иллюзию, будто они летают на помеле. Мистер Козмик тоже успел немного полетать, но потом его начало сильно рвать.
Так или иначе, мэнди — это классная штука, и мы с мистером Козмиком снова пустились стебаться. Я сказал, что не понимаю, почему женщины вообще трахаются с мужчинами, ведь женщины намного красивее. Кому вообще может понравиться мужчина — волосатый и колючий!
— Педикам, — сказал мистер Козмик.
— Не выношу педиков, — откликнулся я.
— Это у тебя заскок, — сказал мистер Козмик. — Если ты хочешь хоть немного продвинуться в оккультизме, ты должен быть готов ко всему. На астральном уровне нет места буржуазным предрассудкам.
— Но это такой отврат — копаться в чьей-то заднице!
— Противоестественный секс обычно пробуждает оккультную энергию. Почитай своего Кроули.
(Сказать по правде, я прочел не так уж много. Это мистер Козмик с жадностью пожирает все это чтиво. В отличие от меня, мистер Козмик не получил формального образования, он у нас — самоучка. Это его собственная заслуга, что он стал кем-то вроде гуру во всем, что касается тибетской «Книги мертвых», аур, тантрического секса и мелких магазинных краж.)
— Если хочешь достичь хоть чего-нибудь в сатанизме, — продолжал мистер Козмик, — придется тебе свыкнуться с этой мыслью. Без этого тебе не заставить темные силы работать на себя. В конце концов, сам Князь Тьмы не кто иной, как сексуально озабоченный педик.
— Сексуально озабоченный педик, — почтительно произнесла Салли.
— Одним ненастным зимним днем он явится за тобой, — продолжал мистер Козмик. — Ты будешь гулять по безлюдной части парка Хемпстед-хит. Ты совсем один, и тебе не по себе от этого. Вдруг ты замечаешь, что ты, оказывается, не один. На тропинке внизу ты замечаешь какую-то фигуру — она видна не очень четко, но ты думаешь, что это мужчина. Он смотрит в твою сторону и делает тебе какие-то знаки. Ты видишь, что он начинает подниматься по тропинке к тебе…
— Я решаю не ждать его. Кто бы он ни был, у него не может быть ко мне никакого дела. Я сворачиваю по тропинке влево, в лес. Я иду довольно быстро и надеюсь, что этот человек не станет упорствовать в своем преследовании — если это действительно было преследование. Но затем, обернувшись, я вижу, что он тоже свернул в рощицу и приближается ко мне. Я пускаюсь наутек. Когда я снова оглядываюсь…
— Когда ты снова оглядываешься, то видишь, что он тоже перешел на бег и что есть что — то странное в том, как он бежит. Он как бы покачивается из стороны в сторону, потому что у Дьявола очень широкие бедра, и ты мельком видишь его длинный член и сморщенную мошонку, которые болтаются у него между ног, когда он бежит за тобой…
— Расстояние между нами сокращается. Я почти задыхаюсь от бега. Я сворачиваю с тропинки и углубляюсь в густые заросли. Это ошибка. Ветки цепляются за одежду. По моему лицу, исцарапанному колючками, струится кровь. Мне кажется, что у меня под ногами копошатся ужасные мелкие твари. Лес наполнился тихими голосами. Потом я цепляюсь за ветку, и Дьявол настигает меня, у него гадкая харя и горящие глаза. Я запыхался и не в силах что-нибудь сказать. Я смотрю на него снизу вверх и безмолвно умоляю его о пощаде. Но он превратно понимает мою мольбу. Он разрывает мою серебристую рубашку. В последний момент, собрав все силы, я кричу: «Иди в зад, Сатана!..»
— Но он понимает тебя слишком буквально. Он переворачивает тебя на ложе из листьев и терний и срывает твои белые джинсы-клеш. Своими когтями он раздвигает твои ягодицы и начинает хладнокровно пидарасить тебя. Член Дьявола очень длинный и холодный, как колбаса, и ты, обессиленно всхлипывая и сгорая со стыда, уступаешь этому ледяному натиску. Да, именно таким и будет секс с Дьяволом!
— По крайней мере, дождя не было, — сказал я.
— Не так, как в тот раз, когда ты спал с трупом Салли, — добавил мистер Козмик.
(«Хорошо хоть дождя не было» — это типично моя реплика. Всякий раз, когда со мной случается что-то плохое, мне мгновенно в голову приходит что-нибудь типа «хорошо хоть…». Ну, скажем, у меня из-под носа уйдет автобус, и я при этом могу подумать: «Хорошо хоть лекция, на которую я опоздал, — тоска зеленая». Если мне когда-нибудь ампутируют обе ноги, я, вероятно, подумаю: «Хорошо хоть зубы целы остались». Когда я узнал, что у моей матери рак, я тут же поймал себя на мысли: «Хорошо хоть у меня его нет». Я все время ловлю себя на подобных мыслях. Если полного просветления можно достичь путем одного только самоанализа, то, думаю, я уже на пути к нему.)
Под конец нашей импровизации мистер Козмик принялся разглагольствовать о том, что оккультисты учат, будто у Дьявола нет своего члена, поэтому, когда ему хочется секса, он изготавливает себе временный член из сгущенных паров. И еще о том, что член у Дьявола очень тонкий — совсем как у самого мистера Козмика. Член у мистера Козмика короткий и тонкий, так что он даже подумывал основать «Лигу мужчин с маленькими пенисами»… Но Салли от всех этих разговоров о сексуальных извращениях жутко распалилась. Короче, она выставила мистера Козмика из моей хаты под тем предлогом, что мы хотим спать и собираемся ложиться. Потом она набросилась на меня, говоря, что хочет меня внутри себя немедленно. Тогда я принялся ковырять у нее в носу, но она явно имела в виду не это. Тогда я попробовал трахаться обычным способом, однако она имела в виду другое.
Сегодня ей хотелось по-собачьи, и она радостно тявкала, когда я забрался на нее сзади. Даже после всего она продолжала изображать сучку, перекатывалась с боку на бок, каталась на спине, требуя почесать ей животик, и облизала мне все лицо. Потом она собралась попрактиковаться писать на собачий манер, но мне удалось отговорить ее. Она и так писает как-то не по-людски. Салли вбила себе в голову, что сидячая поза унижает женщин, и теперь писает стоя, широко расставив ноги и выставив лобок вперед, но выходит очень неопрятно. Надеюсь, ей удастся усовершенствоваться, а еще ей придется отказаться от колготок.
Салли немного пофыркала и несколько раз взвизгнула по-щенячьи, а потом заснула. Я не стал ложиться и снова принялся за дневник. И все это на аспирантскую стипендию! Жизнь — это что-то невероятное! А ведь стипендии должны выдавать как раз для того, чтобы познавать жизнь. Огромное спасибо Совету по социологическим исследованиям!
15 мая, понедельник
Сегодня утром я решил, что пришла пора расставить точки над «i» и поговорить с Салли насчет того, чтобы она перестала носить колготки. Я пытался внушить ей эту мысль на том основании, что так ей будет гораздо проще мочиться стоя. Однако мне не удалось ее провести: она прекрасно знает, что мне больше нравится, когда она носит чулки. Бог свидетель, миниюбки — величайшее изобретение этого века. Замечательно простое и все же великое. Мэри Кант безусловно следует присудить Нобелевскую премию. Мини — нечто вроде Завесы в Храме тайны, но в данном случае в тайну легко проникнуть. Беда, однако, в том, что теперь многие женщины носят колготки, так что эта завораживающая полоска между чулком и трусиками исчезла. Салли не горела желанием отказаться от колготок, но поскольку она моя девчонка, то ей приходится одеваться для меня. Я постарался ей втолковать, что женская одежда в более глубинном смысле — это мужская одежда, так как она подбирается специально, чтобы доставить удовольствие мужчине. Ведь платья оценивают мужчины. (Однако мужская одежда это только мужская одежда, поскольку мужчины одеваются, чтобы доставить удовольствие самим себе.)
Так или иначе, я немного повалялся в постели, чтобы посмотреть, как Салли надевает пояс с резинками, чулки и шерстяное облегающее мини-платье, а потом пошел в школу Св. Иосифа с рекомендательным письмом от Майкла и договорился, что начну свои наблюдения завтра. Граффити на школьной стене: «Смертью природа говорит нам: пора нажать на тормоза». Все эти социологические наблюдения на школьных игровых площадках — довольно скучная вещь. Как мне представляется, проводить изыскания — это способ отлынивать от работы. Мысль о работе не укладывается у меня в голове. Представьте себе только, как это дико: человек вынужден совершать ряд определенных действий, иначе у него не будет денег даже на то, чтобы поесть. Просто не понимаю, как люди вообще умудряются работать.
Попробовал достать какой-нибудь рекорд. Чуть было не купил «Are You Experienced?», но в последний момент передумал. В наши дни, похоже, никто уже не пишет приличную музыку. Вести дневник — прикольно, но какой от него толк. Надо еще почитать Кроули. Местами его писанина — просто анекдот.
16 мая, вторник
Проснувшись этим утром, я решил, что умер. Я не могу вспомнить, как я умирал или каким было мое прошлое существование, но в этом-то вся и штука. Лондон — Призрачный город в загробной жизни. Иначе как объяснить странность Лондона, его серую безжизненность? Ежечасно большие красные автобусы, как паромы, перевозят толпы новых мертвецов в Город теней. Салли, я и все остальные — духи, которым приходится парить над этим иллюзорным городом до тех пор, пока в нас окончательно не пробудится сознание нашего истинного положения и нам не удастся отделаться от излишней привязанности к своему прежнему существованию. А что потом? Я решаю быть начеку и внимательно наблюдать, чтобы не пропустить мелких признаков, которые докажут мне, что я на самом деле мертв. Не забыть: исследовать возможность того, что мои сны могут содержать смутные воспоминания о моей прошлой жизни.
Труп я или нет, но мои исследования ждут меня, поэтому я отправился к школе Св. Иосифа, сел на низкую стену и стал вести наблюдение за детьми на игровой площадке. Я просто не представляю, как и чем живут все эти ребятишки. Социальный мир детства поистине странен. В общем, я сделал довольно много заметок.
Дорогой Дневник! Вечером я пошел в Ложу и присутствовал на своей первой Черной Мессе! Обалдел от одеяний, запаха ладана и брызжущей петушиной крови. Я всматривался в угол комнаты, потому что думал, что там вот-вот появится дух Айвасс, но этого не произошло. Пробовал различить ауры других участников, но тоже безуспешно — если, конечно, это слабое свечение действительно является некой разновидностью духовной эманации, а не всего лишь обычный оптический обман. Так трудно быть в чем-то уверенным, когда речь идет о сверхъестественных явлениях. Если верить мистеру Козмику, то некий могущественный Дух зла кружит в астрале и прикидывается Богом. Человек, наделенный обычными способностями, не в состоянии проникнуть за обманчивую личину. Это как когда Салли спросила мистера Козмика, какой самый жуткий кошмар он может себе представить, и он ответил, что это бесконечная реинкарнация в образе слизня. Если Дух зла, изображающий Бога, одержит верх, это и вправду может случиться с мистером Козмиком, а я — раз уж начал об этом — закончу тем, что буду заниматься сексом с какой-нибудь пожилой теткой. Хорошо хоть, что тогда мне не придется съезжать по утыканным бритвами перилам, — или все же придется?
Перед началом Мессы всем новичкам раздали их гороскопы, сделанные Лорой. (Лора — старая кошелка, ведущий астролог Ложи.) Она бросила на меня весьма многозначительный взгляд. Мой гороскоп явно не уступал ее взгляду в многозначительности. Отчасти это было из-за того, что я родился в необычный день: мало того, что я Стрелец, но в час моего рождения Венера находилась в знаке Девы. Фелтон и Гренвилль были тут как тут и сразу же принялись квохтать над моим гороскопом. Фелтон сказал, что мой день рождения — это моя судьба. Понятия не имею, что он имел в виду.
— И твоя судьба привела тебя к нам, — продолжал Фелтон, — Вполне может оказаться, что ты — именно тот человек, которого мы ждали все эти годы.
Больше он ничего не сказал. Вот это да! Выходит, я — что-то вроде Мессии. Я всегда очень любил воображать себя Мессией. Почему, в конце концов, Он не может быть мною? Может, я просто временно забыл о своей истинной природе? Но, как ни крути, я не могу одновременно быть и Мессией, и покойником. Надо искать зацепки, чтобы окончательно решить, кто же я такой. С другой стороны, вполне вероятно, что Ложа чернокнижников кормит этими баснями об особом предназначении всех доверчивых неофитов.
Тем не менее я слегка приторчал, узнав, что мистера Козмика, Рона и Элис закрепили за Лорой, а моим наставником на время испытательного срока будет доктор Фелтон. Когда обрядовая часть закончилась, я спросил Элис, не могу ли я угостить ее чем-нибудь в пабе в конце улицы. Она сказала, что ей не хочется пить. Я сказал, что дело не в том, хочется ей пить или нет, а что это всего лишь дружеский жест с моей стороны. Элис ответила, что так и подумала, но что дружеские жесты ее не интересуют. Ее интересует только истина о природе бытия. Потом, заметив, что я немного задет, она добавила, что не хотела меня обидеть, но что она не может тратить время на то, чтобы поддерживать дружеские отношения, и кроме того, по моей одежде и прическе видно, что я — человек несерьезный. Боже, Элис мне даже не кажется симпатичной и все такое. У нее длинные сильно вьющиеся волосы и все время хмурый вид. Думаю, ее так интересует истина о природе бытия именно потому, что она так ужасно выглядит. Должно же быть какое-то объяснение.
17 мая, среда
Проснулся довольно рано, но потом целую вечность валялся в постели, слушая «Aftermath» и размышляя. Большинство людей в фильмах и книгах — симпатичные. Но в реальной жизни большинство людей — вроде тех, что я вижу в автобусах, — страшно некрасивые. Уродство — норма, и мистера Козмика это вполне устраивает. Он говорит, что на самом деле предпочитает страшных подружек, потому что они более естественные и не такие лощеные. (Конечно, может быть, дело еще и в том, что уродины с большей готовностью соглашаются на маленький пенис мистера Козмика.) Но для меня Салли — это минимальный стандарт красоты, который бы меня удовлетворил. В прошлом году, перед самым нашим знакомством, мистер Козмик шлялся по улицам, останавливал женщин и фотографировал их, а потом, сделав снимок, объяснял, что фотографировал их потому, что они такие необыкновенные уродины. Большинство женщин здорово злились, услышав такое, но, как это ни невероятно, мистер Козмик действительно переспал потом с некоторыми из них.
Слушаю «Aftermath» и не могу оторваться. От этой музыки я сам не свой. Долгоиграющие пластинки — мои духовные вожатые на жизненном пути. На прошлой неделе мистер Козмик сказал, что все роллинги — крутые сатанисты. Может быть, но они как-то не вписываются в общую картину Ложи. Был на консультации с Майклом насчет диссертации. Он, как обычно, чем-то озабочен и все твердил о том, как важно умело скомпоновать материал. Закончил читать «Конструирование социальной реальности» Бергера и Лакмана. Занудство. Если бы я понимал хоть половину смысла песен роллингов, то не рылся бы во всем этом социологическом дерьме. Звонила Салли — села на ухо — с тоски можно подохнуть. Завела пластинку насчет того, что я ей говорил про Ложу и про то, как это опасно. Сегодня вечером она пристала ко мне с вопросом, у кого оргазм сильнее — у мужчин или у женщин.
Еще ей захотелось знать, действительно ли я собираюсь дать завтра свой дневник сатанистам на просмотр. А если да, то записал ли я в него, как мы занимались сексом, принимали наркотики и фантазировали насчет Дьявола. Само собой, ответил я. Если для них это чересчур, то пусть у них голова и болит. Они должны принимать меня таким, какой я есть, потому что по мне так это испытание для них, а не для меня. Если же они окажутся слишком правильными занудами, чтобы принять меня таким, какой я есть, то есть масса других вещей: Миссия Божественного света, мистическое учение Успенского, шабаши ведьм в Айлингтоне, сайентология и эзотерический институт Эсален. Мне все равно — кроме того, если они хотят, чтобы я остался в Ложе чернокнижников, то пусть покажут мне бесов. Я заметил, что очень многие молодые люди посещают оккультные группы в надежде кадрить девчонок, но что касается меня, я надеюсь на встречу с бесами.
18 мая, четверг
Утром сидел в университетской библиотеке. За обедом спорили с Салли о Ложе. Потом пошли в Институт экономики послушать ораторов, говоривших от имени бастующих. Я записал эти строки, а потом отправился в Ложу. Надеялся принять участие в сеансе внутреннего созидания. Вместо этого меня пригласили в кабинет доктора Фелтона, и он велел мне показать ему дневник. Произнеся ритуальное «Любовь есть Закон, Любовь подчиняется Воле», он взял мою тетрадку и уселся в кресло читать. Было действительно прикольно следить за тем, как он все больше и больше бледнеет. Он аж шипел от ярости. Я подумал, что это секс и наркотики выводят его из себя.
Фелтон ненадолго прикрыл глаза. Когда он заговорил, это было похоже на громкий шепот:
— Тебе было велено вести дневник. Это не означает, что ты должен был описывать все омерзительные мелочи, составляющие твою исключительно серую и неинтересную жизнь. Питер, ты меня разочаровал — настолько, что я теперь не знаю, следует ли нам принимать тебя в качестве испытуемого. Ты — выпускник университета, а то, что ты тут написал, — такое мог написать какой-нибудь школьник или домохозяйка — подробный отчет о матчах, выигранных местной командой, или о количестве успешно выстиранных рубашек.
Глаза его снова открылись. Затем толстый палец Фелтона ткнулся в одну из записей.
— «Звонила Салли — села на ухо — с тоски можно подохнуть. Завела пластинку насчет того, что я ей говорил про Ложу». Я не могу разобраться в неряшливых записках, составленных в стиле, которому, как я полагаю, благоволит твой научный руководитель по социологии. «Звонила Салли». Она ведь не колокол. Предпочтительнее было выбрать выражение «Салли позвонила мне по телефону». К тому же у тебя не все в порядке с видами глагола. Следовало написать «что я сказал ей про Ложу и про то, как это было опасно». Кроме того, структура этого предложения делает его двусмысленным, и непонятно, то ли Ложа опасна сама по себе, то ли угроза исходит от того, что ты рассказал про нее. Большинство читателей будет склонно считать, что правильно первое прочтение, тогда как я полагаю, что подлинная опасность в том, что ты рассказал о Ложе.
Я нахмурился и кивнул, но Фелтон еще не закончил разбирать мой дневник. Примерно в том же духе — педантично и закрывая глаза на его содержание (хотя лично мне кажется, что последнее заслуживает большего внимания). Не стану переписывать всего, но помимо прочего он высказал возражения против моего употребления выражения «села на ухо». Он сказал, что это модный жаргон, который скрывает мое подлинное отношение к тому, что говорила по телефону Салли. Эти «села на ухо» и «завела пластинку» страшно его завели.
— Какого черта! Разве это главное? — оборвал я Фелтона.
И я встал, чтобы уйти. Однако тут залаяла собака, напуганная то ли моим резким движением, то ли потревоженная моей злостью, не знаю. У Фелтона на удивление зловредный черный лабрадор по кличке Мальчик. Пес лежал, загородив дверь. Уши у него были прижаты, и вообще у него был такой вид, словно он готов вцепиться мне в глотку. Я был в некотором замешательстве.
— Я не школьник и не записывался на курс заочного обучения, — сказал я. — Докажите, что мир не такой, каким кажется. В противном случае я в вашей Ложе впустую трачу время. Покажите мне беса прямо сейчас, сегодня же вечером, или я ухожу и уже не вернусь.
По лицу Фелтона медленно разлилась улыбка. Неужели он покажет мне беса? Не пожелал ли я чего-то такого, в чем скоро раскаюсь? Действительно ли я готов встретиться с бесом?
— Я покажу тебе кое-что получше, — сказал Фелтон, — Но ты должен мне помочь, согласен?
Я помог ему снять с камина небольшой металлический ящик и поставить его на стол. Он открыл его и с видом фокусника, демонстрирующего свой самый выигрышный трюк, показал, что лежит внутри. Ящик был набит деньгами. Фелтон пересчитал пачку пятифунтовых банкнот (в пачке их было двадцать) и протянул пачку мне.
— Это тебе, — сказал он. — Всякий раз, когда ты будешь приходить в мой кабинет для проверки дневника, ты будешь получать сто фунтов.
— Так вы не покажете мне беса?
— Зачем? По-моему, в этом нет необходимости, не так ли?
Я промолчал, но Фелтон не унимался:
— Ведь в этом нет необходимости, не так ли?
— Нет, — ответил я, забирая деньги.
— Наконец-то ты чему-то научился. А теперь давай-ка посмотрим, что еще мы можем узнать из твоего дневника.
Палец снова пополз по строчкам, а на лице Фелтона появилась гримаса театрального неудовольствия.
— «Если бы я понимал хоть половину смысла песен роллингов, то не рылся бы во всем этом социологическом дерьме».
Фелтон поднял на меня глаза.
— Насколько я понял, роллинги — это ансамбль музыкантов, исполняющих рок-н-ролл?
— Ну, рок-н-ролл, похоже, приказал долго жить. Скорее, это рок-группа, которая исполняет музыку, близкую к ритм-энд-блюзу…
Пухлые руки замахали на меня, приказывая молчать. Я и сам был рад умолкнуть. Я думал о деньгах, которые сжимал в руке, и только вполуха слушал, как Фелтон разглагольствует о стилистической инородности слова «дерьмо».
Наконец, вероятно почувствовав, что я не обращаю на него внимания, Фелтон отложил мой дневник и стал перебирать фигурки египетских богов и богинь, стоявшие на столе перед ним: Тот с головой ибиса, Гор с головой сокола, Сехмет с головой льва, Себек-крокодил, карлик Бэс, Сетх — Повелитель бурь и другие жутковатые на вид боги, чьих имен я не знаю. Фелтон, очевидно, забыл обо мне — боги и богини все оживленнее двигались в его руках и, казалось, общались друг с другом. Я сидел, смотрел и чувствовал, что меня здорово насадили, — нет, пожалуй, я выражусь иначе. В какой-то степени я испытывал эмоциональное смятение. Когда-то я воображал, что, пройдя инициацию и получив звание Посвященного из рук Магистра, я смогу проходить сквозь пламя, повелевать стихиями, пересекать границы сознательного и беседовать с духами. И, прежде всего, стану повелителем своей души и гарантом ее бессмертия. Вместо этого все шло к тому, что я получу солидную подготовку в области грамматики и лексикологии английского языка. Уж лучше мне было держаться Института экономики. Но деньги… Неужели я продал свою бессмертную душу за сотню фунтов в неделю? Разве я не должен расписаться кровью? Как человек продает душу? Да и вообще, я раньше сильно сомневался в том, что у меня есть душа. Но если у меня все-таки есть душа, то, может быть, стоило попытаться продать ее подороже, например, за любовь всех красавиц, которых я пожелаю…
— Как ты думаешь, в чем назначение дневника? — спросил наконец Фелтон.
— Не знаю. Я никогда не понимал, зачем люди ведут дневники, и сам не стал бы, если бы мне не повелел Магистр.
— Ну давай, подумай хорошенько. Зачем может быть нужен дневник?
— Я правда не знаю, но думаю, что он сможет стать свидетельством моего духовного прогресса в движении по Пути — разумеется, если допустить, что прогресс вообще есть — и отчетом обо всех странных волшебных вещах, которые могут со мной произойти. Но уж точно, главное в нем — то, что я говорю, а не то, какими словами.
Фелтону мой ответ не понравился.
— Ладно, хватит скулить, Питер. Веди дневник, и ты увидишь, что ты меняешься от одного того, что ведешь дневник, оттого что подбираешь слова для своих поступков, и, может быть, рано или поздно ты обнаружишь, что в этом участвуют и другие существа. Как заметил Кроули: «Магия — это болезнь языка». Здесь, в Ложе, мы все ведем дневники. Посвященные обязаны вести записки, и не только о волшебных деяниях, но и об обстоятельствах, в которых они произошли. Ведение дневника является, или должно являться, тренировкой памяти, а память — самое могущественное оружие посвященного, ибо мы производим магические действия при помощи слов, а эти слова приходится запоминать. Но не думай, что дневник это всего лишь письменный отчет о событиях: когда ты вступишь в страну теней, будут времена, когда дневник станет твоим единственным спутником. Будут времена, когда твой дневник покажется тебе твоим братом-бесом.
И все в таком духе. Я хотел было расспросить поподробнее о стране теней и братьях-бесах, но Фелтон снова принялся разносить в пух и прах мой ужасный слог. В особенности он был против того, что я называю происходивший во вторник ритуал Черной Мессой.
— Черная Месса есть акт поклонения Дьяволу. А ритуал, который мы совершали во вторник, был призванием Айвасса с целью укрепления в нас высших стихий, подвластных ему. Ложа не служит и никогда не служила Черных Месс. Если тебя интересует Черная Месса, обратись к романам Денниса Уитли. И вообще я подозреваю, что Черные Мессы существовали только на страницах бульварных романов. Для человека, действительно обладающего властью, нет никакой нужды в том, чтобы рогатые бесы устраивали шабаш в его кабинете. Прибегать к заклинаниям — признак слабости, а не силы.
Может, оно и так, но разве не забавно было бы вызвать рогатых бесов? В чем же тогда цель магии? Но неужели Фелтон может читать мои мысли?
— Твое желание увидеть беса напомнило мне то, что произошло со мной в дни моей молодости.
Фелтон отложил мой дневник и ударился в воспоминания. Это была длинная история, и само собой, что я не помню ее слово в слово, но в общих чертах она звучала так.
Хотя Фелтон родился в Египте, когда началась война, он приехал в Англию и записался добровольцем. После курса начальной подготовки в Кэттерике его перевели в часть, расположенную в Челси, и большую часть войны он провел в Лондоне. В это время он занимался оккультизмом как любитель-дилетант. Фелтон подчеркнул, что это были именно дилетантские занятия. Как многие люди его поколения, он с ума сходил по «Бесплодной земле» Т. С. Элиота. Эзотерические примечания к поэме направляли первые робкие исследования Фелтона в области карт таро, сочинений Германа Гессе, буддистской философии и древних английских обрядов плодородия. Фелтон использовал колоду карт таро для предсказания судьбы — это был его салонный номер. Во время увольнений он посещал спиритические сеансы, уроки дыхания по системе йогов и тому подобное. Ничего серьезного. Затем в штаб-квартире Лондонской буддистской ассоциации он встретил человека по имени Джеральд Йорк, который предложил Фелтону возможность встретиться с Алистером Кроули. Это было зимой 1941 года. Они договорились, что Джеральд будет ждать Фелтона, чтобы представить его Кроули на квартире великого мага на Гановер-сквер.
Фелтон легкомысленно согласился. Разумеется, ему было интересно встретиться со знаменитым Великим Зверем. Но когда назначенный день настал, Фелтон уже не был так уверен. Действительно ли ему хочется потратить один из своих драгоценных вечеров на вежливую беседу со старым шарлатаном? Если же, что крайне маловероятно, Кроули не шарлатан, то тогда он действительно опасный человек, но, разумеется, он шарлатан. Тогда какой смысл? Кроме того, на улице было чертовски холодно и на земле лежал снег. Фелтон живо описал свои тогдашние сомнения. Его однополчанин на соседней койке раскладывал пасьянс. В дальнем конце казармы приводили в порядок обмундирование, обмениваясь солеными шутками. В итоге Фелтон решил-таки пойти. Байки резали ему слух, и, на худой конец, о встрече с Кроули можно будет потом рассказывать на вечеринках.
Ему долго пришлось проторчать на затемненной автобусной остановке, на холоде, и он уже почти решил вернуться в теплую казарму. Джеральд впустил Фелтона в дом на Гановер-сквер, а потом проводил его к Магистру. Кроули не встал, чтобы поприветствовать Фелтона. Вначале даже показалось, что он не обратил внимания на присутствие посетителя. Он просто сидел в своем кресле, дыша с присвистом, как астматик, и что-то бормотал себе под нос. Он был очень тучный, с заплывшим жиром лицом. К моменту их встречи Кроули было уже за шестьдесят. Он умер 1 декабря 1947 года. («Под знаком Стрельца», — без всякой видимой связи добавил Фелтон.) Хотя поначалу казалось, что Кроули погружен в собственные воспоминания и размышления, Джеральд мало-помалу втянул его в разговор и вынудил обратить внимание на присутствие Фелтона. С бокалом в руке Кроули преобразился в радушного хозяина и очаровал Фелтона рассказами о своей юности, а затем ученым комментарием по поводу подлинного значения карт таро.
Куда клонил Фелтон? Я подумал, что все это немного смахивает на одну из статей из журнала «Ридерз дайджест» под заглавием «Встречи со знаменитостями». Но внезапно Фелтон пристально на меня посмотрел:
— Ты напоминаешь мне Кроули.
Я пожал плечами. Сравнение с одышливым, толстым, старым сатанистом отнюдь не показалось мне лестным.
Но Фелтон явно считал по-другому.
— Ты очень на него похож. Так сразу и не скажешь чем. Но есть что-то такое в твоих глазах. В твоем взгляде есть какая-то замечательная суровость… но, разумеется, ты гораздо симпатичнее.
Закончив это отступление, Фелтон вернулся к своим воспоминаниям. Последнее замечание Фелтона меня не убедило. Неужели все эти встречи по поводу дневника и деньги могут иметь какое-то отношение к эзотерике? Но вернемся к воспоминаниям Фелтона… Постепенно разговорчивость Кроули сошла на нет. Пробормотав что-то насчет того, что ему нужно в уборную, Кроули с трудом выбрался из кресла и, шаркая, вышел из комнаты. Как только Кроули скрылся за дверью, Джеральд проворно вскочил и разбавил остатки вина в стоявшем на столе графине водой. Старик отправился за очередной порцией героина, поведал он. Фелтон должен был чувствовать себя польщенным. Это значило, что Кроули собирается продолжать разговор и хочет произвести впечатление на гостя.
Когда Кроули вернулся, он был немного бледен, но по-прежнему разговорчив. Вскоре после этого Джеральд, сославшись на другую встречу, извинился и оставил их беседовать наедине. Кроули стал рассказывать Фелтону об Ordo Templi Orientis, то есть об ордене Восточного Храма и его тайной деятельности в мире. Стало ясно, что Кроули хочет, чтобы Фелтон доверился ему и попросил посвятить его в члены ордена Восточного Храма. Это можно было посчитать лестным. Однако из темных намеков, которые то и дело ронял Кроули, явствовало, что послушничество в ордене налагает серьезные обязательства, не говоря уже о различных серьезных испытаниях и длительной специальной подготовке. Фелтону нравились его любительские занятия эзотерическими науками, но у него не было намерения посвятить оккультным наукам всю свою жизнь. После демобилизации он собирался заняться музыкой и поэзией, возможно, поступить в университет. И потом, несмотря на все обаяние Кроули, неизвестно, есть ли у него за душой что-нибудь кроме богатого запаса увлекательных историй. Кроме того, Фелтон привык считать себя духовно свободным. Было совершенно не в его характере становиться чьим-то учеником.
Под конец встречи Фелтон оказался в неловком положении: Кроули оставил смутные намеки и напрямую спросил Фелтона, не хочет ли он стать его учеником. Фелтон ответил, что ему нужно время подумать.
— Времени у вас будет предостаточно, — сказал Кроули.
В казарме парень на соседней койке раскладывал пасьянс. В дальнем конце казармы приводили в порядок обмундирование, обмениваясь при этом солеными шутками. Байки действовали Фелтону на нервы. Он должен был решить — рискнуть ли ему выйти в зимнюю темень и попросить Джеральда Йорка, чтобы он представил его Алистеру Кроули. Ему предстояло сделать выбор — точно такой же, как и в прошлый раз. За исключением того, что теперь все по-другому. В первый раз Фелтон был всего лишь дилетантом, праздно рассуждающим про себя, стоит ли тратить вечер на то, чтобы навестить шарлатана Кроули. На сей раз Фелтону предстояло сделать выбор, который определит всю его оставшуюся жизнь. В этот раз он знал, что Кроули обладает реальной властью. В этот раз, если он покинет казарму и сядет на автобус до Гановер-сквер, Фелтон-дилетант умрет навсегда и его место займет другой человек. Как выразился на эту тему один хасид: «Душа непрестанно учит, но никогда не повторяется».
Фелтон сел в автобус. Все происходило как и прежде — до того момента, когда Кроули спросил, хочет ли Фелтон довериться ему. Фелтон ответил просто — да. Две недели спустя он уже был испытуемым ордена Восточного Храма.
Такова была история Фелтона, и я, надо сказать, с удовольствием ее послушал. Тем не менее, даже если предположить, что это подлинная история, а не выдуманная им поучительная притча, я сомневаюсь, что события зимней ночи 1941 года были чем-то действительно сверхъестественным. Думаю, что это могло быть необычайно растянутое deja-vu и что второй визит Фелтона на самом деле был его первым и единственным — с подспудным ощущением «я здесь уже был». В своей «Социологии аномального восприятия» Бернард Хэмилтон объясняет подобные ощущения ложного узнавания тем, что психика ошибочно идентифицирует структурно сообразные, но, по сути, не идентичные социальные ситуации.
Не забыть: надо просмотреть автокомментарий к «Бесплодной земле». Если верить Фелтону, то они просто психоделические. А как насчет Кроули? Он похож на стареющего хиппи.
Кажется, это все, о чем шла речь на дневниковом сеансе, — ах, да, еще Фелтону не понравилось, что я употребил «насадили» применительно к нему, а не к Лоре. Он стал распространяться насчет слов, имеющих отношение к актам взаимной привязанности между людьми. А когда я сказал Фелтону, что те, кто ходит на лекции по Герметической мудрости, считают Лору «секснаставником», он рассмеялся.
— Питер! Твоя откровенность — словно глоток свежего воздуха! И я хочу, чтобы ты был таким же откровенным в своем дневнике. Пиши всю правду без утайки. Питер, мальчик мой, тебя ожидают великие дела. Мы собираемся вознести тебя высоко и показать тебе мир.
Кажется, он собирался еще что-то сказать на эту тему, но потом передумал. Вместо этого он продолжал наставительно говорить о живости стиля. Мой дневник должен был давать ему возможность взглянуть на мир моими глазами.
Под конец Фелтон сказал, чтобы я пришел в следующий вторник ближе к вечеру и принес дневник для проверки (а он, разумеется, приготовит для меня деньги).
— Пиши правду и признавайся во всем, как если бы от этого зависела твоя жизнь. Впрочем, нет. Забудь «как если бы». Твоя жизнь действительно зависит от этого. Поверь мне.
Когда я встал, чтобы идти, он сунул мне экземпляр книги:
— Это «Исповедь англичанина, употреблявшего опиум» Томаса де Квинси. Де Квинси опубликовал ее в 1821 году. Он был, если хочешь, первым английским хиппи. Надеюсь, что эта книжечка докажет тебе, что можно быть «хипарем» (он с трудом выговорил это слово) и при этом писать хорошую прозу. Продолжай изучать «Теорию и практику магии», но параллельно читай и де Квинси.
Забавный выдался вечер, и я просидел допоздна, записывая все это. Теперь деньги лежат у меня под матрасом. И все же я мысленно возвращаюсь к тому, что сказала Салли в начале этой недели: «Если сатанизм и вправду работает, то почему доктор Фелтон старый, толстый и живет в Швейцарском Коттедже?»
19 мая, пятница
По пути в школу я думал о том, что манера Фелтона читать мой дневник, не обращая ни малейшего внимания на содержание, а только на грамматику и стиль, меня явно достает. (Последнее словечко ему бы точно не понравилось. Ну и ладно.) Еще меня достает то, что мне кажется, я не узнал ничего такого, чего не знал раньше. Получается, что Фелтон — это всего лишь проекция моего сознания и он говорит мне о том, что мне было известно и так. Потом мне пришло в голову, и не в первый раз, что Фелтон и, очень может быть, все, кого я знаю, — это всего лишь проекции моего сознания, другими словами, они — творения моего сна наяву. Я думал об этом, когда утром в автобусе по дороге в школу Св. Иосифа столкнулся с Робертом Дрейперсом. Роберт по-прежнему неравнодушен к черным свитерам с высоким воротником, в стиле битников, и сандалиям на босу ногу. Руки у него дрожали, и видок был еще тот. Поскольку я был при деньгах, я накормил его поздним завтраком. Он приехал в Лондон для собеседования в колледже востоковедения и африканистики, где надеется провести исследование по истории ислама. Еще он шустрит насчет жилья на будущий год. Он протянул мне жестяную коробку шемы — жевательного табака, которую прикупил в Алжире. Серебристая жестянка, покрытая зловещими восточными письменами, выглядит клёво. Вот только не думаю, что стоит мешать шему с завтраком.
Роберт спросил про Салли. Мне кажется, она ему нравится, но он всегда боялся ей об этом сказать. Еще Роберт спросил про Майкла, потом захотел узнать о моих исследованиях, а когда я ему рассказал, он ответил, что у меня могут возникнуть серьезные проблемы и что в моей методологии есть уязвимые места. Еще я ему рассказал, что я в Ложе чернокнижников и у меня сейчас испытательный срок перед посвящением. Он не мог понять, зачем мне это понадобилось, и я, признаться, затруднился ему объяснить. Но в общих чертах, мне кажется, вот зачем. Я — ничто, пока не свяжу себя какими — либо обязательствами. До сих пор я смотрел на жизнь как на разложенные в витрине товары. Я должен посвятить себя какой-либо идее полностью. Более того — это не должно быть связано с какими-либо разумными доводами. Нельзя менять идеологию как перчатки. Если уж выбрал одну, отдайся ей целиком. Только подчинившись чему-либо целиком, можно проникнуть в суть. Человек чувствует себя по-настоящему живым только тогда, когда он бросается со скалы. Но Роберт ответил, что я все перевираю и что, бросаясь со скалы, человек определенно чувствует себя покойником. Это в его манере — прикинуться тупым, просто затем, чтобы одержать верх в споре.
Меня от него трясет. Я рассказал ему о своей последней теории, что он и все, кого я знаю, — это частицы меня, которые я от себя отделяю, чтобы населить космос, который на самом деле состоит из меня одного. Роберт посмотрел на меня, расплывшись в глупой улыбке.
— Поздравляю, Питер! — и он тепло пожал мне руку.
— Что ты хочешь этим сказать?
— Наконец-то ты допер! Я все думал, сколько тебе понадобится времени. Ну конечно, и я, и Салли, и вообще все — просто обрывки твоих мыслей. Когда ты не думаешь о нас, мы не существуем.
Думаю, он это делает исключительно чтобы меня позлить. Но Роберт не унимался. Значит, все мои знакомые думают и говорят как я, потому что они — это я и есть. Одна из причин депрессняка Роберта кроется в том, что пока я о нем не думаю, он не существует. Он сказал, что это чудовищно — чувствовать себя таким «мерцающим» существом, которого то включают, то выключают из существования. Придурок хренов! Это один из его идиотских параноидальных выкрутасов. Я всегда знал, что он обожает постебаться.
— Ты мог бы заставить меня выделывать и что-нибудь поинтереснее, — сказал он. — Я — всегда пожалуйста.
— Ты так говоришь, лишь бы достать меня.
— Это ты так говоришь. Но на самом деле стоит тебе захотеть, и ты можешь заставить меня сказать, что я — не проекция твоего сознания.
— Хочу, чтобы ты сказал, что ты — не проекция моего сознания.
Он пожал плечами:
— Ладно, я не проекция твоего сознания, но я так говорю только потому, что на самом деле я проекция твоего сознания.
(ГОВНЮК!)
Перед уходом он оглянулся и торжественно посмотрел на меня:
— Пожалуйста, думай обо мне почаще. Мне действительно чертовски нравится быть одной из твоих мыслей.
— Когда я увижу тебя снова?
— Когда у тебя возникнет потребность увидеть меня.
Так или иначе, Роберту надо было в универ, чтобы зарегистрироваться, а я отправился в свою школу. Там я сел на стену и стал наблюдать, как ребятишки играют на площадке, чувствуя себя при этом сексуальным извращенцем. Время от времени один из малышей прерывал игру и с любопытством на меня поглядывал. О чем дети думают, когда играют? Думают ли они, что в игре есть какая-то польза? Детские игры — похожи ли они на игры в том смысле, который вкладывают в это понятие взрослые, — такие, как покер или крокет? Понятия не имею; так или иначе подобные вопросы не входят в тему моей диссертации. Моя диссертация называется «Аспекты ритуализованного поведения в детской игре», но Майкл предупредил меня, что даже в таком виде тема слишком широкая и рано или поздно ее придется сузить.
После первой перемены я отправился в кафешку на углу и привел в порядок свои первые заметки. Потом я вернулся на площадку и во время второй перемены сделал еще кое-какие заметки. Уже начинаю ощущать себя настоящим социологом, потому что перестаю смотреть на детей как на людей. Они больше похожи на муравьев, движимых загадочными силами. Но, с другой точки зрения, детей опять-таки можно рассматривать как создания интеллектуальной фантазии. К концу второй перемены я успел совершенно окоченеть и решил вернуться домой и просмотреть конспекты лекций за последний год. Кроме того, я прочитал кусочек из Пиаже, посвященный детскому сознанию, но при этом мысленно то и дело возвращался к доктору Фелтону. Если он ведет дневник, упоминает ли он на его страницах обо мне и моем дневнике? И еще — обсуждает ли он мой дневник с Лорой и Гренвиллем, и упоминают ли они в своих дневниках то, что Фелтон пишет в своем дневнике о моем дневнике? Головокружительная перспектива.
Сегодня вечером позвонил отцу пораньше. Диагноз подтвердился. У мамы — рак, и ее оставили в больнице для новых обследований. Провожу вечер, слушая роллингов и Джефферсонз Эйрплейн. Гитары оплакивают меня. Теперь, когда я пролистываю эти страницы, мне кажется, что у постороннего может возникнуть впечатление, будто я общественное животное, которое не может усидеть на месте и вечно ищет общения. Это не так. Мой единственный собеседник — проигрыватель. Какая досада — я вспомнил, что забыл спросить Роберта, не умер ли я.
Я попытался засунуть большую щепоть шемы за щеку, но мне это удалось только отчасти, так что эта мерзость расползлась по всему рту. Я сидел, перекатывая ее языком как можно дольше, но под конец мне захотелось от нее избавиться, однако когда я попытался встать, чтобы дойти до сортира и выплюнуть эту пакость, то почувствовал, что у меня слишком кружится голова. Так что пришлось блевануть прямо на пол перед собой. Голова раскалывалась. Обязательно попробую еще раз. Возможно, эта шема даже вызывает привыкание.
Не забыть: Если послушать мистера Козмика, то у Брайана Джонса три соска. Он-то откуда знает? Кроме того, мистер Козмик проделал себе дырку в мошонке, чтобы ее можно было надуть перед сексом. Должно быть, заниматься сексом с раздутой мошонкой — это клево…
20 мая, суббота
«Затем вдруг послышались тревожные звуки. Бесчисленные беглецы метались взад-вперед, сотрясая землю, и я не знал, что это — добро или зло. Тьма и свет. Буря и человеческие лица. И наконец, когда я почувствовал, что все кончено, мне явились женские формы и черты, которые были для меня дороже всего в мире, и затем — на какой-то миг — рукопожатия и душераздирающее расставание, а затем — вечное прощание! И со вздохом, каким вздыхает в Аду мать, вкусившая кровосмешения, произнося ненавистное имя смерти, раскатилось эхо — вечное прощание! и снова и снова в раскатах эха — вечное прощание!
И, пробудившись в муках, я произнес вслух: „Я не стану больше спать!“»
Сегодня ночью мне приснилось, что я сплю в комнате, где я на самом деле сплю. Просыпаюсь и вижу свою мать, стоящую в темноте. Она выглядела страшно худой и о чем-то меня умоляла. Но я никак не мог расслышать, что она говорит. Мне пришло в голову, что рак добрался даже до ее языка. Потом я проснулся по-настоящему. Я весь дрожал, и о том, чтобы снова уснуть, не могло быть и речи. Я взял книгу, которую всучил мне Фелтон, открыл ее наугад и сразу наткнулся на абзац, который только что выписал. В нем де Квинси описывает опиумное видение, навеянное впечатлениями от прослушанной музыки. То, что де Квинси был первым английским хиппи, я думаю, это Фелтон так шутит, но правда жутко от того, как этот отрывок обращается прямо ко мне — как предостерегающий дух. Неужели меня будут преследовать книги покойников? Надеюсь, что нет; длинные лихорадочные фразы де Квинси совсем не в моде.
Я прошелся по Портобелло-роуд, купил кое — какие продукты. Девушка из магазина «Лорд Китченерз Вэлит» опять мне улыбнулась. Беда в том, что в дневниках сплошные «я», «меня», «мне». А вот как раз мной я быть и не хочу. Не хочу ходить за продуктами. Хочу вылезть из своей шкуры. Я, может, и прохожу испытание на Оккультном Пути, но мне все так же приходится таскаться по магазинам, чтобы купить молоко, кукурузные хлопья, брюссельскую капусту, коричневый рис и так далее. Может, когда-нибудь я научусь обходиться без еды и жить за счет энергии улицы. В такие солнечные дни, как сегодня, на Портобелло-роуд все сверкает: экзотические фрукты, женщины из Вест-Индии в накинутых на головы шалях, хиппи в своем прикиде, девушки в летних платьях (а ведь еще только май!) — но где-то там, за пределами моего зрения, седая, изможденная женщина стоит и ждет.
Днем начал читать об «эффекте наблюдателя» в социологических экспериментах — как элементарный процесс наблюдения меняет в глазах человека саму природу наблюдаемого. Когда мне это наскучило, я немного почитал Алистера Кроули и лег, попытался следовать его инструкциям, чтобы мое астральное «я» оставило мое физическое тело. Я воображал, как мое астральное «я» будет с потолка следить за тем, как мое тело на кровати внизу забылось зыбким сном, но это был всего лишь плод моего воображения. Моя воля еще недостаточно сильна. Однако, как замечает Кроули: «Лучше допустить ошибку при совершении магического ритуала, чем допустить таковую, стараясь детально его описать».
Записав все вышеизложенное, я надел серебристую рубашку и собрался выйти. Теперь я вижу, что трудность ведения дневника состоит в том, что в конце концов запись становится такой скрупулезной, что можно провести целый день, описывая то, как ты провел целый день, описывая этот день в дневнике, — еще одна головокружительная перспектива.
Сегодня вечером Салли прежде всего захотела узнать, что бы я предпочел: уже умереть или еще не родиться. Мы встретились, как и договаривались, у метро «Ковент-гарден», зашли в паб перекусить, а потом отправились в «Пуп Земли». В этот раз у входа нам на руки налепили переводные картинки с бабочками. Играл Инкредибл Стринг Бэнд (по словам мистера Козмика, оба участника ансамбля по уши увязли в сайентологии.) Мы протанцевали целую вечность, а потом сели в самом дальнем от сцены уголке и завели спор — совсем как на прошлой неделе — о Ложе чернокнижников и о том, что творится в Хораполло-хаусе. Салли все время приходилось кричать, и это отнюдь не улучшило ее настроения.
— Не нравится мне все это! — выкрикнула Салли, — Там все пронизано дурными вибрациями. Поражаюсь, что ты этого не чувствуешь. Интересно, чего ты от них ждешь?
Я улыбнулся и ничего не ответил. В прошлом году Салли вместе со мной была на первых двух лекциях по Герметической мудрости, но Агата и Гренвилль ей жутко не понравились, поэтому она перестала ходить на лекции и так и не слышала ни Фелтона, ни Лоры, ни других лекторов. Магистра она тоже не видела.
— Они там все старые противные снобы. Типичный истэблишмент, — продолжала она, — Трезвонят о высшей духовной жизни и противостоянии силам материализма, а по сути они сами — закоренелые материалисты. Именно так. Разуй глаза, посмотри на все их ковры, бархатные шторы, на всех этих медных и серебряных идолов. А сами-то они — жирные, холеные. Меня просто бесило от одного их вида, как они сидят, надутые как индюки, и так и буравят тебя взглядом. Они, видите ли, Просвещенные, а у самих ауры пропитаны злом. Они промывают вам мозги.
— Ну, мне-то они мозги не промоют, — возразил я. — Я не впечатлительный. Я их, конечно, слушаю, но обо всем сужу объективно.
Меня здорово разозлило, что Салли не верит в меня. Она продолжала:
— Тебе известно, что этот козел Гренвилль ко мне клеился? — (Нет, я об этом не знал.) — Он так пялился на мою юбку, как будто у него не глаза, а рентгеновский аппарат. И постоянно намекал на разные высшие эзотерические знания, в которые он посвящен. Но потом я спросила его, может ли он сказать, какого цвета у меня трусики, тут-то он и обделался. Питер, ты ведь намного умнее его. И зачем тебе нужно с ними связываться?
Я повторил ей то, что говорил уже столько раз, а именно, что если даже есть один шанс из миллиона, что эзотерический взгляд на мир правилен, то стоит исследовать его до конца, ведь на кону стоит так много — вечная жизнь. Но что касается моего вступления в Ложу, Салли уперлась — не сдвинешь. Она читает всю эту мистику Халиля Джибрана и Германа Гессе и тому подобное о следовании Пути и все такое, но когда речь заходит о том, чтобы действительно сделать что-то, скажем, бросить все земные блага и отправиться в странствие, она отказывается и пальцем шевельнуть. Она просто читает все больше книг и становится все нервознее, потому что не делает того, чему учат эти книги, а особенно нервозной она становится потому, что книги, которые она читает, учат тому, что подлинная мудрость заключена в самой жизни, а не в книгах. Я от этого просто шизею.
— Я в толк не возьму, почему ты решил стать посвященным? Тебе что, всего этого мало?
(Все — это: кружащиеся и подпрыгивающие фигуры, мигающие огни, плывущие по воздуху мыльные пузыри, зловещие переборы ситара, ее острые груди.)
— Они только и могут, что выступать со своими доморощенными рассуждениями о Пути и Работе, — выкрикнула Салли, — Но в них нет любви, и они не умеют смеяться. Они не умеют танцевать. А вот мне нравится танцевать.
И с этими словами она ринулась в бурлящую толпу и поманила меня за собой. Я последовал за ней, но не столько танцевал сам, сколько смотрел, как танцует она. Ее легкие золотистые волосы взмывали кверху, падали ей на лицо и взмывали снова. Салли очень худенькая и бледная. Она как принцесса, которая поднялась из подземного царства эльфов, чтобы потанцевать с неуклюжими людьми. Она придумала танец соблазна, чтобы совратить меня с Пути и увлечь за собой, в свою постель, туда, в подземелье. У нее такие яркие глаза и улыбка, будто внутри нее горит белое пламя.
Инкредибл Стринг Бэнд исполнял тоскливую пьеску под названием «First Girl I Ever Loved», и, возможно, это было предзнаменование. Торговцы фруктами уже расставляли свои лотки, когда мы вышли из клуба. Мы сели в круглосуточный автобус и провели ночь у меня. Когда я шепотом рассказал ей свою теорию о том, что все остальные — проекция моего сознания, она огорчилась.
— Это значит, что когда ты занимаешься со мной любовью, ты занимаешься любовью с тем, кого любишь больше всего на свете, — с самим собой.
21 мая, воскресенье
Я проснулся от легкого прикосновения пальцев к моему лицу. Салли лежала на мне, и ее холодные тонкие пальцы ласкали мое лицо: это было словно колдовские чары Снежной королевы.
— Ты меня любишь? — спросила она своим низким голосом.
— Да, — пробурчал я, все еще под гнетом сна.
— Тогда брось Ложу. Либо они, либо я.
Я закрыл глаза и притворился спящим.
Больше мы тем утром не разговаривали.
Салли поставила «Sunshine Superman» Донована, прослушала пластинку и ушла. (До этого мы планировали провести день вместе.) Мне надо быть осторожнее с Салли. Она — первое препятствие на избранном мной Пути. Думая о вчерашней песенке, «First Girl I Ever Loved», я понял, что взгрустнул не потому, что мне было грустно, пока я ее слушал, а потому, что мне станет грустно, когда я услышу ее в будущем.
Я позвонил папе и пообещал приехать на следующие выходные, когда мама выйдет из больницы. Потом позвонил мистеру Козмику и договорился заглянуть к нему.
— Пол Маккартни умер, — огорошил он меня с порога.
— В утренних новостях об этом ничего не говорили.
— Да нет, он уже несколько месяцев как умер, просто они держат это в секрете. Он разбился на мотоцикле, и ему снесло голову, а они это скрывают.
Он показал мне кучу последних, по его словам, фотографий Битлз. При ближайшем рассмотрении выяснилось, что одни из них — это старые немного подретушированные снимки, а на других, действительно новых, на шее у Маккартни виднелась тонкая линия. Все остальные битлы выглядели нормально, разве что немного грустно, но у Пола точно был этот странный безжизненный взгляд.
Кроме вырезок с фотками Битлз на стенах красовались постеры с изображениями индейских шаманов и жрецов вуду. Хотя у мистера Козмика довольно просторная комната, он решил избавиться от этого простора, соорудив посреди комнаты гигантскую пирамиду из картонных коробок. Верхушка пирамиды касается потолка. Когда я в последний раз заходил к нему, он рассказывал о том, что йогурт под пирамидой всегда остается свежим. Кроме того, она создает силовое поле, затачивающее бритвенные лезвия. Помимо сохранения йогурта и затачивания бритвенных лезвий пирамида мистера Козмика служит выставочной площадкой для его садовых гномов. Не считая фургона, который мистер Козмик использует для грузоперевозок, у него есть велосипед, на нем он разъезжает ночами по окрестностям и «освобождает» садовых гномов из чужих садов. Благополучно доставив их к себе домой, он их перекрашивает серебряной и черной красками, помечает каждого охранным магическим знаком, а потом ставит на пирамиду.
— Почему они держат смерть Пола в секрете? — поинтересовался я.
— Не хотят расследования, потому что на самом деле это не был несчастный случай. Это был заговор, в котором они…
— Кто они?
— Серые эльфы, тупица. Они организовали убийство Маккартни точно так же, как авиакатастрофу Бадди Холли. По моим расчетам, следующим будет Джаггер. Дело в том, что они боятся нашей музыки. «Когда меняется музыка, городские стены сотрясаются». Сейчас на улицах масса энергии, порожденной нашей музыкой, и они не могут с ней справиться.
Вид у меня был несколько скептический, поэтому мистер Козмик поставил пластинку «Revolver». Когда мы дослушали до конца последнюю песню, мистер Козмик стал вращать пластинку в обратную сторону — мы, маги, называем это «против движения солнца» — и клялся, что теперь мы сможем услышать голоса остальных битлов, предрекающих смерть Пола и умоляющих о помощи. Я ничего не услышал.
— Не верь, что мир такой, каким он кажется, — подытожил мистер Козмик.
Потом мы поболтали насчет дневников. Мистер Козмик, Рон и Элис тоже ведут дневники. Но Лору, похоже, не особенно беспокоит, как они написаны. Она устроила у них что-то вроде маленького семинара, на котором рассказывает о чакрах, энергетических центрах и еще о чем — то под названием Mors Osculi, то есть смерть от поцелуя. У Лоры круглые щеки, она обожает командовать и на вид — стопроцентная англичанка. Она все время «порхает» с места на место, словно на чаепитии в женском клубе. Но вообще-то она занимается серьезными вещами вроде Mors Osculi — это некая разновидность наводящих порчу поцелуев. На практике Лора обучает своих воспитанников другим видам поцелуев. Рон и мистер Козмик по очереди целуются с Лорой и Элис. Элис дергается из-за этого. Рон — из цивилов, а Элис — и подавно. Целовать Элис — все равно что сосать редьку. Когда прошлой осенью мы начали посещать лекции по Герметической мудрости, мистер Козмик и я вычислили друг друга как настоящих хиппи среди нормальной публики — не считая Салли, конечно. Но она ходить перестала, потому что не переносит Гренвилля.
Как бы то ни было, по словам мистера Козмика, Лора, Агата и еще некоторые завидуют Фелтону. Он на особом положении, так как он вместе с Магистром был на Каирском Созидании, когда что-то пошло не так. Никто никогда не говорит о том, что же за конфуз приключился во время Каирского Созидания. Но поговаривают, что у Магистра есть жена и дочь и что его жена во время Каирского Созидания оказалась вне пентаграммы и сошла с ума. Никто не видел ее целых двадцать лет, поскольку Магистр держит ее в цепях на чердаке (как мистер Рочестер из «Джейн Эйр»). Этим объясняются некоторые странные звуки, которые можно услышать во время обрядов или когда поднимаешься и спускаешься по лестнице. Так или иначе, после каирской неудачи Магистр то и дело обращается к Фелтону за советом.
Я рассказал мистеру Козмику про то, что Салли ненавидит Ложу.
— С девчонками всегда так, — ответил он. — Они вечно хотят, чтобы все было безопасно. Тебе нужно включить ее в ближайший сеанс внутреннего созидания — представь это как некие мифические поиски, как будто ты — герой и ты бросаешь свою хижину в лесной чаще и отправляешься в поход, а она, вся в слезах, машет тебе на прощанье. Потом, когда ты вернешься, обагренный кровью убитого чудовища, она вытрет слезы и будет радоваться тому, что ты совершил подвиг.
— Но она хочет, чтобы я ушел из Ложи. Или это, или она меня бросит.
— Соври. Скажи, что по вторникам и четвергам занимаешься чем-нибудь еще — ну, предположим, ходишь на вечерние курсы краснодеревщиков.
Он закурил и поставил пластинку Иммы Сумак — богини инков.
22 мая, понедельник
Проснулся поздно и позавтракал на ходу. Сегодня ночью мне снились какие-то чудные сны, но я их не помню, и, наверное, это к лучшему. Не верю, чтобы можно было записывать сны, потому что если бы сны хотели, чтобы их запоминали, то в них не был бы встроен механизм быстрого забывания. Какая-то часть спящего мозга разговаривает сама с собой, и подслушивать нельзя.
Пошел в книжный магазин «Диллонз» и по пути остановился у штаб-квартиры сайентологов на Тоттнем-Корт-роуд пофлиртовать с девчонкой в дверях. Мне всегда нравились девчонки — сайентологи, думаю, они очень сексуальные — так и светятся здоровьем, у них такие блестящие глаза, а сами они — чистенькие и улыбчивые. Про меня, пожалуй, такого не скажешь, но это не мешает мне заглядываться на девчонок-сайентологинь. В прошлом году я хотел, чтобы мы пошли на сайентологию, но Салли наложила вето на мое предложение, сказав, что это просто жуть. И вот вместо этого мы пошли в Ложу, а жаль…
После магазина я поспешил занять свой наблюдательный пункт на стене у игровой площадки и продолжил записи. Надеюсь, скоро мне станет яснее, куда ведут все эти наблюдения. Сегодня я сосредоточился на феномене параллельной игры — это когда дети с виду играют вместе, а на самом деле нет. Они играют совсем рядом друг с другом, но независимо, и каждый замкнут в своем собственном воображаемом мире. Наблюдая за маленькими детьми, я впадаю в меланхолию. Мне жаль людей, у которых есть дети, потому что это действительно знак того, что они признали свое поражение в жизни, это признание того, что человек отказался от собственных амбиций. Мне думается, что люди заводят детей в надежде, что дети смогут достичь того, чего они не смогли достичь сами. Личность — по крайней мере, непросветленная — это всего лишь оболочка для жизненной силы, нечто, что отбрасывается за ненадобностью, когда способность к воспроизведению исчерпана. Перспектива среднего возраста меня ужасает. Не забыть: на двери своей квартиры мистер Козмик написал: «Физик состоит из атомов. Физик — возможность для атома познакомиться с себе подобными».
Вернулся домой и читал допоздна. Надеюсь, Салли забудет всю эту чушь насчет выбора между ней и Ложей. Вечером она позвонила, и мы договорились в среду сходить в кино на «Эльвиру Мадиган».
23 мая, вторник
Во мне живет бес, который заставляет меня делать прямо противоположное тому, что я хочу. Сегодня был его день. Я боюсь высоких зданий и вообще — стоять на краю пропасти. Я боюсь высоты не от страха, что у меня закружится голова и я грохнусь, и не потому, что я чувствую, что край обрыва может обрушиться у меня под ногами. Нет, меня пугает, что мой бес, который заставляет меня делать то, чего я делать не хочу, возьмет верх и заставит меня прыгнуть в бездну. Из-за моего беса я редко хожу на вечеринки: я боюсь, что он заставит меня говорить ужасные вещи, стыд за которые вечным клеймом будет жечь мой мозг. Я не часто чувствую его в себе, но…
Если бы только можно было пожелать, чтобы какие-то дни не случались вовсе. Если бы только можно было вернуться назад во времени по своему желанию и получить шанс переделать все сначала, а память о случившемся стереть, как магнитофонную запись, так, чтобы не помнить даже о том, что пожелал обо всем забыть… Но если бы это было так, я бы об этом не знал, ведь так? Конечно, может быть, и мое воспоминание о сегодняшней ужасной встрече с Фелтоном скрывает более раннее воспоминание о чем-то непостижимо более ужасном. Как мне узнать? Запутался. Совсем запутался.
Шел дождь, поэтому я решил, что сегодня дети вряд ли играют на улице. Я отправился поработать в библиотеку, но на самом деле день начался только вечером. Я пошел в Хораполло — хаус — это в районе Швейцарский Коттедж. Фелтон ждал меня в темном коридоре. Хораполло-хаус — в буквальном смысле слова страна теней, так как естественный дневной свет не пускали в здание лет пятнадцать. Как мы и договаривались, я пришел на час раньше, чтобы Фелтон мог вдоволь поизмываться над моим дневником. Он простужен и сначала был настроен мрачно. Многое в моей прозе по-прежнему вызывает у него возражения. Читая мои заметки и отыскивая случаи неправильного словоупотребления, Фелтон прямо плюется от раздражения. Хотя мой стиль и улучшился, но мне надо с большим почтением относиться к правилам грамматики.
— Грамматика — это не отклонение от магии. Грамматика и есть магия. Грамматика и гримуар — это одно и то же слово. Грамматика — это «очарование», а слово «очарование» восходит к слову «чары», тогда как гримуар — это пособие по наведению чар. С помощью грамматики мы влияем на вселенную.
Я кое о чем умолчал — Фелтона очень интересовал вопрос: почему когда Салли меня спросила, зачем я связался с Ложей, я ответил ей так уклончиво.
— Ты можешь лгать Салли. Не вижу к этому никаких препятствий, однако ты не имеешь права лгать своему дневнику. Скажи мне, зачем ты поцеловал руку Магистра?
Я ответил, что сделал это потому, что хочу быть вечно юным — превратиться в Puer Aeternus, Вечного Мальчика, каким он описан в оккультных книгах. Тем не менее, как мне показалось, Фелтон моим ответом остался недоволен. Нам предстояло вернуться к моей подлинной мотивации.
— Ты играешь со мной, Питер, — сказал он, — Я это знаю, равно как и знаю, что ты умнее меня. Но в перспективе твой ум ничего тебе не даст. Я тебя сломаю и переделаю — точно так же, как я переделал бесчисленное множество молодых людей, которые сидели на твоем месте до тебя.
До сих пор в дневнике отсутствует еще кое — что. Я описываю Салли, мистера Козмика, Лору и Дрейперса, но ничего не говорю о Фелтоне.
— Но я хочу попасть в твой дневник, Питер. Хочу знать, как ты описывал меня Салли. Хочу видеть свое отражение в зеркале, которое ты мне поднесешь. Заставь меня поверить в мой собственный образ.
Ладно. Фелтон. Он чрезвычайно толстый — возможно потому, что пьет слишком много красного вина, — и этот жир, возможно, был когда-то мускулами. Волосы подстрижены ежиком, как будто он только что демобилизовался. Несмотря на дряблое тело и опухшее лицо, у него жесткие глаза — как у спрута. Он акцентирует важные моменты своей речи странными волнообразными жестами. Он носит галстуки-бабочки, которых, похоже, у него целая коллекция, а также жилеты. Я знаю, что он учился в Кембридже (должно быть, уже после войны), но пока что я еще не выяснил, доктором каких наук он является. Возможно, он — филолог-классик, потому что он на все навешивает латинские ярлыки и был шокирован тем, что я поступил в университет, не сдавая экзамена по латинскому языку. Он, очевидно, был в Каире вместе с Магистром, но я не знаю, чем он там занимался. У него огромная коллекция книг в книжных шкафах за креслом: оккультные трактаты вроде «Завеса Каббалы приоткрывается», «777», «Ключ Соломона», «Роза чудес», но, кроме того, много английской классики вроде Мильтона, Марвелла и Роберта Браунинга. Еще я заметил там несколько странных названий: «Подснежники из сада викария» и «Как купаются ребята в Финляндии». По-видимому, он — холостяк и держит своего ужасного черного лабрадора для компании, скорее даже как некоего демонического спутника. Салли уверена, что Фелтон — педик и жаждет моего тощего тела. Может, это и так, но пока что за свои сто фунтов он получил всего лишь возможность читать мой дневник. Но потом мне пришло в голову, что чтение чужого дневника немного сродни тому, когда кто-то нюхает чужое нижнее белье. Извращенец.
Да уж. Но тут меня посетила «удачная» мысль.
— Я хочу уроки поцелуев.
— Что?
Мне впервые удалось его удивить. Фелтон смотрел на меня как на чокнутого. Таким я, разумеется, и был. Мне хотелось взять свои слова обратно, но бес не давал мне сделать это. Поэтому следующее, что вырвалось у меня, было:
— Лора дает мистеру Козмику, Рону и Элис уроки оккультных поцелуев, а я от них отстал. Я хочу, чтобы вы давали мне такие же уроки.
Увы! Фелтон, конечно, был удивлен, но вовсе не шокирован. Скорее, это я сам был в шоке. Неужели мне на самом деле хотелось, чтобы меня целовал какой-то жирный старик в Швейцарском Коттедже? Фелтон медленно встал с кресла и знаком показал мне, чтобы я тоже встал. Мне пришлось подойти ближе, а поскольку я выше ростом, мне пришлось еще и нагнуться, чтобы наши губы встретились. Одну руку он положил мне на затылок. Потом его длинный язык оказался у меня во рту, как змея, которая, сворачиваясь, устраивается поудобнее в своем логове. Это было не очень похоже на поцелуй, скорей на то, что он высасывает из моего рта слюну. Но даже так я почувствовал легкий привкус кислой старческой слюны.
Мы отодвинулись друг от друга, и Фелтон сказал, что во время следующего поцелуя мне надо сделать долгий вдох, который в йоге называется апана, а затем выдох, который должен достичь муладхары, коренной чакры, расположенной между анусом и мошонкой, и Фелтон, сунув руку мне между ног, показал, что имеет в виду. Мы поцеловались снова, и я, как сумасшедший, старался сконцентрироваться на этих восточных дыхательных упражнениях, только чтобы не думать о Фелтоне. Потом еще раз и еще. В промежутке между поцелуями он читал мне краткие лекции о перенесении энергии через рот, о тонкостях учения красношапочных лам и о том, как раскрывать чакры по всему телу. От непривычных дыхательных ритмов и жути всего происходящего у меня закружилась голова. Что касается Фелтона, то у него с дыханием было трудновато — то ли потому, что он был перевозбужден, то ли из-за его простуды. Так что мы прервались уже минут через двадцать. Однако Фелтон продолжал бормотать что-то зловещее насчет будущих уроков Mors Osculi и Мерзостных поцелуев.
Ужас. Ужас. Ужас. Но, по крайней мере, это не может быть намного хуже, чем целоваться с затянутой в корсет старой каргой Лорой. Если бы я больше знал о тантризме, я бы яснее себе представлял, что произойдет дальше. Салли знает больше меня о тантрическом сексе. В прошлом году она не раз заговаривала о том, чтобы выучиться на храмовую проститутку. Мистер Козмик клянется, что влюблен в Лору, но он говорит это просто ради того, чтобы шокировать собеседника, это часть его идеологии «я люблю старых уродин».
Потом Фелтон сел, эффектным жестом достал носовой платок, вытер губы и высморкался. Затем, поразмыслив, он решил, что мой дневник достоин (худо-бедно, но все же достоин) освящения. Мы вместе проконсультировались с астрологическими таблицами, чтобы убедиться, что момент выбран благоприятный: Сатурн в асценденте; Меркурий — в тригоне к асценденту; Сатурн и Уран в тригоне к Луне, а Юпитер в секстиле к Луне. Расположение планет не очень удачное, но определенно сильное. Затем Фелтон начертал на форзаце пентаграмму с какими-то восточными знаками и вполголоса нараспев произнес над ней несколько фраз на латыни. Потом вернул мне дневник вместе с книгой Кроули «Дневник наркомана» (явно еще один ранний документ движения хиппи).
Когда я, весь дрожа, выходил из комнаты, он окликнул меня:
— Quis custodiet ipsos custodes?[1] Я говорил тебе о том, как важна память, а сам — тоже мне хорош — забыл тебя спросить. У тебя есть костюм и галстук?
— Да. А в чем дело?
— В таком случае приглашаю тебя поужинать в «Веселом гусаре» на Грик-стрит завтра в девять вечера.
— О-о, большое спасибо за приглашение. Это было бы чудесно, но, к сожалению, я не смогу. Завтра вечером я обещал сводить Салли в кино.
— Отмени свою встречу.
— Я не могу.
— Я не просто приглашаю тебя поужинать. Это приказ. Твоя клятва Магистру должна стоять превыше всех предшествующих и последующих договоров с посторонними.
— Но что я скажу Салли?
— Придумай что-нибудь. Почему бы тебе ей не солгать? В ближайшие месяцы тебе придется усиленно практиковаться во лжи.
— Вы просто меня проверяете! — крикнул я.
— Разумеется, — невозмутимо ответил он, — Не забудь взять деньги… и не забудь надеть костюм и галстук… и чистую рубашку, по возможности. Любовь это Закон. Любовь подчиняется Воле.
Я взял деньги. Это была проверка, но какого рода? Возможно ли, что Фелтон презирает меня из-за того, что я беру у него деньги? Неужели он думает, что я продался Дьяволу?
Я едва-едва успел к сеансу внутреннего созидания. Его вел Гренвилль, а Агата аккомпанировала нашим медитациям на пианино. Бог весть что она там бренчала. Это напоминало сонату Бетховена в исполнении полоумного и глухого турецкого дервиша. Основой созидания была «Буря» Шекспира. Созидание было необычайно долгим, с запутанными рассуждениями о буре человеческих страстей, об уединении на необитаемом острове (где Ариэль и Калибан представлялись воплощениями возвышенной и низменной души), с рассуждениями о борьбе за руку дочери волшебника и о том, что это символ союза Посвященного с Софией, или, иначе, Высшей Мудростью. Но про себя я все время возвращался к буре и песне Ариэля: «На глубине морской покоится отец…». Мне представлялись глядящие на меня сквозь мутную воду глазницы утопленника и рыбы, стремительно проплывающие меж костей скелета.
(Кстати, выясняется, что Шекспир был одним из ведущих оккультистов. Похоже, все ими были. Вполне вероятно, что рано или поздно выяснится, что Чарли Чаплин и Иосиф Сталин тоже были оккультистами.)
Вернулся домой поздно. Я уже принял решение, как мне поступить, поэтому решил, что должен позвонить Салли не откладывая. Утром будет слишком поздно, потому что утром у нее лекции по археологии. Я позвонил ей и сказал, что у меня пищевое отравление и я сомневаюсь, смогу ли завтра вечером пойти в кино. Она серьезно забеспокоилась и стала несколько занудно и в подробностях выспрашивать, чем меня рвет, и даже пригрозила заявиться, чтобы ухаживать за мной. Она думает, что я мог стать жертвой магической атаки и что заболел я именно из-за Ложи. Но в конце концов мы отложили «Эльвиру Мадиган» до четверга.
Перед нашим омерзительным уроком поцелуев Фелтон наговорил столько всего, что трудно и упомнить. Он сказал что-то насчет того, что мне мешает моя эмоциональная реакция на происходящее и окружающих меня людей. Ну и, конечно, снова стал говорить о том, почему для мага очень важно тренировать память. У Ложи много врагов, и Посвященные время от времени подвергаются нападениям при помощи магии. Самая распространенная форма подобных магических нападений — это атака на память Посвященного. Если же он проиграет такую магическую битву, то часть его прошлого становится доступной ему только по записям в дневнике. Таким образом, дневник превращается в нечто вроде дублера памяти, который может понадобиться в грядущей магической войне. Еще Фелтон сказал, что когда я веду дневник, я приучаю себя думать в обратном порядке, а это — одно из существеннейших умений Посвященного. Он ни словом не обмолвился о загадочном провале Каирского Созидания, даже несмотря на то, что я особо затронул эту тему в своем дневнике в надежде, что он что-нибудь да расскажет.
24 мая, среда
Проснулся рано. Вспоминая вчерашний день, подумал, что все было не так уж и плохо. Мне хотелось шокировать себя, и я в этом преуспел. Класс. Плохо то, что теперь у меня простуда. Я наврал Салли насчет пищевого отравления, а теперь я и правда чувствую себя не вполне здоровым. После завтрака поставил «Sunshine Superman», чтобы лучше думалось о Салли. У каждого из людей моего поколения, похоже, есть собственная музыка, которая его отличает от других. Салли без ума от музыки Донована — «английского Дилана». Она торчит от нежной мечтательности его песен. (Но в песнях Донована есть меланхолический подтекст, а это — дурное предзнаменование для будущего Салли.) Салли, как и я, любит танцевать, но танцует она иначе — медленно извиваясь. Новая мода на игру на ситаре идеально подходит к ее стилю. Я же танцую как под высоким напряжением, воображая, что мое тело растворяется в волнах энергии и света. Танец освобождает меня от земного притяжения.
Салли не любит острых углов. Это заметно в ее комнате — это словно бы продолжение самой Салли. В ней пол, стены и потолок скрыты бесконечными драпировками, разноцветными лоскутками, завесами из бус, китайскими колокольчиками, циновками и подушками. Когда свечи не зажжены, комнату освещает оранжевая лампочка, спрятанная под куском батика. Салли таскает кучу тканей из театров, где подрабатывает костюмершей, она все время приносит все новые и новые лоскутки и по-разному их развешивает, чтобы переориентировать вибрации. И у нее сладкое дыхание.
Я смутился, когда Фелтон указал мне, что я ничего не пишу в дневнике о себе и своих чувствах. Люблю ли я Салли? Мне бы не хотелось упрощать. Возможно. (Любовь есть Закон. Любовь подчиняется Воле.) Но что такое любовь? Мы оба свободные духом люди. Мы не принадлежим друг другу на правах собственности. Когда Салли сказала, что я должен порвать с Ложей, это было первым проявлением авторитарности и собственничества в наших отношениях с ее стороны. Это она зря.
Сегодня утром меня ждал великий триумф. Сев на автобус до Св. Иосифа, я стал практиковаться в заклинаниях невидимости. И поскольку кондуктор меня так и не заметил, я проехал бесплатно. Думаю, что способность становиться невидимкой может серьезно пригодиться наблюдателю-социологу.
В конце первой перемены ко мне подошел поболтать замдиректора школы. Поделился несколькими полезными наблюдениями касательно образцов детских игр. Потом стал расспрашивать, что я собираюсь делать, когда защищусь. Это из тех вопросов, которые прям-таки выводят меня из себя. Я ничего не собираюсь делать в жизни — разве что танцевать или заниматься музыкой. О работе даже подумать больно. Как поют роллинги: «Скучно становиться стариком».
У меня — жуткое чувство, что молодость — это каникулы, которые скоро закончатся. На смену 1967-му придет 1968-й. Несколько недель назад Салли прочитала мне стихотворение «Земля сердечных устремлений» У. Б. Йейтса, где говорится:
Страна фей,
Где неведомы старость, и святость, и стыд,
Где неведомы старость, и мудрость, и страх,
Где неведомы старость и гнусность злоречья.[2]
Но, может быть, продвигаясь по Оккультному Пути, я найду ответ. Может быть, отыщется заклинание, которое заставит время для меня застыть, и я буду вечно танцевать в 1967-м, пока остальные, старея, тащатся сквозь годы.
Салли читает много стихов и учит их наизусть. Йейтс, Донн, Блейк, а также Гинзбург, Корсо и Ферлингетти. Ей нравится покупать всякие мелочи. Ей нравится, когда я разбиваю сырые яйца на ее тело. Она похожа на метафизического социолога — так ей нравится вытягивать из людей разные признания, приставая к ним с дурацкими вопросами типа: «В чем, по-вашему, смысл жизни?», или «Что кажется вам забавным?», или «Как вы считаете, быть серьезным — это хорошо?». Она спрашивает меня, спрашивает мистера Козмика, спрашивает почтальона, привратника в «Пупе Земли», всех. Потом, ближе к концу недели, сравнивает ответы и готовит новые вопросы.
Салли — Водолей. Она немножко похожа на Миа Фэрроу, до того как та подстриглась. («Каждый мужчина и каждая женщина — звезда», — как замечает Кроули.) А может, она похожа на Нико с конверта пластинки Велвет Андерграунд и Нико. (Велвет Андерграунд — я от них тащусь.) Салли любит свою свободу и не хочет оказаться в ловушке образа мыслей цивилов. Вообще все Водолеи любят необычное, и их представления все время меняются. Это время Салли. А времена сейчас странные. «Season of the Witch», то есть время ведьмы, как поет ее оракул — Донован.
Ложа произвела на нее дурное впечатление. Зато она балдеет от мистера Козмика. У них общие взгляды на Артура и Гвиневеру. Они оба думают, что Артур со своими рыцарями вернется и что миллионы ныне живущих увидят возрождение Камелота. Думаю, они пару раз переспали. Клево.
Днем дописывал дневник, глядя, как моя одежда крутится в стиральной машине, и лечил простуду. Вечером оделся для ужина. После выпускного бала я ни разу не надевал костюма. Галстук для меня — как веревка для висельника — наказание, налагаемое обществом. Потом поехал в «Веселого гусара», это в Сохо. Самочувствие было паршивое, и я догадывался, что бес, который заставляет меня делать то, чего я делать не хочу, пришел со мной в ресторан. В «Веселом гусаре» кругом красный плюш и темное лакированное дерево, это местечко, где полковник руриганской армии мог бы встречаться со своей любовницей — оперной дивой. Раньше мне никогда не приходилось бывать в подобных местах, но, по словам Фелтона, в Лондоне много куда более дорогих и престижных ресторанов. Мы намерены посетить их все по списку. Фелтон уже ждал меня, прихлебывая из стакана что-то зеленое. Я не привык есть так поздно. Но несмотря на то, что моя нервозность, должно быть, была сильно заметна, Фелтон настоял на том, чтобы нам принесли карту вин. Я здесь не для того, чтобы есть, а для очередного урока. Фелтон заказал бутылку монтраше и заставил меня повторять его действия: крутить бокал, присматриваясь и принюхиваясь к вину. Потом мы сделали по глоточку, сжав губы, как куриные гузки. Терпеть не могу пить глоточками. Хватить залпом — вот это по мне. Фелтону пришлось меня остановить, чтобы я не выпил все до дна. Монтраше — это крепкое сухое белое бургундское. У него цветочный букет и послевкусие медового дуба. От такого прекрасного белого вина я, наверное, должен был упасть в обморок, но на вкус оно было просто белое вино, и я его выпил. Не будь у меня простуды, я, возможно, извлек бы больше из этого урока. Тем не менее я должен запомнить все, что касается этого ритуала с картой вин. Это часть моей подготовки мага.
— Так где же, по мнению Салли, ты сейчас находишься? — спросил Фелтон, после того как мы кончили болтать о виноградниках Бургундии.
— Наверно, она думает, что я лежу больной.
Фелтон удовлетворенно кивнул и, повернувшись к официанту, попросил его принести нам бутылку кларета «О Брион», по возможности 47-го года, так, чтобы оно начало дышать, пока мы медленно расправляемся с монтраше — то есть настолько медленно, как будто эту бодягу нам сцеживали через капельницу. Потом Фелтон стал рассказывать мне о присутствующих. Вон там сидит офицер военной полиции по имени Том Драйберг. А вон там — писатель Ангус Уилсон. Я был под впечатлением от того, что нахожусь в одном зале с Уилсоном, пока не вспомнил, что «Аутсайдера» написал не Ангус Уилсон, а Колин Уилсон, его однофамилец. А кто такой Ангус — понятия не имею. Как бы там ни было, когда Фелтон и Магистр решат, что я готов, меня представят самым разным знаменитым и влиятельным людям.
— Мы готовим тебя к тому, чтобы ты вошел в элиту.
— Почему меня?
— Ложа ищет новых членов. Они должны быть молоды, но самое главное, они должны быть умны и хорошо образованы. Твое первоклассное образование — это солидная рекомендация. Хотя, по правде сказать, ты всего лишь социолог, а социология — это тот же социализм под личиной академической дисциплины…
Я стал было протестовать, но он снова смешно замахал своими жирными руками:
— Не хмурься так, Питер! Это совсем не идет твоему симпатичному лицу. Давай не будем ссориться из-за социологии! И все же ты должен согласиться, что у людей, занимающихся этой таинственной «наукой», нет литературного стиля, да и вообще стиля как такового. Это предмет для пролетариев.
Я приложил ухо к бутылке «О Брион» и притворился, что слушаю, как оно дышит. Фелтону это не понравилось, но он все же продолжал:
— Но Ложа хочет, чтобы ты продолжал свои занятия и получил докторскую степень. А там посмотрим. Через тридцать лет я хотел бы видеть тебя членом Коллегии Оксфорда, высокопоставленным чиновником на государственной службе или директором издательства. В некоторых из этих областей ты можешь преуспеть, работая заодно с Ложей. У нас уже есть богатые и могущественные протеже, занимающие самые высокие посты, и они помогут тебе стать одним из них. Известно ли тебе, что в Древнем Египте бедность считалась болезнью?
(Нет, я думаю, что старость — вот это на самом деле болезнь. Как только Фелтон может терпеть себя такого — с дряблой, отвислой кожей, — старую развалину? Однако я промолчал, а он, не зная, о чем я думаю, продолжал говорить. Какими бы оккультными способностями ни был наделен этот ученый доктор, телепатия явно не относится к их числу.)
— Наш премьер-министр может разглагольствовать о «бесклассовом обществе». На самом деле будущее принадлежит новой аристократии духа, представители которой будут набираться исключительно из тех, кто считает почетным долгом служить целям Великого Созидания. Знать, повелевать и молчать.
— О да! А кто будет решать, кому стать новым аристократом?
— Мы. И стесняться тут нечего.
— Тогда, значит, и мистер Козмик будет одним из новых Повелителей Духа?
— Мистер Козмик? А, ты имеешь в виду Дейвида Харгривза. Что ж, у этого молодого человека светлая голова, но у него совершенно отсутствует культура. Ты не согласен?
— Нет. У него есть рок-культура.
Фелтон словно только того и ждал.
— Ах да. Возможно, рок и представляет собой культуру в каком-нибудь ужасном социологическом смысле — нет, постой, постой, совсем забыл это новое слово. «Субкультура», «субкультура» для ленивых, немытых, нечленораздельно мычащих и лишенных слуха. Да, безусловно, это «субкультура», потому что у нее, несомненно, есть свои традиции, ритуалы, верховные жрецы, реликвии и даже ритуальные жертвоприношения. Тем не менее, если говорить серьезно, духовная пища, которую предлагает индустрия поп-музыки, это предательство трехтысячелетней Hochkultur[3] — Гомера, Вергилия, Данте, Парацельса, Гёте. Достаточно включить телевизор, чтобы увидеть картину нравственного хаоса.
Тут мне, разумеется, захотелось поспорить со всей этой тупоголовой правой риторикой. На своем опыте знаю, что, включив телик, остается только тупо смотреть на старперов, играющих в дурацкую викторину под названием «Выбери свое», или на кучку молодняка, вяло кувыркающегося в программе под названием «На старт, внимание, марш». Никакой картины нравственного хаоса. А так хотелось бы. Так или иначе, темы культурной политики мы за весь оставшийся вечер больше не касались.
Фелтон сказал, что пришел к заключению, что мистер Козмик, возможно, и принимает ванну, но после этого он обмазывается грязью. Потом Фелтон заметил, что у Ложи есть свои планы относительно мистера Козмика, хотя и не такие, как относительно меня, и стал меня учить, как пить кларет, но прежде всего — сколько времени необходимо, чтобы он расцвел во всем великолепии своего вкусового спектра. Якобы это то же самое, что слушать музыку. Затем, резко изменив тему, Фелтон стал расспрашивать меня о моих исследованиях. Самое любопытное то, с какой дотошностью он вел допрос. Он забыл о вине, точнее, не совсем забыл, но когда он подвергал меня перекрестному допросу о моих наблюдениях за детьми на игровой площадке, Фелтон пил его уже не глоточками, а глотками. Хотя я попытался объяснить ему кое-что о ритуале, понимаемом как формальное действие, носившее изначально символический характер, Фелтон сказал, что его не интересует весь этот, как он выразился, «псевдонаучный жаргон». Ему хотелось знать, как выглядит игровая площадка. Сколько на ней детей? Могу ли я описать кого-нибудь в отдельности? Знаю ли я их по именам? Забирают ли их домой родители? Я старался отвечать как можно подробнее, но было неловко, мне и сейчас не по себе. Есть лишь две равно отвратительные возможности — но нет, думаю, о некоторых вещах писать не стоит. Через какое-то время интерес Фелтона к детям угас, и я, подумав, почему, собственно, я постоянно должен быть в роли ответчика, принялся в свою очередь допрашивать Фелтона. Однако мои старания остались вознаграждены весьма скудно.
Мне хотелось знать, действительно ли Фелтон полагает, что астрологический знак, под которым я родился, имеет такое значение. Зачем ему нужно читать мой дневник? Для чего была создана Ложа чернокнижников? В чем состоит ее деятельность? Почему Фелтон присоединился к Ложе и какую пользу это ему принесло? Каковы его отношения с Магистром? Правда ли, что Фелтон родился в Александрии? Что было на Каирском Созидании? Не произошло ли чего между Фелтоном и Кроули?
Все без толку. Фелтон был похож на одного из тех политиков, которые предпочитают отвечать не на поставленные вопросы, а на вопросы, которые они сами себе задают.
Созидание есть нечто, что человек может понять в полной мере, только продвигаясь по Оккультному Пути. Правда о Каирском Созидании похоронена в глубинах моего естества, и я узнаю ее, когда буду готов. Таково магическое знание. Сказать, сколько людей принадлежат к Ложе, чрезвычайно трудно, поскольку существует слишком много степеней принадлежности. Так же трудно зафиксировать точную дату возникновения Ложи, поскольку она развивалась, постепенно отделяясь от ордена Восточного Храма. Фелтон продолжал посещать Кроули и после отделения Ложи, но в последние годы способности Кроули все больше слабели. У него всегда были сложности с его техникой сексуальной магии, но, в конце концов, «беда Кроули была в том, что он получил только начальное образование».
Вот как! Именно такое впечатление производил на меня сам Фелтон — что он получил только начальное образование. В отличие от Гренвилля, например. Гренвилль закончил Харроу-скул и не преминет вам об этом дать понять. Я знаю, что Лора училась в одной из тех экспериментальных частных школ, где детям все разрешают. Агата производит впечатление человека с университетским образованием, хотя теперь на него наложились разного рода бзики. Что до Магистра, то он стоит как бы вне британской образовательной системы. По словам мистера Козмика, Магистр родился в Дамаске, в семье христианского миссионера, но воспитывался в Тибете, в Шамбале или где-то типа того. У Фелтона, как я теперь узнал, докторская степень по музыке.
Наверное, это все из-за кларета. Внезапно Фелтон пришел в волнение и весь осветился изнутри.
— Музыка может вести человека по Оккультному Пути. Музыка — это прообраз гармонии, пронизывающей мир и организующей его тайные иерархии. Вращение небесных сфер гармонично и соразмерно, и поэтому хотя это движение совершенно беззвучно, оно — музыкально. Посвященный, который стремится превратить свою жизнь в произведение искусства, должен вести себя в соответствии с гармонией, которая есть во всем. Даже сегодняшние жалкие песенки, сильно отдающие опереткой и мюзик-холлом, повествуют о высоких истинах. Как сказал сэр Томас Браун: «Музыка — это иероглифическая аллегория мира».
Я взял это на заметку и решил над этим поразмыслить, когда буду следующий раз слушать Марту и Ванделлас.
Чуть погодя, когда подали шербет и кофе, к нам присоединился Гренвилль. Я и не знал, что мы его ждем. Он пришел из Оперы, где давали «Идоменея» Моцарта. Они с Фелтоном стали обсуждать, как лучше строить мое обучение, говоря обо мне, как будто меня нет. Теперь придется ходить в оперу. И в театр…
Наконец Фелтон повернулся ко мне:
— Завтра днем, если это не помешает твоей работе, Гренвилль отведет тебя на улицу Сэвилроу, чтобы заказать тебе смокинг.
— Я могу отвести его и в «Трамперз», чтобы его подстригли, — вызвался Гренвилль.
— О нет, Гренвилль! У Питера прекрасные волосы. Так он похож на рыцаря — на Руперта Рейнского, например. Нет, мне всегда нравились длинные волосы у мужчин — восхитительно!
Гренвилль стал что есть силы извиняться передо мной. Он боялся, что мог задеть мои чувства. Он привык рассматривать визит в «Трамперз» как очень приятное событие. У самого Гренвилля волосы тоже не очень-то короткие. Они у него густые и вьются. Как и в мистере Козмике, в Гренвилле есть что-то цыганское, но этот цыган постарше и похитрее, и движения у него плавные и размеренные, не то что бешеные дерганья мистера Козмика.
За кофе мы спорили о музыке, прежде всего об опере, но потом разговор принял несколько иное направление, и я был удивлен, узнав, что Гренвилль — поклонник Бич Бойз и Грейтфул Дэд. Однако у него нет времени на английские группы, хотя некоторые из них являются постоянными покупателями в его магазине. Гренвилль расспрашивал меня про Салли, спросил, почему она больше не ходит на лекции, потом вмешался Фелтон:
— Как много ты рассказал Салли о работе Ложи?
— Да так, ничего особого. Но ведь это не секрет, верно?
— Секреты — это вульгарно, — ответил Фелтон, — Мы же не школьники, которые тайком занимаются чем-то противозаконным, скажем, покуривают травку за сараем.
— Но и в этом случае есть такая вещь, как сдержанность, являющаяся частью хороших манер, — добавил Гренвилль.
На этом вечер закончился. Я не смог хорошенько распробовать вино из-за простуды. Тем не менее мне кажется, что моя простуда, каким бы пустяком она ни была, вполне может быть болезнью инициации вроде туберкулеза Ганса Касторпа в «Волшебной горе» Т. Манна или тех странных лихорадок, которые случаются с шаманами накануне того, как они становятся шаманами. Болезнь может быть чем-то вроде rite de passage в новую жизнь.
25 мая, четверг
Неужели я скрытый гомосексуалист? Если же я скрытый, то откуда мне это знать? Мне кажется, я существую только в виде лица, рта и небольшого участка верхней передней части черепа. Остальная часть меня остается для меня полной загадкой — неизведанным континентом неведомых кошмаров.
Я вернулся к изучению детей на игровой площадке, но теперь я смотрю на них как бы глазами доктора Фелтона. Словно он с моей помощью следит за этими детьми. Почему он так ими заинтересовался? Мне кажется, что детям я не очень-то нравлюсь. То и дело кто-нибудь из них отрывается от игры и сердито смотрит на меня. Конечно, все дело в моем сегодняшнем мрачном настроении, но в данный момент мне чудится что-то зловещее в игре этих маленьких проказников. Да это и не игра вовсе, а тайные послания, закодированные в движениях их рук и ног и обращенные к взрослому миру. Их игры — это намеренные пародии на то, что происходит с взрослыми, — как они идут на работу, женятся и умирают. Прежде всего умирают. «Вот идет человек с топором, он отрубит тебе голову!» Все, что хотят сказать эти ребятишки, сводится к одному, а именно, что я и мое поколение умрем раньше них. С маленькими детьми беда в том, что они все еще слишком близки к бездне, из которой появились. Они помнят о том, что значит не быть.
Я оставил свой наблюдательный пост на стене и направился обратно к себе домой. Через несколько минут пришла Салли, и мы двинулись в кино, как и договаривались, но потом поругались. Салли хотела посмотреть «Эльвиру Мадиган», но я не люблю заграничные фильмы, и мне больше хотелось посмотреть «Явление Дьявола», который идет в «Электрик-Синема» на Портобелло-роуд. Я победил в споре. К своему сожалению. Фильм был классный, особенно я балдел от Чарльза Грея, такого вкрадчивого и елейного в роли сатаниста Мокаты, и от сцены, где Кристофер Ли, исполнявший роль герцога де Ришелье, противостоит силам зла, очертив себя магической пентаграммой, но я чувствовал, что Салли, которая сидела рядом со мной, все это ненавистно. На самом деле ей не столько сам фильм не нравился, сколько мое отношение к нему. Я видел, в каком она настроении, и когда мы вернулись ко мне, я поставил пластинку Донована. Я надеялся изменить вибрации, но ничего не вышло.
— Мне кажется, ты воображаешь себя кем-то вроде ученика герцога де Ришелье, — сказала Салли. — Или как там зовут этого героя из комиксов, которые ты до сих пор читаешь?
— Доктор Стрейндж.
— Вот, вот, доктор Стрейндж. Мечтаешь стать могущественным белым магом, готовым сражаться против сил зла. А на самом деле, подпевая Ложе чернокнижников, ты как раз становишься заодно с этими силами.
— Послушай, что ты говоришь, Салли. У тебя даже голос изменился. Совсем как у истерички. Ложа не имеет ничего общего с силами зла.
— Они занимаются темными делами. Питер, зачем ты меня обманываешь? Они все там — чертовы сатанисты. Посмотри мне в глаза и скажи, что нет.
Я прижал ее к себе и начал гладить.
— Да брось ты, Салли. Люди из Ложи совсем не похожи на людей из романов Денниса Уитли. В книгах Уитли люди вроде Мокаты или каноника Коупли действительно поклоняются Дьяволу. А члены Ложи просто верят в то, что можно развить заложенные в человека способности. Они, то есть мы никому не поклоняемся, и никаких обязательств от нас не требуется.
— Если ты не веришь в это, тебе будет просто от этого отказаться.
Я заметил, что ее рука ползет вверх по моей ноге.
— Ни во что я не верю. Я делаю это просто из научного интереса. Меня это интересует с социологической точки зрения. В ближайшее время я даже, может быть, напишу об этом статью — «Динамика поведения коллектива в ложе оккультистов в Северном Лондоне» или что-то типа того.
— Ты все время увиливаешь, Питер, и на словах, и в мыслях.
Ты присоединился к Ложе вовсе не из какого-нибудь там социологического интереса. Не знаю, что это, но ты гонишься за чем-то сокровенным, чем-то, что не предназначено для человеческих глаз, чем-то, что тебе никогда не найти. Покажи-ка мне свою руку.
Она принялась за меня с большим энтузиазмом. Одной рукой она взяла мою ладонь, а пальцы другой стали поглаживать мою ногу.
— Твои линии меняются, — сказала она, — Они уже не такие, как несколько месяцев назад. Линия жизни под угрозой.
— Это невозможно.
— Очень даже возможно.
Ее игривые пальцы добрались до моего паха. Донован пел «Three Kingfishers» под аккомпанемент ситара и таблы. Закрыв глаза, я слушал музыку, которая словно говорила о пульсациях плоти и бесконечной игре жизненных возможностей.
— Неужели то, что у нас есть, — этого тебе недостаточно? — шепнула Салли.
Я молча кивнул. В этот момент я мысленно представлял себе, как Кришна играет на свирели перед пастушками-гопи.
— Пошли ляжем.
Она проверяла меня, и это была приятная проверка. Мне казалось, что у меня большой кусок железа между ног. Я с удовольствием подчинился бы ее желанию. Но…
— Не могу. Сейчас не время. Я должен подготовиться, чтобы идти в Ложу. Там меня официально облачат в хламиду неофита.
— Скотина! — прошипела Салли и выскочила за дверь так стремительно, что я даже не успел заметить. Я поставил «А Whiter Shade of Pale» группы Прокол Харум, чувствуя, что эта пропитанная меланхолией мелодия будет подходящим аккомпанементом моему теперешнему состоянию, и сел записывать все произошедшее в дневник.
Я приехал в Ложу пораньше, чтобы отдать Фелтону дневник на ревизию. Он налетел на меня, еще не успев прочитать последние записи в дневнике.
— Питер, мне кажется, ты считаешь меня слишком старым, чтобы быть твоим руководителем на Оккультном Пути. Но внешность бывает обманчива, и я еще молод. В душе я не старше, чем в один памятный день 1948 года. Да, я не такой стройный, каким был когда-то. Что ж, боюсь, это профессиональный риск для любого мага — в этом отношении мы напоминаем борцов и оперных исполнителей.
Потом он вручил мне пачку пятифунтовых банкнот и углубился в чтение дневника. Последовали обычные придирки к синтаксису и пунктуации. Я затаил дыхание, ожидая, как он отреагирует на свое описание и на мое восприятие тантрических поцелуев, но он, как всегда, замечал только пунктуационные и синтаксические ошибки. Однако больше всего его расстроило то, что я использовал слово «престижный».
— Да-а-а. Меня так и подмывает отдать эти страницы Мальчику, но, боюсь, ему от этого станет плохо. Ты не можешь называть рестораны, о которых я говорил, — «престижными». Я не мог такого сказать. Слово «престижный» происходит от латинского слова praestigium, означавшего «уловка», «обман», «иллюзия». Таким образом, «престижный» значит «призванный обманывать», «мошеннический». Только люди простые и невежественные употребляют его в значении «выдающийся, знаменитый». «Престижный» взято из речи торговцев подержанными машинами, нищих иммигрантов и тех, кто торгует чудодейственными лекарствами. Эти люди любят такие прилагательные, как «роскошный» и «шикарный». О чем ты думал, Питер, когда ты употребил это слово?
Я же все это время пытался сдержать смех. Я намеренно употребил это слово, потому что догадывался, что оно его заведет. Теперь я отчаянно жалел, что не напихал в текст побольше таких словечек, и продолжал расспрашивать Фелтона о правилах правописания через дефис и постановки точки с запятой в надежде оттянуть неизбежный ужас второго урока поцелуев. Без толку… Через какое-то время даже Фелтон устал от точек с запятой, встал с кресла и сделал мне знак, чтобы я тоже встал и подошел к нему. Но я не двинулся с места. Вместо этого я спросил:
— Доктор Фелтон, вы считаете меня гомосексуалистом?
За все время нашего знакомства это был второй раз, когда мне удалось удивить Фелтона. Он помолчал, видимо пытаясь решить, как много он может мне сказать. Наконец он ответил очень кратко:
— С какой стати? Из твоего дневника ясно, что наш последний урок поцелуев вызвал в тебе отвращение. Кроме того, для Ложи принципиально важно, чтобы ты был гетеросексуалом.
Он снова дал мне знак приблизиться — на лице его застыла жестокая улыбка. Мы сблизились для поцелуя… а затем мы поцеловались еще и еще раз. Я пытался держаться, повторяя про себя, что Фелтон — всего лишь проекция моего сознания. На этот раз акцент сместился с дыхания на обмен слюной. Фелтон объяснял некоторые причудливые магические способы использования слюны. Человеческая слюна на самом деле очень похожа на змеиный яд. Эти жидкости содержат множество сходных ферментов. Слюна — один из самых ценных препаратов в Черной Аптеке Герметического Храма.
Я думал, что после окончания урока поцелуев наша встреча закончится, но не тут-то было. Фелтон решил вернуться к моему рассказу о Салли.
— Интересно, отдаешь ли ты себе отчет в том, какой она предстает на этих страницах. Когда я читаю твою книжицу, она мне кажется человеком недалеким, способным поверить в сказки о возвращении короля Артура. Она как слизень, пребывающий в вечной спячке. Она тобой манипулирует, чтобы склонить тебя к тому, чего ей хочется.
— Это неправда. Вы ее совсем не знаете.
— Ты прав — я никогда не встречал девушки, о которой идет речь. Но ведь это не я, а ты обвиняешь ее в своем дневнике. Ты все время говоришь, что она недостаточно хороша для тебя.
— Вы хотите сказать, что мне нужно от нее отделаться?
— Ты сам так пишешь.
— Но она моя подружка!
— Ложа найдет тебе другую.
— Вы не можете всерьез рассчитывать на то, что я брошу подружку из-за двух сотен фунтов в неделю. Вы не можете покупать людей вот так просто!
На самом деле мне было интересно, не повысит ли Фелтон ставку. Еще я думал, смогу ли я отказаться от Салли, скажем, за тысячу фунтов в неделю. В конце концов, я мог бы заплатить ей из этих денег что-то вроде отступных за то, что она откажется быть моей подружкой, типа как американское правительство платит своим фермерам за то, чтобы они не выращивали люцерну.
Но Фелтон настаивал на том, что платит мне исключительно за право инспектировать мой дневник. Так мы и договорились. Фелтон вовсе не собирался подкупать меня, чтобы я предал кого-нибудь или что-нибудь. Это бессмысленно, потому что я должен научиться самодисциплине. Но если я не откажусь от Салли, я не смогу продвинуться на Оккультном Пути ни на шаг. Я смогу стать Посвященным, если только откажусь от своих желаний. И так далее, и тому подобное.
Но мне не терпелось.
— Да, но к чему вся эта таинственность? Что конкретно представляет собой Оккультный Путь? Что со мной будет, когда я стану Посвященным? Вы всегда отделываетесь смутными намеками. Почему прямо и ясно не сказать, что человек выигрывает и что теряет, следуя пути мага? Что я выиграю, если брошу Салли?
Фелтон не мог сдержать усмешки, услышав слова «будет» и «когда».
— Если бы награду Посвященного можно было выразить словами, она была бы недостойна считаться наградой. Я могу тебе сказать только одно — человек, каким ты станешь, если пойдешь по Пути, будет не в состоянии понять тебя нынешнего, со всем твоим сумбуром в мыслях, с искусственными и ограниченными желаниями. Еще менее ты нынешний способен понять того, наделенного могуществом, человека, каким ты можешь стать.
Это меня не очень убедило, но пора было идти на облачение. Я кивнул и встал, чтобы идти. Но Фелтон окликнул меня:
— Ах да, Питер. Вот еще что. Ты неправильно написал название музыкальной группы на последней странице. Следует писать не Прокол Харум, а Прокул Харум, что означает «Прочь от этих».
— Но сами они пишут свое название через «о».
Фелтон простонал. Выходя из кабинета, я напевал себе под нос «Мы кружились в легком фанданго и ходили колесом».
Ведь может и сухой, сгоревший рот
Прошелестеть в ответ,
Пройдя сквозь тьму и свет, —
Так в смерти и в жизни смерть живет.[4]
Последние строчки не из песни группы Прокол Харум. Это цитата из Йейтса в пересказе мистера Козмика, цитировавшего Лору. У мистера Козмика действительно потрясающая память. Это позволяет ему находить связь между всем, что он слышит, и всем, что знал раньше. Так что голова у него постоянно забита всевозможными сведениями — настоящая космологическая энциклопедия, посвященная энергетическим волнам, лей-линиям, чакрам, каббалистическому Дереву Сефирот и мандалам. У него только что закончился очередной урок странных поцелуев с Лорой, и в ожидании облачения мы поболтали. Мистера Козмика начинало тревожить направление, которое принимают уроки Лоры.
— Похоже, как будто живой мужчина ложится с мертвой женщиной и целует ее, но когда все заканчивается, то встанет и уйдет живым не обязательно мужчина. Томас Воэн, неоплатоник семнадцатого века, писал в своем трактате «Magica Academica»: «Написано, что Иаков пребывал во сне, но слова эти должно трактовать в мистическом смысле, ибо сон здесь означает смерть, а именно ту смерть, которую каббалисты называли Mors Osculi, или смерть от поцелуя, о коей больше не смею произнести ни звука». Существует еще нечто ужасное под названием Мерзостный поцелуй, который был принят у тамплиеров. Лора говорит, что самолично собирается проводить обучение этой крайней форме оккультного поцелуя. Не нравится мне все это, дружище.
Меня эта перспектива не очень волнует. Я ничего не говорю мистеру Козмику о том, что тоже прохожу курс смертоносных поцелуев, потому что через него это может дойти до Салли. Мистера Козмика, по крайней мере, учит Лора, которую он считает лакомым кусочком. Правда, он сказал, что у него серьезные проблемы с членом. Я сгорал от нетерпения узнать, какие именно, когда нас прервал Рон. Рон — такой зануда, что мы стараемся общаться с ним как можно меньше. Одна из его проблем в том, что он говорит настолько медленно, что это кажется почти оскорбительным — эта его тупая уверенность, что у нас вагон времени, чтобы слушать его занудную тягомотину. В тот вечер Рон стал говорить о том, что с него хватит, что он собирается свалить из Ложи и советует нам последовать его примеру. Он решил, что сможет сделать деньги, продавая газетам историю о том, что здесь происходит. По возможности вежливо мы от него отделались. Потом вернулись к великой проблеме мистера Козмика, которая, как выяснилось, состоит в том, что он паникует из-за того, что член его все больше съеживается, потому что он якобы подцепил какую-то восточную болезнь под названием коро. Мистер Козмик постоянно замеряет длину члена с помощью небольшой линейки, которую носит при себе. Если дело и дальше пойдет такими темпами, то ему придется отказаться даже от роли основателя и президента «Лиги мужчин с маленькими членами». Я предложил, чтобы он прицепил к крайней плоти бельевую прищепку, чтобы остановить пагубный процесс.
Мы все еще обсуждали приключившуюся с мистером Козмиком беду, когда нас подозвали к дверям Ритуальной Залы.
Нас по одному стали приглашать в саму Залу. Меня вызвали первым. Я пять раз легонько стукнул в дверь, как нам было сказано. Около тридцати братьев и сестер, облаченных в хламиды с капюшонами, приветствовали меня.
— Поступай как должен, дабы познать полноту Закона. Любовь есть Закон, Любовь подчиняется Воле.
Магистр, выступавший в роли Повелителя Запада, ударил в пол древком своего копья. Он велел мне раздеться. Рядом с Магистром, облаченный в белое и желтое, как подобает Диакону, стоял Фелтон и держал книгу. По другую сторону рядом с Магистром я увидел женщину в бело-сине-золотом облачении, державшую меч Жрицы. Остальные держали свечи или размахивали кадилами. Мне показалось, что у меня — deja-vu, но потом я вспомнил, что сцена, немного похожая на эту, была в фильме, который мы с Салли смотрели всего несколько дней назад. В ритуале чернокнижников, безусловно, много театрального, но эта театральность неслучайна.
Вообще Магистр редко принимает участие в ритуалах. (Между прочим, то, что тучность — это профессиональное заболевание людей, следующих по Пути, неправда, потому что Магистр высокий и довольно-таки худощавый. Худой, с острым взглядом, с бородой, он выглядит так, словно недавно вернулся из странствий по пустыне Гоби.) Еще более, чем присутствие Магистра, меня поразила резная деревянная ширма в дальнем конце Залы за изваянием Изиды. Я подумал, что за ширмой, может быть, прячется еще одна фигура в капюшоне, однако, скорей всего, это был лишь плод моей фантазии.
Как только я разделся, Гренвилль — мне показалось, что это был именно он, — провел меня вдоль всего Дерева Сефирот, нарисованного на полу Залы, к Магистру. Он стал торжественно задавать вопросы, чтобы решить, достоин ли я быть принятым в Ложу, — это было повторение клятвы, которую я уже дал ему пару недель назад. (Это напомнило мне романы Денниса Уитли, а кроме того, церемонию присвоения ученой степени в Оксфорде.) Потом меня попросили повторить Девять Страшных Имен, которые я должен был выучить на память. Затем он напомнил, что мужчина или женщина, вступившие в Ложу с неблаговидными целями, караются смертью. Смертью карается также любой, кто осквернит чистоту Ритуальной Залы. Такое же наказание ожидает любого, кто попытается вызвать Хоронзона или вступить в общение с духами без разрешения Магистра. И наконец, смертью карается любой, кто попытается оставить Ложу. (Разумеется, речь идет не о смерти в буквальном смысле слова. Здесь — это метафора. Просто в человеке что-то незаметно умирает, если он нарушает установления Ложи.) Наконец я преклонил колена, чтобы еще раз поцеловать руку Магистра, и он произнес мое новое имя. Прозвенел маленький колокольчик, и двое зелаторов облачили меня в черную хламиду и препоясали белой веревкой. Мое новое имя Non Omnis Moriar.
Остальные, во главе с мистером Козмиком, один за другим входили в Ритуальную Залу и были официально введены в состав Ложи. Все очень волновались и дрожали, когда разговаривали с Магистром. Особенно мучилась Элис, из-за того, что ей пришлось показаться перед всеми нами голой. Рон принял участие в ритуале, хоть и говорил нам, что собирается бросить Ложу. Член мистера Козмика, хоть и маленький, был не такой уж и ужасный. Он получил имя Vigilans, что означает Бдящий. Ритуал продлился недолго и завершился тем, что Магистр продекламировал гимн, который начинается словами:
Трепещи же, если света хочешь,
О, муж! Мой муж!
Появись, внезапно грянь из Ночи
Пана! По, Пан!
Гимн завершился, большая часть присутствовавших разошлась, а мы, испытуемые, остались с женщиной, которая исполняла роль Жрицы Ритуала, — для нас она — сестра Dolorosa Mundi, а для тех, кто остался за дверьми Ложи, — Максин. Она усадила нас перед рядом освященных зеркал медитировать, а сама ходила перед зеркалами. У нее сильный южнолондонский акцент.
— Мы посвящаем это упражнение Индре. Согласно индуистскому преданию, зеркало — это Сеть Индры. Цель этого упражнения — постараться увидеть себя таким, какой ты есть, без всякой предвзятости. И в то же время вы должны постараться увидеть свое отражение в зеркале.
Мы расселись в несложной позе, то есть асана, откинули капюшоны и принялись пристально вглядываться каждый в свое зеркало. Я тут же принялся медитировать о своем «я», его отражении и природе этого отражения. Нет, нет, это мне только казалось, на самом же деле голова у меня была забита разными посторонними мыслями, например: как долго продлится эта медитация? Каким я кажусь своему соседу, сидящему перед таким же зеркалом? Нравится ли мне мое новое имя? Что это за тихий скрип и позвякивание у меня над головой? «Да» — это существительное? Может быть, мне следовало поесть, прежде чем прийти в Ложу? Сколько осталось жить моей матери? Если в зеркале меняются местами правая и левая сторона, то не должны ли меняться верх и низ? И еще Фелтон. Мне не хотелось бы думать о нем так часто. Каждый раз, когда я перечитываю дневник, мне кажется, что Фелтон все больше и больше овладевает моей жизнью.
По крайней мере, я не поддаюсь искушению думать об улётном теле Салли, подумал я, но потом я понял, что я как раз об этом и думаю. Таким образом, обнаружился второй уровень отвлеченности, то есть когда понимаешь, что эти отвлеченности суть искушения, или то, что индуисты называют сидхи. Как от них отделаться? Я не должен думать об этом и не должен думать о том, что мне об этом не нужно думать. Но, может быть, суть как раз не в том, чтобы отделаться от этих мыслей, а надо спокойно признать их такими, какие они есть?
Всего десять-двадцать минут назад, стоя рядом с другими испытуемыми, я чувствовал себя нормальным человеком, но как только меня усадили и заставили медитировать, я превратился в современного Святого Антония, одолеваемого всевозможными фантастическими и ужасными мыслями. Зеркало передо мной исчезло, а я все продолжал думать о бедрах Салли, и, продолжая думать о ее бедрах, я понял, что со мной всегда так, что я думаю о сексе ежечасно, ежедневно. К медитации это не имеет никакого отношения, не считая того, что медитация заставляет меня острее это осознать. Я не могу смотреть на молодую женщину и не думать о сексе. Такой уж я есть, и это одна из вещей, которые дневник до сих пор скрывает.
Из зеркала на меня смотрело мрачное лицо, недовольное тем, что я уделяю ему слишком мало внимания. Я изо всех сил старался держать в фокусе это лицо, такое мрачное, такое чистое, такое юное, такое ничем не отмеченное, вылепленное с таким совершенством — как маска, предназначенная для того, чтобы скрывать мысли, бушующие в этой черепной коробке. В зеркале человек видит все что угодно, кроме самого себя. Эта мысль показалась уже знакомой. Потом я понял, что это перефразированное замечание Фелтона о дневнике. Мне никогда не удастся увидеть самого себя. Мы все разделяем судьбу Дракулы — быть невидимым в зеркале.
Рядом со мной окончательно раскисшая Элис беззвучно плакала перед зеркалом. Еще один повод отвлечься. Я сидел и медитировал, окруженный взбунтовавшимися призраками смерти и желания. Я никогда не увижу своего лица, потому что мое лицо не там, где я думаю. Мое лицо существует только в глазах других. Мое лицо видит Салли. В конце упражнения мы поднялись со своих мест, бледные и окоченевшие, и исполнили над зеркалами ритуал малого изгнания. В общей сложности все заняло полтора часа, но в Зеркальном мире полтора часа это долго, очень долго.
Покидая Ритуальную Залу, я чувствовал себя очень серьезно настроенным и в этом серьезном настрое обратился к Элис:
— Знаешь, ты неправильно меня поняла. На самом деле я ко всему этому отношусь серьезно.
Я сказал это потому, что у меня возникло впечатление, будто Элис меня недолюбливает. Теперь в каком-то смысле это кажется мне достаточно справедливым, ведь я тоже ее недолюбливаю, но если оставить эти соображения в стороне, то я действительно расстроился из-за того, что в мире есть кто-то, кто меня не любит. Однако я уверен, что, если бы она узнала меня получше, она бы меня полюбила.
Элис только пожала плечами. Поэтому я почувствовал, что мне придется продолжить свою сбивчивую речь.
— В смысле, когда я пригласил тебя выпить, я это сделал не потому, что мне хотелось приятно провести время или напиться. На самом деле я хотел серьезно поговорить о том, что здесь происходит и к чему может привести.
Но Элис ответила:
— В таком случае ты должен был сказать, чего хочешь на самом деле. Люди и так тратят слишком много времени, когда просто так, из вежливости, говорят не то, что имеют в виду.
Сказав это, она поспешно удалилась. Так что я по-прежнему понятия не имею, почему она меня не любит.
Когда я вернулся домой, голова у меня была очень ясная, и я сел записывать все произошедшее в дневник. У моего отражения в зеркале не было души. Поэтому оно похоже на меня такого, каким я буду, когда умру. Следовательно, я провел вечер, разглядывая свой труп и даже не подозревая, чем занимаюсь.
26 мая, пятница
Хорошенько выспавшись, я проснулся, и в голове у меня играла какая-то музыка. Я вспомнил, что это за песня, только через несколько часов. Эта мелодия выводила меня из себя, но перед самым выходом из дома меня наконец-то осенило. Песня называлась «Mirror» группы Спуки Тут, и наконец я вспомнил слова песни, где рассказывалось про одного парня, который смотрелся в зеркало, пока не понял, что Дьявол при этом потирает руки. Я уже давно заметил, что человек может идти и на ходу напевать мелодию, сам того не замечая. Если же вы остановитесь и обратите внимание на звучащую в вашей голове песню и хорошенько подумаете, то всегда найдете причину, почему слышите именно эту песню. Всегда. Если я иду на встречу с Салли, то на беззвучный проигрыватель в моей черепушке ложится «High-Ho Silver Lining» Джеффа Бека, а если я переживаю о родителях, то призрачный музыкальный ящик может сыграть «Have You Seen Your Mother Baby?» роллингов и так далее. Куда бы я ни шел и что бы я ни делал, мои действия и мысли комментирует какая-нибудь песня.
Пока я ехал в школу, я даже не заметил, что Спуки Тут сменила песня «White Rabbit» в исполнении Джефферсонз Эйрплейн и что я слушаю и не замечаю, что их ритм нарастает так, что от него у меня начинается улёт. Я просто торчу. Откуда пришло это ощущение, не знаю. Я — на гребне фантазии. Если бы только окружающие меня на улице люди, эти маленькие серые людишки, проживающие свои жалкие серые жизни, догадались, что рядом с ними по той же улице шагает новоиспеченный маг! Если бы только они почувствовали незримые оккультные энергии, наполняющие пространство вместе с пылью, ветром и автомобильными выхлопами! Если бы только они осознали, что Лондон — одно из полей, где веками не утихает незримая битва! Это импровизация фантазии — вот что это. Это все темы Муди Блюз. Я продолжаю по-разному обыгрывать все тот же образ — неузнанный маг проходит по блеклым лондонским улицам.
Провел утро, делая социологические заметки о детях на площадке. Если бы этот дневник досконально отражал мое времяпрепровождение, он был бы полон заключений, конспектов и мыслей по поводу диссертации. Но я не могу заботиться еще и об этом. Это слишком терминологично и очень скучно для непрофессионала. Так же скучно, как если бы я описывал каждый свой поход в туалет.
Сегодня утром шайка маленьких разбойников набросилась на меня с расспросами о том, что я делаю. Я попытался объяснить им это в самых простых выражениях. Чуть погодя они снова пристали ко мне, чтобы узнать, правильно ли они играют. Прийти к согласию с маленькими детьми — штука непростая. У меня от этого крышу сносит. Нет, правда сносит. Что же сносит мне крышу? Это темный ветер с севера, торжественно-мрачный ветер, который веками дул над степями, не встречая препятствий, которые могли бы против него устоять. Это ветер выдувает мои мысли, срывает их, как листья с деревьев осенью, оставляя только предельно обнаженную схему мысли, как в тех старых медицинских учебниках, где можно, если превозмочь страх, рассмотреть скальпированные головы людей, которых врачи мучили или лечили. Внезапные, своевольные порывы ветра несут мои жалкие разрозненные мысли над темным, никогда не видевшим солнца морем. Волны на этом море вечно катятся одна за другой, не достигая берега. Я разрыдался бы от благодарности, если бы только мог собрать эти разрозненные мысли, которые парят, едва не касаясь верхушек темно-зеленых волн. Я представляю, какое удовольствие я мог бы получить, если бы мне удалось в тишине и спокойствии вернуть мои развеянные мысли на место и разобраться в вихревых разветвлениях и сложных переплетениях. Увы, это удовольствие лежит за пределами возможного. Ветер может срывать листья с деревьев, но, как бы он их ни кружил, ему не дано вернуть листья на место. Как невозможно вернуть облаку его прежнюю форму. О, кто избавит меня от этой смертной плоти? Но вот я вижу играющих детей, которых не в силах постичь своим смятенным сознанием, на которых смотрю глазницами со вставленными в них глазами доктора Фелтона. И какой прельстительной и желанной выглядит в этих глазах плоть маленьких детей. О нет, никто не собирается причинить им ни малейшего вреда — только предложить им вкусить тех удовольствий, о которых они и не слыхивали…
Перечитав то, что я только что записал, я поскреб в затылке. Это не я. Это не мои мысли, это не мой образ мысли. Терпеть не могу длинные предложения. Для разнообразия пообедал в «Мангровом дереве». Потом вернулся к себе и собрал вещи, чтобы ехать к родителям на выходные. Приходится отрывать полдня от занятий, потому что у меня встреча с Гренвиллем. Он отвезет меня на Сэвил-роу. Стены в ателье обшиты дубовыми панелями, а служащие — в костюмах в тонкую полоску. Снимать мерки на смокинг оказалось фантастически сложным делом, требующим большой искушенности. Мастер-закройщик, мистер Симмонс, все ахал и охал, что я такой стройный. Это все равно что одевать привидение, сказал он. Он крутился вокруг, прикладывая ко мне портновский метр во всех мыслимых местах.
— Он такой худенький, у него, наверное, и тени нет! — воскликнул мистер Симмонс.
Чуть погодя, когда я уже думал, что он наконец закончил, он спросил меня шепотом:
— А как мы висим, сэр?
И я увидел виселицу на дне лесистой долины, серые облака стремительно неслись по небу, и конструкция из железных обручей и цепей, заключавшая мертвое тело Питера, все приближалась… бедный Питер…
— Он хочет спросить, как у тебя висят яйца, тупица, — вмешался Гренвилль.
Я над этим никогда не задумывался, поэтому теперь мне пришлось засунуть руку в джинсы и пощупать их, а потом еще для верности пройтись несколько раз взад-вперед, проверяя рукой, как они висят.
Гренвилль покатывался со смеху.
Вся примерка заняла почти два часа. Гренвилль расплатился или, точнее, перевел расходы на счет Ложи. Я поспешил на вокзал и стал ждать следующего поезда до Кембриджа. И теперь я снова сел в поезд до станции, на которую мне хотелось бы никогда не приезжать. Уж лучше просто сидеть в вагоне, писать дневник, ехать и ехать, не приезжая в пункт назначения.
Дописав дневник до этого момента, я взялся читать «Эрос и цивилизацию» франкфуртского философа Герберта Маркузе. Но какой-то докучливый старикашка, устроившийся рядом, прервал мое чтение. Он хлопнул меня по плечу:
— Молодой человек, молодой человек, вам не нужно читать такие книжки. Это ведь о сексе, верно? Вы уж простите, но глупо искать секса в книжках. Девушка — вот кто вам нужен. Девушки, они лучшие в этом деле учителя, а книжки — это лишь жалкая подмена девушки.
Я не нашелся, что ему ответить. Я мог бы сказать, что у меня есть подружка, но он бы мне не поверил. Ясно, что для этого старпера мой интерес к неогегельянской философии всего лишь жалкая сублимация сексуального стремления. Так что я просто сидел красный как рак, пока он там разглагольствовал.
— Когда-то я тоже читал книжки, — громко заявил старикан на весь вагон, — Но потом встретил свою Нэнси и бросил их. В них больше не было нужды…
Умолк он еще не скоро.
Я сошел в Кембридже и подумал, что теперь, быть может, я вне досягаемости психического воздействия Ложи. Я определенно не чувствовал ничего такого, пока шел к дому родителей.
Впустил меня отец. Мама сидела в гостиной, смотрела телевизор. Ее волосы…
Не хочу об этом писать. Да и не надо. Ни к дневнику, ни к Ложе это отношения не имеет. Хватит. Я пишу это в своей старой комнате. Хотя я провел здесь уйму времени и после поступления в университет, комната выглядит так, будто ее внезапно покинули в 1964-м: постеры с динозаврами на стенах, байкерские журналы, пластинки Бадди Холли и Конни Фрэнсис. Хотя старые пластинки все еще здесь, проигрыватель переехал вместе со мной в Лондон. Дом остался без музыки. (Теперь он похож на приспособление для умирания.) У папы с мамой «нет времени» на музыку. Так они говорят. Вместо этого они смотрят телевизор с приглушенным звуком. И теперь, с тех пор как маме стало слишком тяжело даже недолго держать книгу, ей читает отец. Сейчас это — «Бремя страстей человеческих» Сомерсета Моэма. Я без слов понимаю, что, пока я здесь, я должен присутствовать на этих чтениях. Я слушаю, как отец, запинаясь, вполголоса читает историю злосчастной страсти Филипа Кэри к официантке Милдред, и мне кажется, что эти чтения приобрели характер молитвенных собраний.
Но сейчас, когда я пишу, в доме тихо. Это новый дом, и все в нем белое и молчаливое. Полная противоположность Ложе, где кругом скрипучие лестницы, темные углы и тяжелые шторы. В Ложе, в прихожей, рядом с входной дверью, стоит изваяние чернокожего мавра с серебряным подносом для визитных карточек, а с верхней площадки главной лестницы на прихожую стеклянными глазами взирает чучело тигра.
В своей книге «Функция оргазма» Вильгельм Райх пишет, что рак — следствие подавляемой страсти. По крайней мере, так сказал мне мистер Козмик — сам я эту книгу не читал. Мистер Козмик говорит, что Райха убили агенты ФБР (как раз когда велось расследование по делу Бадди Холли). Райх представлял для ФБР какую-то опасность. Мистер Козмик говорит, что рак — это приговор неудавшейся жизни. Что это вроде наказания за то, что человек отказывается подчиниться естественной гармонии. Мистер Козмик о таких вещах, как естественная гармония, всегда говорит с улыбкой, и я в глубине души думаю, что все его разглагольствования — курам на смех. Предположим, что последние несколько лет мама ходила бы по домам и страстно отдавалась всем мужчинам, которые ее хотят, неужели тогда она была бы в гармонии с миром? Неужели бы она стала полненькой и розовощекой? Постоянно выдумывала бы предлоги («Я выйду ненадолго, попрошу взаймы немного сахара», «Пойду-ка я погуляю с собакой», «Мне нужно заскочить в магазин»), чтобы скрывать продлевающие жизнь интрижки с соседями? С другой стороны, какая-то часть меня верит мистеру Козмику. Во всяком случае, рак — это нечто таинственное. У меня суеверное чувство, что человек может подхватить рак, просто думая о нем или если будет о нем писать. Хватит.
21 мая, суббота
За завтраком они меня расспрашивали. Они беспокоятся обо мне. Их беспокоят мои длинные волосы или, вернее, что об этом скажут соседи. Их беспокоит Салли. Они уверены, что она мне не пара, что она на меня дурно влияет и что я провожу с ней слишком много времени. При этом они переживают из-за того, что я могу остаться одиноким. Не принимаю ли я наркотики? Хорошо ли питаюсь? А как моя учеба? С точки зрения ученого-химика — такого, как мой отец, социология — это псевдонаука. Я стараюсь их успокоить, и они постепенно замолкают. Если бы они знали, что я состою в такой организации, как Ложа чернокнижников, то, наверное, с ума бы посходили.
А что касается Салли и того, что она оказывает на меня дурное влияние, то тут нам не повезло. В прошлом году она приезжала в Кембридж на пару дней (спали мы, разумеется, в разных комнатах). Поначалу все шло прекрасно. У Салли были месячные, но в такие дни она особенно расцветает, и еще она уверена, что моя беда в том, что я, как и большинство мужчин, завидую менструациям. Короче, в субботу родители сказали, что уходят куда-то почти на весь день, так что мы с Салли решили поторчать. Салли дала мне что-то почитать про короля Артура, поэтому наш кайф крутился вокруг чудес Святого Грааля. Салли была жрицей Луны в замке Грааля, расположенном в Бесплодной земле, опустошенной неким таинственным проклятием. А я был странствующим рыцарем, который проник в замок, увидел процессию пляшущих юношей и дев (удивительно похожих на Людей Пана), и эти люди крутились и колбасились вокруг копья, с которого капала кровь, а за окровавленным копьем стояла чаша Грааля, до краев полная крови. Чтобы оживить Бесплодную землю, надо было задать вопрос: «Зачем нужна кровоточащая чаша?» Чтобы достичь Гнозиса, я должен был превратиться в «красного человека» алхимиков. В общем, балдеж. Все было клево. Если не считать того, что мы с Салли тогда еще не привыкли к ЛСД, как сейчас, и слегка недооценили продолжительность нашего кайфа. Когда родители вернулись, мы уже отходили, но все еще не могли стопроцентно прямо держаться на ногах. Это значит, что я не стер всю кровь с лица. Кроме того, я говорил очень медленно и тщательно подбирал слова, постоянно проверяя, чтобы у меня ненароком не вырвался какой-нибудь наркотический бред. С тех пор родители считают, что Салли на меня плохо влияет. Родители приняли ароматические палочки за гашиш, но это не помогло.
О том Дне чудес Святого Грааля в Кембридже не стоит и вспоминать, как и о том проклятом дне, когда мистер Козмик завалился ко мне с бутылкой виски и ручной дрелью. Я не люблю виски, но мистер Козмик заставил меня выпить больше половины бутылки и только потом объяснил, что у него на уме. Он только что встретил в Гондолфз-гарден буддийского монаха из Тибета, и этот монах ему сказал, что человек может пребывать в состоянии постоянного мистического кайфа, если только решится на трепанацию черепа. Мистер Козмик хотел, чтобы я просверлил у него в голове дырку. Если все окажется так же чудесно, как обещал монах, то мистер Козмик просверлит дырку и мне. Он забрал у меня стакан с виски и вложил в руки дрель. В нее было вставлено кольцевое сверло с острым центром, которое я должен был без колебаний вогнать мистеру Козмику в череп. Центральный клин будет надежно держать дрель в кости, пока я не выпилю у него в черепе аккуратное маленькое отверстие. Высверленную кость мне предстояло вынуть перочинным ножом. Тогда поток кислорода ворвется в черепную коробку мистера Козмика, и он получит доступ к вечному блаженству. Отлично. Я налил себе еще виски, пока мистер Козмик устраивался на полу. Я предложил пропылесосить комнату, чтобы она хоть немного приблизилась к стандарту операционной, но мистеру Козмику не терпелось оказаться на седьмом небе. Я попытался воткнуть клин. Первый раз я сделал это недостаточно сильно. Поэтому пришлось повторить, и на этот раз он немного вошел, и я стал крутить ручку. Кровь хлестнула фонтаном, мистер Козмик застонал, а потом я потерял сознание — и нашу акцию пришлось отменить. Так что и писать особенно не о чем.
Записав все это, я отложил ручку, закрыл глаза и стал считать от тысячи в обратном порядке, чтобы меня не подстерегли еще какие-нибудь отвратительные воспоминания.
Хватит всяких неприятных отступлений. Я постарался отделаться от родителей как можно скорее под предлогом, что мне нужно поискать кое-какие учебники по социологии. Отправился в город. Я как раз собирался войти в книжный магазин и только тут обратил внимание, что за мелодия крутится у меня в голове. Это была песня «Strange Brew» группы Крим, и там поется: «Странный напиток страшнее всех пыток». Я потряс головой, чтобы отогнать эту зловещую музыку. На обратном пути домой мне надо было купить продукты по списку, и, расплачиваясь за них, я заметил, что эта песня снова со мной, как старый приятель, идущий за мной по пятам. Как мне представляется, обрывки этих беззвучных мелодий и текстов населяют эфир, как ларвы из мира мертвых. Они хотят что-то сказать, но они не совсем здесь и не вполне уверены, что же они хотят сказать.
Днем папа пошел на футбол. Раньше он никогда не проявлял к спорту особого интереса. Должно быть, отчаяние гнало его из дома. Я остался один с мамой. Она явно хотела возобновить свои расспросы о моей неподобающей жизни в Лондоне. Но этот убийственный допрос был прерван телефонным звонком.
Итак, Салли и я снова вместе! Она звонила, чтобы помириться. Телефон стоял в гостиной, где сидела мама, и поэтому нежные и страстнопокаянные излияния Салли натыкались на мои намеренно мрачные, односложные ответы. К счастью, она быстро врубилась. Договорились встретиться в понедельник. Салли сказала, что, в конце концов, она готова делить меня с Ложей.
— Полагаю, это часть тебя, а я люблю тебя всего.
Потом я остался наедине с матерью. Болезнь и лечение, действуя сообща, превратили ее в ведьму со спутанными космами и впавшими, как у трупа, щеками. Каждый раз, когда она открывает рот, чтобы что-нибудь сказать, в воздухе разносится зловоние. Я ведь еще молод, и моим родителям умирать еще рано! Я расхаживал по комнате, полный бешеной злобы на мамину немощь. Вскоре после нашей первой встречи Фелтон показал мне отрывок из книги богослова семнадцатого века Джозефа Гленвилля: «И там пребывает воля, которая бессмертна. Кто постиг тайны воли во всей ее мощи? Ибо Бог есть не что иное, как великая воля, облекающая своею заботою все сущее в природе. Человек ни в чем не уступает ангелам и не поддастся смерти — разве что по немощи своей воли».
Наконец — Господи, как долго это длилось, — папа вернулся с футбола, как заключенный из короткой отлучки под честное слово. За ужином говорили о политике: сидячей забастовке в Институте экономики, о военном перевороте в Греции, о вьетнамской войне. На самом деле все это нам абсолютно безразлично — просто не о чем больше говорить. Маму и папу не интересуют ни рок-музыка, ни оккультизм, ни социология. Как раз наоборот, им все это очень не нравится. У нас троих есть только одна общая тема, но ее мы не касаемся.
28 мая, воскресенье
Воскресенье ничем не отличается от субботы. Кажется, что это один и тот же день, только названия разные. С утра на улице стоял густой туман. Он словно со всех сторон подкрадывался к дому, ища, как бы в него проникнуть. Я попробовал читать Маркузе и эти его рассуждения о репрессивной роли цивилизации, приоритете моногамии, но Салли не шла из головы. Возможно, старикан из поезда был, в конце концов, прав. Сегодня Салли позвонила снова. На этот раз, чтобы спросить, как я думаю, есть ли у животных душа. Это был ее вопрос недели.
Какое-то время провел, помогая папе готовить еду на следующую неделю. Пока я крошил овощи, он спросил, не могу ли я перевестись в Кембридж. Я обещал подумать. Наконец пора ехать. Я осторожно целую маму. Почему я так осторожничаю? Неужели рак действительно заразен? Папа отвез меня на вокзал. По дороге все время ворчал. Что это мне так приспичило уезжать именно сегодня? Мне на самом деле нужно. В понедельник у меня консультация. Обещал приехать на следующие выходные.
Сейчас в поезде, записывая эти строки, я ликую, чувствую себя свободным, как человек, который сбежал из зачумленного города. Неожиданно я задумываюсь, действительно ли я сын своих родителей.
Салли встретила меня на вокзале. Выйдя из вагона, я тут же попал в облако мыльных пузырей. Салли подарила мне набор для выдувания мыльных пузырей как напоминание о неуловимости майа. Она шла впереди меня по платформе и пританцовывала, а я следовал в струе радужных пузырей. Когда мы вышли из вокзала, она взяла меня за руку и стала расспрашивать о матери. Хотя вся она само сочувствие, это сочувствие было несколько смазано разными дурацкими идеями о том, как работает Вселенная. Если я правильно понял, Салли считает, что моя мать добровольно подпала под влияние астрологического знака Рака. Эго отрицательный зодиакальный знак, который вредно влияет на работу желудка. Рак и Луна управляют потусторонним миром. Чтобы вылечиться, мама должна подчиниться какому-нибудь положительному огненному знаку, например Льву, носить одежду теплых тонов, есть побольше пряных блюд с карри и загорать. Все так просто.
Как только мы пришли ко мне, она моментально стянула с меня джинсы и взяла в рот мой член, так что он задрожал от восторга под ее мантры «Аум, Аум, Аум». Потом, когда с проигрывателя зазвучала песня «Хэпшэш и Цветное Пальто», она достала еще один маленький подарок. Это — крестик, который я должен носить под рубашкой, чтобы оградить себя от пагубного влияния Ложи. Она снова попросила меня уйти из Ложи, и я снова ответил, что вступил в нее из социологического интереса.
— Так, значит, ты все записываешь? — поинтересовалась она.
— Да, я веду дневник.
— И про меня тоже? — Я кивнул.
— Можно почитать? — Я помотал головой.
— А почему нельзя? Что ты скрываешь? Ты же знаешь, у нас не должно быть друг от друга тайн.
— Не в моем стиле показывать его кому-нибудь. Я не хочу, чтобы у меня было чувство, что, пока я пишу, кто-то заглядывает мне через плечо.
— Черт возьми, — ответила она. — Зато теперь у меня будет чувство, что ты шпионишь за мной и пишешь обо мне в своих отчетах.
— Салли, все совсем не так. Даже мне не разрешают перечитывать свой дневник. (Пришлось соврать.) Я сохраняю все это — выдерживаю, как вино, чтобы потом перечесть в старости. Тогда и ты сможешь его прочесть.
Салли это успокоило. И слава богу. Я не хотел, чтобы она узнала, что дневник находится под контролем доктора Фелтона, и про эти жуткие уроки поцелуев, и про то, что я считаю ее слегка помешанной. Что касается совместного чтения дневника в старости, то к черту это: старость — это совсем другая страна, населенная чужаками, говорящими на непонятном мне языке. И еще, даже сам не знаю почему, я ничего не сказал Салли о деньгах, которые я получаю от Фелтона. Мы привыкли быть друг с другом совершенно откровенными, но теперь то, что у меня появился секрет, изменило меня. Как будто я беременный и скрываю это.
Однако у меня появился соблазн показать Салли дневник. Подобный жест предельной честности вызвал бы во мне прилив адреналина — показать ей эти страницы — предстать обнаженным и в психологическом, и в физическом смысле… это определенно возбуждает.
Но эту мысль тут же сменила другая: нет, дневник принадлежит Ложе, и только с Магистром и теми, кто служит ему, я клялся быть предельно честным.
Но потом я подумал, что, может быть, в конце концов я все же покажу Салли дневник. Мне нравится играть с этой мыслью. У меня даже от нее эрекция. То, что Салли прочтет дневник, может разрушить наши отношения, но, с другой стороны, предельная честность может сделать нас еще ближе. Любовь это риск, и, кажется, я готов рискнуть.
Так или иначе, но про дневник было забыто, мы поиграли в свою обычную игру с огурцом, а потом потушили свет.
29 мая, понедельник
День с самого начала не задался. За завтраком из кукурузных хлопьев с легким привкусом мыльных пузырей мы договорились встретиться в среду, чтобы посмотреть «Эльвиру Мадиган». Было еще рано, когда Салли выскользнула из моей постели и на цыпочках направилась к двери. Я перевернулся на другой бок, но тут услышал шум на лестнице. Это Мелчетт подловил Салли и теперь орет, что она шлюха. На ходу натягивая джинсы, я выскочил на площадку в тот самый момент, когда Салли послала домовладельцу воздушный поцелуй и выскользнула на улицу. Тогда он накинулся на меня:
— Слушай, ты, жалкий хиппи, со своими девчачьими волосами и бум-бум-музыкой! Все, хватит! Выметайся вон! Даю тебе срок до конца следующей недели, чтобы ты съехал.
Строго говоря, он не имеет на это права, но я снимаю квартиру неофициально, и я ничего не могу сделать. Мне уже доводилось слышать неприятные истории о том, что случалось с теми, кого угораздило сцепиться с домовладельцами в этом районе.
Сегодня утром у меня консультация с Майклом. Так как сидячая забастовка продолжается, мы встречаемся в его квартире в Кэмдене. Хотя Майкл старше меня ненамного, но, с академической точки зрения, он меня старше на целое поколение — он такой старый, что его увлекают теоретические построения Толкотта Парсонса.
Он роется в своих записках и нервно поправляет очки на носу. Так он переживает из-за моей работы. Но о чем волноваться? Он без конца предостерегает меня, чтобы я не позволял себе эмоционально увлечься темой диссертации. Только после моих неоднократных заверений он немного расслабился и стал говорить об альтернативных системах моделирования и четырех парадигмах моделирования групп по Парсонсу: ценности, нормы, цели и средства.
Потом Майкл забеспокоился о том, что, возможно, я недостаточно рационально систематизирую полученные данные. Он показал мне то, что называет своей «базой данных», — в узких длинных ящиках собраны карточки с дырками для проволоки. Это, объяснил он, — новая информационная технология. Скоро ей будут пользоваться все — не только университеты, но даже большие промышленные компании.
— Лет через двадцать каждое крупное учреждение будет использовать этот способ поиска информации! Карточки с отверстиями — это прообраз будущего!
Я попробовал заговорить с ним о своих жилищных проблемах, но его это не интересует. Если проблема не интеллектуальная, то это вообще не проблема.
Пообедал в университетской столовой, а потом работал в библиотеке. Она напоминает мавзолей, и я представил себя библиотечным призраком, вечно прячущимся среди стеллажей и перебивающимся бутербродами и шоколадным печеньем, украденными у библиотекарей. Пожалуй, это могло бы решить мою жилищную проблему. И еще одна фантазия: где-то в библиотеке хранится книга откровений, ключ к любому знанию.
К вечеру я был по горло сыт социологией, поэтому, прежде чем окончательно завалиться спать, решил почитать «Преследователь Тоби Джагга» Денниса Уитли. У книги зловещий эпиграф:
«Если кто-либо из моих читателей всерьез намерен заняться изучением данного предмета и вступить в контакт с мужчиной или женщиной, наделенными Магической силой, я чувствую, что единственно правильным, с моей стороны, будет убедительно просить их воздержаться от этого и не пытаться заниматься Тайным Искусством. Мои собственные наблюдения привели меня к абсолютной уверенности в том, что поступать иначе — значит подвергать себя вполне реальной опасности».
Многообещающее начало…
30 мая, вторник
Часть утра я провел на привычном месте — на стене вокруг игровой площадки, размышлял о теории Толкотта Парсонса применительно к детям младше десяти лет, но на самом деле сконцентрироваться мне мешали мысли о том, где я буду жить дальше. Поэтому оставшуюся часть утра я провел, бродя в районе Голдхоук-роуд, высматривая на газетных киосках объявления о сдаваемых квартирах. Там было несколько объявлений, но мне было лень их проверить. Я чувствовал себя богачом, так что решил зайти в магазин пластинок на Оксфорд-стрит. Купил «Strawberry Fields» и «Penny Lane» битлов, «Piper at the Gates of Dawn» Пинк Флойд и «Between the Buttons» роллингов. Я купил бы и больше, только мне сейчас не до новой музыки.
Я покупаю пластинки под свое настроение, и они говорят мне, кто я такой в данный момент. Получается, что моя коллекция пластинок, начиная с Конни Фрэнсис, — это архив моего эмоционального развития, склад, где, как в банках с вареньем, хранятся мои прошлые любовные увлечения и депрессии. И к ним постоянно добавляются новые. Двадцать лет спустя я буду слушать «Strawberry Fields», и прошлое нахлынет на меня: и воздушный поцелуй, который Салли подарила Мелчетту, и то, как солнечным днем я стоял на углу Голдхоук-роуд, и работа Ложи — по-прежнему непонятная загадка, которую мне предстоит разгадать.
Я немного опоздал в Ложу и вошел в кабинет Фелтона с пластинками в руках. Он настоял на том, чтобы я дал ему просмотреть мои покупки. Он покрутил в руках пластинки с явным отвращением. Но фотография роллингов его ошеломила. Целых десять минут он сидел, покачиваясь в кресле и глядя на их лица.
— Самые настоящие варвары… эти лица… эти обезьяньи гримасы… и еще что-то от рептилий. Замечательно, просто замечательно. Никаких мозгов, но сколько скрытой энергии…
Я заметил, что Джаггер учился в Институте экономики, но для Фелтона это ничего не значит. Он убежден, что рассматривает всего лишь красивых животных. Потом он неохотно вернул пластинку и обратился к моему дневнику. Я прервал его, чтобы спросить, что означает мое имя. Фелтон тяжело вздохнул.
— Джентльмен — это человек, который знает латынь. Non Omnis Moriar означает «Весь я не умру».
Думаю, мне нравится мое новое имя. Фелтон принялся читать мой дневник. Прочитав несколько страниц, он остановился.
— «Итак, Салли и я снова вместе!» — насмешливо процитировал он, — Ты, видимо, хотел сказать, что она снова твоя любовница, — употребление восклицательного знака в подобном контексте очень вульгарно. Ты констатируешь факт, а факты не нуждаются в таком пунктуационном гарнире. Ты вполне можешь быть взволнован, что снова сошелся со своей юной потаскушкой, но тебе не следует выражать свои чувства, рассыпая восклицательные знаки, как конфетти. Мне помнится, я говорил тебе, чтобы ты отделался от нее.
— Да, но не так многословно.
— Что ж, теперь говорю многословно: ты должен от нее избавиться. Твоя клятва Магистру обязывает тебя повиноваться и мне тоже. Когда ты следующий раз встречаешься с ней? В среду… то есть завтра, верно? Мне не важно, скажешь ли ты ей до или после кино, но ты должен ей сказать. Как именно ты порвешь с ней, как объяснишь разрыв, сам решай, но объяснение никоим образом не должно затрагивать Ложу. Как только ты с ней покончишь, мы предпримем шаги, чтобы найти ей замену.
— Кто дал вам право отдавать мне такие приказы?
— Ты сам, Питер. Ты сам. Я только прошу тебя повиноваться своей собственной воле.
Я ничего не ответил и понурил голову.
— Не вешай нос, — сказал Фелтон, — Я приготовил для тебя развлечение. В эти выходные я возьму тебя за город. Тебе там понравится.
— Но в эти выходные я обещал отцу приехать и побыть с матерью. Она очень больна.
— Твоя клятва превыше личных дел. В данном случае здоровье и сила превыше болезни и смерти.
— Вы не должны вынуждать меня делать такой выбор.
— А у тебя нет выбора. Завтра ты позвонишь отцу и скажешь ему… дай подумать… что у тебя «завал на работе» и, соответственно, ты не сможешь приехать в Кембридж в конце этой недели.
— Я не могу этого сделать.
Фелтон даже не удостоил меня ответом. Он продолжал листать мой дневник с нарочито скучающим видом. Второй маленький подарок Салли заставил его прервать чтение.
— Ты носишь крест, который она тебе дала?
Я покачал головой.
Фелтон улыбнулся:
— Незачем стыдиться подобного символа. Иисус стоит наравне с Аполлонием Тианским как один из величайших магов поздней Античности.
И Фелтон снова принялся править мою пунктуацию. Только дойдя до Мелчетта и того, что меня выселили из моей норы, он оживился.
— Я вижу в этом перст судьбы, — воскликнул Фелтон. (Воздержусь от того, чтобы украсить его восклицание вульгарным восклицательным знаком.) — Можешь считать, что твой жилищный вопрос разрешен. Ты можешь жить здесь, в Ложе. На третьем этаже найдется комната. Ты можешь жить здесь бесплатно в обмен на кое-какие услуги. Это будет замечательно, потому что поможет тебе быстрее продвигаться по Пути.
— Я подумаю.
— Повиновение лучше раздумья. Собери свои вещи. Я договорюсь, чтобы твои вещи перевезли в пятницу.
Я сказал Фелтону, что подумаю. Это неправда. За секунду я успел это обдумать и понял, что Хораполло-хаус не по мне. Все эти психо-эзотерические наезды и так меня уже достали. Я подумал, что схожу сегодня на сеанс созидания — это для меня пустяки, — а потом смотаюсь подобру-поздорову. Я не собираюсь отказываться от Салли, своей семьи и друзей и переезжать в эту мрачную старую громадину, куда никогда не проникает солнечный свет. Все эти древние непонятные заклятия ничего не дали моему уму. Чем больше денег я у Фелтона беру, тем труднее мне будет отказаться сделать какую-нибудь гнусность, о которой он попросит. Мне от него никакой пользы. Я был в этом уверен. Эти мысли подействовали на меня, как ингаляция на заложенный нос, и в голове у меня все прояснилось.
Урок поцелуев был таким же диким, как обычно, однако на этот раз Фелтон сопровождал его зловещими намеками на то, что рот не единственное место, которое нужно целовать, если хочешь вызвать действительно могущественные темные силы.
Сегодня вечером созиданием тоже руководил Фелтон. Впервые за все время, пока я в Ложе. На этот раз это управляемая последовательность образов, основанная на повествовании, найденном на папирусе времен Девятнадцатой династии Нового царства, найденного Уэсткаром. Как обычно, этому предшествовал короткий период расслабления, во время которого мы лежим с закрытыми глазами и сосредотачиваемся на различных частях своего тела, начиная с пальцев рук и ног, и постепенно их расслабляем.
Потом Фелтон обратился к нам:
— Вы над Африкой. Африка, на которую вы смотрите с высоты, такая, какой она была три тысячи лет назад. Вы опускаетесь к огромному озеру, из которого вытекает Нил. На реке, недалеко от ее истока, вы находите лодку с парусом и веслами. Как только вы садитесь в нее, лодка отплывает. Подгоняемая течением и ветром, она устремляется на север, и ее продвижение столь поразительно быстро, что вы едва успеваете удивиться, когда лодка минует Элефантин, Фивы, поющие статуи Мемнона, а затем Дендеру. Наконец ваша лодка достигает пункта своего назначения — некрополя в Мемфисе. Ступив на берег, вы идете по длинной, мощенной камнем аллее, по сторонам которой высятся гранитные обелиски, направляясь к погребальному храму, лежащему в тени пирамиды Унаса, и…
И Фелтон продолжает вещать, негромко и монотонно, но я уже его не слышу. Я слишком далеко, в древнем Мемфисе. Я — Сетем Каймвиз, египетский жрец, и с наступлением ночи я пришел в некрополь в поисках «Книги Тота». Обладатель этой книги сможет понимать язык ветров, сможет заклинать землю и погружать себя в волшебный сон. Эту книгу можно использовать даже после смерти, она принадлежит принцу-магу Нефер-Ка-Птаху, и он — мертв.
Я изучал гробницы Великих, и поэтому для меня не составляет труда обнаружить вход в гробницу мага в хранилище, прилегающем к погребальному храму. Крутые ступени ведут вниз, и я очень боюсь Ночи Небытия, но награда невероятно велика, ибо она обещает положить конец всякому страху. Незаметно для самого себя я прошел через дверь и оказался в погребальной камере мага. Я поднимаю тонкую восковую свечу над телом Нефер-Ка-Птаха, который лежит на мраморной плите со сложенными руками. Его жена, Ахаура, лежит на соседней плите рядом с ним. Канопы — сосуды, где хранятся внутренние органы супругов, стоят у них в ногах. «Книга Тота», которую можно узнать по нарисованному на ней изображению бога с головой ибиса, лежит на полу между плитами. Я нагибаюсь, чтобы поднять ее, но не успеваю эго сделать — маг и его жена резко садятся.
— Прошу тебя, оставь нам нашу книгу, — говорит Нефер-Ка-Птах.
— Нам, мертвым, она нужна больше, чем тебе, — произносит его жена.
— Забрать ее — святотатство, — добавляет жрец.
— Я должен забрать ее, — отвечаю я. — За этим я и пришел.- (Я смутно слышу рядом с собой другие голоса, которые, как эхо, подхватывают мои слова.)
— Мы сыграем на нее, — невозмутимо говорит маг, и его жена ставит квадратную доску на изножье его плиты. Я не хочу, но вынужден играть. Я играю и проигрываю, но требую возможности отыграться. И снова проигрываю. Третья игра — решающая. Но и ее я проигрываю тоже. Никто не сможет выиграть против волшебства. Поэтому мне придется забрать книгу по-другому.
Я хватаю книгу и бегу по крутым ступеням и дальше по узкому коридору. Причитания мертвецов за моей спиной становятся все тише. Когда я нахожу выход на территорию Храма, уже наступает утро. С крыши на меня смотрят бабуины. Ко мне приближается молодая девушка, Тбуби, и демонстрирует мне свое тело. Она предлагает мне поцеловать ее соски, и я делаю это. Она говорит, что ждала меня долго, очень долго и что ее тело принадлежит мне и только мне. Но есть одно условие, и она боится, что я не смогу его выполнить. Тбуби поворачивается и начинает удаляться. Я вижу ее покачивающиеся бедра и иду за ней следом. Что это за условие? Она говорит, что я должен убить своих детей. Своих детей? Тбуби обещает родить мне новых.
— Вот почему ты должен убить своих детей, Сетем Каймвиз. Чтобы они не были соперниками моим детям.
Склонив голову, я иду за ней к своему дому. В верхней комнате Тбуби подает мне стакан вина, я опускаю глаза и вижу, как собаки на полу пожирают мясо моих детей. Тбуби ложится на кровати из слоновой кости и черного дерева, и я ложусь к ней. Она раздвигает ноги, и я вхожу в нее, но она начинает кричать, и ее дыхание зловонно. Это зловонное дыхание напоминает мне о чем-то. Возможно, мне вспоминается запах, исходивший от жены мага, потому что вдруг оказывается, что я лежу с ней. Ее грудная клетка проваливается под весом моего тела, и я отстраняюсь, охваченный священным ужасом. В мыслях у меня царит смятение, но я понимаю, что лишаюсь последней надежды воспользоваться «Книгой Тота», ибо она закрыта для человека, совершившего святотатство и возлегшего с трупом.
Потом я слышу голос, зовущий меня обратно, обратно к началу. Оказывается, что время словно бы замерло. Мои дети живы, а собаки все так же голодны. Мой дух поднимается над великим озером и уносится из Африки, откликаясь на увещевания другого голоса из другого времени. По возвращении в зал медитаций нам, как обычно, дается время тихонько полежать и поразмыслить над значением наших созиданий. Я лежу, и мне становится жутко. Я уверен, что сегодняшнее упражнение предназначалось для меня и только для меня. Хотя у обольстительной девушки по имени Тбуби были темные волосы, я не могу не видеть в ней прежнее воплощение Салли. Как в Древнем Египте, так и в современном Лондоне, Салли совращает меня с Пути, она послана, чтобы похитить у меня книгу тайного знания. Хотя ее поцелуи вчера утром были сладкими, несомненно, со временем дыхание Салли станет смердеть, ибо таков удел всего смертного. Тот, кто не в состоянии разорвать цепь смертей и рождений, обречен на гниение. Теперь, когда я знаю, что значит обнимать мертвое тело, я еще больше боюсь смерти. Меня пугает и то, что Фелтон наделен властью уводить меня туда, куда я идти не хочу.
Созидание закончилось раньше обычного. Весь дрожа, я поднялся на ноги и поспешил из Залы вслед за остальными, но Фелтон преградил мне путь церемониальным цепом. За ним стоял Гренвилль со свернутым в трубку журналом «Пентхауз». Что происходит? Наверное, у меня был напуганный вид. Заметив это, Фелтон благосклонно улыбнулся:
— Я сказал, что Ложа найдет тебе новую девушку, и так и будет. Не будем терять времени.
Гренвилль последовал примеру Фелтона и изобразил ободряющую улыбку. Они настояли на том, чтобы я вернулся с ними в кабинет Фелтона.
— Девушку, но не первую попавшуюся, — нарушил молчание Фелтон, — а достойную супругу будущего Посвященного Высокой Магии. Где найти такую девушку и как ее имя? На свете так много девушек. Приложи ухо к земле, и, может быть, ты услышишь цоканье их каблучков по тротуарам городов мира. Их туфельки выстукивают соблазнительные ритмы. И все же только одна пара каблучков посылает сигнал, предназначенный одному и только одному мужчине. Есть только одна девушка, девственность которой охраняет сама судьба, чьи шаги ведут ее, как сомнамбулу, к твоей постели. Одна — среди миллионов. И мы найдем ее для тебя, Питер. Не сомневайся.
Монотонный безумный монолог Фелтона только усилил мой страх. Гренвилль, однако, оказался более практичным. Он открыл «Пентхауз» и разложил его на столе Фелтона.
— Вот. Последняя новинка. Бланк компьютерных данных. Если ты заполнишь его прямо сейчас, его отправят завтра утренней почтой.
На рекламном развороте в середине журнала был приведен длинный список вопросов с квадратиками, которые следовало пометить галочкой, все это было украшено фотографиями не больше спичечного коробка, изображающими счастливые пары, которые уже обрели счастье благодаря компьютерной службе знакомств. Гренвилль втиснул меня в кресло и сунул в руку ручку. Я собирался отметить галочкой выбранные квадратики и таким образом, шаг за шагом, создать образ совершенной женщины, типа того, как это сделал Пигмалион. Однако меня быстро поправили. Мне предстояло отмечать квадратики, которые выбрали они.
— Самое главное, чтобы она оказалась Скорпионом, — сказал Фелтон, — Это даже более жизненно необходимо, чем девственность.
Так квадратик за квадратиком под их руководством, и портрет моей идеальной супруги был готов. Это была девственница, высокая, с длинными темными волосами, возраст — около двадцати лет. Проживает в Лондоне. Ищет скорее любви и брака, чем приятельских отношений. Она не слишком близко связана со своей семьей. Она много читает, политикой не интересуется, следит за собой. Серьезная, застенчивая и красивая. Любит хорошее вино и вкусную еду, а также интересуется театром, кино и астрологией. Мне хотелось, чтобы она увлекалась и рок-музыкой, но Фелтон с Гренвиллем были непреклонны: она должна любить только классику.
— Она будет совсем непохожа на Салли, — сказал Фелтон.
— Она должна быть такой, какую ты еще ни разу не встречал, — неизвестно зачем пояснил Гренвилль.
— И девственницей, — повторил Фелтон, — В конце концов ты приведешь ее в Ложу, и мы поприветствуем ее как твою супругу.
Не снимая одежд египетского жреца, Фелтон совершил над заполненным бланком обряд Девяти Варварских Имен.
— Я Анх-Ф-Н-Хонсу, твой Пророк, Которому Ты доверил вершить свои Чудеса и Обряды Хема. Ты произвел влагу и сушь, дабы на земле расцвела жизнь…
И пока Фелтон стоял в жреческой позе и продолжал взывать к Неохватному, я сидел за его столом, гадая, почему я вообще тут и выслушиваю весь этот бред. Когда-то я думал, что если есть хотя бы малейшая возможность, что магическое видение мира верно, то меня ожидает множество наград. Но теперь я почувствовал и то, что тот, кто решит оставить Оккультный Путь или провалится на нем, понесет страшное наказание. (Пред моим мысленным взором промелькнули перила, утыканные бритвенными лезвиями, и слизень, обреченный на вечную жизнь.) И все же любопытство не хотело уступать страху. Мне дьявольски хотелось узнать, что будет дальше. Помимо прочего я с трудом представлял себе, как завяжу отношения с девственной любительницей классической музыки, а затем еще и увлеку ее на путь магии. Мне рисовался соблазнитель из романа восемнадцатого века, шепчущий в ее невинное ушко. Было бы неплохо, если бы предмет моего слепого выбора оказалась сайентологом, но сомневаюсь, чтобы мне так повезло.
Гренвилль надписал на конверте адрес и сказал, что отправит его прямо сейчас. Потом добавил, что в пятницу днем пошлет одного из своих людей на фургоне, чтобы перевезли мои пожитки из Ноттинг-хилла в Хораполло-хаус. Итак, у меня новое имя, а очень скоро появится еще и новый адрес, и новая подружка. Такими темпами старый Питер, Питер, который начал этот дневник, исчезнет за несколько недель.
Кстати, Рона не было на созидании. Впрочем, по нему я не скучаю.
31 мая, среда
Солнечно, но для мая довольно прохладно. Я провел сеанс наблюдения на стене у детской площадки, но мне так и не удалось по-настоящему сосредоточиться. В голову все время лезли мысли о вчерашнем вечере. Я запоздало подумал, что последнее созидание могло каким-то образом быть связано с Каирским Созиданием, которое Магистр и Фелтон проводили в Египте много лет назад.
Большую часть дня я провел дома, выбрасывая кое-какое барахло, а остальное распихивая по картонным коробкам, которые выклянчил у бакалейщика на углу. Заодно я позвонил отцу и сказал, что переезжаю. Пришлось соврать и сказать, что переезд намечен на конец недели. Он ничего не сказал, только заметил, что мой новый адрес звучит довольно напыщенно, однако голос у него был разочарованный. Будет ждать меня через неделю.
Мы встретились с Салли у статуи Эроса. Я хотел поговорить с ней до того, как мы пойдем в кино на «Эльвиру Мадиган», но струсил. Поэтому следующие полтора часа я провел, глядя на мелькавшие на экране яркие картинки: старинную военную форму, платья с кружевами, красивые лица, деревья в цвету, зонтики от солнца, но не вникая в то, что все это связывает, потому что без конца репетировал сцену объяснения. Салли вела себя необычно: прижалась на мне и положила голову мне на плечо.
Мы практически не ходим в пабы. Салли не нравится шум и полумрак, я не в восторге от вкуса пива. Но сегодня я настоял. В пабе она попыталась завести разговор о фильме, но ее сбивало с толку, что я не могу хоть мало-мальски связно высказаться о том, что там происходило. Но она все пыталась меня разговорить. В этой ее решимости говорить о шведских фильмах и правда было что-то безумное.
— Салли, я должен тебе что-то сказать.
— Да?
Она не посмотрела на меня. Неужели она догадалась, что последует дальше? Да.
— Я съезжаю от Мелчетта. У меня просто нет выбора… Ну, и Ложа решила меня приютить, по крайней мере ненадолго.
— Вот как. Ладно, хорошо… если это то, чего ты хочешь. — Она нахмурилась, это ей не шло. — Лично я ни на одну ночь бы там не осталась. У меня от этого места мороз по коже.
Салли пожала плечами. Я продолжил:
— И мне будет теперь не так просто видеться с тобой. В Ложе строгие правила, а у меня свои обязанности.
Она снова пожала плечами. Салли решительно не хотела облегчить мне задачу.
— Ладно, когда сможешь, — сказала она. — Я всегда в твоем распоряжении. Когда мы снова куда-нибудь сходим? Только не в кино. Давай снова закатимся в «Пуп Земли».
— Можно. Это и правда было бы здорово, но сначала я должен привести свою жизнь в порядок. Ты знаешь, как…
Но в конце концов она не выдержала. Ее лицо сморщилось, и она разревелась.
— Ты — зло! — крикнула она сквозь слезы.
— Почему зло? Никак не пойму, о каком «зле» ты говоришь.
— Питер, ты правда не понимаешь, что я хочу сказать. Я слышала, что люди говорят о зле, но я думала, что зло — это нечто абстрактное и, значит, в каком-то смысле оно не существует. Как я ошибалась…
Последние слова она прошептала еле слышно.
— Если ты считаешь, что я — зло, — ответил я возмущенно, — значит, ты меня никогда не любила.
Салли зарыдала, и все в пабе пялились на нас, хотя некоторые делали это украдкой.
— Мне так жаль тебя, Питер. Так жаль.
— Мне тоже жаль.
И я опрометью выбежал из паба.
Мне хотелось, чтобы, прежде чем мы расстанемся, Салли освободила меня от моей клятвы — трахнуть ее, когда она умрет, но в тот вечер касаться этой темы было явно неуместно.
1 июня, четверг
Отличный день! Встал пораньше и был в магазине пластинок на Оксфорд-стрит почти сразу после открытия. Отстоял в очереди минут двадцать и обзавелся собственным экземпляром «Sgt. Pepper’s Lonely Hearts Club Band». Я приторчал от картинки на конверте, потому что слева, среди фантастических существ, окружавших Битлз, стоял угрюмый Алистер Кроули. Может, мистер Козмик в конце концов и прав насчет битлов. Так или иначе в этой пластинке есть нечто роковое. Пока не знаю, каким образом, но эта пластинка — часть моей судьбы.
Вернувшись к себе, я стал гонять пластинку снова и снова. У меня такая потребность. Я должен слушать музыку снова и снова, чтобы она стала частью меня. «Sgt. Pepper» — запись этого лета, но я знаю, что уже к осени все мелодии оттуда будут для меня мертвыми и безжизненными. Возможно, лишь вернувшись к этой пластинке годы спустя, я смогу уловить что-то из того летнего энтузиазма. А сейчас, июньским утром, эта пластинка завораживает: эта плотная стена звука, и композиции плавно перетекают одна в другую, и калейдоскоп лирических образов и звуковых эффектов. Музыка была резкая — под стать яркому, броскому конверту. Когда я начал слушать, я испытал приступ неистового ликования, но мало-помалу до меня дошло, что темы, в общем-то, довольно грустные — о том, как человек старится, погибает в автокатастрофах и всякое такое. Это музыка лета 1967 года, и, ставя пластинку на проигрыватель, я всегда смогу вернуть это, такое важное для меня, лето. Но кто знает, кем я буду, когда стану слушать эту пластинку лет через двадцать?
Пока я паковал вещи, я нашел маленькую заначку опиума, о которой совершенно позабыл. Я немного поколебался, потому что опиум вызывает у меня сильнейшие запоры. С другой стороны, это деликатный наркотик, и я под кайфом буду вполне вменяемым. И вот я забил косяк, чтобы кайфануть напоследок под «Mr. Kite» получился полный атас. Люди, кто не употребляет наркотики, просто не слышат нашу музыку, потому что она написана специально, чтобы слушать ее под кайфом. Тамбурины и ситары придают некую зловещую ускоренность отдельным песням «Сержанта Пеппера» — эта музыка, как и моя жизнь, не поддается моему контролю. Я включил колонки на полную катушку — часть моего прощального привета Мелчетту. И вообще какой прок от музыки, если не врубать ее на полную мощность. Наверное, я успел прослушать «Сержанта Пеппера» семь, а то и больше раз, когда появился Фил на своем фургоне. У Фила военный «ежик» и коротко подстриженные усики. Он, по-видимому, время от времени выполняет поручения Гренвилля, разъезжает по стране в поисках разных древностей, и он шапочно знаком с мистером Козмиком, потому что они занимаются одним и тем же бизнесом. Фил помог мне побросать мое барахло в фургон. Вещей у меня немного, но пластинки — тяжелые. Когда мы выезжали из Ноттинг-хилла, я обратил внимание, что у меня в голове крутится «She’s Leaving Ноmе».
Строго говоря, Ложа чернокнижников — это название нашего эзотерического братства, но отнюдь не название его штаб-квартиры. На самом деле мой новый адрес звучит так: Хораполло-хаус, Эркхарт-стрит, Швейцарский Коттедж. Пока мы едем, заунывные звуки «Сержанта Пеппера» по-прежнему волнами накатываются на меня, и я ловлю себя на мыслях о Салли. Была ли это любовь? Или просто секс? После встречи с мертвой девой Тбуби я не уверен, что когда-нибудь снова решусь лечь в постель с женщиной. Я знаю, что я не очень храбрый человек. Фантазии доктора Фелтона меня напугали. Я боюсь, что скоро я окажусь всецело в его власти. Я к тому же еще и человек нелогичный…
Хотя Фил и делал кое-какую работу для Гренвилля, сам он не Посвященный и не имеет отношения к Ложе, и его ужасно интересует, что это за место и что тут происходит. Я украдкой поглядывал в зеркало заднего вида, чтобы убедиться, не расширены ли у меня зрачки, но тут Фил принялся втягивать меня в малоприятный разговор. К счастью, я не глючил, это просто были странные мысли.
— Хораполло-хаус, это что — вроде образовательного учреждения?
Я кивнул, а потом, увидев, что он ожидает более подробного ответа, добавил:
— Здесь проходят лекции и семинары по философии.
— Философское образование — замечательная штука. Все связанные с этим зданием, похоже, люди богатые.
— Кроме меня.
— Да знаю, знаю. Не беспокойся. Твой переезд уже оплатили. Нет — только пойми меня правильно — странные они люди, верно?
Я неопределенно пожал плечами.
— Да брось, ты ж понимаешь, о чем я. Все они очень вежливые, и культурные, и прочее, но есть там свой душок, верно? Не похожи они на обычных философов.
Любые наркотики так или иначе ведут к стремопагии, и меня все больше и больше напрягало, что если мы и дальше будем разговаривать, то Фил просечет, что мы с ним на разных планетах. Я постарался, чтобы в моем голосе зазвучало раздражение.
— Не знаю, что из себя представляет обычный философ. Но здесь все нормальные. Самые обычные люди.
Разговор иссяк, и я стал поглядывать в окно на девушек в летних платьях, пока впереди не замаячил Хораполло-хаус. И вот я в Хораполло-хаусе, а во мне — опиум и звучат призрачные струны ситара. Эффект мощный. К счастью, Фил и мистер Макгривз помогли мне занести мои вещички в комнату на третьем этаже. Принимать наркотики это все равно что выбирать себе в магазине новые мозги. Мои сегодняшние мозги были ошеломлены прихожей и лестницей Хораполло-хауса. Высокие темные своды, и в самом сердце этой тьмы — лабиринт лестниц, балюстрад и коридоров. Взгляд притягивает тусклый блеск меди и вишневый цвет резного дерева. Ковры, по которым я ступаю, очень мягкие, они украшены мелким ярким орнаментом, так что кажется, будто я иду по человеческим глазам. Потом я изумленно слежу за мотыльком, порхающим в лестничном проеме. Это… изумительно. Это был герб в наркотической геральдике. Или, может быть, иероглиф. Совершенно изумительно, хотя надо признать, что подобные вещи невозможно описать словами.
Фил пытается извлечь из своего короткого визита как можно больше. Он понабрался знаний в области антиквариата, и взгляд его так и шныряет вокруг.
— Это настоящий «ушак», — он показывает на ковер на лестничной площадке, — Хорошие вещички они здесь собрали.
Он поглаживает переплетающихся золотых и багряных змей, образующих перила главной лестницы. На втором этаже он останавливается перед фресками и, разглядев, отшатывается. Фрески — точная копия тех, которыми расписано Телемское аббатство Кроули в Чефалу: бог-козел пидарасит голого мужчину, чье семя изливается на Звездную Блудницу, а змей кундалини готовится пожрать обезглавленных танцоров. Фила так поразили эти образы, что он чуть не упал на чучело тигра на лестничной площадке. Когда он в третий раз сходил вниз за багажом, ему уже не терпелось уехать. Я же не мог дождаться, когда он уедет, так как производимый им шум жутко раздражал мой обостренный опиумом слух.
— Удачи, — сказал он, пожимая мне руку. Он так стиснул ее, что я чуть было не потерял сознание.
И вот наконец я один в моей новой комнате. Интересно, кто здесь жил до меня? Комната обставлена и отделана по-спартански. В ней две кровати, платяной шкаф и стул с высокой спинкой, но нет стола. Так что вместо стола я использую вторую кровать. На стуле между кроватями лежит экземпляр второго романа Алистера Кроули «Лунное дитя». Надо мной только чердак. Потолок время от времени поскрипывает, как и весь дом, словно корабль в сильную качку. Теперь мне хочется, чтобы Салли смогла ходить на лекции в Ложу и тоже поцеловала руку Магистра. Мне хочется, чтобы на кровати, на которой я сейчас пишу, спала она. Я попробовал было вздремнуть, но тут же обнаружил, что лица: сотни, тысячи лиц мужчин и женщин, которых я никогда прежде не видел, теснятся на внутренней стороне моих век. Лица сердитые, печальные, веселые, голодные, надменные, полусонные, охваченные ужасом, чванливые, радостные, непроницаемые. Они осаждают меня совершенно без всякой причины. Пока я наблюдаю за всей этой белибердой и жду и надеюсь, что поток лиц наконец иссякнет, я вдруг чувствую страшный зуд в одном ухе. Я старательно ковыряюсь в нем пальцем, но так ничего и не выуживаю. Я уже почти не сомневаюсь, что какое-то насекомое проникло за барабанную перепонку и оно заползет мне в мозг и выест его. Наконец мне удалось задремать, и я попадаю в дебри геометрических сновидений, полных абстрактных обещаний и угроз. Если А противоположно А в десятой степени, то верно ли обратное утверждение? И если я — это А в десятой степени, то можно ли сказать то же самое о моей суженой? И если я и моя невеста объединим свои степени, то что получится в результате — это будет сложение или умножение? Во сне я не смог решить эту задачу, но, проснувшись, я обнаруживаю, что мозги мои встали на место.
Незадолго до шести часов я иду в комнату Фелтона, прихватив с собой дневник. Я стучусь и не успеваю войти, как меня приветствует нестройный хор:
— Любовь есть Закон, Любовь подчиняется Воле!
— Добро пожаловать, Питер!
— Добро пожаловать, Non Omnis Moriar.
Большинство старших членов Ложи — Гренвилль, Лора, Агата, Марк, Рио, Максин и сегодняшний лектор — полковник Чалмерс — все собрались в кабинете Фелтона и, сгрудившись за его письменным столом, подняли мне навстречу рюмки с хересом.
— Сегодня вечером мы не будем разбирать твой дневник, — сказал Фелтон, — Это может подождать до следующей недели, поскольку сегодня вечером мы решили поприветствовать тебя в Хораполло-хаусе.
Максин захотела посмотреть ладонь руки, которой я пишу дневник, и это навело беседу на тему о дневниках. Лора заявила, что ведение дневника заставляет ее делать что-нибудь интересное, иначе потом будет скучно читать. Гренвилль процитировал «Как важно быть серьезным» О. Уайльда: «Я никогда не выезжаю без своего дневника. В поезде всегда надо иметь для чтения что-нибудь захватывающее». Поговорили также и о недавнем путешествии полковника Чалмерса. Он ездил в Индию, чтобы посетить старые места своей службы. И при этом был приятно удивлен, что везде, куда бы он ни пошел, встречал индусов, жаждущих сообщить ему, как им не хватает британцев.
— Дела у них пошли так худо, что они хотят, чтобы мы вернулись. Нам придется вернуться, чтобы спасти полуостров Индостан от тьмы варварства и невежества…
Я слушал Чалмерса вполуха. Я думал, как печально, что я до этого докатился — группа в большинстве своем пожилых мужчин и женщин, потягивая херес, обсуждает ведение дневников. Полагаю, я поселился в какой-то коммуне. Я должен чувствовать воодушевление, но беда в том, что период расцвета Хораполло-хауса закончился лет двадцать назад, а то и больше, когда Алистер Кроули был еще жив или только-только умер. На тогдашних фотографиях Фелтон был еще подтянутым и стройным. Лора девчонкой, должно быть, была ничего себе. Чалмерс, которого ныне лишь условно можно признать человеком разумным, в те поры был еще в здравом уме. Магистр обещал своим последователям великие свершения. (Теперь его почти не видно.) Что-то пошло у них не так, и что бы то ни было — это так или иначе связано с Каирским Созиданием. Вот где собака зарыта. А теперь они копаются в чужих дневниках.
Под конец нашего сатанистского вечера с хересом Фелтон вдруг оживился:
— Несколько наших правил, Non Omnis Moriar. Надеюсь, они не покажутся тебе чрезмерно строгими. Во-первых, никаких ночных гостей без нашего ведома. Если ты собираешься пропустить ужин, то должен сказать об этом Гривзу или оставить записку на кухне. Разумеется, ты должен соблюдать принятые в Ложе постные дни. Ты можешь пользоваться проигрывателем в своей комнате, но только в подобающее время и с разумной громкостью. Если ты принимаешь наркотики, то результаты должны быть внесены в дневник. В дневное время спать запрещается как в самом Хораполло-хаусе, так и в саду. Будь внимателен насчет этого.
— И никакого онанизма, — добавил Гренвилль. — Онанизм питает клиппот.
Лора и Рио рассмеялись, но Фелтон даже не улыбнулся. (Не забыть: разузнать об этих клиппотах.)
— Время от времени от тебя потребуется помочь Гривзу и его жене на кухне, но первым делом, я думаю, мы поручим тебе навести порядок в каталогах библиотеки Ложи и стереть там пыль. Всего час-два в день, когда сможешь. Считай нас своей новой семьей, и еще раз добро пожаловать, Non Omnis Moriar.
После этого все разошлись. Только Гренвилль отправился вместе со мной на лекцию Чалмерса. Гренвилль сел сзади, и, мне кажется, его обязанность — наблюдать за аудиторией и докладывать Магистру. Сегодняшняя аудитория попеременно то оживлялась, то впадала в спячку. Я заметил, что Рона действительно в аудитории нет. Чалмерс — плохой лектор. Предполагалось, что он будет рассказывать о главных принципах каббалы и иерархиях Сефирот. Однако он успел только сказать, что по Дереву Сефирот надо карабкаться и что Посвященный на каббалистическом пути похож на альпиниста, дюйм за дюймом преодолевающего путь к вершине. А потом взгляд Чалмерса затуманился, и он отключился. Он снова был там, в своих любимых Гималаях, а мы, его слушатели, остались далеко позади, карабкаясь по нижним склонам. Лекция закончилась, и полковник поспешил на поезд к себе в Рединг.
Когда мы выходили из лекционного зала, у нас с мистером Козмиком произошел странный разговор.
— Что ты думаешь обо мне, Питер?
Я растерялся и ничего не мог придумать.
— Ты воспринимаешь меня всерьез? — настаивал мистер Козмик.
— Конечно, да.
— А они?
Он имел в виду старших членов Ложи. Я пожал плечами. Мистеру Козмику это показалось многозначительным.
— Да, не фонтан. Похоже, что они мне не доверяют. Думаю, они подозревают, что я что-то вроде провокатора. Вот почему ты теперь свой человек, а я нет. Замолви за меня словечко, ладно?
— В этом нет необходимости, мистер Козмик. У тебя стремопатия.
Он действительно напоминал параноика, и слова, которые он произносил шепотом, звучали как стремопатический бред. Мистер Козмик такой человек, которому вечно кажется, что его окружают тайные заговоры и интриги.
Все наркоманы склонны к паранойе. Это у них в плоти и крови. Но даже при всем том мистер Козмик был сегодня каким-то особенно дергающимся, и мне хотелось на всякий случай поскорее от него отделаться. Кто знает, может, стремопатия заразна? Я уже собирался идти, когда он вдруг схватил меня за рукав и сказал:
— Говорят, ты порвал со своей девчонкой.
Я кивнул.
— Да… хреново. Но ты не будешь злиться, если я ей звякну, может зайду поболтать, успокоить? В смысле, мне на самом деле нравится Салли, но если тебе обломно, что я вижусь с ней, только скажи, и я буду держаться от нее подальше.
У меня не было сил что-нибудь ему ответить, я только поднял кверху большой палец — в том смысле, что я не против, — и поспешил отойти от мистера Козмика.
— Держись! — крикнул он мне вслед, пока я шел к столовой. Надеюсь, ему не позволят шляться с Салли, если это запретили мне.
В тот вечер после ужина я помогал Гривзу накрыть на стол. А за ужином собрались все постоянные обитатели дома кроме Магистра — Фелтон, Лора, Агата и Марк. После ритуального освящения еды и молчаливой медитации во время пережевывания первого куска пищи за столом завязался приглушенный разговор, я к нему не прислушивался. Я думал о Салли и ее вопросах.
Роберт Дрейперс сказал ей, что самое ужасное, что он может вообразить, это как ему в лицо своими когтями вцепляется кошка.
2 июня, пятница
К поскрипываниям и потрескиваниям старого дома надо привыкнуть, и я то засыпал, то просыпался снова. Я боюсь не столько дома, сколько себя или того, в кого я превращаюсь.
Одно о сатанистах можно сказать наверняка — все они великие книгочеи. Здесь видимо-невидимо книг. Одному богу известно, сколько именно: десять, пятнадцать тысяч. Я пишу это, сидя в библиотеке. Я провел здесь почти весь день, изучая книги, заполняя карточки и следя за тем, как по полу, крадучись, передвигаются тени и забираются в мою голову. Я сегодня собирался снова отправиться на игровую площадку, но, когда проснулся, за окном уныло моросил дождик, и я решил, что сегодня самое время приступить к своим обязанностям.
На полках — стандартный набор по эзотерике: «Завеса Каббалы приоткрывается» и «Книга Иббар» Кнорра фон Розенрота, «Saducismus Triumphatus» Гленвилля, Кур де Жебелен, факсимиле «Книги Войнича», «777» и «De Prestigis Demonorum», «Magus» Баррета, Папюс, Синистатрари и так далее. Куча серьезных работ по египтологии Масперо и Уоллиса Баджа, а также, пожалуй, полная подборка «Bulletin de l’institut Archeologique en Egypte». Кроме того, давно устаревшие справочники вроде «Готского альманаха» и Справочника по английскому духовенству и церквам Крокфорда. Беллетристику я решил выделить в специальный раздел. Все это старые романы Бульвер-Литтона, Мари Корелли, Дорнфорда Йейтса и Денниса Уитли, а кроме этого — «La Madone des sleepings» Декобры, «Голем» Мейринка, «Влюбленный Дьявол» Казотта, «Зеленая шляпа» Арлена, «Там, внизу» Гюисманса и «Небесная война» Чарльза Уильямса.
Итак, я стал библиотекарем! Может быть, используя свой опыт, я смогу написать книгу — что-нибудь вроде «Приключений на библиотечном поприще» или «Воспоминаний доблестного библиотекаря». После нескольких часов, посвященных осмотру моего пыльного царства, я прервался, чтобы перекусить сэндвичами на кухне в компании миссис Гривз. Она — человек немногословный. Потом я вернулся в библиотеку. Там есть довольно странные книги, например: «Hermippus Redivivus» Джона Кембелла, посвященная омолаживающей силе дыхания юных дев. Я чувствовал себя как средневековый ученый, с головой ушедший в свои занятия, в то время как под его окном по дороге течет пестрая толпа под звуки флейт, барабанов и колокольчиков — жонглеры, паломники, сквайры и леди с сидящими на их руке соколами. Но я, ученик мага, не смотрю на них, ведь я близок к открытию Эликсира молодости.
Хотя дождь не стихает, меня тянет выбраться на улицу и прогуляться. Но какой-то абсурдный, жуткий страх удерживает меня. У меня в голове засела дурацкая фантазия, что Салли подстерегает меня у порога, ждет под кипарисами, когда я появлюсь. Тогда она набросится на меня, ошеломив своей яростью и скорбью. Я твержу себе, что я в безопасности, но только до тех пор, пока нахожусь в стенах библиотеки. Она сказала, что я — «зло». Но что такое зло? Зло для меня пустое слово. Добро и зло — это социальные конструкты. Но есть высшая реальность, и я собираюсь ступить на земли, куда я не могу взять с собой никаких пассажиров, во всяком случае не Салли.
Я считаю, что, оставив Салли, я оказал ей услугу. Серьезно. Она хотела, чтобы я принадлежал ей, хотела, чтобы ей принадлежали и мое время, и мои вкусы, но настоящая любовь должна быть выше собственнических устремлений. Я дал ей свободу, и она должна отплатить мне тем же. Любовь есть Закон. Любовь подчиняется Воле. Теперь она думает, что я — дерьмо. Если начистоту, то это меня немного мучает. А не должно. Я не затем появился на этой планете, чтобы соответствовать ожиданиям Салли. Я — это я. Для того я пришел в мир.
Я пишу все это и чувствую, как меня клонит ко сну, и наконец я поддаюсь искушению немного вздремнуть, положив голову на стол. Сон так соблазнителен, но я тут же вспоминаю предупреждение Фелтона о том, что днем в этом доме спать не дозволяется. Подозреваю, что это как-то связано с ларвами. Усилием воли я заставляю себя встать и начинаю ходить по библиотеке, сортируя книги по темам. Здесь так много гримуаров и дневников магов. Есть ли в сатанизме еще что-то кроме таинственных книг? А что, если «Книга Тота» — книга, которая учит человека языку ветров, учит, как погрузить себя в волшебный сон, — обнаружится в этой библиотеке… Вот что я об этом думаю. Возможностей, что мир не таков, каким кажется, на свете так много, поэтому, с точки зрения статистики, совершенно невозможно, чтобы мир действительно оказался таким, каким кажется.
Так, например, Хораполло-хаус может оказаться миражом, мнимо радушно-приветливым замком, чем-то вроде духовного препятствия на моем пути. Может быть, достаточно одного слова, чтобы здание рухнуло, охваченное пламенем, черные демоны с пронзительными воплями взлетели к небу, а я, застыв от изумления, остался бы стоять посреди пустыря где-нибудь неподалеку от станции метро «Швейцарский Коттедж».
А может быть, Ложа чернокнижников — это прикрытие для операции британских секретных служб?
Или, может быть, Салли вовсе не чокнутая девочка-цветок, каким кажется, а важная фигура из конкурирующей организации и поэтому-то и пыталась убедить меня бросить Ложу?
Или опять же, как предполагает мистер Козмик, вся земля нечто вроде лабиринта в огромной лаборатории и заведующие этой лабораторией — пришельцы — ставят над нами разные опыты?
Мне также кажется весьма вероятным, что это мгновение в библиотеке — это все, что есть. Мои воспоминания о прошлом — это фальшивка, и точно так же нереальны мои ожидания будущего.
Есть и альтернативный вариант: вечное перерождение — это правда, и я — один из миллиона Питеров, вступивший в один из миллионов Хораполло-хаусов, и все, что я буду отныне делать на протяжении месяцев и лет, мне суждено повторять вечно вплоть до мельчайшей подробности.
В таком случае я, возможно, не такой, каким кажусь. Я могу быть ларвой — темным духом, позабывшим о своей подлинной сущности. Или я могу быть «Питером», воображаемым приятелем девушки по имени Салли, страдающей от острой шизофрении. Я могу быть лабрадором, который воображает себя человеком.
Мне кажется (кем бы я ни был), что если возможно такое число альтернативных реальностей, то очевидное становится совершенно невероятным. Учитывая все это, человек будет глупцом, если не попытается отыскать Ключ к Величайшему Таинству Мира. Ключ этот — Магия.
За ужином к нам присоединился Фелтон. Он по-прежнему изводит меня, уговаривая прочитать «Лунное дитя». Утверждает, что Кроули недооценивают как романиста.
— Кроули был великим человеком — романист, поэт, фехтовальщик, альпинист, шахматист… Ты увидишь, что у вас много общего.
В конце ужина Фелтон предупредил меня, чтобы я заранее собрал вещи, потому что рано утром мы отправимся к Джулиану. Понятия не имею, кто такой Джулиан. Лежа в постели, я начал читать «Лунное дитя». Не могу сказать ничего определенного. Пожалуй, книга чересчур нравоучительная, и в ней полно рассуждений о поколении, к которому принадлежит магическое дитя, о четвертом измерении, но нигде не говорится, как в это измерение проникнуть. Спал плохо, потому что у меня нет будильника и я боялся проспать.
3 июня, суббота
Когда я собрал вещи, Гренвилль их проверил, чтобы убедиться, что я положил в чемодан костюм и галстук, а также чистую рубашку и, конечно же, свое ритуальное облачение. На протяжении всего пути до Херефордшира они с Фелтоном по-отечески инструктировали меня, как подобает себя вести гостю в загородном доме. Ну, скажем:
— По приезде не распаковывай чемодан. Дворецкий Джулиана сделает это за тебя.
— Когда Джулиан скажет: «Чувствуйте себя как дома» — не следует понимать его буквально и класть ноги на его кресла эпохи Людовика Пятнадцатого.
— Когда ты сегодня сядешь обедать, то увидишь столовых приборов больше, чем обычно (учти — все это настоящее серебро). Общее правило: начинать нужно с приборов, которые лежат дальше всего от тарелки.
— Мы дадим тебе денег, чтобы ты дал чаевые дворецкому, когда будем уезжать.
— Да, и не забудь расписаться в книге посетителей.
— Да, и, когда вернемся, напиши благодарственное письмо хозяину.
Видя, что я все больше мрачнею, Гренвилль шутливо подвел черту:
— И, пожалуйста, расслабься и улыбайся. Учтивый гость всегда должен делать вид, что он в своей тарелке, в противном случае хозяин может воспринять это как знак того, что он не на высоте.
Джулиан вышел поприветствовать нас на подъездную аллею. У него были редкие седые волосы и пятнистая бледно-розовая кожа. Кожа странно лоснилась, как после пластической операции. Он был на взводе. Не меньше моего.
— Так вот он, избранник, — сказал он, робко пожимая мне руку.
Дворецкий в белых перчатках и с телосложением борца стоял за спиной Джулиана и по кивку его головы подошел к машине и взял наши вещи, чтобы занести их в дом.
Через полчаса мы все встретились, чтобы сыграть в крокет на лужайке за домом. Крокет был для меня внове. Это порочная игра, я назвал бы ее игрой «по нулям», так как это игра, в которой ты выигрываешь, только когда твоя победа равна сумме проигрыша твоего противника. Цель крокета не в том, чтобы прогнать шар через установленное количество ворог, а в том, чтобы выбить из игры шар своего соперника. В крокете радость от победы блекнет по сравнению с радостью оттого, что твой соперник проиграл. Однако, несмотря на порочность крокета, мы играли как учтивые, оптимистично настроенные джентльмены.
По окончании игры (победили Джулиан и Фелтон) мы прошли на террасу, где для нас были приготовлены аперитивы. Джин с тоником был довольно крепким, но Джулиан пил эту бурду в два раза быстрее, чем Фелтон с Гренвиллем, а я старался от него не отставать. Я отошел — вероятно, слегка покачиваясь — присел на каменные перила и стал смотреть на лужайку. Джулиан о чем-то вполголоса спорил с Фелтоном. Он хотел, чтобы с чем-то «было покончено». Гренвилль подошел ко мне.
В моих любимых комиксах о докторе Стрейндже есть много маленьких рекламок, предлагающих что-нибудь типа «ТЕЛО АТЛАНТА ЗА СЕМЬ ДНЕЙ с помощью силовых упражнений», «Станьте слесарем — и вам гарантированы большие заработки и уважение окружающих», «Поразите ваших друзей своей феноменальной памятью», а также «Без единого слова вы сможете управлять и повелевать любым человеком. Держите рот на замке, наблюдайте даже за совершенно чуждыми вам людьми, делайте все с охотой и настроением. Абсолютно невероятно! Потрясающие подробности в учебном обозрении УСПЕХ. Вышлите 1 доллар, чтобы подписаться на ШКОЛУ УСПЕХА». Гренвилль наводит меня на мысль о том, что на свете есть люди, которые действительно откликаются на подобные рекламные объявления, потому что он вступил в Ложу с единственной целью — обрести власть над женщинами. Хотя по его виду этого не скажешь: он не похож на человека, страдающего от одиночества. Угрюмый, смуглый, с густыми вьющимися волосами, он больше всего похож на героя романтической истории из женского журнала. Но, очевидно, не все женщины подпадают под его чары, а Гренвилля может удовлетворить только стопроцентный успех. Он думает, что, поцеловав руку Магистра, он добьется своего.
Гренвилль в Ложе уже почти четыре года. С самого начала он принялся изучать особый тип страстного взгляда под названием Morso Doloroso, чья магнетическая сила безотказно привлекала к нему цыпочек и заводила их. Гренвиллю достаточно на них посмотреть, дыша особым образом, и у них уже мокро между ног. Но все это школярские штучки. (Ну, давай же, давай!) Недавно Магистр посвятил Гренвилля в Ars Congressus cum Daemone,[5] как это описано в некоем трактате De Nuptiis.[6] Все это в высшей степени таинственная материя, но, похоже, по сути это совокупление с привидением или демоном. Я сказал, что это не очень-то весело, потому что у демонов наверняка есть рога, из ноздрей растут волосы, все тело покрыто фурункулами и тому подобное. Но Гренвилль мне все растолковал. Все демоны от природы прекрасны, и тела их сияют, как у Люцифера. Они принимают эти мерзкие обличья, только если хотят избежать власти чародея, но если секс им по вкусу, то им вовсе незачем покидать его постель.
По правде говоря, странно, что я все это знаю, потому что Гренвилль производит впечатление человека таинственного. Однако при этом он то и дело роняет смутные намеки насчет того, чем он занимается, так что за последние несколько месяцев я довольно много узнал о нем и о том, каково это спать с демонами. Думаю, ему кажется, что если он ни с кем не поделится своим секретом, то секрета как бы и вовсе нет. Так что, составляя вместе обрывки криптицизмов (Верное ли это слово? Если такого нет, то пусть будет) Гренвилля, я узнал кое-что о вещах, о которых пока мне знать не полагалось. Например, об использовании спермы, сохраняемой в опечатанных сосудах под землей, и о том, как во время общения с демоном рот мужчины может превращаться в вагину… но нет, есть вещи, о которых лучше не упоминать на страницах моего дневника.
Пока мы дожидались ужина, Гренвилль снова обронил несколько криптицизмов о Джулиане и о том, как он стал таким, какой он сейчас. Звучит дико. Я спросил, как человек может стать таким богатым, и ожидал обычного ответа — что-нибудь об унаследованном богатстве или хороших связях с биржевыми маклерами. Но история, которую мне удалось составить из мимолетных и уклончивых обмолвок Гренвилля, оказалась еще более странной. Джулиан богат только на словах, потому что, несмотря на его повадки потомственного лорда, на самом деле он скорее что-то вроде управляющего имуществом и капиталами Ложи — до тех пор, пока Ложа не найдет им лучшего применения. Этот дом и земля находятся в его временном пользовании. Но и это еще не все. Похоже, что в каком-то смысле жизнь тоже дана Джулиану во временное пользование. Хотя Гренвилль выражался очень неясно, по ходу вечера я смог понять, как такое может быть.
Фелтон зачем-то пошел в дом. Джулиан подошел к нам, а его дворецкий по-прежнему следовал за ним по пятам с серебряным подносом, на котором стояли новые порции коктейля.
— Мистер Данн — очень хороший дворецкий, а в наши дни так трудно найти хорошую прислугу, и я так боюсь его потерять, что всякий раз, когда я обращаюсь к нему, я чувствую, будто иду по проволоке…
Разговор перешел на то, как трудно найти прислугу. Я приналег на джин и от всего отключился. Пока я глядел на олений парк и луга, в голове у меня звучало «А Whiter Shade of Pale», потому что величественные барочные гармонии этой песни и ее нелепый текст, казалось, как нельзя лучше подходят к этому месту. Потом я стал думать о том, как натравить Гренвилля на Элис. Вот забавно было бы! Просто помереть со смеху! (Неудержимый встречается с Невозмутимой.) Элис, мрачно медитирующая о Смысле Жизни, и Гренвилль, ритмично дышащий и устремивший взгляд на ее пупок… Гренвилль, усердно объясняющий Элис, в чем суть сексуального наслаждения… И так далее. Чудесная фантазия, но как воплотить ее в жизнь? Мне пришлось бы стать очень коварным, как сводник из какой-нибудь построенной на хитроумной интриге трагедии времен короля Якова.
Между тем, пока я предавался своим фантазиям, Гренвилль и Джулиан затеяли нечто вроде спора об американизации культуры сервиса и рабочего класса в целом. Я сказал «нечто вроде спора», потому что Гренвилль, все время вежливо улыбаясь, старался всячески избежать спора. Какую бы точку зрения ни высказывал Джулиан, Гренвилль с ней соглашался, но Джулиану этого было мало…
— Оставьте ваши улыбки, Гренвилль! Я люблю эту страну. Действительно люблю. Есть английский образ жизни и английские традиции, и больно видеть, как все это разрушается на корню и заменяется чем-то столь вульгарным и пошлым, как целлулоидная культура Соединенных Штатов. Это мне как кость поперек горла. Старинная почтительность и вошедшая в обыкновение учтивость уходят — этого никто не станет отрицать — и это печально. И это отнюдь не абстрактные разговоры. Я говорю об Англии, о самой ее сути. Я говорю об Англии, созданной людьми, у которых хватило терпения и общественного сознания, чтобы сажать дубовые аллеи, даже понимая, что они не увидят эти деревья взрослыми. Я говорю об Англии с ее церковными кладбищами, деревенскими кузницами, духовыми оркестрами, сбором хмеля, охотой на лис, майскими плясками на зеленых лугах и старыми богами, притаившимися за холмами. Пока еще можно ощутить вкус и запах Англии, которую я люблю, почувствовать ее на ощупь, но только изредка, потому что она быстро тает, и я задаюсь вопросом, хватит ли всего этого до конца моих дней?
Закончив свою тираду, Джулиан сокрушенно вздохнул. «Ради бога, — подумал я, — Китча Старого Света точно хватит до конца твоих дней, да и моих тоже, разве что мне повезет. Чертова старая Англия не кончится никогда».
Я знал, что Гренвиллю нравится американская культура, особенно музыка Бич Бойз и Джефферсонз Эйрплейн. Но в данной ситуации Гренвилль лишь пожал плечами, хотя даже этот жест непричастности вызвал у Джулиана раздражение.
— Вот погодите, и сами увидите — этот остров станет не более чем пятьдесят первым штатом Соединенных Штатов Америки. Теперь я думаю, что было бы лучше, если бы мы вместе с немцами дрались против Америки и коммуняг. Говорю вам, что эти битники, которых к нам занесло из Америки, гораздо более серьезная угроза для британского образа жизни, чем коммунизм. По крайней мере, коммунисты — это люди, которые знают, каково это — зарабатывать на хлеб насущный, а эти битники…
Гренвилль мягко прервал его:
— Извините, Джулиан, но сегодня вы не найдете ни в Англии, ни в Америке никаких битников. Наверное, вы имели в виду хиппи?
На мгновение Джулиан смутился. Ему и в голову не приходило, что в молодежной культуре могут существовать тонкие различия. Пока он стоял — обескураженный и безмолвный — прозвучал гонг, приглашающий к столу. Джулиан пошел к дому, а Гренвилль чуть отстал и поравнялся со мной. Он сказал мне, чтобы я не спорил с Джулианом и никоим образом не смел его расстраивать. У Джулиана якобы «хрупкая нервная система».
Что ж, можно сказать и так, пусть будет «хрупкий».
Мы сели за стол. Бросив взгляд на тарелку с супом, Джулиан сказал:
— Я хочу умереть.
Потом он резко повернулся к Фелтону:
— Впрочем, иногда мне кажется, что я уже мертв. Вы ведь скажете мне правду?
От ужаса у меня по всему телу забегали мурашки, потому что это была точь-в-точь одна из тех странных мыслей, которыми я развлекался только вчера.
Джулиан встал, молитвенно сложил руки и начал нараспев произносить над супом:
— То, что противно мне, я есть не стану; то, что противно мне, — это дерьмо, и я не стану его есть; экскременты я не употреблю в пищу. Они не упадут из моего чрева, и не приближу к ним рук, не коснусь носком ноги. «Чем же ты будешь жить, — спрашивают меня боги и духи, — в этом месте, куда тебя занесло?» Я буду жить семью хлебами, которые мне даны; четыре хлеба от Гора и три хлеба от Тота. То, что противно мне, я не стану есть; то, что противно моему ка, — это дерьмо, и да не войдет оно в мое тело, не приближу к нему рук своих и не наступлю на него своими сандалиями. Я ничего не возьму с берегов ваших прудов и не буду ходить перед вами вверх ногами.
Сказав это, он сел.
— В тебе еще много жизни, Джулиан, — произнес Фелтон.
Мы трое несколько смущенно, едва ли не украдкой продолжали хлебать суп. Джулиан хотел было позвать дворецкого, чтобы тот унес его тарелку, но Фелтон запретил ему это и чуть ли не силой заставил съесть весь суп ложка за ложкой. При этом Джулиан корчил ужасные гримасы. Хотя Фелтон и сказал Джулиану, что тот все еще жив, тон у него был не слишком убедительный. Джулиан выглядел страшно напуганным. Возможно, он был прав. Если так, то это был мой первый ужин с мертвецом. И если Джулиан — мертв, то и я, вполне вероятно, тоже. Возможно, этот ужин в загородном доме с его якобы повседневным меню и кажущейся скатертью был приятной иллюзией, которая в любой момент могла растаять. Тогда Джулиан и я увидим все таким, какое оно есть, и увидим, что мы в преддверии Страшного суда. Окажется, что в наших суповых тарелках действительно было дерьмо. Анубис-Гренвилль поведет нас за руки, а Фелтон-Тот укажет на весы. Оба будут следить за чашами, на одной из которых лежат наши сердца, а на другой — перо Маат. И сразу за следующим порогом нас будет поджидать Пожиратель Мертвых, готовый разорвать наши тела на части.
Однако, в отличие от Джулиана, я на самом деле ничему этому не поверил. Это просто пьяные фантазии. В своей затуманенной голове я совершал излюбленный полет своей фантазии, путешествие в страну мертвых, и мысленно прокручивал весьма своеобразный криминальный роман, в котором детектив-рассказчик обнаруживает, что он сам и есть жертва преступления и что он уже мертв. Мне просто нравится забавляться такими крезанутыми идейками — так же как время от времени представлять, будто я съезжаю по перилам, утыканным бритвенными лезвиями. На самом деле никакой опасности, что у нас с Джулианом будет folie a deux.[7] Заклинания из «Книги мертвых» и других древнеегипетских папирусов играют важную роль в созиданиях Ложи, и многие наши медитативные фантазии подразумевают встречу с богами потустороннего мира, но все это исключительно фантазии. Анубис и Озирис объективно не существуют. Это внешние воплощения внутренней работы психики чародея.
Это не означает, что воплощенные фантазии не могут внушать страх. Могут. Если я позволяю себе подумать о том, как лежал в одной постели с мертвым телом Тбуби, к моему горлу подступает тошнота и я снова слышу ее вопль и чувствую зловонное дыхание. Я обнимаю плоть, которая не выдерживает моих объятий.
Рвущаяся, свисающая лоскутами кожа Тбуби становится мертвенно-бледной, а любовные вздохи превращаются в предсмертные судороги. (Я воображаю, что Салли будет такой же в последние минуты своей жизни, и в этом-то весь и ужас.) А оттого что Тбуби — это всего лишь порождение моего сознания, мне делается еще хуже. А еще хуже то, что Фелтон точно знает, как избавить меня от подобных вещей. Я боюсь власти Фелтона, и поэтому меня не удивляет то, что Джулиан боится Фелтона не меньше моего. Но меня поразило, что Джулиан боится меня еще больше, чем Фелтона. Это обнаружилось в странном всплеске агрессивности под конец ужина.
После супа атмосфера немного успокоилась, и Джулиану, похоже, уже не нужно было сопровождать ритуальными проклятиями последовавшие блюда. Однако он много пил, и я от него не отставал ни на шаг, причем намеренно. Довольно долго беседа за столом шла о таких вещах, как оперный сезон в Глиндебурне. (Я в ней не участвовал, довольствуясь своими фантазиями, в которых я представлял себя мертвым детективом.) Но затем Гренвилль некстати сморозил, что музыкальный критик газеты «Таймс» Уильям Манн сравнил «Сержанта Пеппера» с симфониями Бетховена. Тогда Фелтон презрительно фыркнул что-то насчет того, что поп-музыку вообще невозможно воспринимать всерьез, особенно сочиняемую группой, которая даже не может правильно написать собственное название, и тут вдруг Джулиан вспомнил о своей недавней оплошности, когда он перепутал битников и хиппи.
— Хиппи! Что за дурацкое название! Это те — волосатые, как девки? Да, возможно, я имел в виду именно хиппи, и все же буду весьма признателен, если вы объясните мне разницу между хипарем и битником, а заодно и то, что в них хорошего, и уж поскольку вы сам из них, то объясните, зачем вам нужно разгуливать с длинными, как у девицы, волосами.
Я аж дернулся, вдруг сообразив, что последние замечания Джулиана предназначены не Гренвиллю, а мне. Гренвилль накрыл мою руку своей ладонью. Полагаю, это был знак, что мне не следует отвечать, но Джулиан не отставал.
— Я так понимаю, что ваши локоны до плеч — это знак того, что вы поддерживаете идеал бездельника-хиппи.
Я так здорово напился и пребывал в таком благодушном настроении (в роли только что придуманного детектива-покойника), что даже не сразу понял, что Джулиан пытается меня оскорбить. Я даже подумал, что он — что-то вроде социолога-любителя, который намерен провести серьезный опрос.
— Насколько мне известно, словечко «хиппи» относится к неким изгоям, которые противопоставляют себя ценностям истэблишмента. Я же пишу диссертацию по социологии и собираюсь заняться преподавательской деятельностью. Я живу в Хораполло-хаусе в комфортабельных условиях, и я не выставляю политических требований. Поэтому было бы не совсем справедливо навешивать на меня ярлык хиппи.
До меня смутно доносился звучавший где-то в доме звонок.
— Рад это слышать, — сказал Джулиан (хотя вид у него при этом был отнюдь не радостный). — Мне кажется, что хиппи — это что-то вроде белых негров. Они с распростертыми объятиями приняли негритянские ценности: их там-тамы и банджо и их распущенную мораль. В песнях, порожденных этой средой, поется только о совокуплении и больше ни о чем. Хиппи — это никому не нужные британские белые негры. Это неблагодарные, немытые, накачанные наркотиками и вечно слоняющиеся без дела дети нового века…
Пьяный словесный понос Джулиана был прерван появлением дворецкого, мистера Данна.
— Сообщение для мистера Кезуика, — сказал он.
— Да, да. Только дайте мне сначала закончить, — ответил я — до меня наконец-то дошло, что меня действительно оскорбили. — Чтобы расставить все по своим местам, понадобится не так уж много времени. Что касается «бездельника», то простите меня, Джулиан, про вас тоже не скажешь, что вы от тяжкого труда надорвались. Много ли вам приходилось трудиться в жизни? — Не давая ему возразить, я быстро продолжал: — И послушайте, что я вам скажу: мне стыдно, что я не хиппи. В образе жизни хиппи воплотилось множество замечательных идеалов: мир, любовь, свобода, терпимость и отказ от культурных предрассудков. Что до работы, то «работа», которую вы имеете в виду, используется обществом, чтобы вбить людям в головы конформистские взгляды. Хиппи используют наркотики, чтобы познать себя и исследовать конечные структуры мироздания. Лучшие из хиппи поглощены стремлением к просветлению и поисками истины.
Сложив руки на груди, я откинулся на спинку стула. Мистер Данн, дворецкий, сказал, что мне звонят. Фелтон попытался остановить Джулиана, чтобы я мог выйти и ответить на звонок, но Джулиан, видя, что раздразнил меня, ликовал:
— Наконец-то мы услышали, что у вас на уме! И все это жалкая и неубедительная околесица! Британские хиппи проповедуют мир, спрятавшись за штыки британской армии. Свобода, о которой они разглагольствуют, обеспечивается не поэтическими химерами, а тяжкой работой полиции и судов. Их любовь финансируют люди, распределяющие пособие по безработице. Нормальные, порядочные люди инстинктивно отворачиваются от хиппи. И дело не только в грязи, наркотиках и полоумном мычании, которые, словно эпидемия, поразили этих людей. Дело в том, что хиппи и поп-музыканты превратили сексуальные извращения в жизненный идеал. Есть какая-то болезненная томность, женственность в этих молодых людях с их длинными волосами, цветастыми рубахами и бусами. Они рекламируют свое страстное желание стать девушками. Какой стыд! Почему бы им не съездить в Марокко и не сделать там себе операцию? В добрый путь!
— Не отвечайте, Non Omnis Moriar, — приказал Фелтон. — Ступайте и ответьте на звонок.
— Хорошо, я пойду, но я еще вернусь.
Пошатываясь, я поплелся за мистером Данном, дворецким, безуспешно пытаясь имитировать его степенный шаг. Он провел меня к стоявшему в холле паланкину, одновременно служившему телефонной будкой. Я взял трубку и сказал: «Привет!» — не беспокоясь о том, кто на другом конце провода.
— Твоя мать, Питер, — ответил отец, — Ей действительно очень плохо. Приезжай — если сможешь, прямо сегодня. Если нет, то выезжай завтра с утра.
— Посмотрю, что мне удастся сделать, папа. Это непросто. Я на очень важной конференции.
— Забудь про конференцию. Приезжай. Мне… нам ты сейчас очень нужен, Питер. Ради всего святого!
— Ладно, ладно, только я сомневаюсь, что мне удастся вырваться до завтрашнего утра. Мы тут немного далековато.
— Понятно… но, Питер, я думаю, она умирает.
Я немного поблуждал, прежде чем мне удалось найти обратную дорогу в столовую. Там шел жаркий спор.
— Не понимаю, почему вы выбрали именно его, — говорил Джулиан.
— Мы его не выбирали, — ответил Гренвилль.
— Постарайтесь увидеть то, что скрывается за внешностью, — сказал Фелтон.
Увидев меня, они замолчали.
— Возвращаясь к тому, на чем мы остановились, Джулиан, — на все ваши вопросы есть ответ, — Я стоял в драматической позе в дверях и старался припомнить, в чем же заключался ответ, — Ах да, вы говорили, почему я не делаю операцию по изменению пола? Видите ли, Джулиан, дело в том, что я живу на студенческую стипендию. Я не могу оплатить дорогу до Марокко, не говоря уже об операции. Но прошу вас — дайте мне денег, и я поеду и сделаю операцию. Но, пожалуйста, не думайте, что я — неблагодарный попрошайка, который хочет за ваш счет сделать себе операцию по перемене пола, о которой все мы, хиппи, страстно мечтаем. После операции я вернусь и возвращу вам долг, работая на вас служанкой. От такого предложения вы вряд ли сможете отказаться, во всяком случае не теперь, когда так тяжело найти прислугу. Тем более, что тогда вы сможете вытащить ваш штык, чтобы я почистил его своим языком, сможете воспользоваться своим нравом сеньора, а потом, оттрахав меня до бесчувствия, вы возьмете меня потанцевать на зеленый лужок под звуки духового оркестра. Давайте, Джулиан, устроим это…
Я подождал, найдется ли у него, что ответить, но Джулиан только и сказал: «Я хочу умереть». (Уже второй раз за вечер. Может, если он повторит это трижды, добрая фея исполнит его желание.)
— Что вам сообщили по телефону, Non Omnis Moriar?
Фелтон был раздражен, но я подумал, что он, по крайней мере, мог бы предложить мне выпить. Так что я сам справился с графином, припоминая, что же мне сказали по телефону. Меня ожидал небольшой шок. Я думал, что это окажется обычное столовое вино, но это был крепкий портвейн.
— Сожалею, — сказал я наконец, — но мне только что сообщили о состоянии моей матери. Она очень плоха, и я должен поехать домой как можно скорее.
Я ожидал сочувствия, хотя бы для формы, но Фелтон только пожал плечами.
— Я должен ехать, — не сдавался я, — Чего бы вы от меня ни добивались, и будь я проклят, если я знаю, что это, но вы не имеете права ждать от меня бессловесного повиновения. Я еду сейчас же.
Я налил себе последний бокал — на посошок.
— Дверь там, — сказал Фелтон.
Я ринулся прочь из столовой, пролетел через холл, успел добежать до гравия перед ступеньками, и тут меня вырвало. В жизни человека бывают моменты озарения. Мгновения славы, имеющие таинственное, но безусловно возвышенное значение. Во время подобных непроизвольных явлений человек может даже ощутить, пусть смутно, приливы и отливы Судьбы. Именно такой миг озарения я и переживал сейчас. Я стоял на загаженной павлинами земле и смотрел вверх, на звезды, потом вниз, на свою блевотину, а затем снова на звезды. Моя блевотина — кусочки куропатки и овощей, сплошь розоватая от выпитого вина, была не менее прекрасна, чем звезды. И я почувствовал, что очистился. Я был по-прежнему пьян, но это было какое-то более чистое опьянение. Когда человека мутит, даже рвота — приятное ощущение, — это все равно что чихнуть, когда свербит в носу.
Я шагал по лужайке и мысленно продолжал спор о хиппи — выдумывал все новые сокрушительные аргументы в свою пользу. Люди вроде Джулиана говорят так, будто это хиппи правят страной и все, что в ней происходит, — происходит на Карнаби-стрит или на Кингз-роуд. Но Англией, в которой я живу, правят не длинноволосые юнцы, отдающие распоряжения из Арт-Лабораторий или студий звукозаписи. Этой страной управляют сидящие в больших офисах пожилые или давно взрослые люди. Британией шестидесятых, так же как и Британией пятидесятых и Британией сороковых, управляют директора компаний, генералы, епископы, члены парламента, управляющие банков и ректоры колледжей, и если в Британии шестидесятых что-то не так, то это их, а не моя вина и не вина Битлз. Мне бы хотелось, чтобы на улицах было полно молодых людей в ярких, цветастых рубашках. На самом деле Англия — на удивление старомодная и зажатая страна. Надо проехать бог весть сколько миль, чтобы услышать звуки ситара или купить комикс с доктором Стрейнджем, но зато рекламу крема для бритья, чая и сигарет можно увидеть где угодно. Здесь как будто постоянно моросит дождь. Если революции хиппи суждено свершиться, то пусть это случится поскорее.
Что случится скорее? Пусть скорее налетит буря с Востока, а впереди бури движется расхристанная, по-цыгански пестрая, шумная толпа хиппи, приплясывающих рядом со своими повозками под ритмичную дробь восточных барабанов. Их знамена украшены тантрическими знаками. На их лицах татуировки, призывающие к отмене сексуального рабства. Хиппи выступили в поход против твердынь христианства. Колеса их повозок сокрушают тела их соратников, которых алкоголь и наркотики сделали бесчувственными к ударам судьбы, и хотя многие из них погибали подобным образом, это не столь важно, потому что имя им — легион и все больше и больше их поднимается, чтобы присоединиться к крестовому походу вечных детей. Среди них юноши, одетые девушками, и девушки, одетые юношами, и много и тех и других, которые вообще ни во что не одеты. Это не обыкновенное шествие; это бесконечная праздничная процессия, движущаяся сквозь облака ладана и бабочек. Грозные всадники расчищают путь странствующим посланникам радости, и смеющиеся люди по цепочке передают друг другу вино, наркотики, свечи, искусственные члены, обмениваются поцелуями, не переставая танцевать. Их души и тела свободны. Лица хиппи раскраснелись, их глаза сияют, на них приятно смотреть, потому что они молоды. Их бунт инстинктивен, его не постичь разумом — они будто орды саранчи, обрушившиеся на западную цивилизацию. Они надвигаются в своих широкополых шляпах, индийских шалях и ковбойских сапогах, и хотя они еще далеко, до меня доносятся их крики: «Долой церковь и короля!», я слышу позвякивание их колокольчиков, а за всем этим — пульсирующий глухой ритм танца Ямы, Бога Смерти. Так пусть же они явятся, дикие орды с Востока, а вслед за ними хлынут угрюмые дожди. Сияющий Люцифер приветствует свой народ.
Последний абзац — довольно странный. Он как-то сам собой, медленно и тягуче, вышел из-под моей шариковой ручки. Это вовсе не то, о чем я думал тогда ночью на лужайке. Скорее это похоже на автоматическое письмо. Надо быть начеку, чтобы снова не удариться в этот витиеватый стиль.
Какой такой витиеватый стиль? К черту стиль! Да здравствует шоу чудиков! Существует такой тип прозы, и это легко себе представить, чьи медленные каденции подходят и для исследования таких диковин, как малопонятные погребальные обряды древней Англии, и для мрачных отступлений, сопровождающих такие исследования. Точно так же нет никаких сомнений, что извращенные забавы, которым предавался Тиберий с эфебами, лучше всего описывать языком, вуалирующим непристойность ироническим перифразом. Долгие плавно затухающие аккорды лучше всего передадут агонию жертв императорского любострастия, равно как и упокоение самого императора. Ибо это стиль, чей привкус формализованных намеков способствует разврату, повествуя о пороке с изяществом и не нарушая приличий. Его словно высеченные из мрамора фразы надежно защищены от любой критики. Любители утонченного письма, соблазненные языковой изощренностью, возможно, встретят овацией навеянные опиумом фантазии о детской проституции в лондонских трущобах или философские рассуждения о природе адюльтера, практиковавшегося александрийскими гуляками-космополитами. Барочные пассажи с их выверенными антитезами дополняются внутренними отзвуками, симметриями и параллелями. Так смерть может превратиться в игру слов, а преступление — служить поводом для маскарада. Хитроумные двусмысленности намекают на совращение невинности или на осквернение могил, вместе с тем отрицая, что речь идет о чем-то серьезном. Слова как снег, падающий на бесплодную землю, лишенный нравственного содержания. Пунктуация подобна дыханию, и в таком отрывке вы можете уловить дыхание самого Дьявола.
Ну вот, опять! Моя рука издевается надо мной и пишет все, что ей вздумается. Но теперь против ее воли я принуждаю ее нацарапать строчку: «Если твоя правая рука искушает тебя, отруби ее». Устрашившись библейской кары, моя рука снова послушно пишет то, что хочу я.
Нет. Прошлой ночью я не думал о Дикой Орде с Востока и не слышал дыхания Дьявола. Разделавшись с бредом, который нес Джулиан, я стал думать о звонке отца и о своей умирающей матери. Ночью покинуть этот глухой уголок было невозможно. Кроме всего прочего, я был слишком пьян. Завтра уже воскресенье. Предпринять путешествие из глуши херефордширских лесов в Кембридж на общественном транспорте в воскресное утро будет крайне утомительно, если вообще возможно. Чтобы быть до конца честным, я должен признаться, что и сама мысль — сидеть с умирающей ворчливой старой женщиной — показалась мне совсем не привлекательной. К тому же у меня были основания кое в чем сомневаться. Папа рассердился, что в эти выходные я не приехал, как обещал, и он мог выдумать этот кризис, чтобы я все-таки приехал. Он пытался потребовать с меня мою долю участия. Если я уступлю в первый раз, за первой проверкой последуют все новые. Моя мать была эмоциональной препоной, а на пути чародея препон быть не должно. Больше всего я нуждался в том, чтобы привыкнуть подчиняться своим истинным желаниям.
Поразмыслив над этим, я вдруг понял, что Фелтон сказал бы мне в точности то же самое, но теперь ему незачем это было делать, потому что в голове у меня словно сидел свой собственный Фелтон. Мысли о смерти, о том, что мне придется трястись до Кембриджа на автобусе, не говоря уже о Фелтоне, который никак не выходил у меня из головы, окончательно нарушили мое возвышенно озаренное состояние. Оно исчезло без следа, и я вернулся в дом.
Я нашел их в курительной комнате. Фелтон листал дневник Джулиана совсем так же, как мой. В нем было что-то насчет недавней попытки Джулиана избежать надзора дворецкого Данна. Это должно было быть интересно. Поэтому я вытянулся в шезлонге, сгорая от нетерпения услышать отрывки из дневника Джулиана вместо сказки на ночь. К сожалению, я тотчас же уснул. Понятия не имею, как в конце концов я очутился в своей спальне.
4 июня, воскресенье
Меня разбудили доносившиеся с лужайки крики павлинов. Все это великолепно, но теперь до меня дошло, что Мэддиском-холл это нечто вроде лечебницы для душевнобольных с единственным пациентом — Джулианом. Само собой, завтрак не подавали, пока не прошла служба, посвященная Айвассу. Поэтому я валялся в постели, заполняя дневник и обдумывая сказанное вчера. В какой-то степени Джулиан был прав, когда он говорил о сегодняшней поп-музыке, хотя сказать, что в ней поется «только о совокуплениях и больше ни о чем» — это уж чересчур. Но песни в подавляющем большинстве действительно о любви и едва ли о чем-то другом, кроме любви. В общем и целом, канон поп-песни представляет собой эдакую энциклопедию современной любви: одиночество без любви, любовь с первого взгляда, заигрывания, робость, первое свидание и первый поцелуй — все вплоть до разрыва, попыток помириться и, наконец, воспоминаний о потерянной любви много лет спустя. Запоминающиеся слова и ритмы поп-музыки учат нас, как вести себя в период ухаживания, что говорить и чувствовать. Стихи комментируют наши сердечные порывы.
Революция хиппи — это любовь, плюс песни, плюс электрификация.
Джулиан прав и в том, что хиппи — существа феминизированные. То же можно сказать и о поп-музыке. Вспомните песню «I’m а Воу» группы Ху. Но быть женственным — это ведь хорошо, разве нет? Что касается пола… если реинкарнация, как уверяет мистер Козмик, действительно существует, то мне непонятно, почему больше половины людей предпочли перевоплотиться в образе женщин, а не мужчин?
Служба Айвассу состоялась в бывшей часовне рядом с домом. Вместо бывшего здесь когда-то христианского алтаря стоит статуя Аримана. Змеи обвивают сведенное судорогой тело Аримана. На службу приехало несколько местных членов Ложи. Большинство магических ритуалов, в которых я до сих пор участвовал, были ужасно скучные. (Какой дурак сказал, что дьявольская музыка — самая мелодичная? Уж точно он не знаком с обрядами кроулианской магии. Ему стоит послушать «Вперед, Воины Христовы», например, или «Иерусалим».) Службу скрасило только бегство козла до того, как Фелтон успел поднести бритву к его глотке. После этого Джулиан, стоя рядом со статуей Аримана, продолжал напевно выкрикивать имена астральных слуг Айвасса, а остальные гонялись между скамейками за козлом. Наконец Гренвилль регбистским броском кинулся на козла, схватил его за задние ноги и держал, пока Фелтон не ухватился за повод. Козлу с налитыми кровью глазами — воплощению пагубного сглаза — перерезали горло и посвятили это грядущему Освящению Девственницы, что бы это ни значило, а потом, как и в прошлые разы, мы все пили кровь принесенной в жертву твари.
Козлиная кровь на завтрак — это не очень-то приятно. К счастью, после этого в доме нам подали настоящий завтрак. Кеджери — блюдо из рыбы, риса и яиц — и черный пудинг я пробовал впервые. Удовольствие мне слегка подпортил Фелтон, подошедший сзади и заметивший, что моя бедная старая мать, вероятно, гораздо скорее поправится без моего прислуживания у ее кровати.
После завтрака Фелтон с Джулианом провели меня по дому и окружающим его землям. Джулиан проделал это без всякого энтузиазма. Он скорее походил на скучающего агента по недвижимости, показывающего место бесперспективному клиенту. Усадьба была большая, но меня ничего особенно не заинтересовало — кроме того, что все окна верхнего этажа были зарешечены. Наш обход закончился в оружейной. Джулиан попросил мистера Данна отпереть один из шкафов, Фелтон и Гренвилль присоединились к нам, и мы всей компанией отправились за теннисные корты пострелять по тарелочкам. Потом подали обед. После обеда Фелтон тайком сунул мне несколько монет на чаевые дворецкому, и мы все пошли собирать вещи. Я спустился в холл первым, где нас ждал Джулиан, выглядевший таким же подавленным и раздраженным, как в нашу первую встречу. Я протянул ему руку и приготовился произнести несколько слов условной благодарности за его гостеприимство. Однако вместо этого он поблагодарил меня, хотя и несколько равнодушно.
— Полагаю, что мне следует быть вам благодарным. Вы — тот, кто принесет мне свободу, — сказал он, но не пожал моей протянутой руки.
(Джулиану явно противен мой вид. Вот еще один человек, который, как и Элис, ненавидит меня до глубины души. Странное это чувство — испытывать на себе чью-то ненависть. Возможно, Салли теперь тоже присоединилась к питероненавистникам. Не хотелось бы так думать. Но я все равно буду думать об этом — точно так же, как думаю о перилах, утыканных бритвенными лезвиями.)
В машине, на обратном пути в Лондон, Фелтон как бы невзначай спросил меня:
— Ты что, действительно хочешь быть хиппи, Питер?
— Нет. Этот спор вышел сам собой. Просто Джулиан вывел меня из себя, вот и все.
— Хорошо, Ложе не нужны хиппи и прочее отребье. Как раз наоборот, ей нужны люди, занимающие влиятельные посты. Ложа готова идти на большие жертвы и долго ждать, пока ее избранники не займут нужные места. Нам не нужны изгои, Питер. Мы хотим, чтобы у тебя была работа, семья и дети.
Потом так же невзначай:
— Как тебе Джулиан?
— Ну…
— Ладно, не надо, — рассмеялся Фелтон, заметив мои колебания, — скоро я сам об этом узнаю из твоего дневника.
— По правде сказать, он мне не очень понравился, да и я ему, похоже, тоже.
— Возможно, ты переменишь мнение, когда узнаешь, что он решил сделать тебя своим наследником. Дом, имение, деньги — все это отойдет тебе.
Неужели Фелтон с Гренвиллем решили меня разыграть? Мне совсем не показалось, что Джулиан видит во мне желанного сына, которого у него нет. Но все равно это был хороший повод пофантазировать, и я расслабленно откинулся на сиденье и стал воображать, каково это — унаследовать дом Джулиана. Забавно было бы превратить это место в колонию хиппи, где всем прислуживали бы лакеи и горничные. Мы могли бы развлекаться с горничными, пока дворецкие с нашего разрешения обслуживали бы девчонок. А потом слуги разносили бы посткоитальные мастырки на серебряных подносах. Летом на лужайках ставили бы большие навесы для рок-концертов. Богатства и возможности высшего общества тратятся впустую; только хиппи на самом деле знают, как извлечь сок удовольствия до последней капли… Потом мне припомнилось замечание Джулиана о том, что я — «избранный»; отталкиваясь от этого, я принялся воображать себя в роли Мессии-хиппи. В этом есть что-то утонченно апокалиптическое, разве нет? Я буду играть на гитаре, как Дилан, исцелять недужных и возвращать мертвецов к жизни.
После этого мои мысли обратились к разнице между хиппи и битником. Роберт Дрейперс считает себя битником. Поэтому он и ходит в своих черных свитерах. Кроме этого, он читает наводящих тоску экзистенциалистов и утверждает, что ему приходится страдать от nausee и Angst[8] и разных прочих штук с иностранными названиями. Он действительно «битник» в том смысле, что жизнь его явно побила. Тогда как меня гораздо больше интересуют хиппи. Битники, как правило, не употребляют наркотиков. Как-то я видел фотографию самого типичного битника, Джека Керуака. У него была короткая стрижка, он стоял в клетчатой рубашке на крыльце родного дома и пил пиво из бутылки. Будто проходил прослушивание на роль в сериале «Семь невест для семи братьев». Я хочу сказать — до какой степени можно быть цивилом?
Я вдруг вздрогнул от мысли — события последних дней (переезд, разрыв с Салли, телефонные звонки отца и выходные, проведенные за городом) меня совершенно заставили забыть о том, что завтра мне нужно ехать на конференцию по социологии в Лидс. Пару недель назад я даже приготовил доклад на тему «Когнитивные диссонансы в детских игровых фантазиях» и должен выступить с ним в понедельник днем. Я сказал об этом Фелтону. Я подумал, что, возможно, он запретит мне ехать и на конференцию, но он не возражал.
Мы вернулись в Лондон позже, чем должны были. В Лондоне мы сначала высадили Гренвилля в Кенсингтоне, а потом поехали в Ложу. Мы пропустили ужин, но Гривз оставил нам на кухне сэндвичи. Я еще не успел дожевать последний кусок, но Фелтон уже торопил меня поскорее принять ванну. Если я собираюсь выехать завтра пораньше, то мне лучше принять ванну сейчас. Спорить было бессмысленно, и я пошел наверх, забрался в ванну и, лежа в ней, стал думать о своем докладе и событиях двух предыдущих дней. Дневник я собирался писать в постели.
Я шел к себе в комнату в пижаме по темному коридору и тут услышал нечто такое, от чего у меня по всему телу забегали мурашки и я похолодел с головы до пят. Это был женский голос, исполнявший оперную арию. Звук шел из моей комнаты и с моего проигрывателя, но я не ставил никаких пластинок и вообще я не поклонник оперы. Я распахнул дверь. Хотя, когда я уходил в ванную, я оставил в комнате свет, сейчас здесь было совершенно темно. Я стоял в нерешительности, собираясь обратиться в бегство, но тут чиркнула спичка и кто-то зажег свечу. На моей кровати сидела Лора и держала в руке свечу. Она улыбалась.
— «Voi che sapete». Ты, сведущий в любви. Это Моцарт, Питер. Любовь есть Закон. Любовь подчиняется Воле.
Ее голос был чистым, как звон колокольчика. На ней была шелковая блузка и твидовая юбка. Она похлопала по одеялу, приглашая меня сесть рядом. Я так и сделал, и теперь мы сидели совсем близко, не глядя друг на друга.
— Питер, я хочу сыграть с тобой в игру под названием «представь себе». Представь себе, что я — девственница и хочу, чтобы ты меня соблазнил, — Она помолчала, а потом сформулировала свою мысль по-другому, — Или, скорее, мне хочется, чтобы ты убедил меня, что я хочу быть соблазненной.
Я слышал ее дыхание. Оно было напряженным. Чего от меня хотели? Впрочем, даже не важно, чего от меня хотели, важно, чего хотел я сам. Я внимательно посмотрел на Лору: она была намного старше меня, но отнюдь еще не старуха. Думаю, ей было чуть за сорок, и она была по-своему привлекательной. Не глядя на Лору, я нерешительно положил руку на ее обтянутое чулком колено. Она резко скинула ее.
— Только не надо меня сразу лапать! Поговори со мной. Убеди меня, что ты меня любишь и что я должна переспать с тобой.
— Но я вас не люблю, и игра «представь себе» мне не нравится, — сказал я, — Извините, Лора, ничего личного, но мне не нужны ваши уроки секса. Мне хватает полового опыта.
— Не будь таким грубым, Питер. Элементарная вежливость требует, чтобы ты был любезен с женщиной, которая тебя старше и предлагает тебе переспать с ней, если, конечно, ты все сделаешь правильно. Я уверена, что тебе не нужны уроки секса. Дело не в этом. Возможно, мы ошибаемся, но мы подозреваем, что ты мало сведущ в науке ухаживания, в том, как заставить женщину почувствовать себя особенной.
(Наука ухаживания? Очнись!)
— Нас не интересует, как ты обходишься со своими пташками. Вопрос в том, умеешь ли ты ухаживать за уважающей себя невинной девушкой или, попросту говоря, соблазнить девственницу. У тебя есть такой опыт?
— Ну, в общем, должен признать, я не коллекционирую девственниц. И вообще. Это глупо. Чего вы от меня хотите?
— Ты должен понять, что я — девственница и что в первый раз я буду бояться. Тебе нужно будет внушить мне уверенность, что все будет хорошо. Кроме того, тебе нужно будет убедить меня, что ты относишься ко мне серьезно, что для тебя это не какая-то случайная связь, а что ты действительно любишь меня. Скажи мне, что я прекрасна. Скажи, что меня не разочарует мой первый любовный опыт. Пообещай жениться на мне. Пообещай все что угодно.
— Все это такой бред. Я не могу.
— Не трусь, Питер, — Она ободряюще придвинулась ко мне, — У тебя большой опыт участия в ролевых играх во время сеансов Созидания. Это просто новая роль, и, уверяю тебя, куда более приятная, чем большинство остальных. На самом деле все не так уж и сложно. У тебя наверняка гораздо больше опыта по соблазнению девушек, чем у меня в роли девственницы. Не важно, что ты на самом деле обо мне думаешь. Просто сделай что-нибудь. Понятно, что я хочу быть с тобой, раз уж я сижу здесь. Но, учитывая условия игры, я — молода, неопытна и не уверена в себе. Так что я просто хочу услышать несколько слов, которые дадут мне почувствовать, что все в порядке, — И вдруг, неожиданно высоким и искусственным голосом школьницы, она спросила: — О, Питер, мы тут совсем одни, ты уверен, что мы не делаем ничего дурного?
Что ж, для начала немного актерской игры, а потом под конец — хороший секс. Это было диковато, но я решил сыграть этот экспромт на тему «Как соблазнить девственницу».
— Да, нам нужно побыть вдвоем, Лора, чтобы я мог сказать тебе, как сильно я тебя люблю. Я слишком застенчивый, я не смогу сделать это на людях. И потом, разве не приятно вот так летним вечером сидеть при свечах и слушать Мендельсона?
— Моцарта, — инстинктивно поправила меня Лора.
— …слушать Моцарта. Это наша ночь, это наш час, и нет ничего важнее нашей любви — по крайней мере, ничего важнее моей любви к тебе. Я до сих пор не знаю, как ты относишься ко мне.
— Не знаю, — откликнулась Лора. — Девушке порой непросто разобраться в своих чувствах.
Я взял Лору за руку. Я старался припомнить реплики соблазнителей из таких фильмов, как «Элфи» и «Уловка». Однако безуспешно. Поэтому я продолжал игру на свой страх и риск.
— Этого я как раз не понимаю, Лора. Я знаю, что я чувствую. Как только я тебя вижу, у меня подгибаются колени. Я не думал в тебя влюбляться, но теперь, когда это случилось, эго стало для меня бесконечной пыткой. Наверное, лучше бы мне тебя никогда не встречать. Тогда бы мне не приходилось терпеть эту ужасную боль…
Я остановился и встревоженно посмотрел на Лору. Она наклонилась вперед — почти сложилась пополам. Только приглядевшись внимательнее, я увидел, что тело ее сотрясается от смеха.
— Что с тобой, Питер, милый? У тебя опять почечные колики? — Все еще вздрагивая, Лора попыталась собраться, — Ох, извини, я знаю, что это не по правилам, но ты на самом деле переборщил. Прости, прости. Начни со слов: «Наверное, лучше бы мне тебя никогда не встречать».
Она напустила на себя строгий вид и усилием воли заставила себя сурово посмотреть на меня.
— Наверное, лучше бы мне…
Нет, без толку. Лора снова схватилась за живот от смеха. Во мне что-то перевернулось. До сих пор я видел в ней преподавательницу Ложи, старую кошелку. И вдруг рядом со мной оказалось живое, дышащее, смеющееся человеческое существо, и я страстно ее захотел. У меня возникла эрекция.
— Это — безнадежно, — потом она все же справилась с собой, — Нет, продолжай, Питер. Постарайся сделать все, что можешь.
Но у самой у нее слезы текли от нелепости происходящего.
— Наверное, лучше бы мне тебя никогда не встречать. Но хоть это и пытка, но такая сладостная. Лора, можно тебя поцеловать?
Она кивнула.
— Конечно, можно, — она торопливо вытерла слезы смеха и повернула ко мне лицо.
После рассказов мистера Козмика я ожидал, что поцелуй Лоры опалит меня, как паяльная лампа. Однако она все еще пыталась играть роль и только чуть-чуть приоткрыла губы, не позволяя моему языку забраться слишком далеко.
— Лора, дорогая, у тебя такое красивое тело. Жаль, что одежда его скрывает. Можно мне раздеть тебя? Только раздеть и ничего больше. Я только хочу посмотреть на твое прекрасное тело, позволь мне полюбоваться тобой.
— Ах ты, бесстыдник! — ответила она грудным голосом. — Прости, Питер, я не знаю. А папа не рассердится?
— Ему незачем об этом знать.
В этот момент я возился с молнией на ее юбке. К сожалению, молнию заело.
— Давай разденемся оба. Я тоже хочу стоять перед тобой обнаженным, чтобы между нами не было никакого притворства.
Тут Лора, с интересом наблюдавшая за моей возней с молнией, просто откинулась на спину и застонала:
— О, Лора Уилкинз, какого черта ты вляпалась в эту чертовски глупую и чертовски нелепую историю? — А потом, без всякого перехода: — Дай мне, я сама. Да, я думаю, ты убедил меня отдать тебе свою девственность. Мне надоело быть девственницей. Давай скинем с себя одежду и трахнемся!
Мы начали раздеваться, стоя друг перед другом. На Лоре был корсет, и его лямки глубоко врезались в ее полные плечи. Я уже воображал себе ее тело, но эта деталь все испортила. Я опустился перед ней на колени, и я не играл, когда расстегивал резинки и бормотал нежные слова, обращаясь к ее великолепным ногам. Потом я поднялся, чтобы поцеловать ее, а она пробежала пальцами по моим ребрам.
— У тебя потрясающее тело, — удивленно сказала она. — Совсем как у танцора фламенко. Неужели в таком тощем теле есть место для сердца?
Потом Лора добавила:
— О, Питер, ты будешь со мной нежен, правда?
Когда я вошел в нее, тело ее сводили судороги смеха.
Лора здорово трахалась — нет, я скажу это поточнее. Она потрясающе трахалась. Она знала такое, что Салли и во сне не снилось, и некоторые из этих штучек были и в самом деле классными. После секса Лора вытащила сигареты. Я никогда раньше не видел, чтобы она курила.
— Что ж, это мы похерили — подходящее выраженьице, — сказала она. — Вряд ли Магистр будет доволен.
— А ему обязательно об этом знать?
— Если только Айвасс в ближайшие сутки не поразит его слепотой — узнает, будь спокоен. Он прочтет об этом в моем дневнике. Точно так же, как Фелтон прочтет об этом в твоем. Возможно, они даже сверят наши записи.
— Н-да, — (Я думал, что Лора сохранит подробности сегодняшней встречи в тайне. Глупо, конечно, но мне так показалось.)
— Скажи правду и посрами Дьявола, — произнесла Лора. — Вот что, хотя, по правде говоря, я ни разу не видела посрамленного Дьявола.
Лора быстро оправила юбку и привела в порядок волосы. Видя мое вконец перепуганное лицо, она позволила себе едва заметно улыбнуться.
— Все получилось не совсем так, как было запланировано. Но так или иначе сегодняшняя встреча нас сблизила. Надеюсь, скоро ты привыкнешь видеть во мне свою новую мать.
— Моя мать умирает.
— Я знаю. — Она помедлила в дверях, — Будь я на твоем месте, Питер, я бы не стала сразу ложиться спать. Лучше, если ты все опишешь в своем дневнике сейчас, пока каждая деталь еще свежа в твоей памяти. Дневнику ты должен доверять только правду. Тех, кто не делает этого, Ложа наказывает безжалостно. Поверь своей новой мамочке.
Я на самом деле сел за дневник и довел записи до настоящего момента. Была уже глубокая ночь, когда я смог наконец завести будильник и отключиться.
5 июня, понедельник
Я отправился на конференцию в Лидс самым ранним поездом. Пропустил только приветственную речь и пару коротких докладов. Майкл тоже был на конференции, и за кофе нам удалось поговорить. Мне пришлось объяснять насчет моего нового адреса, и хотя я постарался напустить побольше тумана вокруг Хораполло-хауса, Майкл просек, что я связан с какой-то оккультной группой, и принялся язвительно над этим подшучивать.
— Все эти эзотерические конторы только и думают что о деньгах. Смотри, обдерут тебя как липку.
— Думаю, что в моем случае все несколько иначе, Майкл. Даже можно сказать — совсем наоборот.
— Ты сам себе яму роешь, — пожал он плечами, — Пожалуй, это могло бы представлять интерес с социологической точки зрения. Ты мог бы сделать доклад на тему «Динамика поведения коллектива в ложе оккультистов Северного Лондона» или типа того.
— Нет, Майкл. Я отношусь к этому очень серьезно.
— Глупо. Что ты с этого будешь иметь? Если эти люди действительно обладают поразительной мистической силой, то почему они не правят миром, а охотятся за легковерными молодыми студентами?
— А откуда нам знать, что они не правят миром? — возразил я. — Внешний облик не всегда совпадает с внутренним содержанием.
И все же последнее слово осталось за Майклом.
Мой доклад поставили на конец дня. Пожалуй, я слишком тараторил, но в целом все прошло нормально. Никто не понял, что я говорил, поэтому и вопросов не было, так что, по крайней мере, в этом смысле доклад удался. По мне так лучше остаться непонятым, чем отвечать на каверзные вопросы. Предполагалось, что все мы будем говорить о «когнитивном диссонансе» в обществе, но, похоже, никто из нас не представлял себе, что это такое. Я чувствовал себя жутко молодым по сравнению с остальными учеными, прибывшими на конференцию. Полагаю, я молод, чтобы претендовать на доктора социологии. Конференции всегда проходят в страшной суматохе, и у меня не было даже минутки подумать о ночном визите Лоры или о маминой болезни. Отчасти я чувствовал себя виноватым оттого, что я сейчас не в Кембридже, с родителями. Однако Ложа, по крайней мере, хочет, чтобы я двигался вперед и поощряет мою работу, тогда как папа не воспринимает мои занятия всерьез. Народу была уйма, и мне пришлось провести ночь в спальном мешке на полу в преподавательской.
6 июня, вторник
Проснулся оттого, что замерз и все тело ломило. Решил провести большую часть дня в Лидсе, беседуя со своими коллегами и копаясь в фондах факультетской библиотеки. Лидс — холодный, хмурый город. Вернулся в Лондон поездом, было уже слишком поздно, и на ужин в Хораполло-хаус я уже не успел. Поэтому сразу без сил свалился в кровать. На этот раз один.
7 июня, среда
За завтраком искал глазами Лору, но ее не было. Будет ли у нас еще случай поиграть в девственницу и соблазнителя?
Сегодня утром я для сравнения отправился на другую игровую площадку. Коренастые агрессивные малыши, носившиеся по площадке, напомнили мне картину Брейгеля, изображающую карусель на какой-то сельской ярмарке. Поводы, по которым столетия назад проводились ярмарки, давно позабыты. Но сейчас перемена, и на полчаса мир переворачивается вверх тормашками. Не думаю, что мне хотелось бы оказаться в толпе этих зловредных маленьких монстров — низкорослых воплощений насилия и безумия. Я вижу, как маленькие задиры теснят в угол намеченную жертву, и слышу ритмичные издевательские крики: «Вот тебе, вот тебе, вот тебе», — и меня всего передергивает. Фелтон меня все спрашивает, почему я не могу найти площадку поближе к Швейцарскому Коттеджу. Думаю, это неплохая мысль, вот только у меня уже столько заметок по игровой площадке в школе Св. Иосифа.
На обратном пути в центр я видел заголовки газет о нападении Израиля на Египет и ближневосточном военном конфликте в целом. Я вспомнил, как Фелтон говорил, что, по предсказаниям пророков, Дамаск — место рождения Антихриста. Возможно, это начало Апокалипсиса. Мне нужно заехать на вторую примерку смокинга (на сей раз без Гренвилля). Маленький человечек так и сяк прикладывает к моему телу куски материи. Ненавижу эту черную хламиду, которую он для меня шьет. Я чувствую себя в ней как в саване. Возможно, мой смокинг будет как раз готов к концу света, тогда и надену. Безупречно одетый, с бокалом шампанского в руке, я буду смотреть, как с небес изливаются потоки огня. (Несколько месяцев назад мистер Козмик мне сказал, что, по его расчетам, конец света придется на среду. Я подумал над этим немного, а потом спросил его почему. Он ответил: потому что это разобьет неделю на середине.)
После примерки я решил, что на сегодня с меня хватит, и вернулся в Хораполло-хаус. Там было непривычно безлюдно. И я решил обследовать здание — не жилые комнаты, разумеется, ведь, в конце концов, я не шпион, а жилец. Поэтому я ограничил свое обследование местами общего пользования и теми участками дома, которые ни для чего определенного не предназначались. Попросту говоря, я решил осмотреться в своем новом доме. Несмотря на невинность моих намерений, я воображал себя дерзким учеником чародея, решившим воспользоваться отсутствием своего учителя. С широко раскрытыми глазами ученик на цыпочках пробирается из комнаты в комнату, распахивает двери и видит чудо за чудом, причем в каждой последующей комнате — чудеса еще чуднее прежних. Наконец он доходит до последней двери. Он знает, что ему не следует к ней приближаться, но дверь распахивается сама собой, и охваченный ужасом ученик видит комнату, полную обнаженных тел, свисающих с крюков для мясных тут. И только на одном крюке нет тела…
Разумеется, я не нашел никаких таких крюков и никаких скелетов в шкафах, однако я обнаружил нечто странное и почти столь же жуткое. Средняя часть дома и его восточное крыло находятся в хорошем состоянии, здесь недавно был ремонт. Я имею в виду все эти старинные ковры и люстры в холле, современную обстановку в двух аудиториях и так далее. Но в западном крыле все совсем по-другому. Едва я свернул в эту сторону, как обнаружил комнаты без электричества, с одной болтающейся проводкой, дырами в полу и сломанными оконными рамами, в одной из комнат, среди осколков разбитого стекла валялась мертвая птица, а другая комната хранила следы того, что здесь кто-то жил и этот кто-то пытался разложить костер прямо на полу. Мне кажется, когда-то это крыло принадлежало Ложе, потому что в коридоре второго этажа сохранились осыпающиеся телемские фрески: голый мужчина осеняет себя знамением Дьявола — «manu cornuta», черный зверь насилует белоснежную нимфу, кот, распятый на ясене. Казалось, коридору с фресками нет конца — возможно, он даже ведет в соседнее здание. Я повернул назад, вместо того чтобы продвигаться дальше, сквозь сумрак, до самого конца. Я вернулся в свою комнату в задумчивости. Это так странно — блестящая роскошь холла и запущенность в западном крыле, — как если бы Хораполло-хаус был старым театром с заброшенными кулисами.
Что случилось в западном крыле? Что могло случиться в западном крыле? Порывы ветра, налетающие с запада, бьются о стены и окна дома, требуя, чтобы их впустили. Отказать ветру нельзя. Он все равно найдет лазейку. Всегда находит. Разве дом — не символ человеческого сознания и его необходимости мечтать? Когда человек мечтает, он подобен человеку, который сидит скрючившись у себя в голове и вкушает мирских наслаждений, лелеет мечты о богатстве и власти и развлекает своих гостей в тепле и уюте. Он стоит у входа и приветствует своих друзей и знакомых в своих владениях. Он говорит, чтобы они чувствовали себя как дома, здесь они смогут найти убежище от сердито завывающего ветра. Стены дома очень крепки, но окна — его глаза — нельзя защитить, и когда Враг, оседлав ветер, стремительно приблизится к дому, то поднимет копье и нацелит его прямо в глаз. Никому не дано воспрепятствовать проникновению через глаза. В общем, представьте себе хозяина дома и честную компанию, веселящуюся за трапезой и не обращающую внимания на проникнувшего в дом Врага. А Враг, пробравшись внутрь, уединяется в одной из комнат верхнего этажа и тоже устраивает пир, он приглашает разделить свое застолье моль и червей, пожирающих ткани и дерево дома. Затем, пресытившись своими заплесневелыми яствами, ловкий Враг устраивает волчьи ямы в полу и на ночь расставляет свои силки. Разве это не точный образ стареющего ума?
Бред, да и только. Едва закончив писать этот абзац, я отбросил ручку и решил думать о Салли в надежде, что мысли о ней прогонят мысли о Враге, кто бы он ни был. Одновременно я поставил сингл Алана Прайса «Simon Smith and His Amazing Dancing Bear». За несколько раз повторяющейся фортепьянной фразой вступления следуют беззаботные, наивные слова. Обхватив голову руками, я слушаю и представляю себе, как призрак Салли материализовался под звуки музыки и сейчас она здесь, в моей комнате. «Ну? кто бы мог подумать, когда и где? Что мальчишке с медведем будут рады везде?» В прошлом году мы с Салли были на рождественской вечеринке, где эту вещь Алана Прайса гоняли раз сто и мы все время под нее танцевали. Нас словно обуял дух тарантеллы. Просто не могли устоять на месте. И вот я в сотый раз гоняю «Саймона Смита и его удивительного пляшущего медведя». Музыка — веселая, живая, и все же это веселье не для меня. Вспоминая, как Салли двигалась под музыку, я слышу ее последние слова, они так и вертятся в моей голове: «Ты — зло!» Порвать с Салли было тяжело. Тяжело? А что значит «тяжело»? О, это тяжесть, которая давит на грудь и высасывает из сердца жизненные соки. Это груз, которому стоит однажды лечь на сердце — и он остается там навсегда.
После этих слов я отшвырнул ручку. Я бросился в ванную — мне показалось, что меня вот-вот вырвет. Я склонился над унитазом и стал ждать, когда подступит рвота, но ничего не выходило. Я подумал, может, засунуть палец в горло, чтобы избавиться от этой тошнотной мути. Получается, что я записываю всю эту чушь в дневник, словно под диктовку кого-то, кто думает за меня. Если окажется, что это так, мне, возможно, придется отсечь себе правую руку, чтобы не быть рабом, стенографистом Незримого. От мыслей о рабском ремесле писца меня оторвал телефонный звонок.
Телефон звонил в пустом доме. Где Гривз? Я решил не подходить, но телефон все звонил и звонил. Он словно обвинял меня в чем-то. Меня не должно было здесь быть, и я не должен был его слышать. Я спустился в холл и снял трубку. Звонили мне. Это был папа, и я стал ему объяснять, что я надеюсь, что смогу приехать к ним в эти выходные.
Но он меня резко оборвал:
— Поздно. Она умерла.
Он ждал, что я что-нибудь отвечу, но я не мог. К горлу у меня подкатил комок. Папа тяжело вздохнул:
— Ладно, попробуй выбраться хотя бы на похороны. В понедельник в баптистской церкви — ты знаешь — в той самой, куда она начала ходить, как заболела. Если ты хочешь сопровождать гроб, тебе нужно приехать часа за полтора.
— Я приеду. Прости, папа.
Он ничего не ответил и повесил трубку.
Я вышел в сад подышать воздухом. Солнце стояло уже невысоко, но свет его был по-прежнему очень яркий, и кроме того, я не хотел, чтобы кто-нибудь видел мое лицо. Поэтому я надел солнцезащитные очки. Хотя в саду лето, молодому человеку прохладно в его темных очках. Его затемненное зрение различает в тени существа, которые прячутся от солнца и ждут. Он чувствует, что они, как и он сам, ожидают, когда на землю упадет Черный Свет и распахнется дверь в Вечность.
К чертям Вечность. Меня беспокоил Фелтон и его реакция на мои новости. Я думал, что он, вероятно, попытается запретить мне поехать на похороны. Но когда в конце концов, перед самым ужином, я его нашел, он был очень любезен и даже, казалось, доволен тем, что я испрашиваю его позволения присутствовать на похоронах своей матери. Возможно, его порадовало то, что я прошу его разрешения. Возможно, он был рад, что по воле судьбы препятствия на моем оккультном пути, каким была мама, больше нет. Возможно, он считает, что похороны благотворно влияют на человека. Не знаю. Он только спросил, на каком кладбище будет похоронена моя мать.
Перед тем как погасить свет, я заучил слова мессы Феникса. Хоть я и боялся, что не усну, но отключился почти мгновенно. Спал я недолго — меня разбудил поцелуй. Я еще толком не проснулся и чуть не подавился чьим-то языком. Это была Лора. Должно быть, я плакал во сне, в кромешной тьме я чувствовал, как ее руки касаются моих влажных щек. Мы молча занялись любовью.
— Лора?
— С тобой лежит не Лора, это твоя новая мать, госпожа Бабалон.
Когда я проснулся в следующий раз, Лоры рядом не было. По-прежнему стояла глубокая ночь, но где-то в доме раздавался ужасный шум. Я лежал неподвижно и пытался решить, что это за шум надо мной — это были какие-то вопли и грохот. Затем, поскольку уснуть не представлялось возможным, я решил пойти пописать. Поплелся по коридору в ванную. На обратном пути к себе в комнату я почувствовал, что шум стал намного громче и ближе. Я обернулся и увидел, как ко мне с грохотом приближается голый мужчина. Его вопящий кроваво-красный рот был разинут так широко, я такого никогда не видел. Я ловко увернулся, пропуская его вперед, и он тяжело процокал вниз по лестнице. Все это произошло очень быстро, но мне удалось мельком увидеть его ноги. Они были все в крови, и на них я разглядел конские подковы. Шум стих, я вернулся к себе, снова лег и в конце концов заснул.
8 июня, четверг
Сегодня поработать никак не получится. После завтрака позвонил мистеру Козмику. Он был какой-то смурной, и по всему чувствовалось, что я его разбудил, но все же мы договорились, что зайду к нему на обед. (Согласно кодексу чести, неформал, точно какой-нибудь арабский шейх, не может вам отказать в гостеприимстве. У неформала всегда можно попросить пластинки, он обязательно тебя накормит, если есть чем, и никогда не заныкает последний косяк. Если ты пожелаешь его подружку — всегда пожалуйста.)
Прямо с порога я сказал мистеру Козмику:
— У меня умерла мать.
Мистер Козмик даже глазом не моргнул. Как будто все знал заранее.
Он протянул мне косяк. Он уже приготовил шесть штук и выложил их рядком на деревянном алтаре у подножия своей пирамиды. Он подкинул мне огоньку и только потом заговорил:
— Ладно, не бери в голову. «Смерть» — это слово не из лексикона неформала. «Смерть» — это вроде итоговой черты внизу закрытого банковского счета, но человеческая жизнь это не банковский счет. В ней часто бывает превышен кредит, но она никогда не бывает закрыта. Все мы находимся в вечном движении.
Я затянулся и ответил:
— В понедельник ее тело предадут земле. Всего через несколько дней оно начнет разлагаться, превращаясь в жижу. У меня умерла мать.
Слова вылетали у меня изо рта вместе с дымом — совсем как в одной из сцен фильма «Голем».
Мистер Козмик покачал головой. Мои слова его потрясли.
— Ты не должен так говорить о ней. Вполне возможно, она сейчас слушает нас, витая в астрале. И ей вряд ли будет приятно услышать, как ты описываешь, что случится с ее телом. В ее теперешнем положении это не важно. Ты же слушал лекции. Душа странствует из тела в тело. Перед реинкарнацией твоя мать около шести недель проведет в астрале. Возможно, в следующий раз она решит стать мужчиной. Вспомни, что Алистера Кроули в предыдущем воплощении звали Айя и он был жрицей критского храма.
Я передаю мастырку мистеру Козмику, и он глубоко затягивается, словно ожидает, что после этого на него снизойдет вдохновение. Затем подползает к проигрывателю и ставит пластинку.
— Пройдет много лет, — продолжает он, — и ты встретишь на улице молодого человека, и он посмотрит на тебя так, будто ты показался ему странно знакомым, и ты, взглянув на него, подумаешь, что да, в нем есть что-то знакомое, хотя наверняка вы оба будете уверены, что никогда раньше не встречались. Ты спишешь все на deja-vu. Не станешь же ты спорить, что deja-vu не существует. Такое случалось со всеми, и это доказывает, что все мы прошли цепочку перевоплощений.
Это звучащее в полный голос провозглашение веры, как наполняющее комнату саркастическое сердитое рычание Дилана — «Highway 61 Revisited». В последний год мои знакомые хипари только и говорили о том, что Дилан — это «Бог-неудачник». После «Blowing in the Wind» и «Masters of War» он продался и отвернулся от подлинных корней фолк-рока. Нельзя песни протеста петь под электрогитару, получается неискренне. Разве такое возможно! Толпа на рыночной площади еще не знает, что Бог умер! Но после того, как в июле прошлого года Дилан разбился на мотоцикле, люди засомневались.
Салли, помешанная на Доноване, по-прежнему считает, что Дилан — это зло, падший ангел, наказанный за дерзость и избыток гениальности. Ходят слухи о том, что теперь он ужасно обезображен. Мистер Козмик трактует все по-своему. Он считает, что Дилан, следуя предуказанному пути, ушел в мистическое странствие. Вроде того как Один покидал Валгаллу и на девять дней и девять ночей давал себя повесить на дереве Иггдрасиль, чтобы познать мудрость Норн. Скоро, очень скоро Дилан объявится вновь — носителем новой, высшей истины.
Мы скурили косяк по самую пятку, и мистер Козмик выкатил обед, состоявший из коричневого риса, острых зеленых перцев чили и пары банок пива. Но сначала — артподготовка (уж если мистер Козмик угощает, так от всей души), и мы опрокидываем по целому пузырьку хлородина д-ра Дж. Коллиса Брауна. Вкус у этой густой коричневой жидкости отвратительный, немного напоминает остывший опиумный отвар (еще один напиток из коктейль-бара мистера Козмика), и острые перцы чили нужны были, чтобы заесть ужасный вкус хлородина. Вообще-то хлородин предназначен старым леди, страдающим ревматизмом, но, согласно этикетке, он содержит опиум плюс самые разнообразные интересные вещества. От него действительно хороший приход, особенно если сдобрить его марихуаной.
Мистер Козмик действительно не скупится на травку. Комната полна дыма, из которого я пытаюсь лепить в воздухе руками разные фигуры. Я слушаю Дилана, и до меня, словно вспышка озарения, доходит, какая же это прекрасная музыка. Это целое море звуков, увязанных вместе.
Каждый по отдельности они ничего бы не значили, но, увязанные вместе, и правда образуют красивейшие узоры. Как это здорово, что…
Мы завели разговор о моей игре на гитаре, по мнению мистера Козмика, я играю не ахти как. Он, конечно, дико извиняется, но до Дилана мне далеко. Я не возражаю. Говорю, что мне не хватает времени практиковаться.
— Практиковаться не обязательно, — возражает мистер Козмик, — Твоя беда в том, что тебе не удается найти общий язык со стихиями. Скажи, ты знаешь, как работает музыка? Можешь по-научному объяснить, что происходит, когда ты слушаешь музыку?
— Нет, мне незачем быть ученым, чтобы слушать музыку.
— Да, но чтобы играть правильно, ты должен научиться общаться со стихиями. Давай по порядку. Музыкальные инструменты сделаны из дерева и металла, и во всех этих природных материалах заключены духи стихий. Стихийные начала придают органическим веществам форму и магический смысл. Все это подробно описано в трудах по алхимии Парацельса. Итак, твоя гитара полна дриад — древесных духов, — которые могут вырваться из своего плена на крыльях мелодии и окончательно освобождаются, достигнув человеческого уха — уха человека, который слушает музыку. А тем временем музыка, носящаяся в воздухе, улавливает в свой плен, подобно пению сирен, другие стихийные начала и заключает их в музыкальном инструменте. Вспомни созидание, основанное на «Буре» Шекспира, про то, как ведьма Сикоракса уловила духа Ариэля в расщепленной сосне и как волшебник Просперо его освободил. Это аллегория пленения и раскрепощения музыки. Ты должен научиться выпускать на волю духов.
— Ты хочешь сказать, что когда я играю на гитаре, маленькие невидимые духи выпрыгивают из нее и запрыгивают обратно, как будто моя гитара — это что-то вроде звукового плавательного бассейна? Нет, ты морочишь мне голову. Значит, это, по-твоему, музыка?
— Это сказка, но эта сказка находит научное подтверждение. Мистики всегда это знали, потому что это часть древней бардовской традиции. Современные ученые просто открывают это заново и подтверждают древние музыкальные истины.
Подумав, я замечаю слабое место в его аргументации и делаю неотразимый выпад:
— Ладно, оставим в покое мою гитару. Но как насчет музыки из проигрывателя? Как ты объяснишь это?
Мы на самой вершине кайфа, и мы обсуждаем высокие материи. Мистер Козмик улыбается и почесывает нос. Мне не удается сфокусировать на нем взгляд, и оттого лицо его кажется мне желтоватой резиновой маской, которая растягивается, принимая странные формы, как будто он больше не может контролировать свой внешний облик. Лицо его одновременно выглядит и демоническим, и совершенно нормальным. Это звучит бессмысленно, но это что-то типа если без конца повторять слово «собака» — до тех пор, пока оно не утратит всякий смысл или не приобретет все смыслы разом. Кто знает?
Внезапно лицо мистера Козмика снова приобретает нормальную форму.
— У тебя есть лупа? — спрашивает он.
— Нет, — (У меня нет обыкновения брать с собой лупу, когда меня приглашают на обед.)
— Ничего, обойдемся невооруженным глазом. Посмотри внимательно на поверхность этой пластинки.
Он снимает с проигрывателя «Highway 61 Revisited» и вертит пластинку в руках так, чтобы она по-разному отражала свет.
— Гляди! Видишь эти мерцающие узорчики? Это и есть тени стихий. Разве они не прекрасны? Если сосредоточиться, то даже не нужно ставить пластинку, чтобы обойтись без лишнего шума. Это музыкальная запись, поэтому все они мертвы — безжизненные копии живых стихий. Они были рассеяны в воздухе, а потом застыли в виниле, как мушка в янтаре…
Мистер Козмик продолжает говорить, но я уже его не слышу, мой взгляд прикован к маслянистому блеску бороздок пластинки, и я думаю о том, что пережил Дилан, находясь между жизнью и смертью. Может быть, запись всех этих дисков привела его к слишком тесному контакту со стихией смерти? Может быть, Салли и права насчет него? Салли любила затягиваться, а потом выдувать гашишный дым мне в рот. Интересно, мистер Козмик уже встречался с Салли или нет? Неужели она и к нему станет приставать, чтобы он порвал с Ложей. Я уже собираюсь его об этом спросить, но потом понимаю, что на самом деле не хочу ничего знать. Было бы смешно, если бы Салли, порвав со мной из-за того, что я связан с Ложей, потом спуталась бы с мистером Козмиком. Ведь, в конце концов, он так же глубоко погружен в оккультные дела, как и я, и точно так же повинуется воле Магистра. И все же источник для беспокойства есть, потому что Салли с открытым ртом слушает все, что говорит ей мистер Козмик, а вот я не верю, что вся эта чушь насчет стихий действительно есть у Парацельса. Черт побери, во времена Парацельса не было никаких проигрывателей! Мистер Козмик просто выдумывает все на ходу!
Мистер Козмик выводит меня из моего мечтательного состояния. Он говорит что-то про то, что иметь коллекцию пластинок — это вроде как быть управляющим населенного духами кладбища. Мне хочется спать, я потерял нить беседы, но пытаюсь парировать его выпады.
— Так как же мы слышим эти стихии, если они мертвы? — спрашиваю я.
— Как ты обычно слышишь то, что записано на пластинке?
Он разговаривает со мной так, будто обращается к умственно отсталому.
— Ну, я ставлю ее на проигрыватель и включаю его. Выходит, электричество пробуждает стихии?
— Что за чушь! Будь это так, никто не смог бы слушать граммофоны и музыкальные автоматы. Эх ты, болван, яснее ясного, что музыку освобождает игла! У тебя ведь сапфировая игла, правда? А поскольку сапфир — это минерал, то в нем живут крохотные гномы. Именно гномы воскрешают мертвых сильфид, ундин и других стихий с пластинки. Если бы только ты мог, ты увидел бы, как они выплывают из громкоговорителей и кружат в воздухе, прежде чем их улавливает твой слух.
— Если бы я только мог…
Мистер Козмик прикуривает последний из шести косяков. Глядя, как вспыхивает кончик косяка, я испытываю внезапный укол — мир становится для меня прозрачен. Сделав глубокую затяжку, мистер Козмик протягивает косяк мне и смотрит, как я бережно его принимаю. Так, словно это священная чаша, которую мы передаем друг другу.
— Мы ведь друзья, правда?
Я вяло киваю. У меня плохое предчувствие.
— Ладно, объясни мне вот что. Ты и о музыке знаешь мало, и об остальном тоже. Ты медитируешь меньше, чем я, и все-таки ты ходишь в любимчиках у Фелтона. Не обижайся на то, что я сейчас несу. Ничего личного. Просто интересно. Я хочу понять. И не только у Фелтона. Похоже, Лора тоже к тебе неравнодушна. А теперь я слышу, что скоро они собираются сделать тебя зелатором.
Это для меня новость. Думаю, это все выдумки. Я умиротворенно улыбаюсь мистеру Козмику. И зря. Реакция у него неадекватная.
— Чего ты лыбишься? Ладно, молчи. Сам скажу. Ты считаешь меня тупицей, таким тупым, что я даже не догадываюсь, что ты считаешь меня тупицей. И Лора с Фелтоном тоже. Они не воспринимают меня всерьез, потому что я не их круга и не учился в университете.
Он встает и расставляет руки, как крылья летучей мыши. Он парит надо мной.
— Но знаешь, Питер, я хочу, чтобы ты записал это в своем дневнике — пусть Фелтон прочтет. Не такой уж я дурак, каким кажусь, и если я заподозрю, что кто-то не любит меня или даже пусть любит, но не воспринимает всерьез, то я могу обрушить на него мощные вибрации. У меня дар. Я могу проецировать вибрации вовне и наводить на людей порчу, стоит мне только о них плохо подумать. Поэтому я стараюсь ни о ком не думать плохо, потому что мои мысли могут нанести увечье и даже убить. Всякий, кто меня разозлит, плохо кончит.
Я падаю перед ним на колени, сотворяю знак «manu cornuta» и кричу:
— Люцифер, защити меня от Магистра Козмика! Клянусь Астартой и Асмодеем — я прошу убежища от злых вибраций у самого Сатаны.
Можно подумать, что я валяю дурака, но мистер Козмик меня, правда, завел, так что, хоть я и играю роль, это игра всерьез. Мистер Козмик криво ухмыляется и снова садится.
— Ладно, ты не воспринимаешь меня всерьез. Но я говорю тебе все как есть. Главная причина, почему я вступил в Ложу, в том, что я хочу научиться концентрировать и направлять силы, которые есть во мне. Мне нужно знание…
Отяжелев от пива, перцев и наркоты, я ненадолго отключаюсь. Потом, внезапно очнувшись, я вижу, что мистер Козмик стоит передо мной на коленях и смотрит на меня.
— Прости, дружище, — говорю я, — но я почти не спал прошлую ночь и мне нужно вздремнуть. Но в Ложе днем спать не разрешается.
— Да, потому что страшные демоны набросятся на тебя, если ты уснешь. Ничего, все путем. Можешь покемарить здесь. Через минутку мне нужно будет выйти кое-что прикупить, а ты спи, потом пойдешь себе, когда захочешь.
— Спасибо, дружище. Увидимся вечером.
— Да, и еще в воскресенье.
(Я и забыл, что на воскресенье намечен специальный обряд — Освящение Девственницы. Это будет закрытое собрание членов Ложи — серьезное мероприятие.)
Мистер Козмик ставит «Хэпшэш и Цветное Пальто» на полную громкость, чтобы помочь мне заснуть, что я и делаю почти моментально, погрузившись в водоворот странных полувосточных напевов.
Потом я просыпаюсь словно от толчка. Мистер Козмик еще не вернулся, но поначалу у меня такое чувство, будто в комнате кто-то есть. И только постепенно понимаю, что на самом деле я чувствую отсутствие. У меня умерла мать.
Меня слегка пошатывает после хлородина, поэтому я прохаживаюсь по комнате, чтобы очухаться. И тут замечаю на полу черную тетрадку, похожую на обычную школьную тетрадь. Я мгновенно понимаю, что это такое. Это дневник мистера Козмика. Открыть его — значит злоупотребить нашей дружбой. Но я делаю это не колеблясь, поскольку для чародея знание превыше дружбы. Я беру с пола тетрадку. На обложке серебряной краской нарисован талисман, а под ним каллиграфическим почерком выведено нечто вроде заклятия: «Мы, Арагрон, Бетор, Фалег, Ох, Хагит, Офиель и Фул, верховные духи над и под землею, истинные обладатели ее богатств, повелеваем всем: если они хотят избежать нашей немилости, ни в коем случае не пытаться проникнуть в тайны этой книги без добровольного на то согласия ее владельца. Всякий, кто преступит этот закон, да будет изгнан в царство Плутона».
К черту это. Не думаю, что мистер Козмик способен наделить это заклятие силой. Я открываю тетрадь, но после того, что я прочел на обложке, внутреннее содержание разочаровывает. Записей, прямо скажем, немного, и все они сделаны совсем не так, как учит меня вести дневник Фелтон. В основном описаны хлопоты, связанные с грузоперевозками, плюс присутствие на обрядах Ложи, но в личном плане нет никаких откровений. Хотя мистер Козмик — человек умный, пишет он безграмотно, и орфография у него ужасная. Но кое-что интересное все же есть. Мистер Козмик, который много слушает роллингов, терпеть не может Брайана Джонса, считает его слишком хлипким для настоящего роллинга. Поэтому он угробил массу свободного времени, насылая порчу на Брайана Джонса, и считает, что недавний арест Брайана — первый результат его козней. Оказывается, мистер Козмик повторил мою ошибку, стараясь быть вежливым с Элис. Его обычный вопрос: «Как дела?» — спровоцировал получасовую саркастическую отповедь Элис, направленную против людей, которые попусту отнимают у нее время, спрашивая, как у нее дела, хотя совершенно очевидно, что им это абсолютно безразлично; и еще о том, что мистеру Козмику следует перестать пытаться нравиться людям, тогда он быстрее раскроет свою подлинную природу. Это напрочь испортило мистеру Козмику вечер. Он знает, что не так уверен в себе, как Элис, и поэтому впал в настоящую депрессию, обдумывая ее слова. Еще пару дней назад мистер Козмик получил аудиенцию у Магистра. Однако он ничего не пишет о том, что между ними произошло. Еще он виделся с Салли. Насколько могу судить, она ему не дала. Мистер Козмик пишет, что «она серьезно расстроена, но дело тут не только в ссоре с Питером. Она чем-то озабочена, но я так и не въехал, чем именно. Она хочет, чтобы я был терпеливым». Дальше мистер Козмик продолжает размышлять о том, что Салли боится меня, гак же как и он. (Это здорово меня удивило, особенно учитывая, что Джулиан тоже меня боялся.)
Я положил дневник на место. Я испытываю некоторое беспокойство оттого, что заглянул в него. Не то чтобы я думал, что Аратрон, Бетор и компания станут приглядывать за растрепанной тетрадкой мистера Козмика, но мне кажется вполне возможным, что у него есть врожденные плохие вибрации, так же как у других от рождения плохо пахнет изо рта. Я поспешил убраться восвояси. Я и так уже опаздываю к д-ру Фелтону. К тому же я все еще немного под кайфом и не могу с этим ничего поделать.
Когда я стучал в дверь Фелтона, у меня были особенно нехорошие предчувствия. Я не могу сообразить, как далеко мы продвинулись с нашими омерзительными уроками поцелуев и далеко ли еще до того дня, когда он перейдет к Мерзостным поцелуям. Правда, я получу очередную сотню фунтов. Так, значит, — я просто продаю Фелтону свой дневник за эту цену?
Во время сегодняшней беседы с Фелтоном нам предстоит обсудить очень многое: созидание, основанное на папирусе Уэсткара, мой переезд в Хораполло-хаус, разрыв с Салли, мою работу с каталогами библиотеки, выходные дни, проведенные в загородном доме Джулиана, визит Лоры, мое выступление в университете Лидса, смерть моей матери, вопящего подкованного человека. Думаю, многие, увидев такое, окончательно бы свихнулись. Однако я верю, что этому есть рациональное объяснение. По сути, есть два разумных объяснения. Во-первых, общеизвестно, что когда принимаешь ЛСД, есть риск, что наркотический полет закончится не сразу. Отдельные осколки галлюцинаций могут неожиданно всплыть на поверхность годы спустя. Это одна из признанных опасностей наркотиков. Это круто. Во-вторых, вполне вероятно, что то, что я видел, никак не связано с наркотиками, а было неподдельным проявлением сверхъестественного — материализацией клиппот или, возможно, грешной душой, терзаемой загробными муками. Тогда, значит… в стенах Хораполло-хауса сбудется обещание и я окажусь в компании таких посланцев потустороннего мира, как чудища со слоновьими головами, штыками вместо рук и крабьими клешнями вместо ног. Вот это было бы здорово. Знать наверняка, что сверхъестественное и впрямь существует…
Но давайте по существу: Фелтон, как всегда, обходит стороной все важные вопросы последних дней, описанные в дневнике. Только ворчит и пофыркивает.
— Вижу, ты описываешь наш небольшой прием в прошлый четверг как «сатанистскую вечеринку с хересом». Хотя ты прекрасно понимаешь, что мы не сатанисты, равно как и то, что мы рассматриваем поклонение Сатане как детски незрелое и абсолютно бессмысленное — нечто существующее только в умах бульварных писак. Я знаю, что ты это знаешь, как и то, что ты пишешь все это, чтобы меня подразнить.
Не прерывая своего монолога, он продолжает листать дневник. Время от времени он смотрит на меня — не хочу ли я ему возразить, но я еще под сильным кайфом.
— Конечно, все считают, что юмор это хорошо. Таков один из постулатов веры английского среднего класса. На самом же деле юмор препятствует мысли. К примеру, из написанного видно, что тебя задело, когда Салли назвала тебя «злом». Твое паясничание на эту тему: будто ты дал себя вовлечь в общество сатанистов, которые поклоняются злу и распространяют его, — помешало тебе трезво подумать о том, что Салли имела в виду, называя тебя злом, и что такое зло на самом деле. Судя по твоим описаниям, Салли не очень-то интересуется злом. Она использует расплывчатое, неопределенное понятие, чтобы оскорбить тебя и чтобы манипулировать тобой. С другой стороны, здесь, в Ложе, мы пытаемся заставить тебя подумать о зле — и о добре — и понять как общепринятую, обывательскую мораль, так и стоящую за ней мораль высшую. Понятие зла у Салли вязнет в трясине непроверенных понятий о человечестве и человеческой морали. На том уровне сознания, к которому стремимся мы, нет места ложным представлениям о самопожертвовании и общепринятой морали. Зло, а в данном случае и добро также, должны в конце концов подчиниться императиву любви. В тех сумеречных землях, куда тебе предстоит вступить, смеются только победители.
Кажется, с этим покончено, однако проходит еще несколько минут, и Фелтон тяжело вздыхает:
— Это проклятое чувство юмора помешало абсолютно серьезному занятию с Лорой, превратив его в хохот и хороший секс. Тем не менее на кону стоит нечто очень серьезное… Но я забыл… я больше не буду твоим наставником в искусстве оккультных поцелуев. Было решено, что этой частью твоего образования займется Лора. Ваши уроки будут, как правило, проходить поздно вечером по вторникам и четвергам.
Мое лицо расплылось в такой невероятно широкой улыбке, что я подумал, что мой череп вот-вот треснет, как арбуз, разрубленный мачете. Фелтон пытался представить это событие как результат административной реорганизации, но вид при этом был у него не очень-то довольный. Однако он тут же переключился на мой достойный сожаления стиль и смешение ценностей. Все было очень серьезно, но насколько серьезно, я узнаю только тогда, когда окончательно завоюю их доверие. Обычная болтология.
Я почувствовал, что мне следовало бы с ним поспорить, но я просто сидел и улыбался. Я вдруг преисполнился бесконечной радости. Особенную же радость мне доставляли высокопарные речи Фелтона. Даже когда он заговорил о смерти моей матери, вернее о том, что я чувствовал, когда я узнал о ее смерти, это меня не расстроило, потому что мне казалось, что жизнь и смерть в конце концов — это часть единого, непрерывного потока, часть трансцендентного видения, которое есть любовь. Целоваться с Лорой — это так классно, а они возлагают на меня это как обязанность!
— Ты по-прежнему избирателен в своих записях, — не отставал Фелтон. — Ты все еще сдерживаешься, увиливаешь, особенно когда речь заходит об эмоциональной реакции на смерть твоей матери. Дневник — твой брат. Доверься своему брату! В противном случае ты будешь всегда носить с собой труп своей матери. Позволь дневнику-брату разделить твою ношу.
Мне показалось, что я правильно его понял, и я улыбнулся в ответ. Я подумал, что мы с Фелтоном оба невероятно милосердны. Это было то необъятное милосердие, которое чувствовала даже собака, и на устах Фелтона я тоже различил кроткую улыбку милосердия. Если бы мы только могли понимать друг друга так, как понимаем друг друга сейчас. Потом Фелтон выложил мне новую порцию удивительных новостей.
— Тем не менее я обнаружил в твоем дневнике обнадеживающие признаки нового голоса. Совершенно ясно, что в тебе затронута какая-то новая струна… В тебе забил источник необходимой энергии. Я посоветовался с Магистром, и мы решили, что в воскресенье после обряда Освящения Девственницы ты будешь возведен в чин зелатора.
Зелатор! Значит, мистер Козмик был прав! Знаю, что мне не следует пользоваться восклицательными знаками, однако как избежать восклицательных знаков в подобной ситуации? Буду щедр на восклицательные знаки! Зелатор! Человек, облеченный властью! Первый ощутимый шаг вверх по лестнице оккультизма!
Увидев мою усмешку, Фелтон заговорил более прохладным тоном:
— Честно говоря, я не вполне уверен, что ты созрел для этого. Однако нельзя терять времени. И, возвращаясь к нашему разговору, — мне хотелось бы еще поговорить с тобой по поводу твоего дневника, но тебе пора на лекцию. Так что тебе лучше поторопиться.
Сбежав вниз по лестнице, я увидел, что я один в аудитории. На сегодняшнюю вечернюю лекцию допускаются только испытуемые. Сегодняшняя лекция — особое, редкое событие, потому что выступать будет сам Магистр, на тему «Обратное мышление». Вошла Лора в сопровождении своих учеников, мистера Козмика и Элис. Я замечаю, что Элис выглядит довольно странно, еще более напряженной, чем обычно. За ними появился Гренвилль и занял свое привычное место сзади.
Вошел Магистр, Роберт Келли, прошел к кафедре. Он всегда передвигается медленно, как будто движения причиняют ему боль, и в то же время как будто он превозмогает эту боль силой своей железной воли. Боль и сила явились в нем после Каирского Созидания, так говорил мне Гренвилль. Дойдя до кафедры, Магистр остановился и обвел нас внимательным взглядом. Элис вся дрожит от напряжения, встречая его взгляд.
— Любовь есть Закон. Любовь подчиняется Воле.
Наконец Магистр начинает говорить. Он делает это без бумажки и сразу же предупреждает нас, чтобы мы тоже не вели никаких записей, но запомнили из его лекции как можно больше и позже воспроизвели это в своих дневниках. Развитие памяти имеет первостепенную важность для испытуемого, так как память это основа обратного мышления. Ведение дневника может послужить основным упражнением, помогающим обдумывать прошедшее. Как отметил Кроули в книге «Теория и практика магии», обратное мышление — один из аспектов дхараны, то есть концентрации сознания. Согласно Кроули, учась обратному мышлению и подавляя легкодоступные мысли, мы «достигаем более глубокого слоя, пробуждаем воспоминания детства. Еще глубже лежит разновидность мыслей, происхождение которых нас смущает. Некоторые из них явно принадлежат предыдущим воплощениям». Подобным образом Кроули удалось вспомнить, что в прежнем воплощении он был великим французским магусом Элифасом Леви, который однажды вызвал дух Аполлония Тианского. Вообще-то, Кроули родился через шесть месяцев после смерти Элифаса Леви, хотя считается, что «я» умершего стремится воплотиться в шестимесячный эмбрион.
Внезапно мысли Магистра совершают резкий разворот.
— Я хочу, чтобы вы закрыли ваши глаза, как вы делаете это во время созидания. Теперь представьте себе водопад на закате осеннего дня. Вы спокойны, ибо я с вами. Огненно-красное солнце восходит на западе, вбирая в себя лучи, струящиеся из ваших глаз. Брызги взлетают от далеких камней внизу, вода вспенивается и столбом взмывает вверх. Однако вы стоите рядом со мной на берегу водоема, и мы созерцаем тихую гладь воды и ждем. В конце концов наше созерцание приносит плоды, ибо сначала вы видите, как на водной поверхности образуется большой рябящий круг, быстро распадающийся на ряд меньших кругов, и из середины этих кругов вылетает остро отточенный кремень и, описав идеально точную параболу, падает мне в руку. Теперь, двигаясь спиной вперед, вы уверенными шагами отходите от воды и поднимаетесь на холм сзади. Я следую за вами, держа в руке кремень и также двигаясь спиной вперед.
На вершине холма мы оборачиваемся, и нашим взорам предстает завернутое в рогожу тело, простертое на большой каменной плите, предназначенной для жертвоприношений. Шея трупа иссечена кровоточащими ранами. Но мы невозмутимо смотрим на это неприглядное зрелище, ибо у меня в руках волшебный камень, и только он может исцелить эти раны. Мои одежды спадают с меня, я — раздет. Вы видите, как я, обнаженный, приближаюсь к мертвому телу и несколько раз провожу камнем по ранам на шее, после чего кровь исчезает с кожи и прикрывающего тело грубого полотна. Собравшись в большой сгусток, кровь устремляется в вены, оживляя сотрясаемое конвульсиями тело. Порезы на коже тоже затягиваются, когда я провожу по ним чудодейственным камнем, возникшим из вод. Труп, хотя это уже больше не труп, издает вопль, ибо я вернул этой женщине голос. Теперь вы подходите ко мне, чтобы держать руки женщины у нее за головой. Я раздвигаю ее ноги, вхожу в нее и, войдя, в медленном, плавном ритме начинаю двигаться взад-вперед. Новосотворенная девственница издает крик восторга, и ликующая радость…
— Питер, очнись! Открой глаза! Очнись и взгляни на меня!
Меня зовет пробудиться голос Салли. Мне не хочется уходить с вершины холма, не досмотрев церемонии Освящения Девственницы, я словно цепляюсь за тяжелый наркотический морок. И я все еще слышу направляющий голос Магистра, но Салли очень настойчива. Нехотя я открываю глаза.
Салли стоит в дверях за спиной Магистра. Бог весть, как давно она уже в Зале. Она босая. (Ей вообще нравится ходить босиком.) Она такая хорошенькая. Она похожа на «сладкую малышку» из песни группы Бокс Топе. Хорошенькая и напуганная, она взывает ко мне о помощи.
— Пойдем со мной, Питер. Уйдем отсюда. Не слушай больше весь этот развратный бред. Я пришла, чтобы увести тебя. Мистер Козмик, ты тоже можешь с нами идти.
Магистр медленно оборачивается, чтобы разглядеть нарушителя спокойствия. Он никогда не встречался с Салли и не знает, кто она.
— Юная леди, вы вторглись на закрытое собрание. Прошу вас немедленно уйти.
— И не подумаю. Лекции можно посещать свободно.
— Вы заблуждаетесь. Это закрытое собрание, и вас сюда не приглашали.
— Ты слышал, Питер? Меня, оказывается, не звали. На чьей ты стороне? Мы всегда были вместе против всего на свете. Идем же, ты ведь можешь просто уйти со мной.
Я сижу молча, не трогаясь с места, остро сознавая, что все взгляды устремлены на меня. Все это кажется совершенно нереальным. Салли колышется в волнах ладана, как наркотическая галлюцинация. Я думаю о том, что если вечное возвращение — это правда, то подобная сцена будет повторяться и через триллион лет. Я действительно еще под кайфом, и сейчас я не могу уйти с Салли, но в следующий раз, пожалуй, уйду, уж слишком она соблазнительная… Но Салли, видя, что я ничего не предпринимаю, чтобы встать и присоединиться к ней, начинает выходить из себя. Обычно она бледная как полотно, но теперь ее щеки пылают. Она прекрасный разъяренный ангел, но такая красота в данном контексте опасна — она сильно отвлекает. А мне действительно нужно понять, как научиться мыслить обратно во времени. Мне нужна мудрость Магистра. И с Салли еще что-то не в порядке…
— Ты подлец! И все вы тут колдуны! — кричит она, — Вам всем хорошенько промыли мозги. Но вы можете просто уйти, если только послушаете меня. Сейчас или никогда. Питер, именем твоей покойной матери и твоего отца, заклинаю тебя — оставь этих ужасных людей. Ради меня, если ты хоть когда-нибудь меня любил…
Магистр улыбается и, не глядя на Салли, обращается ко мне:
— Что нам делать с этой молодой женщиной?
Магистр рассчитывает на меня. Я должен что-то сказать. Я чувствую, как лицо мое расплывается в глупой усмешке.
— Салли, все в порядке, — говорю я, — Ты высказала свою точку зрения. А теперь уходи, пожалуйста.
Салли задыхается, у нее нет слов. Мистер Козмик сидит, закрыв лицо руками. (Это все из-за мистера Козмика. Потому что это наверняка он что-то сказал Салли о нашем сегодняшнем собрании. И потом — если бы он не накачал меня своей наркотой…) Только у Гренвилля хватает воли что-то предпринять. Он встает, подходит к Салли и пытается взять ее за руку. При этом он бормочет что-то о том, что поможет ей найти выход. Салли смотрит на него, словно не видя. Она уворачивается от него. Она крутит головой, пока ее взгляд снова не впивается в меня.
— Питер, помоги мне! Помогите мне кто-нибудь! Я обращусь в полицию. Вы здесь всем пудрите мозги. Грязные типы. Извращенцы. Педерасты. Сатанисты. Мошенники.
Я не двигаюсь, и, видя это, Салли издает пронзительный, отчаянный вопль. Она цепляется руками за воздух, словно чтобы вырвать из него новые проклятия. Дальнейшее происходит очень быстро. На крики и вопли входит Гривз. Вместе с Гренвиллем они берут Салли за руки и вежливо выпроваживают из Хораполло-хауса. Все случившееся кажется чем-то вроде галлюцинации…
Магистр невозмутимо возобновляет свой рассказ так, будто он и не прерывался. Однако мы не возвращаемся на вершину холма к новосотворенной девственнице. Вместо этого мы с открытыми глазами слушаем объяснения Магистра, как именно обратное мышление может помочь нам понять работу механизмов, приводящих мир в движение. Я изо всех сил стараюсь сосредоточиться, но вторжение Салли вывело меня из равновесия, и я весь дрожу. Теперь мне трудно вникнуть в то, что говорит Магистр, меня отвлекают мысли о Салли, такой хрупкой и беспомощно взывающей ко мне, рыдающей над погибшей любовью. Тем не менее я по возможности стараюсь запомнить каждое слово и надеюсь, что смогу точно пересказать все на этих страницах.
Посвященный стремится контролировать энтропию будущего. Для того чтобы настоящее было таким, каким мы его видим сейчас, ему нужно проложить определенный путь в будущее, и посвященный, опираясь на свои воспоминания о будущем, должен научиться предсказывать прошлое. Почему вселенная именно такая, какой мы видим ее? Если хотя бы один из ее основополагающих физических законов будет нарушен, пусть даже частично, мы уже не увидим той вселенной, в которой существуем. А это, в свою очередь, означает, что наше существование предопределило существование именно такой вселенной. Если перевести все это на язык микрокосма и взять пример попроще, то можно сказать, что если бы мой отец не встретился с моей матерью, то меня бы здесь сейчас не было, однако я здесь. Таким образом, мое присутствие в настоящем обусловило их встречу в прошлом. Или взять совсем уж будничный пример — это общеизвестный психологический феномен: стоит человеку завести будильник на определенное время, и он почти наверняка проснется минут за пять до звонка. Вывод однозначен: будильник, который звонит в будущем, стал причиной преждевременного пробуждения. Из этого следует, что опытный чародей может подобрать заклинание, чтобы изменить что-то в прошлом. Естественно, если прошлое еще не изменено, то заклинание не сработает.
Ученые признают, что пространство и время образуют пространственно-временной континуум. В пространстве человек может двигаться в обратном направлении, а следовательно, он может это делать и во времени. Легче и проще думать вперед, но это не значит, что так думать правильно, так как тот, кто движется вперед во времени, бредет по жизни как лунатик — лето, потом осень, потом зима — так он движется навстречу своей смерти. Смерть, таким образом, является причиной старения, болезней, увечий, автомобильных катастроф, несчастных случаев на воде, ритуальных убийств. Наконец, тому, кто движется вспять во времени, приходится сталкиваться с определенными моральными проблемами. И в завершение Магистр попросил нас еще раз окинуть мысленным взором ритуал на вершине холма, во время которого он не только вдохнул в молодую женщину жизнь, но, взяв у нее свое семя, он превратил женщину в девственницу — запечатав девственную плеву, он преподнес ей бесценный дар невинности.
Магистр закончил говорить и уступил место Фелтону, который продиктовал нам обрядовые процедуры и ритуальные ответы для грядущего Освящения Девственницы, мы записали их в свои красные тетради. Записывать то, что диктовал Фелтон, было непросто, потому что часть заклинаний — на латыни, и Фелтону приходилось диктовать нам их по буквам. На этом лекция закончилась.
Я быстрым шагом направился в свою комнату, но тут меня остановила Элис:
— Почему тебе и твоей хипповой подружке всегда нужно все испортить? Мы практически лишены возможности слышать Магистра, а когда нам выпадает такая возможность, ты и твоя куколка устраиваете тут семейные сцены.
— Элис, пожалуйста. Она не моя подружка. В том-то все и дело.
— По-видимому, она так не считает. Так или иначе, вы — два сапога пара. Один пшик. Ты гулял с ней только потому, что ты считаешь, что смазливое личико — это самое главное. Почему вас, мужчин, так тянет к безмозглым девицам? Скажу без ложной скромности: я одна стою сотни таких, как она.
С этими словами Элис развернулась и решительно пошла прочь. (Бедняжка Элис.)
Это была самая странная из лекций, на которых мне когда-либо доводилось присутствовать. Мне с трудом удалось вникнуть в ее суть, но, кажется, она немного смахивает на песню Дилана: «Тогда я был намного старше, и вот моложе стал с тех пор». Неужели нас будут учить читать наоборот, писать наоборот, ходить наоборот? Я до поздней ночи писал дневник, а когда закончил, с тревогой перечитал, проверяя, нет ли в нем шуток. Но, похоже, все было совершенно серьезно. Визит к мистеру Козмику кажется мне довольно зловещим. Я должен научиться жить в мире, начисто лишенном юмора.
Вскоре после того, как я закончил свою писанину, ко мне в комнату пришла Лора. Моя строгая новая учительница. Я предложил на этот раз поменяться ролями. Так что она стала похотливой директрисой, а я наивным школьником, который понятия не имеет, к чему она клонит, когда она стала расстегивать ему ширинку. Должно быть, обычный школьный медицинский осмотр. Она заверила меня, что будет совсем не больно, и взяла в рот головку моего члена.
Уже была глубокая ночь, когда я вдруг проснулся. Лоры в постели не было. А разбудила меня одна мысль. У чертова отродья с подковами на ступнях было лицо Рона. После этого я долго не мог заснуть.
9 июня, пятница
Вчера вечером я так долго провозился с дневником, что сегодня чувствую себя немного невыспавшимся. Мне приходится усилием воли заставлять себя писать, но я знаю, что должен это сделать, и стоит мне начать, как я уже не могу остановиться, и я этого боюсь. И потом я обнаружил, что пишу совсем не то, что думаю. Это мысли моего братца-дневника. Дневник — мой «брат», но подружка из него никудышная.
После завтрака Фелтон подошел ко мне и сказал, что днем я должен буду помочь Гренвиллю. И пошел дальше по коридору. Так что на игровую площадку у меня осталось только утро.
Наверное, я должен был разозлиться из-за того, что мной так помыкают. На самом деле я рад, потому что теперь я понял, что с тех пор, как я дал клятву и поцеловал руку Магистра, порядки здесь устанавливаю я сам, и я горжусь тем, что стал своим строгим надсмотрщиком. Следуя инструкции, я встретился с Гренвиллем за ланчем в «Уилерсе». Когда я пришел, Гренвилль был в дурном расположении духа, и поначалу мне самому пришлось вытягивать из него по слову.
— Поговори со мной, — так он мне сказал. — Меня уже достало вести беседу. Пора тебе научиться поддерживать разговор, как нормальному цивилизованному человеку. Давай, давай, мне скучно.
С этими словами, мрачнее тучи, он откинулся на спинку стула и стал ждать, когда я сделаю свой первый ход в разговоре. Я часто вижу, как Гренвилль стоит, прислонившись к стене, или сидит с тоскливым видом, подперев подбородок руками. Словно только конец света способен избавить его от непроходимой скуки. Угрюмость подходит к его чертам лица — глубоко посаженные глаза, полные губы и темные курчавые цыганские волосы. Для Гренвилля, неизменно одетого с иголочки, с фуляровым кашне через плечо, скучающий вид — это что-то типа аксессуара, часть стиля.
— Ну давай же, скажи мне что-нибудь, — повторил он, и это был самый верный способ привести меня в полную прострацию. В голове у меня не было ни одной мысли, и я сидел молча, растерянный, сбитый с толку. Гренвилль начал терять терпение.
— Расскажи хотя бы об этой психованной девчонке, которая заявилась вчера на лекцию Магистра… Я забыл, как ее зовут… Ах да, Салли.
Чем она занимается? Где живет? Как вы встретились?
(Я немного отстал в ведении дневника и пишу все это после воскресного разговора с мистером Козмиком и после события, от которого у меня болит крайняя плоть. Когда Гренвилль задавал мне все эти вопросы, я еще не знал, что за этим стоит. Я подумал, что это результат его сексуальной озабоченности. Теперь-то я знаю.)
Короче, я все ему рассказал, как впервые повстречал Салли: как я пил кофе в книжном магазине «Индика» и увидел там золотоволосую девушку, порхавшую, как фея, от клиента к клиенту и о чем-то перешептывавшуюся с каждым. Наконец она подошла ко мне.
— Как вы думаете, я — хорошенькая? — (Это был ее вопрос недели.)
Я выразительно закивал.
— Хорошо, — сказала она, — Это составляет восемьдесят семь процентов, — и уже собралась отойти от меня, но я схватил ее за руку:
— А я — красивый, как ты думаешь?
Она села за мой столик и стала изучать мое лицо. Полтора часа спустя она уже лежала в моей постели, исследуя остальные части моего тела.
Я решил, что Гренвилль хочет расспросить про Салли, потому что он знает, что он ей не нравится. Но еще больше его интересовал вопрос, как это люди моего поколения умудряются так легко и быстро сходиться друг с другом.
Гренвилль старше меня на восемь лет. Это хронологический разрыв между поколениями. Это значит, что, когда Гренвиллю было столько же, сколько сейчас мне, ему приходилось исполнять старомодные ритуалы ухаживания и соблазнения, а секс тогда упаковывали в обертку иносказаний. «Любовник леди Чаттерлей» Д. Г. Лоренса был еще под запретом, мини-юбки еще не изобрели. Гренвилль явился на этот праздник жизни слишком рано и знает об этом.
Мой рассказ про то, как молодежь в наше время легко смотрит на секс, Гренвилля не увлек, и он пустился в разглагольствования (в своей обычной туманной манере) о том, как это возбуждает — определенным образом смотреть на женщину, которой ты не нравишься, чтобы заставить ее лечь с тобой в постель. Самый большой кайф для Гренвилля — чувствовать, как дрожит под ним женщина, и знать, что в этих содроганиях и наслаждение от оргазма, и отвращение к самой себе. С этим может сравниться лишь соблазнение девственницы, потому что, переспав с девственницей, заряжаешься оккультной энергией. И хотя, по правде говоря, я не верю, что Гренвилль обладает оккультной властью над женщинами, я не упустил случай.
— Элис — девственница. Более того, вы ей не нравитесь. Она мне говорила, что вы — слишком развязны и слишком сексуально озабочены. Думаю, затащить ее в постель было бы для вас двойной наградой. (Мне так и виделось насупленное лицо близорукой Элис, тающей под пристальным люциферовским взглядом Гренвилля.)
Он молчал. Я решил, что обидел его, сказав, что он — развязный.
— Да, — сказал он, — Это было бы здорово.
— Почему бы не попробовать?
Гренвилль снисходительно на меня посмотрел:
— Кто, по-твоему, будет девственницей в воскресном обряде Освящения Девственницы?
— Элис?!
— Да, ее приберегают для Магистра.
— Она никогда на это не пойдет.
Гренвилль улыбнулся:
— После Магистра, — (он отпил вина), — она отдастся тебе…
Я был настолько ошеломлен, что уже не слышал, что он говорил дальше. Похоже, они решили меня сначала обработать. Вот в чем состояла истинная цель этого ланча. Сообщить мне об этом. Я должен буду помогать Магистру, а потом на глазах у всех членов Ложи заниматься сексом с Элис.
Но она меня ненавидит. И мне она не нравится. Это какое-то странное магическое испытание. Элис выступит в роли леди Дурнушки, как в одной из историй, которые мне рассказывала Салли.
В той истории (я не очень хорошо ее помню) придурочный король Артур попался, дав обещание жениться на леди Дурнушке. Она была толстая, вся в бородавках и вообще отвратительная. Тогда сэр Гавейн благородно предложил выполнить обещание короля. Поскольку сэр Гавейн молод и хорош собой, леди Дурнушку это вполне устраивает. И вот свадебный обряд совершен, и они собираются взойти на супружеское ложе (вероятно, в этот момент сэр Гавейн чувствует, как у него отсыхают яйца), но он поспешно целует супругу, и — о, чудо! — она превращается в прекрасную деву. Пока обалдевший сэр Гавейн все еще таращится на нее, она объясняет, что она — заколдована и половину времени может быть прекрасной дамой, а половину — леди Дурнушкой. То есть она может быть красивой днем, и тогда все будут восхищаться блеском и великолепием его супруги, или ночью, и тогда он будет наслаждаться сексуальной жизнью. Но Гавейн, немного подумав, ответил, что выбор за ней. Тогда она сказала: «О, рыцарь, вы так благородны, вы предоставили мне выбор и тем самым лишили силы злые чары, поэтому теперь я смогу оставаться прекрасной и днем, и ночью».
Все это было здорово в сказке. Однако в реальной жизни, я абсолютно уверен, Элис останется такой, какая есть — о, чудо, смотрите! — страхолюдиной и днем и ночью. Короче, у меня ничего не получится. Именно это я и ответил Гренвиллю.
— Получится, — сказал он, — И я тебе завидую.
— Вот и чудненько! Не хотите ли занять мое место? Вы, должно быть, издеваетесь надо мной.
— Речь не о том, чтобы трахнуть Элис, — его слегка передернуло. — Конечно, нет. Элис для тебя всего лишь начало кое-чего более серьезного. Я имею в виду, что у тебя есть предназначение, а у меня нет.
Затем он процитировал пару строчек из Йейтса:
Кто лучшим в жизни не сумел разжиться,
От бед забвенья ищет на груди девицы.[9]
Я представлял себе воскресный ритуал как нечто вроде дружеского собрания и даже подумать не мог, что на меня будет возложена иная роль, нежели роль зрителя и голоса из хора. И вот я сидел за столом, лишившись дара речи, и думал только о том, как мне из всего этого выпутаться. Пойти, может, к зубному… но стоматологи по воскресеньям не работают… сеанс экзорсизма, на который я записался несколько недель назад и отменить который теперь невозможно… или просто подождать воскресного утра и притвориться мертвым?..
Потом принесли десерт, и мы с Гренвиллем стали болтать о всяких посторонних вещах вроде его плана взять меня с собой в конце месяца на гонки в Мане. Гренвилль убежден, что я, само собой, хочу отправиться с ним в эту ежегодную ритуальную поездку — это ему кажется само собой разумеющимся, потому что он видит себя моим покровителем.
— Мне не следовало так много говорить. Все это попадет в твой чертов дневник, как, впрочем, и в мой тоже. Тоска зеленая.
У нас еще несколько поручений — все в районе Сент-Джеймс. Надо заказать несколько корзин вина к воскресному ритуалу. Забрать заказанные Магистром рубашки. Это скучно, но это не заняло столько времени, сколько предполагал Гренвилль.
— У нас полно времени, — сказал он, — Я предлагаю посвятить его твоему образованию. Мы недалеко от Сохо. Я могу сводить тебя к проституткам или в казино. Так куда?
— Казино. Никогда не был в казино, — (Впрочем, к проституткам я тоже никогда не ходил. Может, я берегу себя для Элис.)
С площади, залитой ослепительным солнечным светом, мы перенеслись в царство теней. Клуб «Четырехлистный клевер» занимал сравнительно небольшой подвальчик в Сохо. Напитков здесь было хоть отбавляй, и я пил как сумасшедший, чтобы забыть про Элис. Появятся ли во время воскресного действа демоны? Но зачем нужны демоны, если мы и без них занимаемся разными гнусностями? Фишки, рассыпанные на зеленом, залитом светом низких ламп, сукне, кажутся такими красивыми — большие розовые квадратики, желтые овальчики, продолговатые — цвета слоновой кости, и маленькие зеленые кругляши. Гренвилль решил сыграть в «железку». Он элегантным движением поддернул рукава пиджака, когда сорвал банк. (Неужели и я когда-нибудь отважусь попросить его научить меня так поддергивать рукава?)
10 июня, суббота
Спал плохо, мешали мысли о воскресном испытании. Я ненадолго проваливался в сон, потом просыпался, содрогаясь при мысли о том, что я — в объятиях Элис и ее жабья физономия трется о мое лицо. Теперь у меня больше нет проигрывателя — плохо. За завтраком Фелтон сказал мне, что люди жалуются, что я слишком громко слушаю музыку по вечерам. (Спорю, что это была Агата.)
— Если ты откажешься от проигрывателя, то это, разумеется, будет расценено как знак доброй воли.
Еще одно маленькое испытание. Но каждая принесенная жертва делает меня сильнее. То, что не убивает, делает нас сильнее. Распрощавшись с проигрывателем, большую часть утра я провел в библиотеке Ложи — заполнял карточки. Незадолго до полудня зашел Гренвилль и уселся на стол, рассыпав при этом стопку карточек.
— Суббота, а мне скучно. Так и знал. Может, чем-нибудь меня развлечешь?
Я задумался. Во-первых, я подумал, почему он проводит со мной так много времени. А во-вторых, чем мне развлечь Гренвилля. Может, сделать ответное предложение сводить его к проституткам? Наконец я решил.
— Свожу-ка я вас в Арт-Лабораторию.
Гренвилль взглянул на меня с недоверием, но пожал плечами.
На дверях Арт-Лаборатории висело еще не высохшее объявление, написанное яркими разноцветными буквами: ТЕАТР МАГИИ. ВХОД ОГРАНИЧЕН. ТОЛЬКО ДЛЯ СУМАСШЕДШИХ! Гренвилль с ухмылкой вошел вслед за мной. В ресторане Арт-Лаборатории я предложил ему макробиотическое меню: коричневый рис с кунжутом, тибетский ячменный хлеб, салат из соевых бобов и персиковый чай. После нескольких ложек Гренвилль откинулся на спинку стула и мрачно воззрился на свою тарелку.
— Чертовски скверное начало. Вот, наверное, отчего ты такой тощий. Что дальше? Куда теперь?
Люди за соседними столиками смотрели на Гренвилля с благоговейным трепетом. В их наркопараноидальных умах любой человек в костюме казался агентом полиции — но только не в таком костюме, как у Гренвилля.
Я ответил, что мы никуда не пойдем, потому что после обеда здесь, в Арт-Лаборатории, состоится показ фильма Кеннета Энджера «Открытие храма наслаждений». Гренвилль никогда не слышал об Энджере, что, впрочем, неудивительно. Члены Ложи в Швейцарском Коттедже далеки от достижений американского культурного андерграунда. Когда я сказал Гренвиллю, что Энджер — режиссер экспериментальных фильмов, он скривился.
— В моем лексиконе «экспериментальный» — это всего лишь вежливое название для всякой скучной и претенциозной дешевки, — заметил он.
Программа Арт-Лаборатории полна сюрпризов. Фильм «Пламенеющие создания» Джека Смита в дневной программе не значился. Да и как он мог значиться, если это запрещенный фильм без лицензии Комитета по цензуре? Тем не менее его показали перед фильмом Энджера. Гренвилля глубоко шокировали кувыркания трансвеститов и сцены насильственного куннилингуса. Честно говоря, меня это тоже шокировало, когда я смотрел этот фильм впервые, но сегодня я смотрел «Пламенеющие создания» уже в третий раз. «Открытие храма наслаждений» я смотрел уже по пятому разу. Не считая нас с Гренвиллем, публика состояла из кинолюбителей, которые думали, что смотрят фильм. Но на самом деле Энджер поставил ритуал, обрекающий их души на проклятие. «Открытие храма наслаждений» — это сборище оккультистов. После окутанных дымом титров следуют призывания Гора — Венценосного младенца. Великий Зверь, Шива, и его супруга Кали приветствуют гостей на обряде. Среди приглашенных Лилит, Изида, Пан и Астарта. Роль Гекаты исполнял сам Кеннет Энджер. Чезаре — сомнамбула из фильма «Кабинет доктора Калигари» — воскрешен и принимает участие в мероприятии в роли дворецкого, а призрак Кроули, явившийся в голубоватой дымке, неотступно следует за участниками обряда. Яркий блеск и обилие плоти привораживают глаз. Это похоже на психоделический мюзикл, снятый в лавке старьевщика, где все отполировано до блеска. Но язык тела — это не просто актерская импровизация — жесты явно заимствованы из того же источника, что церемонии, совершающиеся в Ложе.
Когда гости на экране начинают беззвучно произносить тосты в честь успеха своего предприятия, поднимая чаши с яхе (ядовитым и одновременно приводящим в состояние экстаза напитком), сидящий рядом Гренвилль достает серебряный портсигар, открывает его и протягивает мне, чтобы я угощался. Портсигар набит аккуратно свернутыми косяками. Поскольку Гренвиллю кажется отвратительной привычка хиппи затягиваться одним косяком, мы закуриваем каждый свой. Под влиянием избыточной образности, марихуаны и славянской страстности в звуковом оформлении фильма я уплываю в мир грез. Гашишный дым, тенью промелькнув по экрану, клубясь, собирается под низким потолком, напоминая сгущающуюся эктоплазму какого-то экстрасенсорного проявления. Целлулоидная фантасмагория была надувательством. Нет, двойным надувательством; магия — это ложь, и кино — это ложь, соответственно — это древний и современный способы торговли иллюзиями. Оператор и чародей одинаково манипулируют светом и тьмой. А мы, зрители, заживо похоронены в темном склепе древней иллюзии.
Фильм шел недолго. Когда зажегся свет, Гренвилль разворчался:
— Психоделическая попойка, и больше ничего. Никакого действия. Все равно что трахаться без оргазма. Но вот что пришло мне в голову. Этот парень, Энджер, явно кое-что знает о Высшей Магии, но только кое-что. По сути он — дилетант, который снимает людей, которые понятия не имеют, о чем идет речь. А вот завтрашнее Освящение — дело реальное… Разумеется, придется все поведать Магистру…
Вернувшись в Ложу, мы присоединились к остальным, то есть занялись окуриванием и очищением Ритуальной Залы. Ужина не было, так как солнце уже село и до окончания завтрашнего ритуала мы все должны поститься. (Возможно, Гренвилль был так недоволен, из-за того что перед постом я угостил его макробиотической пищей.) Оставшись один в своей комнате, я стал заучивать слова ритуальных ответов.
Оглядываясь на последние два дня, я думаю, что Гренвилль проводил со мной так много времени потому, что завтрашний ритуал Освящения Девственницы очень важен — как и мое участие в нем, — и они боятся, что я могу удрать. Дело в том, что, благодаря совокуплениям с девственницами, Магистр на самом деле моложе, чем это кажется. Видимо, Ложа рассматривает регулярный обряд дефлорации как своего рода процедуру по поддержанию физической формы.
Что же такое девственница? Будучи одновременно vir (мужчиной) и gyne (женщиной), девственница (virgo) — это самый настоящий андрогин. Гибкий стан девственницы как натянутый лук, с которого еще не сорвалась стрела. Свежесть и сила дыхания девственницы…
Когда я увидел, что пишущая дневник рука сама собой начинает выводить витиеватые и вместе с тем зловещие фразы, я наклоняюсь и изо всех сил ударяю ею об пол, так что появляется кровь. Потом я несколько раз ударяю по ней левым кулаком. Я не хочу, чтобы меня учили оккультной силе девственниц. Правая рука все еще дергается, и я с трудом дописываю эти строки левой.
11 июня, воскресенье
Сегодня снова пишу правой рукой, хотя она все еще болит. Надеюсь, она достаточно напугана и впредь будет писать то, что хочу я и только я.
Я должен быть в Кембридже, чтобы поддержать отца. Я это знаю. Однако совершенно исключено, чтобы мне позволили пропустить сегодняшний ритуал, да я и не хочу этого. Подробности главной церемонии не до конца понятны, так как многие ключевые места написаны на латыни. Я чертовски голоден, но сегодня завтрака не будет, поэтому я сижу у себя, пишу этот адский дневник и заучиваю ритуальные ответы.
Не успел я записать эти слова, как меня прервал стук в дверь — это был мистер Козмик. Он приехал в Ложу пораньше и хотел переодеться в моей комнате. Это был предлог, но я сначала подумал, что ему просто хочется посмотреть мою новую берлогу. (Хотя смотреть тут не на что.) Мы стали болтать, и до меня постепенно дошло, что мистер Козмик — в странном настроении и что ему нужно сказать мне нечто важное. Для начала он потрепался о тибетской «Книге мертвых», о том, что испытывают люди в момент клинической смерти, и о последних успехах в психической фотографии. Наконец он все-таки выложил то, что собирался. Дело в том, что он виделся с Салли, у них был разговор, и теперь он здесь как ее посланник. В соответствии с инструкцией, которую ему дала Салли, мистер Козмик принялся один за другим выдвигать аргументы против того, чтобы я и далее следовал по этому темному пути.
Но, по правде говоря, меня не очень интересовало мнение Салли о Ложе. Все это я уже слышал. Мне хотелось знать только одно.
— Она тебе дала?
— He-а, она циклонулась на тебе. И потом она все еще переживает из-за той истории с Гренвиллем… В общем, мы с ней просто говорили о том, что в Ложе незаметно для нас нам промывают мозги, чтобы…
— Гренвилль? При чем тут Гренвилль?
— Блин, я думал, ты знаешь, ведь у вас с Салли были такие свободные и открытые отношения. Клянусь, я правда думал, что она сама тебе рассказала. Вот черт! Она совсем извелась из-за этого, и ее нужно было утешить, но, клянусь, я ее только обнял и все. Ей нужно было тебе сказать. Это было сто лет назад… Не то чтобы он ей нравился. Просто он использовал один из этих своих взглядов, и это было неизбежно. Гренвилль — Эррол Флинн в астрале. Это было жутко, потому что, когда она почувствовала, как его взгляд словно плавит все у нее внутри, она услышала, как сама умоляет его об этом — против своей воли, разумеется.
Раньше я не верил, что Гренвилль на самом деле обладает такой властью. Ошеломленный, я слушал мистера Козмика довольно рассеянно. А он тем временем уже говорил — в своей обычной манере, перескакивая с одного на другое, — о некоем древнем трактате под названием «Как женщина, будучи такой большой, может проникать в такой маленький зрачок» и прочитал мне целую лекцию о гипнотических взглядах и потоках праны, а также о том, как Салли сильно переживает. По словам мистера Козмика, Салли знала, как будет презирать себя после того, что переспала с Гренвиллем, но она чувствовала, что именно этого ей и хочется — презирать себя и быть униженной.
Почему, собственно, меня должно беспокоить, что сделала Салли? Это все в прошлом. Я спокойно мог представлять себе, как Салли отдается Гренвиллю. Это вам не бритвенные лезвия. Но теперь, когда я об этом знаю, мне многое стало понятно. Вот почему она перестала ходить в Ложу и не поцеловала руку Магистра. Она не хотела, чтобы на нее так смотрели. Этим объясняется и взгляд, полный крайнего омерзения, которым она посмотрела на Гренвилля, когда тот выводил ее с лекции Магистра. Конечно, теперь это ничего не значит, но я даже понятия не имел, что она так мучилась. Мистер Козмик сказал, что теперь Салли чувствует себя оскверненной, запятнанной, чуть ли не падшей. Она думает, что из-за своего падения, из-за своей плохой кармы, в следующей инкарнации она будет собакой или ящерицей.
А что это за штука такая, Morso Doloroso? Судя по словам мистера Козмика, когда Гренвилль впервые встретился с Магистром, Магистр взглядом принудил Гренвилля лечь с ним. Значит, это срабатывает и между мужчинами, и я упросил мистера Козмика продемонстрировать это на мне. Мистер Козмик выпучил глаза, как безумный, и уставился на мой живот, но все без толку, и через несколько минут мы заржали и бросили это дело. Мистер Козмик признался, что он пока еще недостаточно владеет своими праническими потоками.
Потом он помрачнел.
— Слушай, дружище, ты нужен Салли. Она же твоя подружка. Ты не можешь просто так ее бросить.
Я думал про то, что если Салли не много значила для меня до нашего разрыва, то теперь значит и того меньше. С другой стороны, Ложа более чем убедительно продемонстрировала свою силу. Гренвилль не очень умен и недалеко продвинулся на Пути, и раньше я думал, что он заблуждается насчет своих оккультных способностей. Но если даже Гренвилль способен на такие оккультные фокусы и девчонки сами прыгают к нему в постель, то какой же властью наделен такой человек, как Магистр? Что же касается Салли, то, конечно, она вольна спать с кем угодно, но она должна была мне сказать. Она всегда обвиняла меня, что я недостаточно откровенен с ней… Еще я подумал о сексе с полуразложившимся телом Тбуби, девы-смерти, но мистеру Козмику сказал лишь:
— Сегодняшний ритуал — начало великих свершений. Теперь, когда я вступил на Путь, я никогда с него не сойду.
Мистера Козмика это не очень убедило.
— Слушай, дело принимает серьезный оборот. Вся эта затея с Ложей добром не кончится. Я думал над сегодняшним обрядом Освящения, и, по-моему, это хреново… Лично я думаю сделать ноги. Дело в том, что эти люди могут быть опасны. Салли права. Тот вечер, когда она ворвалась на лекцию Магистра, заставил меня задуматься, поэтому я и пошел к ней, и теперь мне кажется, что мы вели себя как полные идиоты. Может, нам следует бросить Ложу, пока не поздно, связаться с прессой и рассказать, что тут творится. После сегодняшнего путей к отступлению у нас уже не будет. Черт возьми, может, уже слишком поздно! А может, у меня паранойя. Что ты думаешь, старик?
— Это была не Салли.
— Как так?
— Существо, которое ворвалось на лекцию Магистра, было не Салли. Оно только выглядело как она. Скорей всего, это было воплощение клиппот. Клиппот питаются желанием, которое я (а может, и ты тоже) испытываю к Салли, а также нашими общими невротическими страхами, связанными с Ложей. Нас предупреждали, что на Пути нас ожидают разные искушения. Это точно была не настоящая Салли. Настоящая Салли должна была в тот вечер работать в театре. Спорим, что если ты пойдешь и спросишь ее, то поймешь, что я прав. Не может быть случайностью, что клиппот решили материализоваться как двойник Салли всего за несколько дней до нашего решающего шага на Пути.
Теперь настал черед мистера Козмика задуматься над ответом. Мои слова явно на него подействовали, но он колебался. Похоже, я его перещеголял в паранойе. Я спятил? Или это он спятил? А может, мы оба?
Но молчание мистера Козмика длилось недолго. Он обычно за словом в карман не лезет.
— Это не был двойник, — убежденно сказал он, — Это была настоящая Салли. Когда я пришел к ней вчера вечером, она мне сказала, что была на лекции и пыталась спасти тебя от Магистра, и при этом плакала. Я коснулся ее лица и почувствовал, что оно мокрое от слез.
— Ну да, и ты пытался ее утешить, но откуда ты знаешь, что ты обнимал не ее двойника?
Мистеру Козмику, видимо, было не очень приятно думать, что он приласкал свою сексуальную фантазию, искусственное существо, созданное из заклятий, чувственных запахов и мастурбационных грез, но он не сдавался.
— В таком случае я полагаю, что Гренвилль мог переспать не с Салли, а только с ее двойником, но тогда возможно, что и Гренвилль был ненастоящий, что это был всего лишь его двойник. «И камни обратятся в воздух». Все это бред какой-то! Но наш разговор кое-что для меня прояснил. Кажется, мы оба немножко того. Чем больше мы связываемся с Ложей, тем слабее у нас ощущение реальности. Здесь мы подвергаем себя нешуточному риску. Слушай, ведь мы же приятели. Давай слиняем вместе — дадим деру, пока не поздно. Все стало слишком рискованно.
Я мрачно кивнул:
— Да, оставаться в Ложе чернокнижников рискованно, но в этом-то вся и суть. Без риска нет адреналина, а без адреналина нет жизни. Адреналин — вот настоящий Эликсир Жизни. Да, пусть мы кое-что узнали от учителей Ложи, но до сих пор нам предлагали всего лишь обрывки знаний. Если мы хотим узнать больше, мы должны идти дальше по Оккультному Пути.
— Хорошо, это я могу понять, — ответил мистер Козмик с сомнением в голосе, — Если тебе нужен прилив адреналина, тогда, возможно, сегодня — твой день. Вернемся к нашему разговору после Освящения Девственницы.
Я так смело говорил об адреналине, но теперь вспомнил про Элис. Адреналин бушевал во мне, но это было не желание, а страх, все мое тело было пропитано химикатами страха.
Мы помолчали. Полагаю, что мистера Козмика угнетали мысли о мире, населенном двойниками, что до меня, то я общался со своими страхами. Новые размышления о публичном сексе с Элис оживили старые мысли о перилах, утыканных бритвенными лезвиями.
Но затем двойники навели мистера Козмика на мысль о зомби, и он стал болтать что-то бессвязное о вуду и воинах-зомби, преследующих все живое, и о музыке вуду. Когда я пожаловался, что у меня больше нет проигрывателя, мистер Козмик сказал, что это не важно.
— Ты можешь видеть музыку в узорах, которые оставили мертвые стихии, застывшие в виниле.
Мистер Козмик вытащил из конвертов пластинки Дилана и Донована и показал мне, насколько отличаются узоры на дисках двух внешне схожих певцов. Мы интересно провели время, ловя солнечные блики на виниле и без звука «слушая» «Highway 61 Revisited» и «А Gift from a Flower to the Garden».
Целиком уйдя в это занятие, я моментально позабыл о надвигающемся испытании. Но вскоре в дверь постучали. Эго был Гривз.
— Магистр хочет вас видеть.
Я снова почувствовал себя школьником! Торопливо натянув свое облачение, я поспешил за Гривзом в кабинет Магистра. Мистер Козмик остался у меня, чтобы не спеша переодеться. Кабинет Магистра был похож на кабинет преуспевающего банкира. Здесь ничто не говорит о тайных обрядах и непристойных ритуалах. Я думаю, Магистр здесь иногда принимает людей извне, посещающих Хораполло-хаус по делам. Впрочем, сегодня Магистра, сидевшего за большим письменным столом, никак нельзя было спутать с преуспевающим банкиром, так как на нем не было ничего кроме черной набедренной повязки и головного убора с готовой к броску коброй, как у фараона. По стройной, мускулистой фигуре Магистра легко можно было принять за киноактера. Стоявший рядом с ним Гривз был в своей обычной рабочей одежде. На столе перед ними стояла невысокая лампа — такие обычно бывают в казино — а в центре светового круга, отбрасываемого лампой, лежала табакерка, на эмалевой поверхности которой были изображены пастушки, любезничающие со своими пастушками.
Мне хотелось узнать, что меня ожидает. Я хотел, чтобы мне дали сценарий, но я боялся об этом попросить. Или, может быть, у меня было чувство, что Магистр и так знает мои мысли, и если бы он думал, что он должен мне что-то сказать, он бы сказал. Или, быть может, он даже не стал бы утруждаться словами. Просто передал бы свои указания непосредственно в мой мозг. Я весь во власти Магистра. Он пристально смотрел мне в глаза. Поначалу я решил, что он пытается меня загипнотизировать, но потом подумал, что это скорее похоже на то, что он старается что-то увидеть в моей душе. О Магистре я толком ничего не знаю. Я знаю только то, что я боюсь Фелтона, а Фелтон боится Магистра. «Познай самого себя», — говорят учителя оккультизма. Для меня познание самого себя главным образом свелось к открытию собственной трусости. Я весь во власти Магистра, и я смертельно его боюсь.
В дверь постучали, и вошла Элис. Она была одета как невеста — в подвенечное платье и фату. Магистр знаком приказал нам сесть. Затем он, склонившись над табакеркой, пробормотал что-то на латыни, а потом Гривз ее открыл. В табакерке был какой-то белый порошок. Сначала я подумал, что это сатанинский порошок — порошок, который готовят из истолченных костей священников, отлученных от церкви. Ну, в каком-то смысле это и был сатанинский порошок. Гривз набрал порошка в серебряную лопаточку причудливой формы и поднес ее к моей ноздре. Я втянул порошок носом. Затем настал черед Элис. Она подняла фату и решительно втянула в себя воздух, но тут же чихнула, и ей пришлось повторить все во второй раз.
До сих пор я экспериментировал с гашишем, амфетаминами, героином, опиумом, ЛСД, мескалином и амилнитратом. Но с кокаином — никогда. Мне никогда не выпадало случая его попробовать. Но это явно от него у меня внутри что-то заметалось, как дикий зверь, в поисках выхода. Кокаин — старомодный наркотик, но, похоже, Ложа остановила свой выбор на нем. (Хораполло-хаус — это явление антикультуры, но антикультура эта старомодная.) В носу у меня свербело, а во рту был металлический привкус. Мистер Козмик, пробовавший кокаин, мне говорил, что действие кокаина и героина не в том, что они дают вам наслаждение, а скорее в том, что оба эти наркотика подавляют естественные боли организма. Без наркотиков мы еще при жизни непрестанно агонизировали бы, потому что кости, мышцы и сосуды трутся друг о друга, как части несмазанного механизма. Жить — это очень больно. Но физическая боль нашего существования настолько укоренилась в нас, что мы не сознаем ежедневной, ежеминутной агонии наших тел. Наша боль — это все равно что гудение работающего холодильника; человек его не слышит, пока холодильник не отключится.
Я даже не заметил, как Магистр исчез из комнаты. Гривз стоял в дверях, скрестив руки. До меня доносились приглушенные песнопения, стало быть, ритуал уже начался. Я посмотрел на Элис. Фата ее была откинута на ее венок из цветов, ее глаза странно лучились, она облизывала губы и улыбалась. В романах Денниса Уитли женщины, которых собираются принести в жертву Дьяволу, всегда красавицы. Теперь, опираясь на собственный опыт, я могу сказать, что это не всегда так. С ярко горящими глазами и улыбкой до ушей Элис выглядела точь-в-точь как лохматая тряпичная кукла-уродец. Я не мог на нее смотреть отчасти из-за того, что она от природы уродина, а отчасти из-за действия наркотика, от которого я весь подергивался, так что мне было трудно удерживать взгляд на чем-то одном. Сердце у меня разрывалось. В моей голове беззвучным гулом раздавалась песенка группы Джефферсонз Эйрплейн «Go Ask Alise». Еще было такое ощущение, что у меня под кожей шебуршатся какие-то маленькие зверюшки. Я чувствовал себя отважным. Я чувствовал себя умным, красивым и сильным. Я был готов к действу. Почувствовав, что уверенность моя поднимается (я употребляю это слово намеренно), я даже был готов благословить Элис своим семенем.
Я бросил на нее быстрый взгляд и тут же отвел глаза. Она дрожала. Я попробовал подыскать какие-нибудь ободряющие слова. Лучшее, что пришло мне в голову, было:
— Через пару часов все закончится.
Элис чуть придвинулась ко мне и накрыла мою руку своей дрожащей ладонью. Я почувствовал мурашки, как будто моему телу хотелось избежать прикосновений Элис.
Она придвинулась еще ближе и прошептала мне на ухо:
— Все уже кончено. Мы не были бы такими, как сейчас, если бы не отдались Магистру в будущем. Вселенная вибрирует в определенном ритме. Чтобы существовать, существовать по-настоящему, человек должен пульсировать в том же ритме.
(Мистер Козмик был прав. У Элис изо рта пахло редькой.)
Слова ее были диковатые, и вряд ли человеку в здравом уме они показались бы сексуальными, но, пребывая в наркотическом опьянении, я точно знал, что она имеет в виду. И, несмотря на физическое отвращение и овощное дыхание Элис, я ощутил, как мой член встает. Я хотел еще сильнее сконцентрироваться на своем кокаиновом приходе, но тут раздался легкий стук в дверь, и Гривз отступил в сторону. В дверях показался Фелтон и поманил нас пальцем. Мы должны были следовать за ним.
Едва войдя в зал, предназначенный для Освящения, мы попали в объектив камеры. Гренвилль снимал нас ручной кинокамерой и осторожно пятился перед нами, а мы шествовали к главному алтарю, одновременно представлявшему из себя ложе. Младшие члены Ложи были в рясах, напоминавших монашеские, с капюшонами на голове. А Магистр, Фелтон, Гренвилль и остальные были одеты как древнеегипетские жрецы. Тут мне вдруг пришло в голову, что большая часть деятельности Ложи заключается в шарадах и переодеваниях. Все мы находили свой образ в костюмерной. С Кроули было то же самое. В столовой висят его фотографии в рамках. На них он предстает в одежде египтянина, шотландского лэрда, индийского махатмы, английского джентльмена. Его личность менялась в зависимости от одежды. Так и вся магия — в видимости, стиле, блеске. Здесь нет реальности.
Элис усадили на черную простыню, прикрывавшую алтарь. Мне указали место среди участников обряда, окруживших алтарь. После этого полковник Чалмерс направил экзорсистский клинок во все углы зала, чтобы изгнать ларе, которые могли скопиться там в надежде поживиться энергией нашего ритуала. Когда это было проделано, тот, кто стоял слева от меня, начал нараспев читать катехизис. Я узнал голос Джулиана. (Я и не знал, что он будет сегодня здесь.) Нестройным хором мы давали ему требуемые ответы.
— Какой наступил час?
— Время не властно сейчас.
— Какое избрано место?
— За границей пространства.
— Какого бога мы вызываем?
— Повелителя Змея.
— Чем служим делу?
— Помыслом, сердцем и телом.
— Алтарь во мрак погружен.
Затем Фелтон вошел в круг и, обернувшись к Магистру, возгласил:
— Сын Астарты и Асмодея! Повелитель мой! Мое сокровенное я, Хадит, Отче Вседержитель! Приветствую Тебя — Солнце, Тебя — Жизнь, Тебя — Обращающийся пламенный меч! Ты — Козлище, покрывающий Землю в похоти своей, ты — Змей, обвивающий Землю Живую! Наисвященнейший Дух! Наимудрейшее Семя! Невинное Дитя! Непорочная Дева! Зачинательница Сущего! Душа Душ! Слово Слов, Явись, Сокровенный Свет!
Магистр остановился перед Фелтоном и склонил голову, чтобы тот мог снять с него головной убор. Затем он сорвал с себя набедренную повязку и, поворачиваясь во все стороны, показал участникам обряда свой стоящий, надувшийся пенис. О чем же я думал, глядя на все происходящее? Я ломал голову над тем, был ли он тоже под действием кокаина. Да, конечно, то, что вот-вот должно было произойти, было мерзко с точки зрения привычной морали, но Астарта и Асмодей были князем и княгиней любви, и то, чему нам предстояло стать свидетелями, было актом любви на высочайшем уровне. Любовный акт должен был происходить прилюдно, потому что это был не просто физический акт, а скорее торжество любви, связующей всех членов Ложи. Правда, я все же поймал себя на мысли: «О Господи, во что я ввязался?» — но потом ответил сам себе: «Я облекся в одежды мага и наконец покинул мир обыденности, чтобы попасть туда, где действительно происходит что-то настоящее». Растекавшийся по моим жилам адреналин, распаленный кокаином, говорил мне об этом. Знать, дерзать, стремиться и хранить молчание.
Задрав юбку Элис, Магистр взобрался на нее.
«Я — с ангелами!» — выкрикнула Элис. (Ее голос звучал глухо, но думаю, я не ослышался.)
В этот момент, если бы Бог существовал, он наверняка прекратил бы это действо, но Магистр резко вошел в Элис, и когда его тело начало вздыматься и опускаться, участники обряда стали хлопать в такт этим движениям, и наши ритмичные рукоплескания напомнили мне песенку «Whenever a *****ager Cries» в исполнении группы Репарата энд зе Делронз. (Неуместная мысль, но что поделаешь.) Кроме рукоплесканий из круга укрывшихся под капюшонами владельцев дневников доносилось тяжелое дыхание. (Завтра, если Магистр пожелает, он сможет найти свой черный экстаз на алтаре Асмодея запечатленным во множестве дневников, точно в осколках разбитого зеркала, и в фильме, который снимает Гренвилль.) Я старался осмысливать ритуал в обратном порядке, как меня учили. Совершая действия в обратном порядке, Элис, я и остальные участники ритуала могли бы вернуться в век нравственной чистоты и невинности — в мир добродушных фильмов вроде «Женевьевы», комиксов о семействе Гэмбол в газете «Дейли Экспресс», в мир журнала «Ридерз Дайджест», веселых полицейских на дежурстве, Конни Фрэнсис, музыки скиффл и расклешенных юбок. Однако мои умственные способности пока еще слабы, и, насколько я могу судить, мы по-прежнему в тенетах времени — в 1967 году. Я понимал, что Магистр наделяет Элис даром девственности. Вдруг, в самый разгар трахания, она повернула голову набок и посмотрела прямо на меня. Ее красный рот был широко, неправдоподобно широко распахнут. Он напомнил мне Пасть Ада с одной из картин старых фламандских мастеров.
Затем вперед выступил Чалмерс с петухом и мечом в руках, и когда Магистр кончал, Чалмерс полоснул птицу по горлу и поднял ее над сплетенной парой, орошая ее кровью.
И мы, как предписывал ритуал, выкрикнули хором:
— Узри! То изливается семя Бессмертия!
Следующую часть ритуала составляли действия, описанные на латыни, и я не знал, что будет далее в программе. Элис мирно раскинулась на спине и повернула голову в мою сторону. Она смотрела на меня с злобной улыбкой. Затем Магистр, который все еще был на ней, поманил меня пальцем. Я выступил вперед, а он поднялся с алтаря и подставил мне свой все еще эрегированный член для почтительного поцелуя. Затем он жестом указал мне на лоснившуюся от пота Элис. Она была похожа на куклу с потрескавшимся и облупившимся лицом. Подвенечное платье, заляпанное кровью, было задрано. Все было так дико, как в каком-то странном фильме, а все это и на самом деле снимали на кинопленку. После того как я наконец-то выпутался из своего облачения и забрался на алтарь, Элис жестом руки остановила меня, перевернулась на живот и снова посмотрела мне в глаза. И опять я подумал о кукле, настолько меня поразило, как у Элис крутится голова.
— Парадный вход предназначался Магистру, — сказала она, — А для тебя — черный ход.
И хотя не оставалось никакого сомнения насчет того, что она имела в виду, она рукой раздвинула ягодицы. Наше совокупление было актом взаимной ненависти. Я так сильно, так неистово ненавидел Элис, что это даже возбуждало, и, мне кажется, Элис обуревали сходные чувства. Кто-то поднес Магистру потир. Магистр стоял, утолял жажду и следил за тем, как я сношаю невесту в задний проход. Это было трудно и не доставляло удовольствия, однако когда я наконец вошел в нее, участники ритуала разразились гимном Изиде, словно вдохновленные воплями Элис. Магистр протянул потир мне. Это была сама, напиток из саркостеммы, индийский напиток богов, горький на вкус. Не было ни малейшего сомнения в том, что Астарта и Асмодей находятся здесь, в зале, и поднимают взмахами своих крыльев настоящий ураган. И все, все мы были захвачены этим ураганом, в котором смешались ладан, шелк, песнопения, кровь, сома и сперма. Я, каким я был в прошлом, изменился до неузнаваемости, ибо теперь я пустился в великий и опасный путь, полный приключений.
— Ну как, понравилось, дорогая? — крикнул я Элис, когда ее выводили из зала.
Она сделала вид, что не услышала.
Круг стал распадаться, ко мне подошел Гренвилль и сказал:
— Не по-джентльменски, Питер. Но, по крайней мере, теперь у нас есть энергия, которая может нам пригодиться во время грядущих важных событий. А теперь тебе нужно принять ванну.
Пот ручьями стекал по моему телу, и соль ела глаза, но Гренвилль показал рукой на мой член. Он кровоточил. Я понял, что вряд ли смогу надеть свой колючий балахон. Гренвилль протянул мне полотенце, и, осторожно обернув его вокруг бедер, я направился в ванную. Кокаин по-прежнему полыхал в моей крови, и во мне все ликовало. После того, что я сделал сегодня вечером, я был способен на все. Возможно, мне следовало поговорить с Гренвиллем о Салли, но что я мог ему сказать? И потом — что для меня Салли теперь? Я подумал, что мое оккультное имя — Non Omnis Moriar — слишком длинное, язык можно сломать. Когда я сидел в ванне, мне пришло в голову, что друзья для краткости могут звать меня просто Нон, однако потом я понял, что после вступления в Ложу у меня не осталось друзей кроме мистера Козмика, конечно.
После ванны я тут же уселся за дневник. Каким мне покажется сегодняшний день тридцать лет спустя, когда я отопру свой старый сундук, открою дневник и перечту эту запись? Кем я буду, когда я буду перечитывать эти строки, нацарапанные выцветшими чернилами? Может быть — Магистром? Жутковато думать о том, что завтра я буду на похоронах матери. И еще я забыл сказать, что во время ритуала Джулиан был жутко напуган.
12 июня, понедельник
Я встал очень рано и приехал на вокзал как раз к первому поезду на Кембридж. Настроение у меня было мрачное, и сначала я подумал, что это от мрачно-серого костюма, который пришлось надеть, а может, это был кокаиновый отходняк. Наверняка. Но потом, уже в поезде, я вспомнил, что целые сутки ничего не ел, поэтому, едва добравшись до Кембриджа, я, прежде чем идти домой, зашел в кафе на углу Стейшн-роуд и заказал завтрак, какие обычно заказывают водители грузовиков. Моя тетя уже пришла. Отец мне кивнул, но ему было явно трудно разговаривать со мной. Я тоже в основном помалкивал. Фелтон предупредил, что моя семья может воспользоваться похоронами, чтобы вырвать меня из Ложи. Похоронный кортеж, двигавшийся к часовне, был коротким. Наша машина ехала сразу за катафалком. Сидя рядом со мной в машине, папа был вынужден со мной заговорить:
— Как Салли?
— У нее все в порядке.
— Я думал, что ты привезешь ее сегодня с собой. Похоже, она — заводила на бесконечной вечеринке, которая отнимает все твое время в Лондоне. Но, видимо, похороны это не ее стихия.
— Дело в том, что мы с Салли расстались.
Я думал, что хотя бы это известие отца немного приободрит, но он почти не обратил на него внимания и снова впал в оцепенение. Возможно, он думал о грядущем одиночестве.
Мы стояли у часовни. Я смотрел на ее серые стены. Я безумно надеялся найти в них спасение. Мне казалось, что я вижу на этих стенах призрачных египетских жрецов, разноцветные дымки и белую дрожащую плоть Элис, просвечивающие, наложенные друг на друга, как в кино. Мало приятного было видеть все это в кокаиновом похмелье. Кожа моя зудела, и я чувствовал боль между ног. Возможно ли, чтобы Божественное Провидение привело меня сюда именно в этот день? Могут ли баптисты помочь мне? Когда мы вошли в часовню, меня посетила безумная мысль, что мне нужно помолиться Богу, чтобы Он простил меня за содеянное. Конечно, я не верю в Бога, но, даже несмотря на мое неверие, Бог мог бы пожалеть меня и, смилостивившись, одарить благодатью Веры. Тогда всем демонам, незримо обитающим во мне, останется только беззвучно стенать и скрежетать зубами. У меня еще оставалась надежда.
И вот когда началась служба и все склонили головы для молитвы, я тоже стал молиться от всего сердца: «Боже, помоги мне обрести веру. Помилуй меня, жалкого грешника. Дай мне знамение, что я прощен». Но поскольку вокруг свершался шумный христианский обряд, молиться было невозможно.
Наконец я очнулся и увидел папу, стоявшего на противоположном конце ямы, в которой они собирались похоронить маму. Могила разверзлась предо мной. Я ответил ей таким же широким зевком. Все было серым и скучным. Если бы похороны устраивала Ложа, то мы блистали бы своими одеяниями. Кругом были бы кадила и свечи, мы призывали бы Хоронзона и Козла из Мендеса, клубился бы разноцветный дым, и люди стояли бы в очереди, чтобы поцеловать усопшего. Мы, посвященные, питаемся энергией мертвых.
В общем, мне даже захотелось обсудить все это с некоторыми из тех, кто после похорон вернулся с нами домой. Но как? Они стояли, спокойно беседуя и улыбаясь друг другу. Думаю, что все эти мужчины и женщины в глубине души радовались оттого, что им удалось кого-то пережить.
Я немного оживился, когда ко мне подошел священник. Это был очень крупный мужчина, и я мельком заметил у него под пиджаком подтяжки. Я хотел его спросить, может ли надеяться на спасение практикующий сатанист, которому не удалось внушить себе веру в Бога. Это могло бы чуть оживить нашу беседу, поскольку я полагал, что он подошел затем, чтобы выразить обычные соболезнования, но вместо этого он сказал:
— «Если муж растит волосы, то это бесчестье для него».
— Извините?
— «Если муж растит волосы, то это бесчестье для него», — повторил он, — Первое послание к коринфянам, глава 11, стих 14. В подобных обстоятельствах, Питер, твои волосы выглядят оскорбительно. Явиться в таком виде в такой день… Я случайно узнал, что твои длинные волосы были причиной переживаний для твоей бедной матушки.
— Не понимаю почему. У нее тоже были довольно длинные волосы, по крайней мере до рентгенотерапии.
«Если муж растит волосы, то это бесчестье для него». У Авессалома — сына Давида, царя Израиля, — волосы были как живой венец. Тяжесть волос Авессаломовых могла сравниться с тяжестью женских волос, но не принесла она ему славы, ибо он поднял руку свою против отца своего в нечестивом бунте. Когда же настал день сражения между отцом и сыном, «был Авессалом на муле. Когда мул вбежал с ним под ветви большого дуба, то Авессалом запутался волосами своими в ветвях дуба и повис между небом и землею, а мул, бывший под ним, убежал». И Авессалом, повисший на дереве на своих черных как смоль кудрях, подобен был Шуту на карте таро. Муж, поднявший руку свою на отца своего, подобен тому, кто смеется над Господом и проклинает Его, и за это был поражен и умерщвлен Авессалом, повисший на древесных ветвях.
Конечно, тщетно искать спасения в Церкви, если служители ее унаследовали ведовство древнего Израиля и до сей поры поклоняются вьющимся, как змеи, кудрям иудеек. Проклятие Саула, грешного царя иудейского, подобно яду в крови передается от поколения к поколению.
Тогда Саул сказал слугам своим: «Сыщите мне женщину волшебницу, и я пойду к ней и спрошу ее. И отвечали ему слуги его: здесь в Аэндоре есть женщина волшебница». И ведьма завязала косы свои узлами и подула на эти узлы, дабы Саул мог услышать речь Самуила, который был мертв. Так заражено было царство, и цари его подверглись мукам, и обезлюдела Святая Земля, покрывшаяся смердящими трупами: и свершилось соблазнение Вирсавии, убийство Урии, насилие над Фамарью, умерщвлен был Авессалом, Ависаг Сунамитянка взошла на ложе Давидово, стала распутницей Иезавель, и Саломея исполнила свой смертоносный танец. Белиал воздвиг свой алтарь в сердце твоем. Дьявол может приводить слова Писаний, этих преданий вековой тьмы, преследуя свои цели. Ни в стенах церкви, ни вне ее не осталось надежды.
Лицо священника застыло, и он отвернулся, когда меня дернуло ляпнуть насчет рентгенотерапии. И к лучшему. Иначе мы могли бы здорово поспорить. Мне не нужны случайно выдернутые из Писания куски. Уж конечно, в Посланиях коринфянам есть вся эта чушь насчет длинных волос. Но это вовсе не значит, что на нее нужно обращать внимание. В конце концов, церковь уже давно перестала очищать дома прокаженных, закалывая одну птицу над глиняным сосудом, над живою водою, хотя именно так советует поступать Книга Левит. Времена изменились.
Что касается всей этой ахинеи насчет Авессалома и длинноволосых иудеек, я стараюсь не обращать внимания на все, что исходит из-под моей руки, пишущей дневник. Это не имеет никакого отношения к тому, что со мной происходит. Выкрутасы моей правой руки мне порядком надоели. Дам-ка я ей прозвище — Наглая Лгунья.
Тут подошел отец. Я подумал, что смогу рассчитывать на его поддержку в споре со священником, но он сказал:
— Знаешь, Питер, от тебя тут все равно никакого проку. Поезжай к своим веселым друзьям в Лондон.
Итак, это случилось. Отец выгнал меня из дома в день похорон матери, и я обречен скитаться по земле, как Сатана. Сейчас я пишу дневник, сидя в поезде, который везет меня обратно в Лондон. Что до эмоциональной вспышки священника, то именно затем я и отрастил длинные волосы — чтобы оттолкнуть от себя таких людей, которых отталкивают подобные вещи. Жизнь слишком коротка, чтобы тратить ее на душных цивилов. Оглядываясь на серые и скучные похороны, я от души жалею, что магическое учение Иисуса-мага выродилось в прижимистую баптистскую мораль: вовремя оплачивать счета, не пить больше двух рюмок хереса, мыть молочные бутылки, прежде чем выставить их у порога, и не слишком увлекаться тяжелым петтингом до брака. И что хорошего все это дало моей матери?
13 июня, вторник
Вся почта, приходящая в Ложу чернокнижников, вскрывается и читается вслух за завтраком. (Единственные секреты, которые Ложа допускает, — ее собственные.) Письма зачитывают Фелтон или Агата. Сегодня утром пришло письмо, адресованное мне, и Агата прочла его в присутствии шести человек.
Дорогой Питер Кезуик,
я взела твой адрес в службе знакомств. Если хочешь со мной встретиться, позвони вечером, чтобы мы могли договориться. По вечерам я почти всегда дома. Жду встречи.
С уважением, Мод Боулскин.
Худо дело, если девушка даже не может правильно написать слово «взяла». По номеру телефона я догадался, что она живет в Кэмдентауне. Если вечерами она почти всегда сидит дома, то это явно не компанейская девчонка. По правде говоря, мне совсем не нравится вся эта затея. Но Фелтон и Лора обрадовались и стали настаивать, чтобы я позвонил сегодня же вечером.
Большую часть дня я провел на игровой площадке, потом в кафе неподалеку приводил в порядок свои заметки. Но при этом я все время думал о Мод и о том, как она выглядит. Мод, Мод, Мод! Один только звук твоего имени… Оно словно пережиток Викторианской эпохи, как в стихотворении (или в песне?) «Ночь темна, так спускайся же в сад, моя Мод». Мысленно я вижу, как она выходит в сад, под вуалью, в длинном, наглухо застегнутом черном платье. Она служит гувернанткой и когда-то давно пережила трагедию, разбившую ее сердце. Меня не очень-то привлекает идея встречаться с Мод, уж лучше бы это была Кэролайн, Хелен, Сьюзен, Джиллиан, Джорджина или Дейзи. Только не Мод.
Вечером Фелтон буквально силком притащил меня к телефону. Я молил Бога, чтобы ее не было дома, но, похоже, в последнее время все мои молитвы остаются без ответа.
— Алло, это мисс Боулскин? Это Питер… Питер Кезуик.
— Да, я слушаю, — холодно ответила Мод. — Как хорошо, что ты позвонил. Я только что пришла с работы.
(Какой работы? Кто она? Гувернантка? Дрессировщица змей? Массажистка? Офицер полиции? Камеристка королевы?)
— М-м… Думаю, нам надо бы как-нибудь встретиться. Когда ты свободна?
— Как насчет завтра? — (На ломаку не похожа.)
— Ладно, хорошо, думаю, завтра — это отлично. Можем сходить куда-нибудь поужинать.
— Было бы замечательно. Где встретимся?
— Хм… Как насчет Пикадилли, у статуи Эроса, а оттуда можно пойти в какой-нибудь ресторанчик.
— А как мы друг друга узнаем?
Я ответил первое, что пришло мне в голову:
— У меня будет с собой книжка Алистера Кроули «Теория и практика магии».
— Ого! Ты что — заклинатель?
— Вроде того. Поговорим при встрече.
— Ладно. Тогда пока.
И она повесила трубку.
На протяжении всего разговора Фелтон стоял рядом, а затем я последовал за ним в его кабинет для очередного разбора дневника. Очередная сотня фунтов перешла из рук в руки. Не развращают ли меня деньги? Вполне возможно, но я постоянно себя проверяю, так сказать, копаюсь в себе. Нет, не в деньгах дело. Прежде чем Фелтон начал ворчать по поводу моей безграмотности, я попытался увести разговор в сторону, заметив, что, несмотря на все созидания и медитации, я так и не видел ни одного демона и, следовательно, я не верю в магию.
Но Фелтон указал мне на одну из записей в моем дневнике:
— Ты не веришь в магию, но веришь в то, что Odi Profanum наделен магическим взглядом, который вынудил Салли переспать с ним?
Я уже собирался ответить «нет», как вдруг мне захотелось сказать «да». В конечном счете, я так и не решил, что ответить. Получалось, что магия либо существует, либо нет, но тогда, переспав с Гренвиллем (Odi Profanum — это его магическое имя), Салли изменила мне по доброй воле, потому что предпочла Гренвилля мне — во всяком случае, в тот момент.
Видя, что я сижу словно язык проглотив и борюсь с самим собой, Фелтон наклонился и шепнул на ухо Мальчику:
— Приведи Odi Profanum. Давай, Мальчик, приведи его. — Потом он встал, чтобы открыть собаке дверь.
Мы сидели молча и ждали. Мой взгляд привлекла стоявшая на камине фотография. На ней были запечатлены два худощавых молодых человека где-то в пустыне, а между ними стоял козел. Один из молодых людей держал в руках дробовик. В человеке, стоявшем рядом, я с удивлением узнал Фелтона — стройного и молодого Фелтона. А кто же — тот, другой? Определенно это не Магистр.
Через несколько минут собака вернулась, за ней шел Гренвилль. Фелтон молча протянул ему мой дневник. Дневник был открыт на странице, где описывается, как мистер Козмик рассказывает мне, как Гренвилль соблазнил Салли. Гренвилль, нахмурившись, прочитал мою запись. Не то чтобы он был особенно рассержен. Просто он всегда был угрюмым.
— Не почерк, а сплошные закорючки! — произнес он и замолчал.
Фелтон посмотрел на меня.
Я не сразу подобрал нужные слова.
— Так мистер Козмик сказал правду?
— Ты хочешь видеть демонов? Будут тебе демоны, — ответил Гренвилль, но, видя, что я жду чего-то еще, продолжал: — Да, я использовал Morso Doloroso, чтобы заставить Салли переспать со мной.
— Это правда?
— Если тебе так угодно, Non Omnis Moriar, — сказал Фелтон.
Это была явная отговорка. Но у меня появилась мысль.
— Могу я посмотреть дневник Odi Profanum за соответствующий день?
— Я показываю свой дневник только Магистру! — мгновенно запротестовал Гренвилль.
— Мне ему позвонить?
Рука Фелтона легла на телефонную трубку.
— Нет, конечно, нет. А что, он действительно такая важная птица?
Впрочем, вопрос был чисто риторический. Мы все трое знали, что я — важная птица. Я только не знал почему.
Я самодовольно ухмыльнулся Гренвиллю. Он долго молчал, потом сказал, что у него нет при себе дневника. «Прекрасно», — ответил Фелтон. В общем, он не сомневался, что я соглашусь подождать до четверга. Гренвилль вышел, тихонько прикрыв за собой дверь. До сих пор я думал, что Ложа — это единый организм, общество абсолютных единомышленников, посвятивших себя одной цели. Теперь я понимаю, что, возможно, это не так.
Фелтон перешел к следующему пункту. Он по-прежнему чувствовал, что я скрываю что-то важное. Он спросил, что я почувствовал, когда брат Vigilans (имя мистера Козмика для непосвященных) пришел ко мне в воскресенье утром и предложил вместе сбежать из Ложи? Не поддался ли я искушению? Я сказал, что в дневнике все написано.
Фелтон холодно улыбнулся. Он вцепился в этот пункт, как собака в кость. Когда я описывал посещение мистера Козмика и его предложение бежать из Ложи, я не мог не знать, что Фелтон это прочтет и это не останется без последствий. Фелтону хотелось знать, что чувствует человек, предавший друга.
Но я ответил, что у меня нет друзей.
Когда я выходил из кабинета, у меня в голове крутилась песенка группы Лавинг Спунфул «Do You Believe in Magic?». На тот вечер была намечена лекция Агаты о внеземных силах, а затем мы должны были провести короткую медитацию на эту же тему, но все вышло куда интереснее.
Во-первых, лекция началась с опозданием. Мы слонялись по аудитории, ожидая, пока не появится Агата или кто-нибудь из старших членов Ложи. Среди нас была и Элис. Я мысленно постарался вернуться вспять к состоянию наркотического опьянения, в котором я действительно хотел ее тело, но это оказалась скверная затея, которая вела в никуда. Это немного смахивало на размышления об утыканных бритвами перилах, и я быстро отказался от этой затеи. Наконец в комнату вошли Гренвилль и Гривз и встали по обеим сторонам двери. Почти сразу вслед за ними появились Фелтон, Агата и остальные старшие члены Ложи. Потом Лора подошла к мистеру Козмику и попросила его принести свой дневник. Мистер Козмик пошел за дневником, который он оставил в своей сумке около кабинета Лоры, Гренвилль сопровождал мистера Козмика. На этом этапе развития событий мистер Козмик выглядел просто смущенным. Когда они вернулись, Гренвилль снова встал у двери. На этот раз я заметил в его руках шпагу.
Потом Фелтон попросил мистера Козмика прочитать запись из своего дневника за воскресенье, 11 июня. Мы окружили мистера Козмика и стали слушать.
«11 июня, воскресенье. Встал достаточно рано, чтобы пройтись до Хораполло-хауса пешком. Переоделся в комнате Питера. Питер расстраивается, что у него отняли проигрыватель, но я все ему правильно объяснил. Потом мы спустились в Ритуальную Залу и стали ждать Элис…»
Фелтон резко прервал его и, повернувшись ко мне, попросил прочесть мою запись о событиях того утра вплоть до того места, когда мы спустились в Ритуальную Залу. Я прочитал свой вариант. Тогда Фелтон вступил в круг Посвященных и заговорил, поочередно оборачиваясь к каждому из нас:
— Как следует поступить с человеком, который замыслил оставить Оккультный Путь и предать Ложу? Каково наказание за подобный поступок?
— Non Omnis Moriar, говори.
— Такой человек умер для Ложи, — ответил я.
— Питер… то есть Non Omnis Moriar лжет, — быстро возразил мистер Козмик. — Я никогда не говорил ничего такого, о чем он пишет в своем дневнике. Я целиком и полностью верен Ложе, а он просто врун. Он хитер и опасен…
— Non Omnis Moriar уже вынес приговор, — прервал его Фелтон.
Подойдя к мистеру Козмику, Гренвилль и Гривз силой уложили его на пол лицом вниз. Затем Гренвилль приложил острие шпаги к затылку мистера Козмика. Только после этого ему разрешили встать и сказали, что он может идти.
— Теперь ты умер для нас.
Я подумал, что мистер Козмик почувствует облегчение оттого, что его «убили» в чисто символическом смысле, но, выходя из комнаты, он оглянулся на меня, и вид у него был жуткий.
Призвав Девять Варварских Имен, мы все ненадолго вышли, чтобы присутствовать при возжигании атанора, а потом в огонь был брошен дневник мистера Козмика. После этого большинство из нас вернулось на довольно скучную лекцию Агаты о ветрах, дующих в космическом пространстве, и о духах, с воплями носящихся от планеты к планете. Но я слушал лекцию вполуха. Из головы не шел мистер Козмик — только сейчас до меня дошло, что он был еще одним соблазном, уготованным мне на Пути. Дело не в том, что он был воплощением клиппот, как Салли. Я забавлялся мыслью, что общался с реальным мистером Козмиком, но его сознанием завладела некая высшая сила, не желавшая, чтобы мы продвинулись по Пути. И я гадал, что он теперь станет делать, после того как его изгнали из Ложи. Обратится в прессу? В одном я был совершенно уверен: он пойдет к Салли и станет рассказывать ей про меня всякие ужасы. Хотя не могу сказать, чтобы Козмик был для меня серьезным искушением. Я никогда не смог бы бросить Ложу — мне слишком интересно знать, что будет дальше.
Последние несколько недель мне не давала покоя еще одна мысль, о которой я не упоминал на этих страницах. Это касается Мерзостного поцелуя. Тамплиеры упражнялись в нем друг на друге во время своего извращенного гностического обряда инициации. Мне следовало держать рот на замке насчет уроков поцелуев. Я зря волновался. Все было здорово. Сегодня вечером Лора мне его продемонстрировала. Я пытался протестовать, говоря, что в этом нет никакой необходимости, но Лора сказала, что так нужно, чтобы она почтила меня, поскольку я превосхожу ее чином. Это довольно дико. Хотя приятно.
14 июня, среда
Проснулся с чувством всеобъемлющей тревоги — меня беспокоило все, включая даже то, почему мне явилось видение мужчины с лошадиными подковами на ногах. Мне бы хотелось, чтобы у меня было такое же представление о жизни, как у Салли. Салли всегда твердила, что на самом деле в жизни отсутствуют какие-либо причинно-следственные связи. Глупо говорить, что одно событие вызвало другое только потому, что второе произошло вслед за первым. По ее словам, жители Тробрианских островов намного счастливее нас, потому что у них нет слов «почему» и «потому». Я заметил, что если тробрианцы счастливы потому, что у них нет этих слов, то это и есть пример причинно-следственной связи, а Салли здорово окрысилась. Она сказала, что это типичный случай того, как белые мужчины используют логическое мышление и причинно-следственные отношения, чтобы заставить мир работать на себя. Логическое мышление — это свойственно мужчинам, у Салли же была развита интуиция, почти как у ведьмы. Но если бы я думал как Салли, то меня не мучил бы вопрос, почему Лора, когда мы с ней вчера ночью занимались любовью, смотрела на меня влюбленными глазами, это точно, и вместе с тем с жалостью и тревогой. К тому же я все еще слегка беспокоюсь, не гомик ли я. Разве это нормально, если мужчине нравится анилинктус? Но в целом не думаю, что я — гомик. У Фелтона, кажется, на этот счет нет никаких сомнений. К тому же весь прошлый год я сидел на ЛСД, а если верить Тимоти Лири, ЛСД — это лекарство от гомосексуализма. Но хорошо было бы отключить мозги и жить одной интуицией.
К вечеру вернулся в Ложу и сел за дневник. Потом стал готовиться к вечернему свиданию. И тут у меня жутко испортилось настроение. Во-первых, я не хочу встречаться с этой девицей, а во-вторых, терпеть не могу костюмы. Я надевал костюм на похороны, так что мне придется надевать его уже второй раз на этой неделе, а мое предстоящее свидание смахивает на похороны больше, чем даже сами похороны. Я должен умереть для собственных желаний. Сегодня вечером я должен одеться так, чтобы явиться воплощением респектабельности, дабы произвести впечатление на девушку, на которую у меня нет ни малейшего желания производить впечатление, — особенно если на нее производит впечатление респектабельность. Еще одно меня раздражает в костюмах — я ношу их так редко, что никогда не помню, что в какой карман положил. Я все время решаю положить все в один карман, а потом об этом забываю, и когда мне оказывается нужен, допустим, бумажник, мне приходится хлопать себя по всем карманам, как будто я обыскиваю самого себя, словно ищу оружие. А потом под конец дня, когда я уже буквально валюсь с ног, мне приходится возиться с этим чертовыми брюками, чтобы они не помялись. Почему портные не могут сделать стрелки по швам?
Но ничего не поделаешь, придется надевать костюм, потому что Фелтон настоял на своем и заказал нам столик в «Веселом гусаре». Когда я уже выходил, в холле меня подловила Лора и сказала, что в костюме я просто красавчик, и провела рукой по моим волосам. Добравшись до Пикадилли, я занял наблюдательную позицию у статуи Эроса. Меня окружали живописно грязные стоящие на учете наркоманы, которые набирались храбрости перед тем, как отправиться в расположенную через улицу аптеку со своими рецептами. В подобном окружении я — в костюме и с нарочито выставленной напоказ «Теорией и практикой магии» Алистера Кроули — чувствовал себя полным идиотом. К счастью, ждать пришлось недолго.
— Питер Кезуик? Я — Мод.
На ней было платье мини с узором типа павлиньих перьев, высокие блестящие черные сапоги выше колен и обмотанное вокруг шеи боа из перьев.
Девчонки в таком же прикиде сотнями разгуливают по Кингз-роуд каждый вечер семь дней в неделю. Но короткое мини плохо смотрится на такой крупной девушке. Мод — высокая, с полными бедрами. Уродиной ее не назовешь, но и красавицей тоже. Бледное лицо и густо накрашенные ресницы напоминают маску клоуна. Разве что волосы, тяжелые, темные и блестящие, смотрятся что надо. Едва увидев ее, я понял, что она меня не заводит. С этим все понятно. Правда, впереди у нас был еще целый вечер. Я заметил, что она тоже меня оценивает. В конце концов она лишь едва заметно пожала плечами.
Мы неловко пожали друг другу руки, и я сказал, куда мы направляемся. По дороге к «Веселому гусару» мы говорили о лондонском транспорте, ресторанах и тому подобной чепухе. Только усевшись за столик, мы принялись обмениваться серьезной информацией. Мне показалось, что жизнь у Мод довольно скучная, но если честно, то моя, в моем пересказе, вряд ли могла бы показаться интереснее (ведь не рассказывать же ей об уроках поцелуев, сатанистских обрядах под кокаиновым кайфом, цокоте подков и воплях по ночам).
Мод работает парикмахером. Она хотела стать стюардессой, однако завалила почти все экзамены, но потом была даже рада, что провалилась, потому что быть парикмахершей — это так здорово.
— У всех людей разные волосы, и с ними нужно по-разному обращаться, но дело не столько в стрижке, мытье, фенах, прическах и завивках. Дело в том, что работаешь с людьми, а это так здорово… я имею в виду, что очень важно иметь хорошие манеры и не забывать про улыбку — вот что отличает хороший салон.
И она все говорила и говорила о своем салоне и о том, каких чудесных людей она там встречает.
Это было ужасно скучно. Я еле сдерживался, чтобы не приказать ей заткнуться и послушать меня, мои рассказы о посланниках Сатаны, власти Хоронзона, ритуальных заклинаниях, о том, как умилостивить клиппот, и о важности принесенной в жертву девственности, мне хотелось, чтобы она поняла, насколько интереснее моя жизнь. Но я подумал и решил, что не хочу показаться ей интересным. Больше всего я хотел, чтобы этот потерянный вечер поскорее закончился и я больше никогда не встречался с Мод. Поэтому я дал ей прочесть себе целую лекцию о всевозможных видах завивок и причесок, не позволяя себе скучать слишком откровенно. Потом я смотрел, как она ест. Аппетит у нее был хороший, и чавканье тяжелых челюстей придавало ей сходство с коровой. Белизна ее кожи казалась неестественной при свете свечей. Салли тоже очень бледная, но Мод выглядит так, будто провела детство в каменном подземелье.
В конце концов она попросила меня рассказать о себе. То, что я аспирант, ее разочаровало.
— А я надеялась, что ты — солдат, или профессиональный спортсмен, или что-нибудь в этом роде. Или врач — по-моему, врачи — интересные люди. Мой папочка хотел, чтобы я поступила в университет, но мне это не понравилось. Студенты все такие грязнули. Извини… я не хотела быть грубой. Ты симпатичный, по крайней мере ты носишь костюм, и хоть волосы у тебя жутко длинные, тебе идет. По-моему, молодым быть замечательно, потому что длинные волосы лежат естественно и обычно хорошо выглядят. А кто тебя стрижет?
— Я сам себя стригу.- (Это была ложь. Обычно меня подстригала Салли, но мне не хотелось о ней говорить.)
Потом мы немного поговорили о пунктах, которые отметили в своих компьютерных анкетах. Мод нравятся Джилберт и Салливен, вальсы Штрауса и так далее. Когда Мод сказала, что вообще-то ей нравится не столько классика, сколько музыка с хорошей мелодией, и кое-что из поп-музыки ей тоже по вкусу, у меня появилась слабая надежда, что у нас найдется общая тема для разговора, но когда Мод перечислила своих любимых исполнителей — Манфред Манн, Лулу, Сэнди Шоу и Сикерз, я просто впал в отчаяние.
Она, в свою очередь, была разочарована тем, что я равнодушен к спорту. Она без ума от каратэ. Не считая парикмахерских дел, каратэ, похоже, единственное, что ее интересует. Когда она начала с воодушевлением рассказывать о том, что занималась каратэ в школе и что она выигрывала в соревнованиях, я чуть не подпрыгнул от удивления. А я-то считал Мод выходцем из низов. На такую мысль меня навело ее парикмахерство и то, что она завалила экзамены. Но оказалось, что она заваливала экзамены и занималась каратэ не где-нибудь, а в школе Роудин.
— В каратэ женщине трудно добиться успеха, — сказала она. — Терпеть не могу свою грудь, вечно она мешает. Лучше быть мужчиной. Терпеть не могу свое тело.
— Красивое тело, — сказал я, скорее из вежливости.
У меня создалось впечатление, что вряд ли у Мод было много парней. Может, у нее вообще еще не было парня. Может, она пугает их своими рассказами о том, как разбивает кирпичи на уроках каратэ. Она точно девственница. Это стало ясно, когда она заговорила про то, что ей нравятся старомодные ценности. Она не проявила горячего любопытства по поводу того, где я живу. Поэтому я сказал только, что живу в эзотерической общине (слово «эзотерический», разумеется, пришлось объяснить), но что живу там только чтобы хорошенько ее изучить. Я старался говорить об этом как можно небрежнее, как будто это какая-то обычная рутина. Можно было и не волноваться, потому что Мод явно и сама так думала. Она пролепетала что-то насчет того, что всегда читает гороскопы на последней страничке журнала «Нопеу», но было очевидно, что ее абсолютно не интересует оккультизм. Она была сильно разочарована, узнав, что в «Теории и практике магии» нет никаких хитрых фокусов.
Не думаю, что можно написать еще хоть что-то интересное о Мод. Она на удивление туманно рассказывает о своей семье. Ее «папочка» работает кем-то вроде учителя. «Мамочка» давно болеет, и она с ней больше не видится. («Не хочу об этом говорить».) Она снимает квартиру в Северном Лондоне на пару с одной студенткой юрфака. Продолжает заниматься каратэ. Ведет дневник, куда записывает все интересное, что услышала в салоне.
— Боже, не надо было мне этого говорить, — она прикрыла рот рукой, изображая комический ужас. — Ты ведь знаешь, что сказала Таллула Бенкхэд? «Дневники ведут только хорошие девочки. У плохих всегда не хватает времени».
Мод понравилось, что я тоже веду дневник. (Возможно, она увидела в этом признак того, что я такой же скучный, как она.) Не смущаясь тем, что я часто и надолго замолкаю, она продолжала радостно болтать.
— Что такое экстаз?
— Что? Не знаю, — ответил я.
Мод перегнулась через столик, глаза горели победным огнем.
— Это таз, бывший в употреблении! — объявила она.
Я задумался, а потом сказал:
— Что-то не понимаю. При чем тут экстаз?
— Нет, я про таз. Хм… нет… вот черт. Я хотела сказать, что приставка «экс» означает «бывший»… и… хм, в общем, ты понял, получается «бывший таз». В общем, умора.
Не смутившись первой неудачей, Мод продолжала потчевать меня своими анекдотами, но либо что-нибудь перевирала, либо забывала, в чем соль, так что мне стоило невероятных трудов разделить с ней ее веселье. Весь тот вечер был полным идиотизмом. Ни за что больше не стану с ней встречаться, даже с исключительно достойной целью завлечь ее в Ложу, чтобы Магистр принес ее в жертву на алтаре Хоронзона.
Весь ужин официанты, памятуя о том, какие щедрые чаевые дал им Гренвилль, когда мы были с ним здесь в прошлый раз, суетились вокруг меня. Когда принесли счет, я, как обычно, принялся рыться по карманам в поисках бумажника. От паники я стал выворачивать содержимое карманов на стол. Мод шумно веселилась, пока не увидела среди бумаг на столе счет за погребальную службу моей матери, и ей стало страшно неловко. Я довел ее до метро на Лестер-сквер. У входа в метро Мод неловко попыталась меня поцеловать, но, боюсь, я не смог ей ответить, потому что в последний момент она дернулась и ее губы так и не коснулись моих (думаю, она целилась в них). Она отстранилась. Поскольку великий поцелуй так и не состоялся, мы ограничились бодрым рукопожатием.
— Что ж, спасибо за приятный вечер, — сказал я. — У меня есть твой телефон. Так что я тебе как-нибудь позвоню — может, на следующей неделе, а может, через недельку.
Я слышал себя со стороны: от моих слов разило неискренностью, как у телеведущего.
В глазах ее мелькнуло огорчение, но она лишь покорно кивнула. Я чмокнул ее в щеку и удалился легкой походкой.
Я чуть ли не пританцовывал на ходу. Наконец-то мне удалось избавиться от этой бледной как смерть мымры. Конечно, я мог бы сесть в метро и на Лестер-сквер, но, поскольку я не хотел оставаться в обществе Мод ни минутой дольше, я пошел по Чаринг-Кросс-роуд, упиваясь своей свободой, и спустился в метро на Тоттнем-Корт-роуд. Вернувшись в Ложу, я допоздна записывал сегодняшние события в дневник. (Похоже, из-за этого дневника я заработаю себе бессонницу.) Спокойной ночи, Мод, и прощай.
15 июня, четверг
Несмотря на странные сны, в одном из которых я исследовал нору огромного белого червя, я проснулся в хорошем настроении, потому что вчерашнее испытание, слава Богу, было позади. За завтраком Фелтон спросил, как прошло свидание. Но потом, еще до того, как я успел ответить, он решил, что сегодня мы займемся дневником пораньше, сразу после завтрака. Он решил, что ничего страшного не случится, если я сегодня опоздаю на свой наблюдательный пункт на игровой площадке.
Это мне здорово не понравилось, потому что если мы займемся дневником так рано, то я не смогу посмотреть дневник Гренвилля, потому что он еще не придет, но я молча пошел за Фелтоном в его кабинет. Я пытаюсь угадать, но это мне редко удается — какое именно слово или предложение станет предметом нападок Фелтона. На сей раз он прицепился к слову «заводит».
— «Едва увидев ее, я понял, что она меня не заводит». Как ты мог употребить этот глагол в таком контексте, Non Omnis Moriar?
— А что такого? Это именно то, что я почувствовал.
— Но ты ведь не механическая игрушка и не будильник, которая требует завода, и не щенок, которого можно купить у заводчика собак, чтобы завести себе домашнего любимца или компаньона от скуки и одиночества…
И Фелтон продолжал разоряться насчет жуткой вульгарности моего употребления слова «заводить», как вдруг, резко прервавшись, спросил, когда у меня следующая встреча с Мод.
— Мне казалось, я совершенно ясно высказался об этом в дневнике. Я больше не собираюсь с ней встречаться.
— Но ты должен. Что тебе в ней так не понравилось?
— Она глупа. Ужасно глупа. И от нее Ложе никакого толку.
— А ты считаешь себя очень умным?.. И ты действительно умен. Но забудь об уме. На том Пути, на который ты вступил, от ума мало проку. Беспрекословное повиновение здесь намного важнее, — сказал Фелтон, — Приказываю тебе назначить Мод еще одно свидание.
— Только не это. Меня от нее с души воротит — она совсем не привлекательная.
— Демон Хоронзон тоже не очень-то привлекательный, однако, читая твой дневник, я вижу, как ты рвешься его увидеть.
— Да, но я не собираюсь ужинать с Хоронзоном и целоваться с ним. Мод просто не в моем вкусе. Из этого ничего не выйдет.
— Да ладно тебе. В конце концов, не великое дело пригласить девушку поужинать или сходить с ней в кино. Ложа могла бы подвергнуть тебя куда более суровому испытанию. — В этот момент Фелтону что-то пришло в голову, и он немного помолчал, прежде чем продолжить, — Да, я совсем забыл сообщить тебе печальную новость. Джулиан умер. С ним вчера произошел несчастный случай. Совсем рядом с домом. Похоже, он споткнулся, и ружье выстрелило ему прямо в лицо. Официальное утверждение завещания займет какое-то время, но я думаю, что главным наследником он назначил тебя.
— Почему меня? Мы были едва знакомы, и то успели не понравиться друг другу. — Это была правда. Услышав от Фелтона эту новость, я определенно не испытал ни малейшего сожаления. Скорее, я почувствовал страх.
— Однако, Non Omnis Mortar, именно то, что в будущем ты должен быть богат, и послужило причиной смерти Джулиана.
Что он имел в виду? Богатство, успех меня никак не волнуют. В моих глазах эти внешние вещи не имеют никакой ценности. В этом отношении я сильно отличаюсь от Фелтона, как, впрочем, и от своего отца. Все они такие скучные со своими вечными заботами о собственности и статусе. Мне вовсе не нужны деньги Джулиана. Но Фелтон ждал моего ответа, и мне пришлось ответить:
— Так вы говорите, это был несчастный случай с ружьем?
— Несчастные случаи, как правило, происходят с людьми, которые противятся энергии, порождаемой Великим Созиданием. Я действительно думаю, что тебе следует позвонить Мод, и как можно скорее. Уже почти девять, и я полагаю, она должна быть на работе в салоне. Позвони ей прямо сейчас. И назначь свидание как можно скорее. Вот, пожалуйста, телефон.
И он указал на телефонный аппарат, стоявший на его столе.
Я снял трубку, но все еще не мог решиться.
— Звони, Non Omnis Moriar, — не отставал Фелтон, — В противном случае ты снова превратишься в Питера и умрешь для Ложи.
Я набрал номер и стал ждать.
— Салон «Проворные ножницы». Чем могу помочь? — Глупый голосок сразу показался мне знакомым.
— Это Мод?
— Да, а кто говорит? Питер, это ты?
Она была слегка удивлена. Думаю, скорей всего, виной тому была дрожь в моем голосе.
Разговаривая, я продолжал думать о смерти Джулиана и спрашивал себя, во что я ввязался и какое место в планах Фелтона занимает Мод.
— Большое спасибо за ужин, — продолжала она, — Все было чудесно. Я собиралась послать тебе благодарственную записку.
— Мод, давай встретимся еще раз… когда у тебя будет свободный вечер.
На другом конце провода воцарилось такое длительное молчание, что я уже было подумал, что нас разъединили.
— Прости, Питер, — сказала наконец Мод. — Я не уверена, что это хорошая мысль. Извини, но мне показалось, что ты совсем не хотел встречаться со мной снова. Должно быть, я не твой тип.
— Да нет же, ты мой тип, Мод. По крайней мере, можешь им стать. Давай узнаем друг друга получше. Давай встретимся еще раз. Я хочу пригласить тебя в кино или на концерт. Когда ты сможешь?
— Ну… я не знаю… ладно, Питер. Когда ты предлагаешь?
— Как насчет завтрашнего вечера, часов около шести?
— Ладно, но я только в шесть заканчиваю работу. Приезжай в салон к закрытию… часам к шести или чуть пораньше. А потом можем куда-нибудь сходить.
День пасмурный. Когда я шел из Хораполло-хауса к автобусной остановке, чтобы ехать на игровую площадку, мне показалось, что вдали промелькнула фигура мистера Козмика. Но потом он испарился — наверное, не захотел, чтобы я его видел. Если это действительно был мистер Козмик, то это печально: я представил, как он ходит вокруг словно изгой, мечтая, чтобы его снова приняли в Ложу. Однако вряд ли я могу для него что-нибудь сделать. Он стал чем-то вроде ларвы, духом, который когда-то был человеческим существом, мертвецом, который не смирился с тем, что он мертв, и поэтому не порвал связи со своим прежним миром.
Я добрался до детской площадки только ко второй перемене. Мое исследование начинает приобретать более определенные формы. Я осваиваю функциональный подход к образованию и распаду игровых групп и устанавливаю нормативные параметры центробежных и центростремительных мотиваций для объединения в такие группы. Подтема моей диссертации — социальная девиация как источник дисфункциональных стратегий образования групп. Пока я не готов — предстоит проделать еще много работы, — но в конце исследования я смогу определять интегрирующие функции внутри- и вне- группового поведения в виде пары квадратных уравнений, где «П» обозначает потребность, а «ИФ> — интегрирующую функцию и так далее. Инструмент анализа, который я постепенно вырабатываю, столь мощен, что мне даже не понадобятся новые эмпирические данные с площадки.
Поскольку мы с Фелтоном побеседовали о моем дневнике еще утром, я приехал в Ложу несколько позже обычного и, надев свое ритуальное облачение, прямиком проследовал в зал медитаций. Я ждал, что у нас будет очередное созидание, но Ложа вечно путает ваши планы. Вместо созидания нам показали фильм Гренвилля «Освящение Девственницы». Увидев меня, Гренвилль улыбнулся и, издевательски извиняясь, развел руками. Думаю, он знал, как меня разозлило, что я не смогу заглянуть в его дневник сегодня вечером. Потом начался фильм. В первых кадрах мы увидели название фильма, грубо нацарапанное на плакате, внизу шел подзаголовок «Demon est Deus Inversus». Звукового сопровождения не было, так что в тишине слышалось только стрекотание проектора и отдельные вздохи увлеченных картиной Посвященных. Гренвилль оказался куда менее профессиональным кинематографистом, чем Кеннет Энджер, — камера гуляла из стороны в сторону, неожиданно останавливалась, а потом рывком двигалась вперед. Так что, несмотря на презрительное отношение Гренвилля к экспериментальному кино, его детище оказалось куда более авангардистским, чем фильмы, которые мы смотрели в Арт-Лаборатории.
Но это еще не все, поначалу я был настолько сбит с толку, что, должно быть, прошло минут пять, прежде чем я понял, почему фильм производит эффект отстраненности. Я увидел себя с горящими глазами, залитого потом, торжествующего и вместе с тем напуганного. Из моего рта в потир выплеснулась странная жидкость, я передал потир Магистру, и он отпил из него. Пока он пил, я опустился на Элис и начал сношать ее в зад. Затем, поднявшись с ритуального ложа как на невидимых нитях, я отступил. Мои одежды поднялись с пола и окутали меня. Движения участников обряда, столпившихся вокруг ложа, были какие-то странные, они как будто плыли — вместе мы образовывали рой причудливо толпящихся в воздухе насекомых. Какой же я тугодум. Конечно, все дело было в том, что фильм крутили задом наперед, чтобы мы могли своими собственными глазами увидеть, как делаются девственницы. Смотреть на неестественные жесты участников обряда, которые словно подхватывали в воздухе поднимающиеся с пола ритуальные предметы, на клубы ладана, втягивающиеся обратно в кадильницы, было жутковато. Но самым ужасным было выражение моего лица, когда я наконец повернулся к камере. Это был я, но я узнавал себя с трудом. В прошлом году Рон, мистер Козмик, Элис и я записались на лекции в Ложу. Потом лекции иногда стали заменять упражнениями по созиданию. Постепенно мы стали принимать участие в ритуалах — сначала не очень интересных. А теперь вот это… меня засняли на пленку.
Я обернулся, чтобы посмотреть на Элис, которая сидела в ряду позади меня. Хотя она дрожала, не думаю, чтобы это было от страха или чего-нибудь в этом роде. Скорее от неистовой гордости и восторга. Странная она девчонка. Мне не понравилось то, каким я себя увидел на пленке, так что я постарался как можно быстрее выйти из зала, но Фелтон перехватил меня в дверях:
— Ты должен ухаживать за мисс Боулскин. Завтра ты подаришь ей букет цветов и будешь оказывать тысячу мелких знаков внимания, которые так нравятся всем барышням. Поинтересуйся ее работой. Смейся ее шуткам. Скажи ей, что она красивая. Скажи, что таких красавиц и умниц ты еще не видал. Мисс Боулскин это мост к цели, а не сама цель.
— И что же это за цель?
— Могу сказать только, что твоя задача — привести ее в Хораполло-хаус, и как только она окажется здесь и наступит подходящий момент, ты лишишь ее девственности.
И вот я сижу у себя и пишу все это. Мысль о том, что придется заняться любовью с мостом, представляется мне довольно-таки эксцентричной. Почему не с лифтом или с башней? Если серьезно, то перспектива соблазнить невинную и нежеланную девушку вызывает в моем воображении разные картины: ее старомодная робость, моя отчаянная борьба с ее бюстгальтером, ее мольбы успокоить ее, ее жадные губы сливаются с моими, ее большие встревоженные глаза, ее руки бьются, как плавники, ее панический страх и последняя попытка помешать мне войти в нее, ее задыхающийся стон, ее посткоитальные мольбы успокоить, и, наконец, мой сжатый отчет обо всем этом в моем инфернальном дневнике. Но я зашел уже слишком далеко. Обратного пути нет.
16 июня, пятница
Сидя на стене, огораживающей детскую площадку, я наблюдал за детьми. Теоретически это и правда интересно, потому что они играют в игры, происхождение которых уходит корнями в древность, а формы так же ритуализованы, как все происходящее в Ложе чернокнижников. Но мысль о предстоящем свидании так меня угнетает, что мне никак не сосредоточиться. Я возвращаюсь в Хораполло-хаус и читаю, пока не приходит время вновь надевать ненавистный костюм.
Салон «Проворные ножницы» находится на Кэмден-Хай-стрит. На большом окне изображены женщины в стиле арт нуво, расположившиеся в изысканных позах среди цветочных гирлянд и разноцветных завитков. Увидев меня в окно, Мод знаком попросила зайти внутрь. Я помотал головой, но, поскольку она настаивала, осторожно вошел и, едва войдя, чуть не задохнулся от запаха жидкости для химической завивки. Мод положила розы, которые я ей подарил, в одну из раковин. С явной гордостью она представила меня своей подружке Филлис. Затем, без какого-либо вступления, она повернулась ко мне и сказала:
— Питер, дорогой, если ты думаешь, что я с тобой куда-нибудь пойду, пока у тебя волосы в таком виде, то ты очень ошибаешься. Ты хоть когда-нибудь причесываешься?
— По моей теории, мужчины лысеют именно потому, что часто причесываются, — ответил я.
— Ладно, можешь думать, что я строю из себя командиршу, но пока я тебя не причешу, мы никуда не пойдем.
И, надо сказать, тон у нее и правда был командирский. Она стояла подбоченясь посреди салона. Но тут мне в голову пришла одна штука, которая могла сбить с нее спесь.
— Да, это — правда, выглядит немного неопрятно, но вообще-то я всегда мечтал сделать химию.
Мод даже взвизгнула, Филлис была в ужасе, но я настаивал:
— Я всегда хотел химию.
Помимо того чтобы сбить Мод с толку, я преследовал еще одну цель: мне казалось, что это будет лучше, чем отсмотреть какой-нибудь жуткий заграничный фильм, а потом манерно обсуждать его в ресторане.
Мод покачала головой:
— Я не могу. Это исключительно женский салон, шеф не одобряет унисекс.
— Тогда позови шефа. Я готов хорошо заплатить за хорошую завивку со всеми примочками.
— Шефа сегодня вечером нет.
— Но ты-то есть.
— Я не могу. У тебя будет очень чудной вид.
— Но это же пустяк. Если тебя и вправду заботят мои волосы, ты бы согласилась это сделать.
Я наклонил голову, подставляя ее Мод. Она нерешительно протянула руку и, казалось, была готова погладить мои волосы, но тут же отдернула руку и отступила на шаг, словно противясь дьявольскому искушению. Но тут Филлис неожиданно сказала:
— Давай, Мод. Сделай.
— Почему бы и нет? — неуверенным голосом произнесла Мод, снова протягивая руку к моим волосам, — Ты уверен, что действительно хочешь этого, Питер?
Я подумал, что мне удалось разжечь в ней профессиональный азарт. Я прошел к одному из кресел, где меня укутали в белую хламиду. Женщина под феном в соседнем кресле посмотрела на меня с любопытством. Мод ощупала мою голову, и я почувствовал, как по коже у меня забегали мурашки. Что это было — дурное предчувствие? Возможно. Странное это было чувство, когда тебя ласкает кто-то физически тебе неприятный. В зеркале я видел, как она играет моими волосами, задумчиво разбирая спутавшиеся пряди.
— Просто удивительно, что волосы у тебя так хорошо выглядят, — сказала она, прежде чем наброситься на них с расческой. Затем подрезала концы. Я видел ее в зеркале и заметил, как она сунула один из отрезанных локонов в свою сумочку, лежавшую на соседнем кресле. Заметив, что за ней следят, Мод нахмурилась, покраснела и сказала:
— Это для медальона.
Потом Мод собралась вымыть мне голову шампунем. К этому моменту последняя посетительница, старая карга, сидевшая в соседнем кресле, ушла, и Филлис поспешила на помощь Мод. До этого момента я не обратил внимания, что в салоне играет «Радио Каролина», которое крутит «Good Morning Little Schoolgirl» Рода Стюарта, «Surprise Surprise» Лулу энд Лавверз, «We Love the Beatles» Вернонз Герлз и тому подобный бред — адская музыка. Филлис подпевала этим кошмарным звукам, а Мод деловито поясняла, из каких именно стадий состоит обработка волос клиента. Сначала шел эффлераж, то есть легкое поглаживание. Затем, прежде чем втереть в волосы шампунь, она их слегка взбила, что на профессиональном языке называется петриссажем. Потом последовал второй эффлераж. Весь процесс носил гипнотический характер, и я находился в некоем трансе. Потом Филлис сказала, что ей пора, а Мод смыла с волос шампунь и высушила их. Она низко наклонилась, чтобы поплотнее укутать меня в белую хламиду. Когда она нагнулась, я засмотрелся на тяжелое колыхание ее грудей.
Потом она выпрямилась, но в зеркале я видел, как она отступила назад, чтобы оценить свою работу. Потом она подошла ко мне и провела кончиками пальцев по моей шее. И снова по телу у меня пробежали мурашки. Ее отражение, казалось, парит над моей головой, как ночная птица. Она склонила голову набок, и ее волосы, черные и блестящие, рассыпались по плечам и упали ей на лицо, а она возвестила:
— Петтинг — это ладно, но девушка должна хранить свою девственность до свадьбы. Ты согласен? Теперь, когда у меня есть свой парень, я понимаю, что мне еще многому предстоит научиться. Твое дело — научить меня любви…
Уверен, что когда я заполнял эту чертову компьютерную анкету, то не отмечал квадратика о том, что хочу встречаться с чокнутой девицей. И вот я оказался один на один с чокнутой девицей в парикмахерском салоне.
— Дорогой Питер, — продолжала она, — обещаю, что ты найдешь во мне добросовестную ученицу. Я так много могу дать мужчине. Просто я знаю, что могу. В обмен мне нужны сущие пустяки… ну, скажем, твоя фотография, которую я могла бы хранить в медальоне… или, может быть, ты мог бы показать мне свой дневник, а я тебе свой, и мы могли бы писать в дневниках друг друга. И я хочу, чтобы ты рассказал мне про всех своих прежних подружек, а я могла бы рассказать тебе о всех парнях, которые мне когда-то нравились. И мы могли бы устраивать ужины и вечеринки и познакомиться с друзьями друг друга. А однажды мы могли бы поговорить о детях, но с этим, конечно, незачем спешить…
Чокнутая девица стала разделять мои волосы на пряди и наматывать их на пластмассовые бигуди. Помню, что, когда Мод начала делать мне химию, по радио Эдриен Пост пела «Shang A Dang Doo Lang». На «Радио Каролина» одни и те же песни крутят так часто, что я успел прослушать эту песню дважды еще до того, как Мод закончила с моими волосами. На одни только бигуди ушло полтора часа. Впрочем, если задуматься, кто из нас чокнутый, то, пожалуй, я не менее чокнутый, чем она. Какой черт меня дернул попросить сделать себе химию? Покончив с затылком, Мод обошла кресло и тяжело опустилась мне на колени, чтобы удобнее было работать спереди. Я чуть не задохнулся от запаха ее духов — наверное, «Шанель № 5». Не прекращая работы, она запечатлела поцелуй на моих сжатых губах и продолжала болтать, прерываясь только чтобы погладить и поцеловать меня. И частью всего этого ужаса была песня «Shang A Dang Doo Lang», которую снова и снова крутили по радио. После расчесывания и накручивания на бигуди потребовалось еще сорок пять минут, чтобы нанести раствор для перманента.
(И как только женщины проделывают все это постоянно — все это, не говоря уже об утреннем ритуале нанесения макияжа?)
Пока Мод несла свою девчачью ахинею о любви до гроба и тому подобном, я погрузился в себя. Не думаю, чтобы Асмодей или Хоронзон удовлетворились бы петтингом. Придется действительно научить Мод любви. «Любовь есть Закон. Любовь подчиняется Воле». Да, она права, девушка должна сохранить свою девственность — для демонов. Я приведу ее, робкую и доверчивую, в Хораполло-хаус, и рука об руку мы войдем в Ритуальную Залу. И тогда другие посвященные грубо сорвут с нее платье. А потом я силой затащу ее на алтарь и лишу девственности, а когда я это сделаю, Фелтон перережет горло поросенку и окропит этой кровью лицо Мод. Затем настанет черед Магистра обладать ею. Потом я возьму ее снова, но на этот раз я трахну ее в зад. После этого я передам ее Гренвиллю и всем остальным посвященным по очереди, и постепенно ее вопли стихнут. Потом я снова выступлю вперед и заставлю ее взять мой член в рот так глубоко, что она им подавится. Наконец я заставлю эту окровавленную и рыдающую суку целовать мне ноги и благодарить всех собравшихся за то, что они научили ее любви. И демоны будут питаться ее безумием.
Раствор для перманента смыли, а мою голову сунули под фен. Наконец мою голову вытащили из-под сушилки, и я встал перед зеркалом и потряс головой. Волосы торчали в разные стороны, как у чучела. Мод подошла ко мне сзади и положила руку на плечо.
— Видишь, насколько увеличился объем, — сказала она, проводя рукой по моим волосам. — У меня никогда не было раньше парня, но теперь ты — мой. Знаю, это звучит глупо, но химическая завивка мне кажется чем-то вроде колдовских чар, — добавила она. — Если тебе эта прическа не понравится, то через пару месяцев они снова отрастут. Ты ведь этого хотел, правда?
— Да, — ответил я, хотя уже и сам не понимал, чего хотел. Впредь надо сдерживать эти безумные порывы. В следующий раз мне может взбрести в голову сделать себе обрезание, татуировку Хоронзона или трепанацию черепа, а может, и все сразу.
— Тебе нравится? — не отставала Мод.
— Разве я не сам этого просил?
— Тогда поцелуй меня, — и она закрыла глаза, ожидая поцелуя. Целуя ее, я думал о том, как скоро, очень скоро засуну ей в рот свой член.
Вцепившись в лацканы моего костюма (проклятый костюм, как выяснилось, совсем не было необходимости его надевать), Мод спросила, когда мы в следующий раз увидимся.
— Как насчет завтра? — спросил я. — Почему бы тебе ни прийти в Хораполло-хаус, и я покажу тебе, где я живу. Вот увидишь, тебе будет очень интересно.
Поколебавшись, Мод ответила:
— Ладно, это будет чудесно. Только ты должен заехать за мной. Чтобы посмотреть, как живу я. Давай больше не будем расставаться.
Собрав цветы, Мод вышла вслед за мной из салона и заперла дверь. Прощальный поцелуй, и я был свободен. Но всю обратную дорогу до Швейцарского Коттеджа я чувствовал, что люди поглядывают на меня с любопытством.
Фелтон как раз вышел в холл Хораполло-хауса. Увидев мою прическу, он поднял брови.
— Вижу, мисс Боулскин уже приложила свою руку, — сказал он, — Ты похож на архангела Люцифера. Можешь сейчас ничего не рассказывать, просто вечером запиши все в дневник и покажи мне его после завтрака.
Итак, разжившись кое-чем на кухне, я засел в своей комнате — а на самом деле в камере, — чтобы все это записать. Забавно, однако я обнаружил, что когда я думаю о Мод, в моих мыслях есть что-то эротическое.
17 июня, суббота
За завтраком Лору и восхитили, и позабавили мои волосы. После завтрака Фелтон кинул мне пачку банкнот и схватил дневник, сгорая от нетерпения узнать, что же произошло вчера вечером. Не обошлось и без язвительных ухмылок по поводу моей «уснащенной жаргонизмами социологической трескотни». Но на этот раз основное внимание Фелтон уделил тому, что я собираюсь сделать с Мод, когда заманю ее в Ложу.
— «Тогда остальные посвященные сорвут с нее… После этого я заставлю… Потом… Потом… Тогда… Наконец… И демоны будут питаться ее безумием». Я вижу. Non Omnis Moriar, что для своих чахлых эротических фантазий ты предпочитаешь форму паратаксиса.
Я не ответил, потому что понятия не имел, о чем он толкует. К чему относилось это словечко — «паратаксис»: к «наготе», «судорогам», «крови поросенка»? Или к чему-то еще?
Фелтон выдержал паузу, прежде чем вызволить меня из затруднительного положения.
— Я имел в виду, что твои предложения следуют одно за другим и одно от другого не зависит. Так маленькие дети рассказывают про какой-нибудь фильм. «И тогда большой дядя вошел в комнату и убил тетю, которая была там. Потом она умерла. А потом второй дядя, который был в комнате, выстрелил и убил первого…»
Потом Фелтон стал распространяться о том, что моя писанина напоминает бульварные романы какого-нибудь Денниса Уитли. Но не только писанина, но и мои фантазии насчет Мод похожи на гнусные мысли какого-нибудь сластолюбца-злодея из романа Уитли. Но про себя я подумал, что если уж Фелтон так презирает романы Уитли, то откуда он так хорошо знает, что в них написано?
— Когда расположение звезд будет благоприятным и все необходимые приготовления будут закончены, ты действительно лишишь девственности мисс Боулскин, — сказал Фелтон (таким тоном, как будто обещал мне нечто удивительное). — А до тех пор, — продолжал он, — ты будешь ждать слова Магистра и обращаться с мисс Боулскин со всем почтением, какого заслуживает юная леди. Целуй ее, обнимай, танцуй с ней, но не предпринимай никаких дальнейших шагов без нашего разрешения. Я вижу, ты пригласил ее в Хораполло-хаус. Пожалуй, это было чуточку преждевременно. Тем не менее, полагаю, было бы несколько странно отменять это приглашение. Думаю, ее визит должен быть недолгим, а потом ты поведешь ее куда-нибудь потанцевать. В конце концов, сегодня суббота, не так ли? Почему бы тебе не позвонить ей прямо сейчас и не предложить такой вариант?
Я сделал как мне было велено (причем Мод пришла в восторг при упоминании о танцах). От одной мысли о предстоящем вечере мне стало плохо, и я пошел к себе наверх — поработать над уравнениями межгрупповой динамики. Что касается «социологического жаргона», то тут Фелтон не прав: у любой научной дисциплины — свой особый глоссарий. В этом отношении оккультизм не исключение: гримуар, ларвы, клиппот, эликсир жизни, созидание, шакти, атанор, Mutus liber, Мать Мерзостям, кадило, congressus subtilis. Отчасти задача чародея — умело пользоваться языком ведовства. Мне было трудно сосредоточиться на работе. Я все пытался догадаться, зачем Ложе может быть нужна какая-то парикмахерша. В конце концов я узнаю зачем. А до тех пор — жаль, что Салли сначала ушла из Ложи, а потом бросила и меня.
Я приехал к Мод сразу после семи. Мод оделась специально для танцев — по крайней мере, она так считала. Она натянула облегающее блестящее темно-синее длинное узкое платье с узором из извивающихся огнедышащих драконов. Такое платье могла надеть китайская наложница, разумеется, если только она не собиралась в тот вечер на танцы. Мод представила меня своей соседке — нервной студентке юрфака с глубоко посаженными глазами. Сначала мне показалось, что я ее напугал, но потом я понял, что она боится любого шороха. Быть студенткой юрфака — это совсем не смешно. Им всем приходится корпеть как проклятым.
У них общая гостиная, кухня и ванная. Спальня Мод обставлена без излишеств, и ничего особенного про нее не скажешь. На стене увеличенная фотография Хонор Блэкмен в костюме из черной кожи и плакат к фильму «Барбарелла». Шкаф с зеркальной дверцей. На туалетном столике — потрясающий набор косметики. Костюм для каратэ небрежно брошен на кресло. Рядом с ее кроватью — пластмассовая голова клоуна. Голова набита землей, и вместо волос растет трава. Пару раз в неделю Мод подстригает эту травку маникюрными ножницами. Еще рядом с кроватью целая кипа женских журналов и роман Алистера Маклина в мягкой обложке. Мод вытащила из шифоньера черный блестящий хлорвиниловый плащ и сказала, что готова отправиться в Хораполло-хаус. Я спускался вслед за ней вниз по лестнице и в ужасе заметил, как блестящий плащ подчеркивает ширину ее зада.
Мы сели в автобус, идущий до Швейцарского Коттеджа. По дороге я гадал, какое впечатление произведет на Мод Хораполло-хаус. Если даже Салли, увязшей по уши в эзотерике, Ложа не понравилась, то я не могу себе представить, чтобы Мод, которая совсем далеко от всего этого, отнеслась к Ложе благосклонно. А Мод, похоже, одолевали дурные предчувствия. Думаю, она надеялась произвести благоприятное впечатление на живущих в доме, но никак не могла понять, что это за люди. Она вошла в двери Хораполло-хауса робко и с широко раскрытыми глазами. Она была похожа на кухарку, которую пригласили войти в большой дом через парадный вход. Тем не менее миссис Гривз, которая как раз прибиралась в холле, почтительно отступила перед ней, как перед принцессой.
Я показал Мод столовую, библиотеку и несколько лекционных аудиторий. Проходя через холл, я заметил, как Лора смотрит на нас с площадки второго этажа. По ее лицу ничего нельзя было понять. Когда я следующий раз посмотрел наверх, ее уже не было. Я не стал показывать Мод Ритуальную Залу, чтобы не объяснять назначение начертанных по всему полу пентаграмм и жертвенного алтаря в центре. И так-то объяснить что-то Мод — задача не из легких. Она сморщила нос при виде фресок на втором этаже, но, подводя итог своих впечатлений от Хораполло-хауса, сказала только, что здесь «немного мрачновато». В общем, скрыть что-либо от Мод не составит особого труда. Она на удивление нелюбопытна.
Моя комната подверглась самому поверхностному осмотру. Мод взяла одну из пластинок Дилана и сказала, что считает его «немного занудным». Потом она тяжело опустилась на одну из кроватей и знаком показала, чтобы я сел рядом. Она запустила руку в мои кудри, а потом положила голову мне на грудь. Я чувствовал, как она слегка дрожит. Я вспомнил всю ту чушь, которой учила меня Лора: «Нам нужно побыть вдвоем… чтобы я мог сказать тебе, как сильно я тебя люблю. Я слишком застенчивый, я не смогу сделать это на людях… Это наша ночь, и нет ничего в мире важнее нашей любви». Но все это сейчас было бессмысленно. С одной стороны, Мод такая мягкая и доверчивая, что будет легкой добычей, но, с другой стороны, я чувствовал себя связанным по рукам и ногам, пока звезды не придут в благоприятное расположение.
Не найдя, что сказать, я откинул ее голову и легонько поцеловал, думая при этом, что мои поцелуи — только предвестие куда более неистовых объятий ритуала Освящения Девственницы. А я — нечто вроде секс-демона Темного Благовещения.
Она провела рукой по моей груди.
— Ты такой худенький. Наверное, ты слишком переживаешь, — сказала она.
Я беспокойно заерзал, потому что мне не терпелось скорее поехать в «Пуп Земли». Я уже собирался это сказать, как Мод приложила палец к моим губам.
— Мне кажется, между нами не должно быть никаких тайн, — сказала она. — Ты ведь знаешь, я готова пойти на все… кроме последнего момента. Но мне совсем не хочется, чтобы ты весь вечер дулся.
С нервной улыбкой она нашарила молнию на моих брюках, а потом засунула руку внутрь и стала яростно, неритмично гладить мой член, но я не мог ответить на ее усилия. Мод в панике посмотрела на меня. Потом, широко открыв рог, опустила лицо к моему паху. Она была похожа на голодное морское чудище, которое ныряет, чтобы пожрать свою добычу. Видеть Мод такой, с лицом, искаженным похотью, было даже страшновато, и в этот момент я был способен к эрекции не более чем к левитации.
— Мод, не надо.
— А я думаю, надо, — прозвучали ее невнятные слова, — Во всяком случае, я хочу это сделать.
Чтобы избавить Мод от дальнейшей неловкости, я попытался думать о Салли и представить, как она это делала, но я не мог сосредоточиться от страха, что Мод своим буйством лишит меня мужского достоинства, так что волшебный призрак Салли не откликался на мои мольбы.
Я поднял залитое слезами лицо Мод от своего паха.
— Мне хотелось сделать тебе приятно, — сказала она.
— Я знаю, но нам надо узнать друг друга получше. На это нужно время, а я хочу, чтобы у нас все было по-особенному, — ответил я (наслаждаясь новой для меня ролью весталки).
Она смиренно кивнула:
— Ты такой красивый, Питер, но я тебя совсем не понимаю. Ты все время должен мне говорить, о чем ты думаешь, потому что я плохая отгадчица.
Мне понадобилось еще полчаса глупых увещеваний, чтобы убедить ее поехать в «Пуп Земли». Все, что случилось в моей комнате, было так гадко. С Мод ничего не работает. Она всегда все делает не так. Я имею в виду не только ее дурацкие шутки. Но и коммуникативные ситуации вообще. Сначала ей не хватает уверенности, а потом она заводится в самый неподходящий момент и ее несет. Возможно, то, что она не проявила любопытства, когда я показывал ей Хораполло-хаус, объясняется тем, что она боялась обнаружить свою глупость, задавая нелепые вопросы.
Так или иначе, мы добрались до «Пупа Земли», и мне отчаянно хотелось раствориться в звуках, свете, движении и клубах гашиша, но Мод последовала за мной на танцпол с явной неохотой. Она подозрительно принюхалась. Казалось, ее несколько шокирует шум и плотная толпа танцующих. Играл Атомный Ёжик (на всех музыкантах была темно-красная гвардейская форма). По мне, так они слабее, чем Инкредибл Стринг Бэнд. Несмотря на сопротивление Мод, я втянул ее в самую гущу танцующих. Она что-то кричала, но ей пришлось долго кричать, пока я догадался, что она хочет сказать, что не умеет танцевать. Это выглядело нелепо: она спрашивала меня, что ей делать с ногами и руками и куда повернуться, словно мы танцевали мазурку или полонез. Я сказал ей только, чтобы она следила за моими движениями и повторяла их, и постарался поскорей о ней забыть. Однако это оказалось непросто отчасти потому, что Мод повторяла мои движения, как солдат, отрабатывающий сложный боевой прием, отчасти потому, что она смотрела на меня с нескрываемым обожанием. Она нервничала и смущалась и страстно желала, чтобы музыка поскорее кончилась, и еще она была на целую голову выше остальных танцующих. И правда, было похоже, будто она стыдится своего тела и готова променять его на любое другое. Атомный Ёжик завел мелодию помедленнее, помягче, и Мод прижалась ко мне. Ее тело терлось о мое, а руки обвивали меня, так что я был похож на обреченного индийского крестьянина в объятиях жирного питона.
Я не мог этого вынести: я вырвался из ее удушающих объятий и направился к плетеным стульям, стоявшим в другом зале. Но было не так-то просто убежать от питоньих объятий Мод, и вместо того, чтобы сесть рядом, она уселась ко мне на колени, обвила мою голову своими мертвенно-белыми руками и принялась теребить мои волосы. Я был в тоске — можно сказать, я был в нокдауне и, лежа на полу, хотел только одного — оказаться на полу этажом ниже. Здесь было так весело с Салли, но только с нею. Когда же светила войдут в благоприятное расположение и избавят меня от роли кавалера Мод? Заметив, что я приуныл, Мод шутя попыталась растянуть уголки моего рта в улыбку.
— Ну-ка, улыбнись нам, Питер. А то все подумают, что ты с похорон.
Едва эти слова прозвучали, Мод сообразила, что она сказала, и зажала себе рот, но слишком поздно.
— Боже мой, Питер, — сказала она наконец, — Прости. Я и забыла, что прошло меньше недели с тех пор, как ты похоронил мать. Боже, прости меня, пожалуйста. Посмотри вокруг. Мы зря вообще сюда пришли. Это была неудачная мысль — просто катастрофа.
Я пожал плечами.
Я надеялся, что на этом вечер закончится, но не тут-то было. Мы еще долго торчали на автобусной остановке, и все это время Мод расспрашивала меня о моих бывших подружках. Особенно ей хотелось разузнать про Салли и почему мы расстались. Казалось, она пишет диссертацию по философии на тему: почему все прежние подружки мне не подошли. Я упрямо пытался скрыть истинную причину нашего разрыва с Салли. Вряд ли я мог сказать Мод, что мы расстались потому, что Салли решила, что я — зло? Какое-то время я терпел этот допрос, а потом сказал, что тема закрыта, и отошел от Мод.
Мод надулась и стояла молча. Потом она повернулась ко мне:
— Ладно, извини меня. Просто я не хочу, чтобы у нас все закончилось так же, как с Салли, вот и все… А что тебе во мне нравится больше всего?
Прежде чем я придумал, что ответить, кто-то произнес, словно отвечая за меня:
— В тебе все прекрасно, дорогая. Ты выглядишь так, будто Господь Всемогущий изваял твое тело, чтобы привести в полное упоение нас, мужчин. У тебя замечательные волосы. А какое чудесное на тебе платье. Такой девушке небезопасно ходить одной в столь поздний час.
Говоривший вышел из тени. Он был из цивилов: с короткой стрижкой, в пиджаке и при галстуке. Лицо у него лоснилось от пота, наверное, он тоже шел из клуба, хотя определенно он не был похож на завсегдатаев «Пупа Земли».
— Она не одна, — сказал я.
Мужчина повернулся ко мне с притворным удивлением.
— А, понятно, подружки решили прогуляться, — сказал он, — Привет, дорогуша. Только, может, тебе было бы лучше остаться дома и вымыть голову? А то вид у тебя как у пугала, и бог знает что на голове.
А в следующее мгновение он согнулся пополам и пронзительно визжал. Ему не следовало этого говорить, стоя так близко от Мод. Она нанесла четко выверенный каратистский удар ему в живот. Пока он находился в согнутом состоянии, Мод ударила его еще раз, на этот раз сбоку, в голову. Мужчина рухнул на мостовую. Причем вид у него был такой, как будто он сам смирненько улегся, а не упал. Возможно, он решил, что лежачее положение безопаснее.
— Это чертовски хороший перманент, — сказала моя леди-дракон, стоя над ним, и, видимо, не до конца удовлетворившись, она стала пинать его в голову, хотя не очень сильно — узкое платье не давало ей пнуть посильнее. Но Мод продолжала пинать, и мне пришлось оттащить ее от судорожно дергавшегося от подступавшей рвоты незнакомца. Мод пришлось почти бежать, чтобы не отстать от меня. Петляя, мы прошли по району Ковент-гарден, пока я не удостоверился, что ни полиция, ни кто-нибудь еще за нами не гонится. Несмотря на мою тревогу, Мод улыбалась и была раскованна, она была совсем не такой, как на танцполе. Когда мы дошли до следующей остановки, она вытащила носовой платок и, неловко нагнувшись, вытерла пятна крови с туфли. Немного погодя она взяла мою руку и сжала ее.
— Тебе надо было дать мне закончить, Питер. Драться — это так весело. Драка — это здорово. Мне нравится чувствовать в крови адреналин, ощущать скорость движений, силу, которую ты в них вкладываешь, и еще я люблю побеждать. На занятиях учитель все время говорит нам, что каратэ — это искусство, вроде японского искусства составления букетов, что величайшие мастера каратэ — очень мягкие люди и всякую прочую чушь, но для меня это не важно. Мне нравится причинять боль… и, само собой, есть риск получить сдачи. Это здорово. Вот почему до нашей встречи я надеялась, что ты — солдат, каскадер или кто-нибудь в этом роде. Но ты — аспирант, и ты вряд ли поймешь, что я чувствую, когда дерусь. Ты, наверное, думаешь, что я глупая?
— Насчет адреналина — тут я присоединяюсь, — ответил я, искусно избегая ее вопроса. — Адреналин — это самый восхитительный напиток из всех, и он всегда с тобой, в твоей крови, всегда к твоим услугам, и он действительно хорош, потому что от пива меня тянет в сон, а от адреналина хочется летать.
И я все говорил и говорил об адреналине и прочих нейротрансмиттерах, таких как серотонин и различные эндорфины. У меня в мозгу — в мозгах у нас у всех — целое море химических веществ. И мы, молодежь шестидесятых, — счастливое поколение, потому что, благодаря новым фарматехнологиям, благодаря ЛСД, мефедрину и другим наркотикам, мы первые в истории человечества получили возможность пуститься в плавание по этому таинственному морю. Мы стали как боги. Разве это не самое замечательное, что когда-либо случалось в мире?
Я немного разболтался. Я все еще не мог отойти от того, что только что произошло на автобусной остановке. Перед глазами у меня стояла кровь на туфлях Мод. Но дело было не в том, что Мод напала на незнакомца. (Возможно, Ложа сможет использовать то, что Мод получает удовольствие от крови и драк.) В конце концов, я знал, что с каратэ у нее полный порядок. Нет, больше всего меня поразило, что тот тип, неважно, трезвый он был или пьяный, действительно балдел от Мод.
Лично я балдею — и никакой Фелтон не запретит мне сейчас использовать слово «балдею» — боготворю, не приближаясь к алтарю, — от худенькой, длинноногой женщины. Ее божественный образ мелькает везде, она может появляться в обличье Джин Шримптон, Джулии Кристи, Шарлотты Рэмплинг и Твигги. В то время как Мод словно бы сошла с фотографий из жизнеописания той или иной выдающейся личности, находившейся в зените славы в начале двадцатого века. Там в книге ты читаешь, что поэт Икс или генерал Игрек были женаты на знаменитейших красавицах своего времени, потом смотришь на соответствующую фотографию и видишь толстуху, слегка напоминающую поставленную на попа кушетку, с нижней челюстью как у лося и носом, похожим на тесак мясника. В общем, в голову невольно закрадывается мысль, в своем ли уме были мужчины, жившие в начале века. Мод могла бы быть женой поэта Икс, потому что ее аппетитные формы давно вышли из моды. Она могла быть куртизанкой во время Второй империи или пышнотелой любовницей Эдварда VIII. Просто она родилась не в свое время. В Викторианскую эпоху она могла бы даже быть путешественницей, раздающей подзатыльники туземным носильщикам или награждающей пинками злосчастного курдского воришку. Но в 1967 году в «Пупе Земли» Мод выглядела женской разновидностью жлоба — жлобессой, так, думаю, будет правильнее. Короче, я был рад, когда наконец подошел автобус. Я чувствовал, что слегка дрожу, стоя рядом с ней на пустынной остановке и держа ее за руку. Кто знает, когда и почему она в следующий раз придет в ярость?
Что касается меня, то я видел свое отражение в глазах Салли, Лоры и Фелтона. Я — красивый. Разве зеркала когда-нибудь лгут? Возможно ли быть красивым и одновременно быть злом? Очевидно. Вспомните злющую ведьму, обольстительную и сексуальную, из мультфильма «Белоснежка и семь гномов». Я погрузился в сон, думая о злющей ведьме.
18 июня, воскресенье
День сумрачный и пасмурный. Я спустился вниз, чтобы еще немного поработать в библиотеке. Оказалось, что некоторые книги стоят в два ряда. Многие из книг, стоящих во втором ряду, — это красные тетради, иначе говоря, рукописные антологии заклинаний. Чернила немного выцвели. Думаю, что эти тетради принадлежали ныне покойным членам Ложи. («Astrum Argentinum» Кроули отделилась от «Золотой зари» в 1905 году, а Ложа чернокнижников, в свою очередь, отделилась от «Astrum Argentinum» в 1914 году.) Вполне вероятно, что черные тетради — дневники членов Ложи — тоже хранятся где-нибудь здесь, но мне они еще не попадались. Мне хотелось как можно детальнее изучить эти рукописные гримуары, некоторым из которых перевалило уже за полвека. Но я чувствовал себя все более и более усталым, шуршание листьев в саду за окном напоминало негромкий шепоток, казалось, этот шепот уговаривает меня поспать, и я подумал, что если на минутку закрою глаза и отдохну, то потом, после недолгого отдыха, мне будет легче работать.
И я погрузился в путаницу снов. Первым мне повстречался желтый карлик, который любил разрушать вещи. Потом стали мерещиться оборотни в окопах Первой мировой войны. Уже вкусившие человечьей крови оборотни питались телами убитых при Сомме. В одном окопе с собой я увидел Джулиана. Но от него было мало проку, потому что нижняя челюсть у него была отстрелена. У меня вышла какая-то заварушка с оборотнями и Джулианом, но единственный сон, который я помню достаточно отчетливо, был последний. Мне приснилось, что мы с Мод решили неожиданно нагрянуть к мистеру Козмику. Войдя к нему, мы увидели, что голова его валяется на полу рядом с большим мечом. Кровь продолжала стекать по его обнаженному торсу. Мод села рядом с туловищем и улыбнулась мне, приглашая сделать то же. Голову мистера Козмика она баюкала на руках, что-то негромко напевая. Как будто это был ее новорожденный младенец. Я подумал, что очень хорошо, что она восприняла это так спокойно, она ведь не знает, что мистера Козмика казнила Ложа. Но в комнате было еще несколько членов Ложи, и они рассказали мне, что дело обстояло совсем не так. Мистер Козмик вместе с парой помощников хотели провести ритуал вуду. Идея состояла в том, чтобы отрубить мистеру Козмику голову, а затем быстро поставить ее на место и с помощью песнопений вуду заставить ее прирасти. Беда в том, что обряд требовал исключительной преданности и полной убежденности. Помощникам мистера Козмика не хватило необходимой веры, к тому же мы помешали своим приходом. Перед самым моим пробуждением кто-то сказал: «Тот, кто хочет видеть дитя зверя, пусть готовится потерять голову. Ты хотел бы увидеть это дитя?»
Рядом со мной стояла Элис и трясла меня за плечо:
— Ты разговаривал во сне. Здесь нельзя спать. Что тебе приснилось?
— Ничего. Какой-то бред.
Потом Элис наставительным тоном прочла мне лекцию о том, что человек, спящий днем в Хораполло-хаусе, спит не один, потому что ларвы тоже предпочитают спать днем. Духи тех, у кого не хватило сил оторваться от земного существования, спят в библиотеке и вообще по всему дому. Если человек спит одновременно с ними, то безумие их снов и безнадежное желание вновь ожить отравят его сон. Это все равно что послушно водить ручкой по бумаге под диктовку сотен мертвых мужчин и женщин, разговаривающих во сне, а если они поймут, что они никогда не смогут вернуться в тот мир, в котором находишься ты, они убедят тебя остаться в их мире.
В голосе Элис явственно слышались злорадные нотки, когда она описывала мне ужасы незримого. Но мне показалось, что на самом деле ей хотелось бы оказаться в объятиях ларв. С не меньшим злорадством она сообщила, что ей придется занести мою маленькую оплошность в свой дневник. Я сказал, что у нее, должно быть, и вправду скучный дневник, если она описывает в нем такие вещи. Но, подумав, решил, что мой собственный дневник тоже не отнесешь к числу бурных приключенческих романов, если я записываю в него свои перепалки с Элис. Думаю, одна из проблем Элис в том, что она завидует моей новой прическе. В сравнении с ней ее непослушные космы выглядят плохо, как никогда.
Теперь я снова в библиотеке один, если не считать Наглой Лгуньи — руки, которая пишет дневник, и самого дневника, с которым я почти не расстаюсь все эти дни. Я думаю о дневнике как о чем-то одушевленном, потому что моя тетрадка все больше напоминает мне живого человека — моего ненадежного, лицемерного братца. К слову, ларвы — это действительно интересно. Они чем-то похожи на клиппот, но кое-чем и отличаются от них. Из того, что мне удалось вычитать в странных записках членов Ложи, явствует, что клиппот в отличие от ларв не питаются сновидениями. Они черпают силы в сексуальных фантазиях и образах, вызываемых во время мастурбации. Особенно опасно повторять фантазии при мастурбации, потому что в следующий раз, когда молодая женщина или, кто знает, может быть мужчина, появится перед твоим внутренним взором, в этом образе будет уже кое-что от клиппот, а с течением времени эти образы нашей фантазии — извивающиеся, сладко манящие — целиком и полностью превратятся в рабов клиппот. И тогда фантазирующий теряет власть над своим воображаемым гаремом. Его фантазиями овладевают клиппот, и человек, будучи рабом своих фантазий, станет рабом клиппот.
После ужина я лег пораньше — с книгой. На прошлой неделе я решил, что пора разнообразить порядком мне поднадоевшую диету из Алистера Кроули и Денниса Уитли, и зашел в книжный магазин, чтобы купить что-нибудь новенькое. В результате я купил роман Э. М. Форстера «Конец Говарда», за который и взялся. Книга эта не в моем вкусе, так что понятия не имею, зачем я ее купил и почему читаю. Вероятно, желание прочесть эту книгу возникло по причине какого-то события в будущем. В противном случае пришлось бы признать, что я делаю вещи без всякого повода или причины. Как выразилась бы Салли, причинно-следственные связи — это сплошное надувательство. Отныне и впредь, когда мне случится сделать что-нибудь необъяснимое, я буду записывать этот необъяснимый поступок в дневник, а затем держать ушки на макушке — не отыщется ли ему объяснение в будущем. Пока единственное, что я могу сказать о «Конце Говарда», что это удивительно скучная книга.
Чтение романа немного напоминает пребывание в Ложе. Члены Ложи все время говорят мне, чтобы я перестал задавать вопросы. Они хотят, чтобы я отказался от своей способности критически относиться к событиям и полностью подчинил себя Ложе. На мой взгляд, это похоже на чтение приключенческого романа. Удовольствие от чтения романа будет отравлено, если, читая его, человек будет постоянно сознавать, что читает роман, анализировать авторский замысел и задаваться нелепыми вопросами типа: «Почему герой (или героиня) не обратились в полицию?» Заметьте, единственная тайна, связанная с романом «Конец Говарда», это то, каким образом он стал популярным. Я не могу понять, что Форстер хотел сказать своей книгой. Но, возвращаясь к Ложе: она стремится стать историей моей жизни. Это заманчиво тем, что так моя жизнь по меньшей мере приобретет сюжет, тогда как если я просто защищу диссертацию, получу место преподавателя, женюсь, заведу детей и состарюсь, то это будет просто последовательность событий без всякого сюжета. У меня ушла уйма времени, чтобы записать все это. Неплохо было бы обзавестись секретарем, который вел бы дневник за меня. И если на то пошло, то пусть тогда секретарь переживает за меня все события, описанные в дневнике, чтобы я мог просто лежать и читать о них.
19 июня, понедельник
Спал плохо. Мне снова снился Джулиан и его полированное ружье.
Я подумал, что, может быть, забастовка в Институте экономики закончилась и библиотека снова работает. Не тут-то было. Вместо этого я потратил все утро, сидя на ступенях Института и слушая оратора, вещавшего об академических свободах. Кому интересны эти «академические свободы»? Единственные по-настоящему важные свободы — это свобода от устаревших норм морали, свобода путешествовать по астралу и свобода от старости и смерти. А вся эта политика — одна сплошная болтология. В настоящее время я, похоже, перехожу от одного скучного занятия к другому: от чтения скучного Форстера к скучным политикам из Института экономики и, уже скоро, к скучному свиданию с Мод. Ходить куда-либо с Мод — это все равно что тащить корову на рынок. Долго ли еще мне тянуть ее на веревке, прежде чем я смогу перепоручить ее Магистру? Участники сидячей забастовки поглядывали на меня с любопытством, и сначала я думал, что, может, они читают мои сатанинские мысли. Но потом я догадался, что их внимание привлекает моя прическа.
Вечером я встретил Мод у статуи Эроса. Мы пошли в кино на фильм под названием «Камелот». Фильм выбрала Мод. Ей посоветовала ее подружка Филлис. Хорошо уже то, что как только начался фильм, я был избавлен от необходимости говорить с Мод. В «Камелоте» было много средневековых песен о людях средних лет, о романтических увлечениях и о воспоминаниях о юношеской любви. Я глядел на экран довольно рассеянно. Часть времени я составлял свой личный список из десяти худших виденных мною фильмов: «Саквояжники», «Эти великолепные мужчины на своих летательных аппаратах», «Чудесная стена», «Женевьева», «Красная пустыня», «Фотоувеличение», «Соколиный глаз», «Сквозь время», все фильмы с Норманом Уиздомом и «Камелот».
Выходя из кинотеатра, Мод мурлыкала «Where Are the Simple Joys of Maidenhood?». Хотя ей действительно понравились песни, ее сбил с толку монтаж фильма, ход повествования то и дело прерывался ретроспективными кадрами, и она не поняла, что в самом начале Артур (Ричард Харрис) вспоминает, как еще молодым человеком повстречал Гиневеру (Ванесса Редгрейв). Думаю, что если человек не часто ходит в кино, с помощью всех этих штучек можно легко его запутать. Единственное критическое замечание самой Мод по поводу этой тягомотины свелось к тому, что «было маловато драк». С другой стороны, ей понравился Мордред — Дейвид Хеммингс с нервной ухмылкой. Я решил, что это оригинальное суждение Мод, но потом понял, что до нее просто не дошло, что по сценарию Хеммингс — «плохой парень». Просто Хеммингс показался ей симпатичным. Думаю, Мод не способна представить какого-нибудь симпатягу, да еще с красивой шевелюрой, в качестве потенциального злодея. Мне пришлось сделать вывод за нее. Мод не может обобщить и четко сформулировать свое мнение, она вообще не привыкла критически анализировать фильм, книгу или что-нибудь еще.
Салли бы стошнило от такого фильма — и это несмотря на то, что она с ума сходит по королю Артуру и рыцарям Круглого стола. Для Салли значение Артура определяется тем, что Гластонбэри — это сердце мистической традиции на Западе, и тем, что поиски Святого Грааля — это что-то вроде внутреннего созидания, в процессе которого человек ищет свою «внутреннюю самость». Салли смотрит на предание о короле Артуре как на что-то, что повторяется в наши дни. Президент Кеннеди для нее был реинкарнацией короля Артура, а Жаклин Кеннеди — Гиневеры, и вместе они правили американским Камелотом. Кеннеди — это «Rex Quondam et Futurus», то есть «Царь бывший и будущий», убитый Мордредом, и он вернется, когда мир, охваченный кризисом, будет нуждаться в нем больше всего. Фантазия Салли о втором пришествии короля Артура всегда казалась мне бессмыслицей хотя бы потому, что Джеки, которая связалась с Онассисом, совсем не похожа на Гиневеру, которая ушла в монастырь. Кстати, и история Кеннеди на мюзикл мало похожа.
Я проводил Мод до дома и на ступеньках был вознагражден слюнявым поцелуем. Предвидя, что ее ожидает, я ее пожалел.
20 июня, вторник
Еще одно утро и день на детской площадке. Кто бы мог подумать, что социологическое наблюдение может обладать таким тонким шармом, что может стать любимым занятием подлинного эстета? Однако это так. Пить — это приятно, так можно забыть о взрослых горестях, и как здорово, когда можно перемахнуть через заборы, которые взрослые понастроили для своей защиты. Детские слезы — эти жемчужины, усеявшие их пухлые маленькие щечки, — способны смягчить даже самое черствое сердце! Их смех смеется над вселенской усталостью. Взгляд стороннего наблюдателя ласкает мягкую, бархатистую детскую кожу, их доверчивые глаза с длинными ресницами, их пухлые ручки и ножки — и сердце наблюдателя тает, ему хочется слиться с их маленьким мирам, таким трогательным в своих маленьких заботах. Их нежное дыхание очищает его. Дети мудры своей невинностью. Они знают, даже не зная, что знают это, что розу можно сорвать только с колючего куста. А радость можно обрести, только преодолев боль. Вкус детского пота незатейлив, но изыскан в своей простоте. Есть что-то особенно пронзительное в том, когда человек умирает молодым… и какое-то острое наслаждение в том, чтобы, скопив во рту прозрачную влагу детства, плюнуть в темные, нависшие над головой тучи.
Снова эта Наглая Лгунья. Стараюсь не обращать на нее внимания.
Теперь, когда Фелтон доволен, что дела с Мод у меня пошли на лад, он решил возобновить наши регулярные разборы дневника по вторникам и четвергам. Сегодняшняя наша встреча была полна неожиданностей. Во-первых, в кабинете уже сидел Гренвилль со своим дневником наготове. Я уже успел забыть о нашем уговоре. Гренвилль передал мне свой дневник, я передал свой Фелтону, а Фелтон передал мне деньги. Затем мы с Фелтоном приступили к чтению. Мне разрешили просмотреть только две странички из дневника Гренвилля, касавшиеся того конкретного вечера с Салли. То, что я прочитал, показалось мне, мягко говоря, странным:
14 апреля
Снова видел во сне Призрак Прачки. Проснулся с мыслями о Салли. Уже третье утро подряд. Лев в асцеденте, и Лев венчает мой шестой дом (Дева, кишечник). Я провел процедуру седьмой степени на теле Ястребиноголового. Затем совершил ритуал изгнания. Однако все без толку. Спустился посмотреть стол Паллисера. Он долго простоял на солнце, и патина на столешнице немного поблекла. Фактура дерева довольно выражена. Фактура на раздвижной части стола совпадает. Ясно, что я не могу себе позволить за эту цену. Что ж, посмотрим. Сунул подсвечник в посудомоечную машину. За всеми этими занятиями не переставал думать о ней. Во-первых, она — замарашка и хиппи. Во-вторых, я ее люблю. Моя сексуальная киска. Я просматривал счета, думая о ней. Очевидно, нельзя делать ничего такого, что угрожало бы статусу Питера. Но Питер никогда ничего не узнает. Пообедал в "Шейкиз". Вернувшись в магазин, медитировал о гробе. Подсвечник — как новенький. Пока я обедал, принесли китайский ковер. Основные цвета — вишневый, абрикосовый и желтый. Уверен, что вещь сделана до начала двадцатого века. Проблема — найти покупателя, который это тоже оценит. Мысли об этой девчонке одолевают меня. Ушел из магазина. Отправился в паб в Пимлико. За стойкой была женщина. Испробовал на ней Взгляд. Она подошла. Поболтал с ней ради приличия, а потом заставил ее пройти за мной в мужскую уборную. Думал, что если она у меня отсосет, то мои мысли прояснятся. Как бы не так.
Салли — замарашка-хиппи. Но она же и недоступная Снежная королева. Мне нравятся ее чудачества. Нравится, что она меня презирает. Сейчас Питер направляется на лекцию в Хораполло-хаус. Когда я пишу эти строки, моя рука дрожит. До меня только что дошло, что мне нет никакой необходимости присутствовать на лекции. Схожу к Салли. Не представляю, что из этого выйдет.
Я позвонил. Лицо у нее было неприветливое. Я сказал, что случайно проходил мимо. Она не поверила. Ответила что-то вежливое и попыталась закрыть передо мной дверь. Тогда я сказал, что истинная причина моего прихода — то, что Питер в опасности. Она провела меня в свою комнату. Комната завалена хиповским кичем. Я устроился поудобнее. Она спросила, что за опасность угрожает Питеру. Я сказал, что на самом деле в опасности не Питер, а я. Я умру, если не получу ее. Это ее не смягчило, мою любимую замарашку. Я предпочел бы, чтобы она отдалась мне по доброй воле, но на это нечего было рассчитывать. Я использовал Взгляд, и она подошла, чтобы расстегнуть мне брюки. «Ух ты, гетры!» Гетры ее возбудили, и она не разрешила мне их снять. Потом, когда мы лежали рядом, тяжело дыша, она спросила, нравится ли мне, как пахнет, когда я пукаю.
Через несколько минут она попросила меня уйти. Я снова сказал ей, что она божественна. Она пропустила мои слова мимо ушей. Она сказала, что если я действительно ее люблю, то никогда не расскажу Питеру.
Потом сказала, чтобы я уходил. И больше не приходил. Никогда. Но почему она спросила меня про газы? Неужели я пукнул, когда мы занимались любовью? Больно даже подумать об этом. Не мыслю себе дальнейшей жизни без моей дорогой замарашки».
Больше читать мне не позволили. Холодно наблюдавший за мной Гренвилль взял у меня дневник. Сначала я подумал, что запись в дневнике могла оказаться поддельной — точно также как фокус с собакой, которая отыскала и привела Гренвилля. В конце концов, у Гренвилля была куча времени, чтобы насочинять все это. Мне бы хотелось, чтобы история с магическим соблазнением Салли оказалась ложью. Но на самом деле я был совершенно уверен, что это не ложь. «Вам нравится, как пахнет, когда вы пукаете?» — в апреле это был один из вопросов недели Салли. Я испытывал смешанные чувства по поводу прочитанного. В принципе после нашего разрыва Салли ничего для меня не значила. Даже до разрыва она была свободна и могла спать с кем угодно по своему желанию. Подумаешь! С другой стороны, в данной ситуации она не была свободна. Да, трудно сказать, но я думаю, что все это не так уж важно.
Фелтон передал мой дневник Гренвиллю и указал ему на какую-то страницу.
— Позаботьтесь об этом, — сказал Фелтон, и Гренвилль вышел.
Если мы и дальше будем читать дневники друг друга, то это будет похоже на жизнь в колонии нудистов, когда все болтается у всех на виду. Фелтон обратился к моим последним записям в дневнике. Сначала он разворчался, что не смог найти в своем справочнике школу, где я работаю, потом пробормотал несколько слов о том, как любопытно выглядят в моем дневнике детишки, которых я так живо описываю. Потом придрался к слову «врубаться» и начал разглагольствовать об отвратительной манере выражаться неясно. Что я имел в виду — что согласен с Мод? Если да, то почему прямо так и не сказать? Или я только хотел сказать, что я ее понимаю, но не согласен с ней? Или я смутно отдавал должное ее словам, не понимая до конца их значения? Или я собирался что-то добавить по поводу адреналина, не соглашаясь с тем, что уже сказала Мод? В каком смысле я «врубался» — в эмоциональном или в интеллектуальном, или же речь шла о каком-то ином виде связи? Фелтон продолжал засыпать меня вопросами, пока голова у меня не пошла кругом от бесчисленных уровней непредполагаемых имплицитных смыслов и двусмысленностей.
Пока он говорил, у меня за спиной распахнулась дверь. Фелтон поднял брови, но продолжал говорить. Я не осмеливался оглянуться. Фелтон вдруг перестал придираться к моему языку.
— Я вижу, на страницах твоего дневника я отнюдь не предстаю впечатляющей фигурой. Что ж… Много лет назад на мою долю выпало великое испытание, величайшее испытание в жизни… и я его не выдержал. А ты, когда придет время твоего испытания, не должен ошибиться.
Фелтон говорил очень быстро, словно стараясь сообщить нечто срочное.
— Люди приходят в Ложу по самым разным причинам. Не все из этих причин можно назвать достойными, но это не важно. Некоторые приходят посмеяться над нами, но потом остаются и преображаются. Другие приходят к нам в надежде, что Ложа обеспечит их хорошими деловыми связями, или предоставит им сексуальное вознаграждение, или просто развлечет, сделает светлее их серые в остальных отношениях будни. Все это наивные и ошибочные мотивации, но мы можем работать с такими людьми. Кое-кто приходит к нам, потому что одинок. Мы даем этим людям новых друзей — зримых и незримых. Но по-настоящему важна только Цель… Иными словами, Non Omnis Moriar, ты можешь сказать правду о том, что заставило тебя поцеловать руку Магистра. Не важно, что изначально привело тебя в Ложу. Важно только то, что мы собираемся из тебя сделать.
Что за бред? Он неделю за неделей читал в моем дневнике самую настоящую правду. Я собирался сказать ему об этом, а потом спросить, как долго еще продлится мое шутовское ухаживание за Мод? Но задать этот вопрос мне так и не выпало шанса.
— Чарльз, дорогой, можно тебя на два слова? — прозвучал за моей спиной женский голос.
— А это не может подождать, Бриджет? Как ты видишь, я обсуждаю с этим молодым человеком его дневник.
Я обернулся. Бриджет была необычайно высокой и худой, с густыми черными бровями, темными глазами и длинными белыми волосами.
— Вообще-то нет, — ответила она, — Занятие по экзорсизму и созидание начнутся через несколько минут, а дело действительно весьма личное.
— Ладно, ладно. Да, кстати, Бриджет, ты уже, наверное, догадалась, это — Non Omnis Moriar. Non Omnis Moriar, это моя жена Бриджет, ее магическое имя Dolor Mundi. Она только что вернулась из поездки по нашим Ложам в Соединенных Штатах.
Я встал, чтобы пожать руку Бриджет, а потом они с Фелтоном вышли в коридор для конфиденциального разговора. Дверь была прикрыта неполностью, и я слышал, как они бормочут что-то о Церкви Сатаны, об Антоне ла Вее, об «этой противной Мэнсфилд» и о том, что «все эти группы сбились с пути после смерти Кроули». Но то, о чем они секретничали, для меня почти ничего не значило. Так, выходит, Фелтон — женат! Мало того — его зовут Чарльз!
Мне вдруг в голову пришла безумная мысль, и, пока они были в коридоре, я взял с полки книгу о купающихся финских мальчиках и быстро ее пролистал. Темные воды бьются о берег острова жертвоприношений. Водяной дух, Ву-Мурт, неутолим в своей жажде человеческих жертвоприношений. Воды финских рек и озер опасны для молодых людей, так как кишмя кишат русалками. Туонельский Лебедь плывет по реке преисподней, охраняя Земли Мертвых. И так далее. Книга оказалась комментарием к некоторым эзотерическим аспектам «Калевалы», финского народного эпоса, и в конечном счете совсем не тем, что я думал.
— Она заплатит. Всему есть цена, — это были последние слова Фелтона (полагаю, сейчас он не Фелтон, а Чарльз Фелтон или просто Чарльз), прежде чем он попрощался с Бриджет и вернулся в комнату. Жалобы Бриджет, или что там она ему сказала, вытеснили из его сознания мою проблему, и он ограничился лишь замечанием, что я должен прилагать больше усилий, чтобы понять, почему судьба свела меня с Мод. Потом он попросил меня пойти переодеться и поскорее спуститься в Ритуальную Залу.
Открывая собрание в Ритуальной Зале, Гренвилль объявил, что Dolor Mundi, только что вернувшаяся из Америки, познакомит нас с различными техниками созидания — в этой технике члены американской ложи достигли определенных успехов.
Но это было еще не все.
— Но перед этим, — продолжал Гренвилль, — Ложе придется заняться одним исключительно важным делом. В четверг вечером, 8 июня некая молодая женщина по имени Салли Вернон прервала собрание в этом зале. Теперь необходимо, чтобы мы не только полностью очистили Хораполло-хаус и изгнали из него всяческую скверну, но и совершили искупительные жертвоприношения духам, которым было нанесено столь тяжкое оскорбление.
Вид у Гренвилля был мрачный, но голос звучал твердо и спокойно. Он говорил как робот. Вспоминая обо всем этом задним числом, я думаю, что мне решили преподнести урок послушания. И на долю Гренвилля выпало очередное испытание на Пути.
Мы начали с призывания Безглавого, «Светоча Преисподней», прося его благословить нас. Когда над жаровней поднялся цветной дымок, меня уже не в первый раз поразило, что я вступил в мир, столь непохожий на мир, населяемый людьми в серых костюмах. «Немногие и безвестные будут властвовать над многими известными миру». Все ритуалы Оккультного Пути очень красивые. В них естественная музыка сливается с негромкими песнопениями, потрескиванием горящих трав и шуршанием шелковых одеяний. Так было тысячи и тысячи лет назад.
Кто-то вытащил грязную молочную бутылку и установил ее в центре пентаграммы. Один из членов Ложи стащил ее с порога квартиры Салли.
Молочная бутылка оказалась здесь, потому что это был предмет, к которому недавно прикасался объект экзорсизма. К бутылке присоединилась фотография Салли. (Откуда они ее достали?) Фотография, разумеется, должна была дать нам образ, на котором мы должны были сконцентрировать свое внимание. Гренвилль и я первыми плюнули на фото Салли. После того как все сделали то же самое, лица ее стало практически не видно из-за стекающей слюны. Затем, обступив пентаграмму и объединив нашу духовную энергию, мы призвали с полдюжины ларв одну за другой. Появление каждой Гренвилль отмечал припевом:
Я пришел со скорбью и радостью,
Я теперь следую далее с благодарением,
Чтобы вершить свою Волю на земле
Среди легионов живых.
Потом в пентаграмму вступила Элис и, взяв в одну руку бутылку, а в другую — мокрую от плевков фотографию, приняла Позу Смерти. Это должно было означать, что ларвы теснятся вокруг нее, обнюхивают бутылку и изучают фотографию Салли — так, чтобы запах и образ стали частью их смятенных сновидений. Ларвы, как свора ищеек, побегут впереди госпожи Бабалон.
Затем мы приступили к пробуждению госпожи Бабалон, чтобы она могла оседлать Зверя и помчаться на нем в погоню за добычей.
Разумеется, на это требуется гораздо больше времени, и это очень опасно. Эта процедура началась сегодня вечером, а завершится через несколько недель, а то и месяцев. Дело это нелегкое.
«Нет милосердия, как и нет вины. Есть Закон. Делай что должен».
Возможно ли, чтобы подобные вещи работали? Даже сейчас, зная о силе Взгляда, я с трудом верю в силу магии на расстоянии. Естественно, если бы я действительно думал, что Салли умрет, оттого что я плюнул на ее фотографию, я никогда бы этого не сделал. Самое странное, что Салли действительно верит во всякие там вибрации и вуду. Если она когда-нибудь узнает, что над ней совершили такой ритуал проклятия, думаю, что она и впрямь может свернуться клубочком и умереть. Но она об этом не узнает.
Когда экзорсистский ритуал закончился, Бриджет взяла на себя роль руководителя созиданием. Мы расселись в Ритуальной Зале, а она стала нам объяснять, что такое созидание в технике шибболет и как мы должны вести себя. Предполагается, что в шибболете вы переживаете катарсис, отождествляя себя с человеком, которого вы ненавидите больше всего на свете, или подражая самым ненавистным действиям и чертам этого человека, так как ненависть, словно рак, выгрызает человека изнутри, если ее не выразить.
Бриджет первая вышла на середину Залы. Она отождествила себя с Джейн Мэнсфилд. Это было жутковато. Я видел Джейн Мэнсфилд в кино, и Бриджет на нее ни капельки не похожа. И все же каким-то странным образом Бриджет была не просто похожа на пышнотелую кинозвезду. Она была ею. Бриджет то уплывала из моего поля зрения, то появлялась снова. То мне казалось, что я вижу перед собой худую старуху с блестящими глазами. А то я видел секс-бомбу, выпячивающую свои огромные груди. Затем к «Джейн Мэнсфилд» присоединился Гренвилль. В качестве объекта пародии он избрал своего безгрешного, но глубоко ненавистного отца. Один за другим мы выходили на середину Залы.
Я не знал, кем буду, вплоть до той секунды, когда я встал и открыл рот.
— Я — Мод Боулскин, — сказал я.
За последнюю пару недель я провел с ней столько времени, что мне не составило большого труда влезть в ее шкуру. Я ужасно стеснялся, оказавшись среди такого количества незнакомых людей. Очутившись перед Джейн Мэнсфилд, я стал заикаться и понес какую-то чепуху. Сначала я настаивал, что видел все ее фильмы. Потом, под нажимом, признался, что не помню ни одного. Мне удалось вспомнить один-единственный фильм, правда, звездой в нем была не Джейн Мэнсфилд, а Ширли Итон. Я отвернулся и нырнул в сторону и стал нервно кружить по залу, ища, с кем бы заговорить, я подхватывал обрывки чужих разговоров, говорил приятные и вместе с тем бессмысленные и скучные вещи. Я понимал, что отчаянно хочу стать душой общества. Я рассказывал несмешные анекдоты, и, поскольку никто не смеялся, я сам заливался от дикого хохота. В «Мод» было что-то такое, что заставляло людей пятиться от нее.
Шиббалет напоминал вечеринку с коктейлями из ночного кошмара. Кроме «Мэнсфилд» единственной знаменитостью, которую я встретил, была «мать Тереза». Все остальные в Зале были просто славные люди — серьезные, скромные, доброжелательные, честные, аккуратные, отзывчивые, ответственные. Там были родители, братья, учителя, сослуживцы, и все — скучные и противные. Мне понравилась эта игра, и мне нравилось быть Мод, жаждущей произвести хорошее впечатление и отчаянно ищущей любви.
Я чувствовал себя замечательно, пока я не столкнулся с Элис. Сначала я не мог понять, какую роль она себе выбрала. Кто этот высокомерный проныра, любящий щегольнуть длинными учеными терминами и одновременно так старательно корчащий из себя хиппи? Меня словно молнией ударило, когда я понял, что Элис изображает меня. Не потому, что она изображала меня очень похоже. Ее пародия была почти неузнаваемой. Нет, я испытал шок от встречи с человеком, который ненавидит меня больше всего на свете. Ее ненависть озадачила и обидела меня.
Мне пришлось на время выйти из роли, чтобы спросить, в чем дело.
— В чем? Да в том, что я тебя ненавижу, вот и все, — ответила Элис. — Для этого не нужно причины. У меня просто мурашки по коже, когда я тебя вижу, — И Элис продолжила свою пародию: — Рациональность и причинно-следственные связи — это всего лишь модные идеи фикс девятнадцатого века. Пока ты не откажешься от идеи причинно-следственных связей и не станешь эмоционально лабильным, тебе не добиться успеха, дружище. Интеллект — вот настоящий афродизиак, и телки тащатся от моего ученого трепа…
Я уже собирался отойти, но меня удержала «Мод». Ведь если я хотел сохранить верность своей трактовке «Мод», то мне следовало вцепиться в «Питера» и ловить каждое его слово. Мне пришлось часто моргать и время от времени прерывать «Питера», прося его объяснить какое-нибудь трудное место в его рассуждениях. Так что я остался ради своего словесного бичевания. Игра Элис была настолько преувеличенной, что я и в самом деле выглядел довольно отвратительно, но таким она меня видела, и она вкладывала в свою роль всю душу. Так что мне пришлось всерьез задуматься над тем, как Мод, настоящая Мод, могла испытывать хоть какие-то чувства к настоящему Питеру.
Более отвратительных созиданий я не припомню. Когда все закончилось, я поднялся к себе, чтобы записать все это в дневник, и еще раз вкусил мерзость сегодняшнего вечера. Предполагалось, что шибболет очистит меня от ненависти к Мод, но не думаю, что все так просто, ведь если ты скажешь кому-нибудь, что ненавидишь его, это не значит, что ты перестаешь его ненавидеть только потому, что сказал ему об этом. Гитлер всю жизнь кричал, что ненавидит евреев, и ненавидел их до своей смерти. И вообще, что такое катарсис?
Уже поздно. Я подавлен и встревожен, но слишком устал, чтобы думать. Завтра — еще один отчаянно скучный день на игровой площадке, а в четверг у Мод — выходной, и я обещал сводить ее в зоопарк. Скоро придет Лора. Она обещала надеть сегодня высокие блестящие сапоги. После Мерзостного поцелуя еще и это?
Дата? Бог ее знает.
После отчета о встрече с Фелтоном для разбора моего дневника, когда нас прервала Бриджет, и отвратительного созидания в технике шибболет в моих записях — пропуск. Я пишу эти строки при свете фонарика в самой чаще леса, где — и сам не знаю. Салли танцует вокруг меня, умоляя закрыть эту книжицу и покончить с ней навсегда. Да, я думал, что когда брошу Ложу, то смогу положить конец всей этой писанине. Но теперь я понимаю, что неспособен распрощаться со своим двойником. Действительно — Полуночный Описатель Чудес — я способен писать всю ночь как одержимый. Рука, которая выводит строчки в дневнике, словно мутировавший беговой таракан, скользит по страницам все быстрее и быстрее. Кровь и чернила бушуют во мне. Я горю заживо и слабею от страстного желания заполнить лежащие передо мной чистые страницы. Нас с Салли закумарило от болтушки. Мефедрин распаляет наше безумие.
Но, думаю, лучше мне заполнить пропуск в записях. Возможно, сделав это, я смогу лучше понять, как, сидя в чаще темного леса (откуда не знаешь, как выбраться), я смог стать причиной событий, случившихся до этого, и как, если развернуть причинно-следственную цепь в обратную сторону, мое теперешнее положение привело к столкновению с Фелтоном и его женой два дня назад. Боже правый! Я в полном смятении.
Как я уже писал, во вторник, 20 июня, я засиделся над дневником до поздней ночи. И я все сидел над ним, стараясь привести мысли в порядок, стараясь решить, как вести себя дальше. Но так ничего и не решил. Когда в среду утром я спустился к завтраку, то заметил, что за столом царит странная атмосфера. Гривз стоял у входной двери, как часовой. Я заметил это краем глаза, но не обратил внимания. За едой я думал о вчерашнем вечере, об игре шибболет и о том, каково это взаправду быть Мод. Стремление Фелтона увидеть детишек на школьной площадке казалось жутким. И я пытался примириться с тем, что я узнал о Гренвилле и Салли. Но в голову снова и снова лезли гетры на белых ногах Гренвилля.
Но потом после завтрака Фелтон сказал:
— Что ж, Non Omnis Moriar, веди нас.
А Бриджет взяла меня за запястье и сказала:
— Отведи меня к тем детишкам. Хочу на них посмотреть.
— Мы думаем, что настало время посетить твою школу, — добавил Фелтон.
— Само собой, — ответил я. — Нет проблем. Только мне нужно захватить свои записи.
Поднявшись к себе, я взял свои заметки к диссертации, черную и красную тетради, а также чековую и записную книжки. Я волновался, и у меня дрожали руки. Я не мог сообразить, что бы еще взять кроме зубной щетки, которую я сунул в карман брюк. Потом постоял на коленях перед унитазом, склонив в него голову, думая, что меня вырвет от ужаса, но все без толку. Меня так и не вырвало. Бриджет и Фелтон ждали меня внизу. Мы спустились с холма. Я чувствовал себя преступником, которого за руки и за ноги тащат на виселицу, причем с одной стороны идет начальник тюрьмы, а с другой — священник. Мы сели на 78-й автобус, который должен был довезти нас почти до самой школы Св. Иосифа, но, как только автобус тронулся и стал набирать скорость, я спрыгнул с задней площадки и рванул в противоположном направлении, в сторону Хораполло-хауса и дальше к станции метро. Похоже, меня никто не преследовал, и уж конечно Чарльз и Бриджет Фелтоны были слишком стары, чтобы соскакивать на ходу, как я. Но все равно, стоя на южной платформе станции «Швейцарский Коттедж», я почувствовал, что весь взмок от страха. Я то и дело оглядывался, боясь, что кто-нибудь из членов Ложи станет меня преследовать.
Добравшись до дома Салли, я позвонил в звонок и продолжал звонить и звонить. Никто не открывал, но я словно обезумел от страха и звонил, наверное, минут пятнадцать. Боже, почему она не открывает? Потом я вспомнил — ну конечно, она же на работе, но я не мог припомнить, в каком театре. Она могла работать в одном из тридцати театров. Я не мог ждать у нее под дверью. В документах Ложи наверняка есть ее адрес. Рано или поздно они приедут сюда за нами. Вероятнее всего было, что Салли приедет со стороны Уэст-Энда. Обычно она выходила на станции метро «Ноттинг-хилл». Когда я это просчитал, я поспешил на Портобелло-роуд и незаметно проскользнул в кафе «Райский сад Абдуллы». Я сел в полумраке кафе со стаканом мятного чая, смотрел в окно и ждал. Если Салли сегодня работает на спектакле, то мне придется долго ждать, возможно до позднего вечера. Чтобы занять себя, я стал проводить мысленную инвентаризацию. Мне пришлось оставить в Хораполло-хаусе большую часть своей жизни. Но о чем, собственно, речь? О смене белья, об учебниках по социологии, о нескольких романах? Труднее всего было расставаться с пластинками. Восстановить коллекцию будет недешево. Но потом я подумал, что перерос их или до капли выпил все их эмоциональное содержание, и все из-за своей привычки крутить пластинки снова, и снова, и снова, пока они не перестанут для меня что-либо значить. Интересно, что стало с мистером Козмиком после его изгнания из Ложи. Жив ли он еще? Потом мне в голову снова полезли гетры. Гетры и заплеванная фотография Салли. Она не рассказала мне про Гренвилля, и теперь я не мог рассказать ей про все, что случилось вчера. Вряд ли наши отношения будут такими же открытыми и простыми, как прежде.
«Райский сад Абдуллы» всегда был бойким местом, и я не удивился, когда ко мне подошел толкач. Одет он был наподобие тибетского шерпы, и в тяжелых складках его одеяния скрывалась целая аптека. Я понимал, что мне не обойтись без помощи химии, чтобы пережить ближайшие дни и недели. Все время, пока мы торговались, я не сводил глаз с окна.
Заметив это, толкач сказал:
— Не дергайся, парень, тут тихо. Нас обшмонали вчера, а они никогда не заходят сюда чаще одного раза в неделю.
Я кивнул, но продолжал смотреть в окно. Толкача это начало нервировать.
— Да ты действительно параноик! Чего ты боишься?
— Сатанистов.
— Обалдеть! Они что, тоже шмонают наркоту?
Толкач, должно быть, решил, что я — чокнутый и ему лучше со мной не связываться, но я вытащил деньги и в конце концов прикупил четыре ампулы мефедрина, пару ампул амилнитрата, полдюжины кубиков ЛСД, крохотный пакетик героина и марихуану. Для этого толкача выдался на редкость удачный день.
Мне тоже повезло. Ближе к вечеру я увидел Салли, идущую мимо кафе. Я схватил ее за руку и затащил внутрь. Салли ожидала, что рано или поздно что-то в этом роде должно случиться. И тем не менее мне потребовалось немало времени, чтобы втолковать ей, что мы оба в опасности. Я настаивал на том, что идти к ней домой небезопасно, поэтому, немного поспорив, она отправилась в телефон-автомат и позвонила своей приятельнице Пэтси, тоже костюмерше, у которой сегодня был выходной. Пэтси тут же подъехала в «Абдуллу», и Салли предложила ей свою работу. Взамен она заставила Пэтси пообещать, что заберет вещи Салли из ее комнаты и спрячет их у себя. Салли принялась составлять список жизненно необходимых ей вещей: зубная щетка, пластинки Донована, дождевик, плакат группы Рэд Индиан, «Властелин колец» в мягкой обложке, маятник для гадания, плюшевый мишка, кальян, пластмассовый бюст Дж. Ф. Кеннеди и вибратор. Ту ночь нам пришлось провести в Арт-Лаборатории. Поскольку я ходил туда с Гренвиллем пару недель назад, это было немного рискованно, но ничего другого нам в голову не пришло. Там всю ночь крутили старые фильмы Эйзенштейна, я заснул, и мне приснился кошмар, где надо мной навис Иван Грозный.
На следующий день, в четверг, Салли отправилась забирать часть своих вещей у Пэтси, а я поехал к Майклу. Полный облом. Я ждал, что он что-нибудь предпримет, хотя бог его знает, что именно. Возможно, я подсознательно надеялся, что Институт экономики обеспечивает «убежищем» тех социологов, чьи предметы исследования угрожают их жизни. Так или иначе, единственное, что смог предложить Майкл, это чтобы я обратился в полицию. Но что я скажу в полиции? У меня не было никаких доказательств, что Ложа чернокнижников занимается чем-то незаконным. Я уверен, что они поспособствовали смерти Джулиана, но в то же время я уверен, что они его не убивали. Они просто приказали ему покончить с собой. Кроме того, мое положение довольно шатко, потому что я сам участвовал фактически в Черных Мессах. Короче, толку от Майкла было мало. Главное, что его заботило, — достаточно ли у меня материала для завершения диссертации. Вероятность того, что Ложа может и не позволить мне прожить достаточно долго для того, чтобы закончить диссертацию, его явно не интересовала, и, похоже, методология Талькотта Парсонса не предлагает средство защиты от проклятия или даже смерти от рук сатанистов.
Но все же Майкл позволил мне воспользоваться его телефоном, чтобы позвонить папе. Я долго провисел на телефоне: сначала я объяснял папе свое новое положение, возможные для меня последствия, а затем стал описывать, что я насочинял для дневника несуществующие споры с ним и с другими людьми. Когда я зачитал ему ернический и от начала до конца выдуманный диспут со священником на похоронах, он даже рассмеялся. Я слышал его смех впервые за весь последний год. Я пообещал снова связаться с ним, когда буду знать, что я буду делать.
Мы с Салли договорились встретиться в кафе неподалеку от дома мистера Козмика. В конце концов, мы с мистером Козмиком теперь в изгнании и должны быть союзниками. Я хотел спросить у него совета и узнать, пытались ли его достать после его изгнания, и если пытались, то в какой именно форме. Первым делом я, конечно, собирался извиниться за то, что написал о нем в своем дневнике, но на том этапе я еще не мог себе позволить разоблачение. Я вынужден был придерживаться правил Ложи. Но сейчас это было неважно, потому что дверь так никто и не открыл. Я продолжал давить на кнопку звонка, но все безрезультатно, и до меня дошло, как сильно мистер Козмик мне сейчас нужен. Потом я подумал, а вдруг он — мертв, как в том моем сне. В тот раз, когда я видел его мельком неподалеку от Ложи, он выглядел таким бледным и задерганным. Возможно, Ложа подослала к нему своего эмиссара, который приказал ему покончить с собой. А может, им даже не пришлось этого делать. А возможно, они использовали против него дурные мысли, так что он потерял аппетит и умер от голода у подножия своей картонной пирамиды. Смерть — это ответ Жизни на вопрос «Почему?». Потом я подумал, что Посвященные Ложи могли пойти на кладбище, воскресить труп мистера Козмика и пустить его, как ищейку-убийцу, по моему следу. Потом я подумал, что схожу с ума, раз мне приходят в голову такие мысли. Все-таки это — Лондон лета 1967 года, а не Англия во времена повального увлечения ведовством и не Гаити во власти колдунов вуду. Но все же задерживаться было рискованно, мы позвонили еще минут десять, а потом поспешили прочь. Потом мне пришло в голову, что, может быть, с мистером Козмиком все в порядке, просто у него очередной приступ паранойи. Быть может, он смотрел на нас из окна и не открывал дверь, думая, что меня подослала Ложа.
Не придумав ничего лучшего, мы направились к Роберту Дрейперсу. У него крохотная комнатушка в одном из маленьких домов за Стемфорд-стрит. Когда-то, еще в семидесятые годы прошлого века, Рембо и Верлен курили марихуану на Стемфорд-стрит и работали на картонажной фабрике неподалеку. Живя практически в том же месте, Роберт надеется унаследовать часть их мана, или барака, или еще что-нибудь. Но, как сказала Салли, он с тем же успехом может унаследовать магм владельца картонажной фабрики. Роберт живет в крохотной душной комнатке с кроватью, в ногах которой как раз хватает места для проигрывателя. Играла пластинка Берта Йенша. Мы все забрались на кровать и за разговором набили несколько мастырок. Я пытался внушить всем, что Ложа действительно опасна и с ней не стоит связываться, но Роберт уже слишком обкурился, чтобы воспринять мои слова всерьез. Он сказал, что мой рассказ похож на роман, а он всегда хотел жить в романе. Кроме всего прочего, в романе больше места, чем в его комнатушке. Я попытался заставить его пообещать, что он не будет приближаться к Хораполло-хаусу, но он ответил, что я просто хочу заграбастать всю магическую власть для себя одного.
Мы пообедали внизу, в общей кухне. Роберт принадлежит к кулинарной школе мистера Козмика, поэтому на обед у нас были мюсли, брюссельская капуста и концентрированное молоко, а потом Роберт дал нам газировки, чтобы запить вкус концентрированного молока.
Роберт рассказывал о Ноггингхиллском проекте, рахманизме, об истории расовых мятежей в Западном Лондоне и прочей ерунде. Потом Салли стала говорить о своих снах и о том, как Даффи Дак предупреждал ее во сне, что должно случиться что-то жутко плохое. Сны у Салли всегда в техноколоре, и их населяют персонажи вроде Медвежонка Йоги, Дятла Вуди, Дилана, Кролика, Тома и Джерри. Несколько месяцев назад у нас с Салли как-то зашел разговор о снах, и оказалось, что она думает, будто и у всех такие же мультяшные сны, как у нее. Когда ей снятся кошмары, связанные с Ложей, то в них из тьмы появляются Гуфи и Зеведей и начинают вполголоса призывать Мировое Зло.
Затягиваясь послеобеденным косячком, я почувствовал нечто вроде душевного подъема. В конце концов, может быть, Роберт прав. Да, мне было жутко — мне и сейчас жутко, но в то же время это возбуждает. Наконец в моей жизни происходит что-то настоящее. Роберт и Салли перешли на сигареты «Sobranie». Мы словно были одеты в дым. Как будто мы сидели под вулканом, а маленькие частички пепла непрестанно взмывали и оседали. Здесь и сейчас, в этой тесной комнатушке на Стемфорд-стрит, завязался тугой узел Судьбы. Мы принадлежим к Золотому Поколению, и большинство из нас никогда не умрет, потому что, до того как это случится, небо скроется, свившись в свиток, течение Времени будет остановлено, и обыденный мир сменит Mysterium Tremendum.[10] Мы занимаем привилегированное место в конце истории, и именно поэтому наркотики получили такое распространение в обществе. Назначение наркотиков состоит в том, чтобы подготовить нас к концу света. Благодаря наркотикам мы можем начать полное приключений исследование своего внутреннего мира и подготовиться к будущей метаморфозе и переходу в высшее состояние. Я понимаю — мысль, что Бога можно найти в кусочке сахара, кажется безумной; пусть так, но от этого она не перестает быть возможной истиной. А пока, оставив Бога в покое, мы можем использовать наркотики для целей психоинженерии и можем разрабатывать специальные коктейли, чтобы сделать наше общество мягче и лучше.
Роберт в этом отношении несколько более циничен и осторожен. Он лишь пробует ногой воды океана наркокультуры и лишь примеривается к разным техникам медитации и учителям оккультизма. И все же, надеюсь, он достаточно осмотрителен. Он завалил выпускные экзамены и порвал со своей подружкой. Он смеется над Саллиными мультяшными кошмарами и моими идеями о будущем наркотиков (вид моих волос тоже вызвал у него бурный взрыв веселья), но, присмотревшись повнимательнее, каждый наверняка заметит, что он подавленный, одинокий и ранимый человек. Готовый материал для охотников за головами.
Я уже подумывал о том, чтобы провести остаток дня у него, всласть потрепаться в ожидании кого-нибудь, кто вдруг явится и скажет, что нам делать дальше. Потом я внезапно подумал о Мод. Бог свидетель, я этого не хотел, но я должен был с ней встретиться. Я должен был ее предупредить. Поэтому мы с Салли рванули в «Проворные ножницы», чтобы успеть до закрытия. Когда мы добрались до места, Салли сказала, что подождет меня снаружи. Поэтому мне пришлось идти одному. Я до ужаса боялся встречи с Мод. Боялся, что она может выйти из себя и искалечить меня на всю оставшуюся жизнь одним из своих каратистских ударов. Но получилось еще хуже. Как только я вошел, ее лицо на мгновение озарилось, но потом, когда она заметила, в каком я виде, оно снова погасло. Мне было бы легче, если бы мне приказали медленно переломать крылышки птенчику.
— Мод, нам нужно поговорить. Мы с Салли будем ждать, пока ты закончишь работу.
— Ты можешь сказать мне, в чем, собственно, дело? И при чем тут Салли?
— Это серьезно, Мод, правда. Я тебе все объясню в пабе.
Это был довольно-таки неприятный ирландский паб, который обслуживал длинноволосых субъектов с явной неохотой. Через полчаса к нам присоединилась Мод. Я встал, чтобы представить ее.
— Салли, это Мод. Мод, это Салли — моя настоящая подружка.
Мод тяжело села и отвернулась в безуспешной попытке скрыть от нас свои слезы. Полагаю, мне следовало прикоснуться к ней, попытаться как-то утешить, но у меня не хватило духу. Вместо этого я принялся объяснять, что проник в Ложу, чтобы собрать материал для своей диссертации «Динамика поведения коллектива в ложе оккультистов Северного Лондона», что Ложа вынудила меня сделать вид, что я порвал с Салли (хотя на самом деле мы продолжали видеться), и что Фелтон с Гренвиллем заставили меня заполнить компьютерную анкету. Труднее всего было объяснить, не вдаваясь в излишние подробности, что Фелтон хотел, чтобы я завлек Мод в Ложу с какой-то неопределенно неблаговидной целью. После всего этого для меня было почти облегчением объявить, что, возможно, моя жизнь — в опасности.
— Теперь они доперли, что я был шпионом в их кругах, и мы с Салли собираемся пуститься в бега. Как я уже сказал: моя жизнь — под угрозой. Едва ли тебе грозит опасность, но я подумал, что должен тебя предупредить. Они вполне могут решить, что я скрываюсь у тебя. В Ложе есть твой адрес?
— Не говори глупости. С какой стати?
Ее взволнованный голос звучал приглушенно и прерывисто.
— Ладно, тогда все в порядке. Значит, скорей всего, ты вне опасности. Но я перезвоню на днях на всякий случай. А до тех пор, когда вернешься домой, никому не открывай дверь, пока не убедишься, кто там или что там. Люди из Хораполло-хауса шутить не любят. Ложа познакомила меня с человеком по имени Джулиан. Теперь он мертв. Либо они сами убили его, либо, скорей всего, сказали ему покончить с собой, и он так боялся их, что сделал это. Кроме того, они — извращенцы, и еще много всякого такого.
Сознавая всю бесполезность этой затеи, я снял с шеи крест и отдал его Мод. Она держала его в руке и, казалось, не понимала, что это такое.
— Слушай, Питер, в какое дерьмо ты меня втянул?
Я боялся, что она рассердится, но она не сердилась — она просто была в шоке.
Не глядя на меня, она наклонилась ко мне и умоляющим голосом произнесла:
— Не уезжай без меня, ты мне нужен. Возьмите меня с собой.
Я видел, что Салли напряглась при этих словах, но Мод повернулась к ней:
— Уговори его взять меня с собой, пожалуйста.
— Вы уж сами разбирайтесь, — ответила Салли, — а я пока прогуляюсь до туалета.
Зачем я все это затеял? Почему не позвонил или просто не написал Мод? А может, я сошел с ума? Нет, причина не в этом. Мы встретились, потому что я хотел, чтобы Салли увидела Мод и поняла, что у нее нет поводов для ревности. Но Салли разозлилась. Когда они сидели рядышком — одна пепельная блондинка, другая с черными как смоль волосами, но обе страшно бледные, они показались мне похожими на персонажей из какой-нибудь сказки. Пока Салли не было, Мод, перегнувшись через стол, взяла мои руки в свои. Она спросила, куда мы едем. Я честно ответил, что не имею ни малейшего понятия. Тогда она предложила помочь найти для нас убежище, и еще спросила, не нужно ли мне денег взаймы. А я твердил, что и так уже чувствую себя виноватым, что втянул ее в свои дела. Она в безопасности, только если будет держаться от меня подальше.
— Питер, ты уверен, что с тобой все в порядке? — Теперь она храбро улыбалась, — Все это звучит как какой-то бред. В смысле, разве сатанизм не объявлен вне закона? Как все это может быть?
Увидев идущую из туалета Салли, я встал.
— Ты, правда, очень нравишься мне, Мод, — сказал я. (Чистейшей воды ложь, разумеется.)
— Правда?
— Обещаю, что свяжусь с тобой, как только смогу.
Мы встали, чтобы идти. Я нервно чмокнул Мод в щеку.
— Пожалуйста, приглядывай за ним, Салли, и смотри, чтобы с ним не случилось беды, — таковы были последние слова Мод.
Думаю, у самой Мод нет никаких причин беспокоиться. Сатанисты не станут возиться с какой-то полоумной парикмахершей из Кэмден-тауна. Кроме того, если кто-нибудь и выследит ее и начнет цепляться, то у него все шансы, что она сломает ему шею одним из своих каратистских ударов. Как бы то ни было, это здорово — раз и навсегда распрощаться с Мод. Она была как камень на шее.
В туалете у Салли зародился план. Сейчас мы доедем до вокзала Ватерлоу, оттуда поездом до Дувра, а там паромом — до Булони. Когда доберемся до Булони, придумаем, что делать дальше. Поэтому мы сели в 68-й автобус, который идет от Кэмден-таун до Ватерлоу. В автобусе Салли решила поговорить о Мод.
— Мне ее жаль. Она ведь из цивилов, правда? Ты не должен был втягивать ее во все это!
— У меня не было выбора, Салли. Я должен был делать то, что приказывает Ложа.
— О да, тебя послушать, получается, что ты испытывал жуткие страдания. Но ведь она такая красивая, правда?
— Никакая она не красивая. Она такая толстая и неуклюжая.
— Нет, она — красивая. От нее так и веет женской сексуальностью.
Я не обращал серьезного внимания на фантазии Салли. Я весь холодел при одной только мысли о вокзале Ватерлоу. Именно о нем поется в одной из песенок группы Кинкс. «Ватерлоу — конец всему». Если Ложа действует так же, как полиция, выслеживающая убийцу, то приспешники Ложи должны следить за всеми вокзалами. Ватерлоу определенно окутан дурными предзнаменованиями. Алистер Кроули описал этот вокзал в своем романе «Лунное дитя» как «траурное преддверие Плача». Я нутром чувствую, что любая поездка, начинающаяся с Ватерлоу, плохо кончится. Я просто не мог заставить себя войти в вокзал Ватерлоу.
Так что же случилось дальше? Мне придется писать сто дней и сто ночей, чтобы описать все, что случилось дальше, и что я подумал по этому поводу, и что подумала Салли о том, что я подумал… Не обращайте внимания. Писательство — это процесс бесконечный. Чтобы выйти на улицу, вам придется открыть дверь, чтобы открыть дверь — нужно повернуть ручку, а чтобы повернуть ручку — взяться за нее, а чтобы взяться за нее… Это все равно что рыть яму на пляже у линии прибоя: не успеете вы ее выкопать, как ее зальет водой, а только вычерпаете воду, как снова нахлынет волна. Сознание не имеет границ. И вот я сижу в темном лесу и пишу. Салли начала раздеваться, чтобы одежда не сковывала ее движений и не мешала танцевать. Она сказала, что исполнит Танец Семи Дневников.
А дальше случилось вот что: я сказал Салли, что у меня плохое предчувствие насчет вокзала Ватерлоу, поэтому мы пошли не на вокзал, а в паб «Дыра в стене». Что теперь? Надвигался вечер, а я две ночи перед этим плохо спал и слишком устал, чтобы думать, но Салли твердила, что мы должны выбраться из Лондона сегодня же вечером. Она сказала, что мы должны вырваться из зоны вредных вибраций Ложи. Потом я вспомнил об ампулах с мефедрином. Это было так чудесно, словно я нашел у себя в кармане волшебные бобы. У чистого мефедрина ужасный вкус, поэтому я разбил ампулы, вылил содержимое в остатки пива, и мы стали ждать прихода. Это заняло двадцать минут, а может, полчаса. Я как раз почувствовал, что у меня сводит челюсти, и тут Салли разродилась новой идеей.
— Мы уйдем из Лондона пешком. Это будет круто. В Ложе ничего такого не ожидают. Мы выйдем из Лондона пешком, оставив позади свои старые жизни. Мы будем идти всю ночь. Это будет кайф. А утром увидим, где окажемся.
Салли вся прямо загорелась. Отчасти от своей блестящей идеи, отчасти от прихода. Когда мы вышли из паба, она заставила меня остановиться у люка канализации, и мы выбросили туда наши часы. Таким образом мы символически отреклись от наших прежних жизней.
— Пойдем вслед за солнцем, — сказала Салли. — Двигаем на запад.
Конечно, солнце уже село, но, помнится, мы решили, что нагоним его где-нибудь по дороге, ведь солнце не подгоняется мефедрином. В городе звезд не видно. Но когда мы шли по Ламбет-уок, я вспомнил, как, работая в библиотеке Ложи, заглянул в путевые заметки Саймона Формена, астролога семнадцатого века. Он там пишет, что обычно ездил через Ламбетскую трясину, тогда это было любимое место, чтобы кого-нибудь зарезать или утопить. Лондон — тут уж ничего не скажешь — это настоящая Шамбала Запада, город чародеев и кудесников — таких, как Саймон Формен, Джон Ди, Роберт Фладд, Френсис Баррет, Алистер Кроули, — место, где спасения нет.
У меня в голове крутилась песенка Донована «Безумный Джон, сбежавший из Бирмингема». У меня вовсю пошел приход. Я весь горел в языках чистого белого пламени. Когда болтушка доходит до зубов, во рту появляется странный металлический привкус. Меня словно переплавляли в тигле алхимика. Я превращался в ртуть. С Салли происходило то же самое, так что мой кайф общался с ее кайфом и мы говорили без умолку. Это была Ночь Силы, и нам предстояло узнать друг друга так, как никогда раньше: мы шли и на ходу говорили о сайентологии, о парикмахерском искусстве, об Эльвире Мадиган, об эго, о кошачьем глазе, о духовной смерти, об эпилепсии, о группе Пинк Флойд, о сандалиях, о мифических путешествиях, о deja-vu, о значении мини-юбок, о персидской архитектуре, о граффити, о подлинности, о четырех самых ужасных вещах на свете и о мармайте. После тоскливых вечеров с Мод было так чудесно оказаться рядом с Салли и говорить все, что захочется, не ограничивая себя тем, что она способна понять. Мы превратились в настоящих странствующих философов. Нет, на самом деле мы были богами, хотя мы и позабыли об этом, но теперь нам наконец удалось поднять настоящий смерч, и мы путешествовали на нем. Мы живы.
«Эй, молодые, куда так быстро?» — крикнул сидевший возле станции метро «Воксхолл» бродяга и неверной рукой попытался схватить Салли, но какой ковыляющий бродяга был способен догнать Салли Спиду и Питера Живчика, кативших на своей огненной колеснице? Самые разные обитатели ночи старались отвратить нас от избранного пути. Когда мы шли по району Уондсуорт, к остановке грохоча подъехал ночной автобус, на задней площадке стоял кондуктор.
— Последний автобус! Хватит места еще для двоих! — крикнул он. Его усмешка была похожа на оскал огромной пасти.
Но я осенил себя крестным знамением и отвернулся, потому что мне показалось, что это тот самый автобус, с которого я спрыгнул накануне, и если мы сядем в него, то наткнемся на подкарауливающих нас Бриджет и Чарльза Фелтонов. В Уондсуорте нас охватил приступ паранойи. Это определенно дурное место. У подножия холма расположился магазин. В его ярко освещенной витрине были выставлены разные гадкие «приколы»: почти всамделишный паук, кучка дерьма из пластмассы, безобидная на вид диванная подушка-пердушка, взрывающаяся ручка, «яичница» с погашенной в ней сигаретой, пузырьки с «чесоточным» порошком, поддельные груди, бомба-вонючка в виде сигареты, резиновое «ухо Ван Гога», и среди всех этих обманок — большая коробка с реквизитом фокусника, на крышке которой красовался сам Отец Лжи, Мефистофель, ухмылявшийся и насмешливо указывавший на меня.
Когда мы стояли, прижавшись к витрине магазина приколов, мимо на своих мотоциклах пронеслась банда Ангелов Ада. Призрачные наездники, их глазницы были заключены в стальные футляры, и за большими мотоциклетными очками скрывалась пустота их глазниц. Салли сказала, что эти рокеры похожи на назгулов из «Властелина колец». А по-моему, они больше напоминали оседлавших мотоциклы слепцов в дикой охоте. Я представил себе колонну бегунов в развевающихся ритуальных одеждах, протянувшуюся от Хораполло-хауса. Впереди бежал Магистр с черной свечой в руке, а за ним — Чарльз и Бриджет Фелтоны с Мальчиком, рвущимся с поводка, Лора, Гренвилль, Агата и все остальные, тоже со свечами, и последней — госпожа Бабалон верхом на медленно и тяжело ступающем Звере.
Ангелы Ада свернули в сторону Ричмонда. А вот бродяга был обычным бродягой. Владельцем магазина приколов в Уондсуорте был не Асмодей. Я понимал, что у меня приступ паранойи, но это понимание не мешало мне оставаться параноиком. Я взял Салли за руку, и мы пошли дальше, но я шел…
Как путник, что идет в глуши
С тревогой и тоской
И закружился, но назад
На путь не взглянет свой
И чувствует, что позади
Ужасный дух ночной.[11]
За Уондсуортом мы обнаружили, что дорога раздваивается — снова, и снова, и снова, ветвясь до бесконечности. Это мефедрин таким образом действует на психогеографию Лондона, и каждый перекресток превращается в место рокового выбора. Одна дорога ведет к жизни. Другая — к смерти. Третья — к смерти при жизни. А четвертая — на почту. Хораполло-хаус притаился в центре быстро расширяющегося и разветвляющегося лабиринта под названием Лондон. Я вижу, как дороги вырываются вперед, а похожие на отростки боковые ответвления разбегаются в разные стороны. Мы тоже сплетаем и переплетаем разбегающиеся темы нашего разговора, подобно дорогам и тропинкам, вьющимся у нас под ногами. Вместе мы можем вызвать к жизни сюжет, потом отклониться от него, потом из одного отклонения свернуть в другое отклонение, а потом совершить обратный разворот и вернуться к основной теме, ну а потом снова вернуться к первому отклонению. Под кайфом такие вещи проделываются легко.
Налетел восточный ветер и погнал по дороге перед нами мусор, словно указывая нам путь. Но куда он вел? На этой стадии нашего паломничества я не был уверен, что у нас есть конечная цель. Очень даже вероятно, что есть наркотики, которые заставляют время течь вспять, потому что время в конце концов не что иное, как ментальный конструкт, и если наркотик способен влиять на мое сознание, то он способен повлиять и на мое ощущение времени. Тот толкач, одетый шерпой из «Райского сада Абдуллы», продал мне волшебные бобы, и они позволили нам бежать из темного сердца Лондона — по крайней мере, нам так казалось. Но допустим, что он — агент Ложи, и то, что мы с Салли проглотили в пабе, на самом деле было чем-то вроде «возвращающего зелья», которое возвращает тебя обратно, туда, откуда ты ушел. Потому что, хотя мы шли и разговаривали страшно быстро, мне казалось, что мы не сдвинулись с места.
Распаленный кайфом, я в тысячу первый раз пытался рассказать Салли о своем исследовании «Динамика поведения коллектива в ложе оккультистов в Северном Лондоне», что то, что во внешнем мире показалось бы безумием, в замкнутой группе превращается в самодостаточную реальность благодаря поддержке членов группы; что в Магистре можно усмотреть совершенное воплощение харизматического лидера, в веберовском значении этого слова, лидера, который институциализирует свои личные качества; что магические допущения могут успешно работать в качестве основы социальных взаимосвязей; что (используя терминологию Фердинанда Тонниса) члены Ложи создали общину — Gemeinschaft — в противоположность внешнему миру, который воспринимается как более механический и утилитарный, то есть представляющий собой ассоциацию людей или Gesellschaft. Члены Ложи взяли себе девиз «В Его Добре источник Зла», превратив его в своего рода отличительный знак своей группы. В конечном счете, моя диссертация посвящена групповому безумию и тому, как люди начинают верить в невероятное, однако моя задача как социолога — изъять этот род безумия из сферы интеллектуальной психологии и поместить его в социальный контекст. И наконец, примерно неделю назад я ощутил среди членов Ложи скрытое возбуждение, по-видимому связанное с каким-то событием тысячелетнего масштаба.
Мне хотелось еще ненадолго задержаться в Хораполло-хаусе, чтобы составить более ясное представление о том, какого именно рода события ожидают Посвященные Ложи.
На то, чтобы объяснить все это, ушло немало времени из-за разных отступлений, и один раз мы даже вернулись к теме мармайта. Не помню как. Хотя нет — припоминаю. Я говорил о социологии оккультной элиты и о том, что в оккультно-фантастическом романе писателя викторианской эпохи Булвер-Литтона «Грядущая раса» дается парадигма подобного общества сверхлюдей «вриль» и как потом изобретатели напитка на основе говяжьего бульона взяли слово «вриль», чтобы назвать свое изобретение боврил. Салли тут же обвинила меня в том, что я предпочитаю боврил из-за оккультистских ассоциаций. Потом она сказала, что я до сих пор нахожусь в плену оккультных идей. Она считала, что изучать магию и быть чародеем — это одно и то же, потому что большинство чародеев занято не чем иным, как изучением магии. Вдобавок она считает, что люди со временем начинают походить на объект своего изучения: синологи ведут себя как китайцы, энтомологи становятся похожими на насекомых, а я говорю и веду себя как маг. Я все отрицал. Мне действительно вкус боврила нравится больше, чем вкус мармайта. Но в Ложе меня интересует лишь то, как замкнутая группа функционирует в социуме. Салли настаивала на том, что я прячусь от правды о самом себе. Но, по крайней мере, оба мы одинаково смотрим на вкус хорликса, он нам обоим кажется ужасным. Как я уже говорил, такие отступления — под кайфом обычная вещь.
Пока мы спорили, за рядами домов стала просматриваться сельская местность. Уличные фонари исчезли, и мы, спотыкаясь, брели сквозь тьму безлунной ночи. В какой-то момент «Mad John» Донована у меня в голове сменила «Amphetamine Annie» группы Кенд Хит. Нам следовало бы идти помедленнее или даже вообще остановиться, но это было невозможно, как будто мы с Салли надели волшебные красные башмаки, от которых ноги сами пускаются в пляс и ты не можешь остановиться, пока ты не умрешь. На ногах у нас вздулись волдыри, но мы должны были продолжать идти. Кроме того, Салли решила, что мы непременно должны выбраться из зоны вибраций Ложи. Здесь, в начале пригорода, мы все еще чувствовали себя не очень уютно. Кусты вдоль дороги шелестели, а когда мимо проезжали машины, освещая нас своими фарами, мы успевали заметить в кустах что-то, похожее на маленькие белые лица. В этих лицах не хватало отдельных элементов. Я и раньше замечал, что при сильной усталости у человека может появляться галлюцинаторная разновидность периферийного зрения. Но Салли стояла на своем, утверждая, что эти шорохи и «ущербные» лица — это материализации вибраций Ложи.
Салли считает, что это злые вибрации довели Джулиана до гибели. Однако я в вибрации не верю. Я никогда их не видел, и Салли так и не смогла мне толком объяснить, каким образом они могут возникнуть и передаваться. Нет, самоубийство Джулиана (если это действительно было самоубийство) было вызвано отнюдь не загадочными волнами ненависти, излучаемыми Швейцарским Коттеджем в своеобразный эфир. Это не было и странной прихотью. Это нужно трактовать в социологических понятиях. Концепция смерти в религии вуду хорошо знакома этнографам и социологам, и здесь в первую очередь следует назвать Марселя Мосса, который изучал случаи смертей, спровоцированных коллективной волей. Похоже, индивидуальное «я» — очень хрупко — настолько хрупко, что поддерживается исключительно общностью, образующей его окружение. В обычных случаях поддерживающая общность включает членов семьи и сослуживцев, но общностью, в которой существовал Джулиан, была исключительно Ложа. Люди живут лишь благодаря системам социального взаимодействия. Они так же важны для человека, как воздух, которым он дышит, в определенном смысле они и есть этот воздух.
Салли задумалась.
— Полагаю, что встречу с Мод тоже следует трактовать в социологических понятиях, да?
— Разумеется, да… ну, не совсем социологических… Ее следует понимать скорее в рамках антропологии. То, что я соблазнил бы Мод, а затем представил ее Магистру, послужило бы чем-то вроде инициационного обряда, который, возможно, дал бы мне полный доступ ко всем тайнам Ложи.
— Брехня все это, — пробормотала Салли.
Потом мы ненадолго замолчали и, не сговариваясь, свернули с дороги в лес. Мы трахались ночью в лесной чаще под кайфом и чувствовали себя возбужденными хорьками, частью природы, наши крики сливались с криками вышедших на охоту зверей. Потом мы зарылись в листья, лежали и разговаривали, пока не стало достаточно светло, чтобы я подумал о дневнике. А поскольку я перестал поддерживать беседу, Салли ничего не осталось, кроме как танцевать. Пока я писал, она осыпала себя листьями и раскачивалась, пытаясь заставить деревья танцевать с ней. Сравню ли я ее с весенним днем? Нет, я устал сравнивать одни вещи с другими. Она купалась в мыльно-бледном солнечном свете. Вообще-то, кожа у Салли стала желтоватого оттенка, и выглядит она немного замызганной.
За последний месяц или около того я столько всего наговорил и написал о несуществующей детской площадке и интересных с точки зрения социологии, но несуществующих детях, что я почти верю в их существование, и незримое угрожает стать зримым. Я должен написать подлинную историю последнего месяца с небольшим, а не то я и сам поверю в то, что написано в дневнике. Беда в том, что нужно написать об очень многом: о моих тайных визитах к умирающей матери; о выходных, которые я провел с родителями, а не на выдуманной социологической конференции в Лидсе; о тайных встречах с Салли; о присутствии Салли на похоронах мамы; о советах баптистского священника в отношении саганистских культов; о том, что я подстроил вторжение Салли на лекцию Магистра; о пристальном интересе Майкла к моему исследованию; о том, какое я получал удовольствие, выдумывая дни, якобы проведенные в воображаемой школе; о моем отвращении к занудному оккультному бреду, который мне приходилось выслушивать. Я знаю, что должен все это подробно описать. Беда в том, что я начинаю тормозить. А Салли не терпится снова двинуться дальше. Мне придется отложить свое перо.
Я продолжил писать вечером, а тогда утром мы, двое пехотинцев Апокалипсиса, шли не останавливаясь несколько часов подряд в серой дымке, застилающей солнце, через леса, поля, мимо ферм и редких жилых строений. Идти при дневном свете было не так здорово, но все равно хорошо. Мы стерли ноги в кровь, наши губы пересохли, и мы чувствовали, будто выполняем епитимью. У нас еще есть время искупить свои грехи, ведь мы молоды и вся наша жизнь — еще впереди. По нашим лицам стекал холодный пот — мы совершали покаянное паломничество, покидая Город Чародеев.
Салли думала, что мы дойдем до моря и совершим нечто вроде крещения в его волнах, а потом, может быть, съедим по мороженому, но к вечеру я заметил, что мы двигаемся невероятно ме-е-е-дле-е-енно. Моря нигде не было видно. Солнце уже садилось, когда мы вошли в Фарнхэм. Оказаться в этом городке графства Суррей все равно, что очутиться в провале во времени. Радость жизни обошла это место стороной. Из шестидесятых мы как ни в чем не бывало вернулись в пятидесятые. Здесь нас никто не найдет. На ночь мы сняли комнату в пабе на втором этаже. Местные парни в баре смотрели на нас как на бродячих прокаженных. Это напоминало затасканную сцену из фильма ужасов: мы вошли, и все тут же начали шушукаться, недовольно ворчать что-то себе под нос и отворачиваться. Может быть, сегодня вечером здесь собираются линчевать всех хиппи?
Так или иначе, теперь я могу вернуться к своему дневнику, однако должен признаться, что уже не чувствую былого подъема. Лицо мое как будто покрыто толстым слоем пыли. Повсюду пыль. Во рту как в изъеденной ржавчиной промышленной цистерне. Кожа под слоем пыли — желтоватого оттенка. И мне все еще ужасно холодно. Чуть раньше я думал, что мы можем замерзнуть в солнечных лучах. От наркотического кайфа осталась лишь застывшая на лице улыбка. Я чувствую, как меня сжимает десница Господня. Не переставая писать, я замечаю, что моя правая рука (моя дорогая старушка — Наглая Лгунья!) движется в такт песне у меня в голове. Это медленная песня группы Прокол Харум «А Whiter Shade of Pale».
Время от времени я смотрю на свое запястье, чтобы узнать, который час. Разумеется, там уже нет часов, но мое зрение стало настолько острым, что мне кажется, будто я могу определить время по росту волосков на моем запястье. Это более естественно. Я знаю, уже поздно. Салли не в духе. Она ворчит: «Ложа наверняка тебя вычислила», «Ты уверен, что собрал достаточно материала для диссертации о ритуальном изнасиловании и убийстве, или, быть может, тебе нужно вернуться, чтобы собрать еще немного материала?», «Думаешь, ты такой чертовски умный? Тогда скажи — мы вообще когда-нибудь сможем вернуться в Лондон?». Мы оба очень-очень устали, и спорить нет сил, но наркотик все еще бушует в крови и не дает уснуть. За время нашего разговора, наверное, было сказано не меньше миллиона слов, но меня ни разу не потянуло сказать Салли, что я читал отчет Гренвилля о ее магическом соблазнении и о том, что мы с Гренвиллем участвовали в ее ритуальном проклятии.
Я лежу без сна рядом с Салли и фантазирую о своем будущем, от которого навсегда отказался… В нем, в этом будущем, я откладываю свой гримуар с золотым обрезом в черном кожаном переплете и возвращаюсь в спальню, чтобы переодеться. Она (думаю, ее зовут Аннабель) вскидывает на меня удивленные глаза лани. Она склоняется над полосатым диваном в стиле эпохи Регентства, чтобы вынуть из шляпной коробки соломенную шляпку, украшенную белыми цветами. Платиновые серьги с сапфирами подчеркивают красоту лица Аннабель. Собираясь на оперу в Глиндебурн, она надела синюю накидку в тон сапфирам, облегающее платье и синие замшевые туфельки. Я прошу ее помочь мне застегнуть золотые запонки. Она бросает шляпку и спешит ко мне. Она — во власти магического Взгляда, и вообще все заклинания из «Теории и практики магии» дают мне власть над ней и над любой другой женщиной. Шофер ждет нас в автомобиле, но, прежде чем отправиться в оперу, у нас есть немного времени, чтобы помучить маленькую девочку, которую мы держим в подвале в цепях… Что ж, Дьявол вознес меня высоко и показал мне мир, но я ушел от Дьявола прочь.
6 августа, воскресенье
Сегодня утром я целую вечность наблюдал за зайцем, который сидел, как часовой, на нашем крыльце. Потом вдруг, бог знает как, он почувствовал мое присутствие и прыжками скрылся в лесу. Уже пять или шесть недель я ничего не писал в этой тетради, и уже с трудом припоминаю, какие странные вещи случились за это время. Мне удалось перевести свою стипендию в отделение банка на Кастл-стрит. Мы сняли домик на окраине какого-то леса. Салли просто балдеет — ей так нравится играть в «дом». Мы разыгрываем сценки из жизни семьи, живущей в пригороде. Под конец завтрака, оторвавшись от свежего номера журнала «Роллинг Стоун», я говорю, что мне нужно бежать, иначе я пропущу свой поезд и опоздаю в контору. Салли начинает метаться в поисках зонтика и проводит платяной щеткой по моей футболке. Потом мы выходим на крыльцо, она целует меня на прощанье, я огибаю дом и, прокравшись через заднюю дверь, сажусь писать заметки о групповой динамике в группе сатанистов Северного Лондона и тому подобном дерьме.
Когда я отошел от мефедрина, я забросил свой дневник в полной уверенности, что никогда больше не захочу увидеть его ненавистную черную обложку. Напряжение оттого, что нужно вести дневник, — это был просто мрак. Ежедневно записывать все свои поступки противоречит моим инстинктам, как и пытаться утром вспомнить, что приснилось ночью. Уверяю вас, такие вещи лучше не вспоминать. Каждый раз, когда я усаживался за дневник, я чувствовал, как во мне усиливаются ужас и отвращение, конечно, не считая тех случаев, когда я был под кайфом. Мне казалось, будто я пытаюсь втиснуть двух людей в одно слабое, тощее тело.
Один Питер совершал поступки, а другой Питер писал о них, сильно привирая. Тем не менее за последние дни мне пришлось покопаться в своих дневниках, чтобы дополнить свои исследовательские заметки. Читать старые дневники — увлекательное занятие. Это все равно, что залпом выпить несколько бутылок прошлого. В любом случае здешняя жизнь понемногу надоедает. Поэтому я решил снова вести дневник, но на этот раз он никоим образом не будет походить на сатанистский бортовой журнал. Я хочу, чтобы мой дневник был как у Торо, чтобы ощутить себя ближе к природе. Я хочу научиться смотреть на окружающий мир широко открытыми глазами. Генри Торо, американский анархист, жил отшельником в глуши и написал дневник длиной в два миллиона слов, уместившихся в тридцати семи записных книжках; когда же под рукой не было бумаги, он писал на бересте. Такой дневник очистит меня от городских недугов и дурных воспоминаний о Хораполло-хаусе. Вольный дух, я затеряюсь в лесах Суррея. На природе легко быть хорошим.
На месте этого городка мог оказаться любой другой. Битлз, пожалуй, мог ли бы описать Фарнхэм так:
the corner is a banker with a motor car… dum de dum.
There beneath the blue suburban skies… dum de dum de dum
A pretty nurse is… о
«Хорошенькая девушка» занята тем-то и тем-то. Беда в том, что я плохо помню слова. «Penny Lane» и «Strawberry Fields» — эти пластинки тоже пали жертвами моего поспешного бегства из Лондона. Чтобы снова обзавестись всеми пластинками, которые я оставил в Хораполло-хаусе, понадобятся годы. Салли попросила Пэтси переслать ей проигрыватель и другие вещи поездом. Все прибыло в полном порядке, хотя Пэтси и сообщила, что в комнате Салли все перевернуто вверх дном. Однако ничего не пропало. Кроме того, я говорил по телефону с папой и узнал, что какие-то подозрительные личности — то ли переписчики, то ли газовщики — ошивались возле нашего дома в Кембридже. Так или иначе, Ложе чернокнижников не удастся разнюхать, где мы поселились, но, возвращаясь к тому, с чего я начал, пока что мой выбор ограничен музыкой Салли, что означает, что она закормила меня Донованом. До сих пор я здесь купил только две пластинки — «Piper at the Gates of Dawn» группы Пинк Флойд и «Surrealistic Pillow» Джефферсонз Эйрплейн взамен утраченной.
Мы забрались в самую глубь жилой пригородной зоны, откуда люди на работу ездят в город. На Уэст-стрит я встречаю молодых людей в претенциозных костюмчиках, — предел их мечтаний — быть принятыми на службу в местную Торговую палату. Здесь есть женщины в платках, собачники, выгуливающие своих питомцев, огородники, которые возят свои овощи в город на рынок, и странные жлобоватые типы, которые еще не слышали, что время рокеров прошло. Мы с Салли торчим от газеты «Фарнхэм-Геральд». Однако в городке вовсе не все цивилы, как может показаться сначала. Несколько дней назад я засек парочку хипарей, которые пытались купить пластинки в книжном магазине, но явно были настолько обкуренными и так хихикали, что не смогли договориться с продавцом, и им пришлось уйти с пустыми руками. В дверях мы даже вроде улыбнулись друг другу. От Фарнхэма до Финдхорна, от Форментары до Катманду братство хиппи подобно братству свободных каменщиков — это всемирное братство хипарей.
В то утро, когда мы пришли в Фарнхэм, мы с Салли обошли все улочки городка. Это заняло часа полтора. Когда мы выходили из Лондона, наш план состоял в том, что мы будем двигаться, пока не доберемся до моря или чего-нибудь в этом роде, но в то утро, когда мы бродили по Фарнхэму, Салли решила, что Судьбе было угодно забросить нас сюда, в Западный Суррей. Итак, благодаря тому, что Салли называет «прошвырнужкой», мы очутились в зеленом поясе. В любом случае мы слишком устали, чтобы идти дальше. В пригороде я могу расстаться со своей темной тенью и стать невидимым. Салли хочет, чтобы мы жили отшельниками — совсем как Ланселот и Гиневера в годы своего покаяния после гибели Артура и Мордреда в последней битве при Камланне. Салли экспериментирует с батиком. Может быть, ей даже удастся продавать свою продукцию на рынке. Кроме того, она ищет работу в театре «Кастл-тиэтр».
Я рассказал Салли про зайца. Она сказала, что это волшебное животное и что ведьмы часто превращаются в зайцев, чтобы навредить полям фермеров и оставить коров без молока. Я здорово разозлился, потому что заяц на крыльце представлялся мне примером того, насколько мы здесь близки к природе. Меньше всего мне хотелось услышать какое-то мерзкое оккультное истолкование увиденного. Тогда я сказал, что раз уж перед нашей дверью сидела ведьма, то мы должны собрать вещи и уехать отсюда в течение часа, так как ясно, что ведьма обо всем доложит в Хораполло-хаус. Затем я прошел в спальню и стал кидать вещи Салли в коробки. Она заплакала, но я настолько вышел из себя из-за всей этой оккультной дребедени, что мне было наплевать. Салли кричала, что это у меня в душе мрак и что на самом деле ведьма — это я, а вовсе не заяц. В конце концов я пошел в город и купил у мясника зайца. Я собираюсь приготовить его сегодня на ужин. Когда я вернулся, у Салли был подавленный вид, и она не возражала, когда я сказал, что у нас будет сегодня на ужин.
Потом мы поговорили обо всем спокойнее и пришли к общему мнению, что какая бы идиллия нас здесь ни окружала, все же здесь ужасно скучно. Скука — самая важная вещь в жизни, намного важнее любви, намного важнее страха смерти. Одна только скука гонит меня вперед сквозь время. Здесь просто чудесно. Яркое августовское солнце пробивается сквозь занавески, и мы с Салли лежим в постели, прислушиваясь к пению диких голубей и шелесту листвы, и в головах у нас нет ни единой мысли. Впрочем, к счастью, мой запас волшебных бобов еще не закончился. У нас еще есть кубики ЛСД, которые я отхватил у того типа из «Райского сада Абдуллы». Сегодня вечером мы собираемся полетать в сельской тиши.
Я разрубил зайца и потушил его в сидре с луком шалот. Салли все съела, не сказав ни слова против. Заяц действительно получился вкусный, но Салли призналась, что съела его специально, чтобы уничтожить все злые чувства сегодняшнего утра, равно как и порчу, которая от него могла исходить, — а с другой стороны, она усмотрела в поедании зайца нечто шаманское — способ получить мудрость зайца. Я заметил, что если заяц такой мудрый, то почему он позволил поймать себя и съесть. Но все без толку. С Салли невозможно общаться как с нормальным, разумным человеческим существом. На десерт я подал два маленьких кусочка сахара-рафинада, пропитанных кислотой. Сейчас Салли сидит в кресле в крошечной гостиной. Она заботливо окружила себя красивыми вещами, которые помогут ей сконцентрироваться на жизни. Она говорит, что во время полета опасно даже подумать о смерти или мертвецах.
Так что это еще один волшебный боб, но на этот раз другой. Ничего не происходит. Уже почти час, как я проглотил кусочек сахара, но все остается по-прежнему. Может, мне просто подсунули дрянной товар? И вообще, кому нужна кислота, когда сам мир, каков он есть, — это такой кайф? Я вышел в сад, прихватив свой дневник, сижу на траве и наблюдаю. Меня вдруг поражает, что нет никакой нужды глотать ЛСД, когда мир так прекрасен. Трава вокруг меня переливается, подрагивает и вибрирует. Семена прорастают, ростки пробиваются из-под земли, побеги тянутся к небу, все вокруг меня распускается к жизни. Просто надо уметь увидеть мир таким, каков он есть. Не забыть: каждое утро вынимать глазные яблоки и хорошенько мыть их под краном. Зачем глядеть на мир сквозь немытые окна? Я мог бы просидеть здесь вечность, глядя на травинку в своей руке. Это на удивление тонко сработанный предмет. Если бы я только мог заставить всех просто посмотреть на травинку в моей руке и увидеть ее такой, какая она есть… Если бы я только мог посмотреть на себя самого такого, какой я есть.
Потом мне приходит мысль принести из дома большое зеркало. Я кладу его в высокую траву на опушке леса, снимаю с себя всю одежду и гляжусь в него, как отшельник пристально смотрит в лужу. Я вижу отражение извивающихся ветвей и чувствую, как в голове начинает шуметь от первых строк моих песенок из джунглей.
БУДДИСТСКИЙ ПОЭТ НА КРАЮ ДЖУНГЛЕЙ ПИШЕТ ДОМОЙ СВОЕЙ МАТЕРИ
Анимированный труп беззащитно сидит в мультяшном саду. Он один против толпы, готовой разорвать его в клочья. Он сидит, склонив голову, и пишет, а они обступают его сзади.
Рука — как автомат
Сидит и пишет труп
В придуманном саду
Откуда ни возьмись
В зелено-красном баба
И прямо перед ним
Сажает паука.
На, хавай, друг паук!
(Мамаша ржет. Ха! Ха!)
Сидит и пишет труп
Паук в его писанья
Вставляет слово, и
Взамен выходит звук
Кто, на фиг, разберется
(ПРИМЕЧАНИЕ: «звук» это рифма и к «паук», и к «труп»)
Давай еще раз.
Стих, сочиненный трупом, ну вообще!
Мамаша!
Вам приходилось превращаться
В зелено-красный труп?
А Будда из-за клумбы
Молчит, следит.[12]
Я пишу, просто чтобы скоротать время, пока не начнет действовать ЛСД. Я встаю на четвереньки и заглядываю в свою «лужу» — свой магический кристалл — и понимаю, что это действительно Око Мира. Под подернутой рябью поверхностью стекла я смутно различаю свою мать. Она бредет сюда из самого Кембриджа, но, естественно, двигается очень медленно. Саван и налипшие на него комья земли сковывают ее движения, и от костей отваливаются куски мяса, а она идет, спотыкаясь, по усеянной камнями обочине дороги. Она ничего не видит — ее глаза вытекли еще несколько недель назад. Но теперь она чувствует на себе испытующий взгляд Ока Мира. Увы! Увы! Я совершил ужасную ошибку, приняв наркотик, ведь теперь моя мать стала трупом-ищейкой, и силы Преисподней используют ее, чтобы вынюхивать нас, наркоманов. Она улавливает исходящий от меня запах. Через какое-то время она найдет меня. Увы! Я в страхе смотрю на нее — и колдовской заяц начинает скакать внутри меня, и я с ужасным криком отшатываюсь от своей «лужи».
В сгущающейся тьме мне являются картины, словно в Искушении Святого Антония. Сад полон летучих мышей. Сначала я принял их за мотыльков. Мой член ярко пылал, пульсируя, как маяк, и они метались вокруг него, трепеща крыльями. Нет, они слишком большие для мотыльков. Значит, это летучие мыши. Темные тени, мелькающие на ослепительном лике луны. Я боюсь, что они запутаются в моих волосах. Подходящая ночка, чтобы призвать Дьявола. Я начинаю напевать заклинание, которое слышал из уст Магистра.
— Адонай! Повелитель мой! Мое сокровенное я, скрытое за личиной моего Я, Хадит, Отче Вседержитель! Приветствую Тебя — Солнце, тебя — Жизнь Человеческая, тебя — Ритуальный меч огня! Ты — Козлище, покрывающий Землю в Похоти своей, Ты — Змей, обвивающий Землю Живую! Наисвященнейший Дух! Наимудрейшее Семя! Непорочная Дева! Зачинательница Сущего! Слово Слов, явись, Сокровенный Свет! Поглоти меня!
Но никто не слышит меня, и мое заклятие пропадает зря. Салли осталась в домике. На проигрывателе крутится пластинка Джефферсонз Эйрплейн. Я вижу, как голос Грейс Слик выплывает из окна струйкой белого дыма. Дым свивается кольцами, змеится и принимает женские очертания. Волнистые арабески дыма так прекрасны, что мне приходится мастурбировать, глядя на них. Изливаясь, моя сперма смешивается с белым дымом, и его завитки словно обретают плоть и отчетливость, и передо мной является Мод.
Теперь, глядя на Мод, на ее обнаженную белую плоть в лучах лунного света, я понимаю, что она и вправду прекрасна. И что ей тоже грозит великая опасность. Мод раболепно извивается передо мной. Руки и ноги ее скованы цепями, а похожие на летучих мышей существа повисли на сосках и порхают между ее бедер. Она открывает рот, и моя сперма струйкой стекает по ее губам и подбородку, капает на грудь. «ПОМОГИТЕ», — но мелькнувшие слова тают, как мороженое.
Я должен дотянуться до Мод. Должен спасти ее. Беда в том, что я не могу пошевелиться. Я попал к капкан зрительной перегрузки. Весь мир раскинулся передо мной как огромная сеть, и эта мировая сеть подрагивает и вытягивается под воздействием нескончаемых метаморфоз. Это великое заполненное веществом пространство. Стоит мне остановить свой взгляд на какой-то из секций этой вселенской конструкции, и она превращается в воронку. Мои глаза устремляются в нее, и перед ними предстают восточные письмена, гигантские насекомые, дома, поля с множеством тотемных шестов, севшие на мель трансатлантические лайнеры, стружка от очиненного карандаша, кентавры и стеклянные шары — внутри этих миров существуют другие миры, и все они берут энергию лунного света.
Сказав это, остается лишь добавить, что слишком много хорошего — тоже хорошо.
Я должен прекратить писать.
Остальная часть отчета об этом путешествии — ретроспективная. Больше часа я лежал в высокой траве с широко открытыми глазами, но совершенно как мертвый. Я не мог даже пальцем пошевелить, хотя понимал: Мод грозит величайшая опасность, и я должен что-то сделать. Но я все лежал и думал о том, можно ли ослепнуть от лунного света.
Наконец я смог подняться с травы совершенно окоченевший и побрел в дом. Я сказал Салли, что Мод в опасности, и спросил, что мне делать. Но Салли была в полной отключке. Хотя зрачки у нее стали огромные как блюдца, она даже не заметила моего присутствия. Она просто сидела, привалившись к стене, как глупо ухмыляющийся труп, набитый соломой. (Теперь я понимаю, что, вероятно, это был тот момент ее полета, когда ее как раз собирались изнасиловать Билл и Бен — музыканты из группы Флауэрпот Мен.) И вот, ворча и чувствуя себя всеми покинутым, я нашел несколько монеток, номер телефона Мод и отправился звонить. По пути к телефонной будке я подумал, что лучше положить монетки в карман, но обнаружил, что карманов у меня нет, потому что на мне нет никакой одежды. Это заставило меня насторожиться, и я подумал, что еще не совсем отошел от полета. Поэтому, добравшись до будки в конце улицы, я, прежде чем снять трубку, тщательно отрепетировал, что я скажу.
Наконец я решил остановиться на варианте: «Привет, Мод. Это — Питер. Тебе угрожают Дьявол и его приспешники?» В общем, я снял трубку и внимательно набрал номер Мод. Если мне ответит демон, я просто повешу трубку и сбегу. Однако к телефону подошла Мод, и как только я услышал ее голос, я сразу понял, что звоню не зря. В голосе ее слышался ужас.
— Питер? Это правда ты? Слава богу! Я не знаю, что делать. Слава богу, что ты позвонил. В прошлые выходные в салон приходил какой-то жуткий тип и задавал какие-то странные вопросы. А потом кто-то стал подбрасывать дохлых животных мне под дверь. И мне кажется, что, когда я иду на работу и с работы, за мной следят. Пожалуйста, ты должен мне помочь.
— Ладно. Успокойся. Но чем же я могу тебе помочь?
— Можно мне приехать к тебе? Питер, ты мне нужен. Ты меня во все это втянул. И ты должен меня защитить. Ты же мне обещал. Я так перепугалась — просто сил нет. Разреши мне приехать к тебе. Пожалуйста.
Я задумался, но ненадолго, потому что было ясно, что она в беде, и, кроме того, это будет классно, если Мод будет с нами, в Фарнхэме. Поэтому, собравшись с мыслями, я тщательно проинструктировал ее, что взять с собой и как оторваться от возможного хвоста. Ей надо было спуститься в метро «Кэмден-таун» и ждать на платформе. Когда подойдет поезд, ей надо было войти в вагон, а потом выскочить из него, перед тем как закроются двери. Потом ей нужно было выйти из метро и доехать на такси до универсама Джона Льюиса, быстро пройти через магазин и выйти через заднюю дверь, а там взять такси — до вокзала Ватерлоу. На Ватерлоу нужно было купить билет до Портсмута, хотя сойти она должна была в Фарнхэме. Я сказал, что мы с Салли будем встречать ее на вокзале завтра в полдень. Хотя в голосе Мод по-прежнему слышались слезы, чувствовалось, что она немного успокоилась. Я надеялся только, что она продержится эту ночь и сатанисты не перехватят ее, прежде чем она успеет собрать вещи и смыться. Только сейчас мне пришло в голову, что я так и не произнес свой тщательно отрепетированный монолог.
Вернувшись в наш домик, я сразу же включил радио. Диск-жокей «Радио Каролина» сообщил, что сейчас половина четвертого утра. Я потерял счет времени. Странно то, как голос Грейс Слик превратился в дым, а дым — в ослепительно белое тело Мод. Словно она была одним из мертвых духов, которые, по теории мистера Козмика, застыли в виниловых желобках пластинок. Я снова поставил «Surrealistic Pillow», но на этот раз никакого дыма от проигрывателя не пошло. Голос Грейс Слик оставался голосом Грейс Слик, из чего я сделал вывод, что, должно быть, полет заканчивается. Это было классный полет, и я доволен собой, так как смог описать первую его половину, пока кайф не навалился на меня всей своей тяжестью. Правая рука все еще дрожит от наркотика, бушующего в ее венах. Мне представляется, что мой дневник может быть чем-то вроде журнала о ходе научного эксперимента. Цивилы считают, что молодежь принимает наркотики ради забавы. Один год все тащились от скифла и от гимнастического обруча, на следующий — от ЛСД и все в таком духе. Это несправедливо. Я всегда принимаю ЛСД как психолог-исследователь. Употребление наркотиков — это не менее серьезное исследование, чем все то, чему учат в университетах. Мы с Салли — конкистадоры внутреннего пространства. Мы, все мы, существуем на периферии нашего сознания. Без путеводной звезды наркотиков мы бы даже не подозревали о своем расплавленном внутреннем ядре. Мы — у истоков величайшего приключения в истории человечества. А теперь пора спать.
7 августа, понедельник
За завтраком Салли просто не терпится рассказать мне о своем полете. Она в таком возбуждении, что не может усидеть на месте, а стоит со своей тарелкой с овсяными хлопьями и трещит без умолку. Салли ничего не записывает во время путешествий, потому что считает, что это может нарушить ход эксперимента. Тем не менее она помнит очень многое из того, что она видела во время своего ночного полета. Ее изнасиловали Билл и Бен. Она все время спрашивала Бена, считает ли он ее красивой, а он отвечал — нет, что было неправда. Всякий раз, как Бен говорил неправду, его деревянный член становился чуть длиннее, а когда он проник в Салли, ложь парня из Флауэрпот Мен приобрела отчетливый эротический оттенок. Затем последовало еще более дикое совокупление с Биллом, с сотнями каких-то гоблинов, а потом со мной — вот только феи заменили мою голову на голову зайца. Очевидно, мне понравилось, как Салли лизала мои длинные уши. Одна из отличительных черт ЛСД — это то, как он воздействует на сексуальные порывы.
Салли была так возбуждена долгой ночью воображаемого секса, что прошло лет сто, прежде чем мне удалось вставить хотя бы слово. Но когда мне удалось это сделать, я сказал Салли, что Ложа чернокнижников угрожает Мод, что ей нужно убежище и что она будет здесь через несколько часов, Салли тут же приуныла. Она решила, что Мод выдумала всю эту чепуху в духе вуду просто потому, что хочет быть рядом со мной.
— Питер, неужели ты не понимаешь? Это не имеет ничего общего с сатанизмом, все дело в щенячьей любви Мод к тебе. Она — одержимая. Она слопала бы тебя, если бы могла. Кроме того, здесь очень мало места, а Мод — девушка довольно крупная. Здесь просто нет для нее места.
— Она может спать на полу в этой комнате, пока не подыщет себе жилье.
(Мы были в комнате, которая по идее должна была быть гостиной, вот только здесь не было никакой мебели, если не считать старого матраса, на котором мы обычно валялись, так что, скорее, это было наше лежбище.)
— Я просто знаю, что она все испортит. Я о тебе же забочусь, ведь ты сам говорил, что она действует тебе на нервы. Ты свихнешься, если проведешь с ней под одной крышей хотя бы день.
— Салли, мне правда очень жаль, но я должен был это сделать. Я за нее в каком-то смысле отвечаю. Нравится мне это или нет, но она стала частью моей кармы.
Я так и не смог убедить Салли пойти со мной на вокзал, так что я отправился туда один. Я пришел как раз, когда Мод выходила из поезда. Она была единственным пассажиром, который сошел в Фарнхэме. У нее было столько багажа, что трудно было представить, как бы ей удалось оторваться от хвоста, особенно если учесть, что она была в туфлях на шпильках и то и дело запиналась о свой багаж. Наконец она сдалась и поставила на платформу все свои сумки и чемоданы и стала беспомощно ждать, пока я к ней не подойду. На ней была белая шелковая блузка, очень короткая черная мини-юбка, черные кожаные перчатки и множество позвякивающих серебряных браслетов. Полагаю, она думала, что так одеваются для загородной прогулки. Она стояла в окружении своего багажа, сжимая в руках дамскую сумочку и маленький зонтик.
Я подошел к ней, готовый взвалить на себя столько чемоданов, сколько смогу, но потом остановился и просто смотрел на нее во все глаза, не зная, что сказать. Странность была в том, что в то утро, удостоверившись, что я уже отошел от полета, я вышел в сад, сорвал травинку и стал пристальнейшим образом ее разглядывать, но это была всего лишь травинка, и больше ничего. Она лежала на ладони совершенно неподвижно, никак не помогая понять, как работает вселенная. С наркотическими полетами — всегда так, и это раздражает, но самым странным было то, что когда я летал прошлой ночью, Мод представлялась мне невероятно красивой, и теперь я смотрел на Мод из плоти и крови на залитой солнечным светом платформе, и она по-прежнему была невероятно красива. Как будто ЛСД продолжал выборочно воздействовать на мой мозг и сердце, так что я переживал галлюцинацию — прибытие могущественной секс-бомбы в маленький городок в графстве Суррей. Мне хотелось оттрахать ее прямо здесь, а потом у билетной кассы.
Так мы стояли, молча, и смотрели друг на друга. И вдруг она разрыдалась.
— Питер, миленький мой, дорогой мой Питер, последние дни были такие жуткие, но теперь я с тобой и знаю, что все будет хорошо.
Я шагнул ей навстречу, чтобы обнять за плечи и успокоить, но она практически потеряла равновесие на своих каблуках, и чтобы не упасть, она повисла на мне, а я чуть не упал в обморок.
— Знаешь, я так беспокоилась о тебе, — шепнула она мне на ухо, и дыхание ее было прохладным. — После всего, что ты рассказал мне, я так за тебя боялась.
Потом мы освободились от объятий друг друга, и Мод стала рыться в своей сумочке в поисках косметички. Ей надо было привести свой макияж в порядок. Потом мы пошли между живых изгородей из золотистого ракитника к нашему домику на холме. Мод привела мои мысли в совершенное смятение. От неудовлетворенного желания у меня появилась болезненная тяжесть в паху. Я не мог думать ни о чем кроме нее. Бог знает, как теперь уладить дела с Салли.
Когда мы входили в дом, Мод повернулась ко мне и сказала: «Мы можем быть здесь счастливы». Когда дошло до нее значение ее слов, она вспыхнула. «Я имела в виду, что вы с Салли будете здесь очень счастливы».
Когда мы вошли, Салли стояла на голове в позе лотоса. Она выпуталась из лотоса и встала на ноги, чтобы быть лицом к лицу с Мод, впрочем, это не совсем точно, потому что голова Салли оказалась как раз на уровне груди Мод. Мод, несколько растерявшись, посмотрела на нее сверху вниз.
— Привет, — сказал она и протянула руку, как будто для поцелуя. Салли пробормотала что-то себе под нос (я понял только, что это было ругательство), но пожала протянутую ей руку.
Потом Салли повернулась ко мне и спросила:
— Она надолго?
Мод взглянула на меня с беззвучной мольбой.
— Насколько ей будет нужно, Салли, — твердо ответил я.
Тут Мод снова расплакалась. Между всхлипами она стала объяснять Салли, что ушла с работы и бросила свою квартиру. Что у нее на всем белом свете нет друзей кроме меня, Питера, и она надеется, что Салли тоже станет ее подругой. Что она понимает, что стала обузой, когда приехала сюда, так как здесь едва хватает места на двоих, но ей больше некуда было пойти, к тому же она до смерти напугалась из-за всей этой сверхъестественной дряни, а у дохлых животных, которых ей в Лондоне подбрасывали под дверь, в глаза были воткнуты булавки. И Мод не хотела, чтобы сатанисты и ей выкололи булавками глаза. Очень скоро она стала захлебываться от слез и больше не могла выговорить ни единого слова. Она просто стояла и ревела во весь голос, как малое дитя.
— О, ради бога!
Салли фыркнула и ушла в спальню. Я обнял Мод одной рукой, и она потихоньку успокоилась. Минут через десять вернулась Салли со своим спальным мешком.
— Ей придется спать на матрасе в этой комнате, пока она не подыщет себе другого места, и каждое утро сворачивать свою постель.
И Салли принялась раскладывать мешок и заталкивать багаж Мод в один угол, а Мод в это время вновь занялась своим макияжем, примостившись на краешке матраса. Потом Мод начала распаковывать вещи, но почти сразу обнаружила, что в своем паническом бегстве из Лондона позабыла кучу всего необходимого, включая нижнее белье. И она отправилась в Фарнхэм за покупками. Когда несколько часов спустя она вернулась, мы с Салли сидели на траве за домом. Салли по-прежнему занималась дыхательными упражнениями по системе йогов, а я бился над тем, чтобы составить хоть какое-то подобие картотеки к своей диссертации. Но Мод, очевидно, обожала ходить по магазинам, так что она прервала наши мирные занятия, чтобы продемонстрировать свои покупки. Она разложила новоприобретенные предметы нижнего белья на траве для нашей инспекции. Предметов была примерно дюжина: несколько пар кружевных трусиков, пара лифчиков, лиловое бюстье и комбинация цвета глубокой синевы ночного неба. Салли же всегда считала, что чем меньше нижнего белья, тем лучше, и смотрела на покупки Мод со скепсисом и неприязнью.
— Ну, как тебе? — спросила Мод, заботливо на нее глядя, как будто Салли была ее старшей сестрой.
Салли скептически рассмеялась:
— Мод, ты с ума сошла! Убирай это все.
Мод покраснела как рак и, быстренько собрав белье, скрылась в домике. Довольно нескоро она появилась вновь, неся сумочку. Потом достала из нее дневник и, усевшись в некотором отдалении от нас, стала что-то туда записывать. Я тоже пишу дневник, время от времени с затаенным вожделением взглядывая на Мод, которая, кусая губы, что-то строчит в своем. Похоже, она боится наделать ошибок. Я и забыл, что Мод ведет дневник. Это явно дневник, одна из школьных девчоночьих штучек с замочком в виде сердечка. Что ж, по крайней мере теперь ей есть, что туда записывать.
Днем по-прежнему было тепло, однако небо заволокло темными тучами. В воздухе роились мошки. Долгое время было слышно только скрип перьев да воркование диких голубей. Наконец Салли нарушила молчание:
— Солнце село ниже реи.
Что еще за «рея»? Да бог ее знает. В нашем сельском домашнем укладе упоминание о том, что солнце катится к рее, — это традиционная прелюдия к первому вечернему косяку. Салли пошла за ритуальным индийским медным подносом. Потом она села и начала медленно крошить и разминать гашиш, скручивать картонные мундштуки и рассыпать табак по папиросной бумаге. Салли считает, что процесс набивания косяка так же важен, как и его потребление. Это напоминает дзэнскую чайную церемонию. Мод по-прежнему сидела от нас в некотором отдалении. Она, похоже, чувствовала себя неуютно и собиралась с духом сказать что-нибудь насчет того, что употребление наркотиков преследуется по закону, что это опасно для душевного здоровья, но она была слишком смущена и слишком хорошо понимала, что положение гостьи не дает ей такого права.
Наконец Салли закурила и, сделав глубокую затяжку, подползла к Мод, чтобы ее угостить.
Мод подняла руку, пытаясь отстранить от себя эту скверну.
— Извини, но я не курю.
— Это не курение, — не унималась Салли. — Это вроде инициации. Я же не говорю, чтобы ты выкурила весь косяк. Ты просто затянешься, а потом передашь косяк Питеру. Ты должна принять участие.
— Да, у нас здесь все подчиняются одним правилам, — добавил я.
Мод подняла брови, но взяла мастырку и глубоко затянулась. Она набрала полный рот дыма, так что щеки у нее раздулись, как у бурундука, и изо всех сил старалась протолкнуть дым в легкие. Однако ей это не удалось, и она страшно закашлялась, захрипела, согнулась, держась руками за живот, и отшвырнула косяк. Я подобрал его и показал Мод, как это делается. Отчасти проблема Мод была в том, что она слишком взвинчена. Ей казалось, что стоит проглотить хоть чуточку дыма, и тут же наступит какая-нибудь жуткая галлюцинация. Но гашиш действует по-другому. Во всяком случае, обычно. Он оказывает мягкое, нежное действие, мало похожее на то, о котором пишет Алистер Кроули. Эта мысль поразила меня, и я пошел в дом за одной из своих красных тетрадок для заклинаний, куда я выписал цитату из эссе Кроули «Опасная трава — психология гашиша».
«Из исследователей, которые хотя бы на миг проникли за магический покров его колдовского экстаза, многие ужаснулись, многие были разочарованы. Только очень немногие дерзнули сжать эту пылающую дочь Джинна в стальных объятиях; сорвать с ее ядовитых алых губ поцелуй смерти; кинуть ее гладкое и жалящее, как у змеи, тело на инфернальное ложе пыток, пронзить ее, как молния пронзает облачный покров, чтобы затем прочесть в ее зеленых, как море, глазах страшную цену ее девственности — черное безумие…»
В каком-то смысле Кроули был великим человеком, один из предвестников Духа шестидесятых, но тут он загнул, и мне пришлось отказаться от дальнейшего чтения. Салли и Мод, навалившись друг на друга, покатывались со смеху. Несколько мгновений это действительно представляло замечательную сцену, и я почувствовал себя Горным Старцем, уединившимся в своем райском саду с двумя женами из своего гарема. Смех становился все более и более безумным, и я хохотал тоже, смутно сознавая, что одержим смехом, как будто в меня вселился бес. Я чувствовал его присутствие, безразличное к тому, что я делаю, жив я или мертв. Я превратился в инструмент для смеха, который Дух Смеха отшвырнет за ненадобностью, в погоне за новой жертвой.
Так и есть — приступ смеха отступил. Мод вытерла глаза и попыталась выпрямиться, чтобы что-то сказать. Мне казалось, что она пытается продлить веселье…
— Салли, ты только послушай! Нет, это просто здорово! Какой-то человек идет в паб и берет с собой насекомое. Забыла какое, но это неважно. Пусть это будет стрекоза, нет, погоди минутку, у этого насекомого должны быть лапки. Тогда — сверчок. У сверчка лапки точно есть. И вот он говорит человеку, то есть человеку, которого встретил в баре: «Я обнаружил, что насекомые слышат лапками». Тогда другой мужчина, ну, тот, с которым он разговаривает, спрашивает: «И как же вы это установили?» Так, дайте-ка вспомнить… И тот, первый, говорит: «Сами видите: у этого сверчка нет лапок, и, когда я прошу идти, он не шевелится…»
— Постой-ка, — прервала ее Салли, — Ты сама только что сказала, что у сверчка точно были лапки. Ты уверена, что у это была не стрекоза? Так бы получилось более складно.
Мод пыталась понять, почему Салли не права, я же пытался помочь Мод, говоря, что на самом деле у стрекоз есть лапки, на что бы там ни намекала Салли. Но от этого Мод только еще больше смутилась.
— Нет, вообще я хотела сказать, что у сверчков есть лапки, но у этого конкретно лапок не было, потому что человек из паба — ну тот, первый, — их оторвал, чтобы доказать, что сверчки слышат лапками, потому что, когда им говорят двигаться, они не двигаются, потому что им оторвали лапки. Хм… я только боюсь, я тут немного напугала. Когда сверчка принесли в паб, у него были лапки…
— Так он был бы больше похож на остальных сверчков, — поддержала ее Салли.
— Но потом тот мужчина оторвал ему лапки, чтобы доказать самое главное… В общем, суть вы поняли. Сами видите, мыслил он не слишком логично.
Салли задумалась над этим и, хорошенько подумав, не на шутку разозлилась:
— Идиотизм какой-то. Бред сивой кобылы. Все равно не понимаю, как тот человек мог еще доказать, что сверчки слышат лапками. И уж точно не верю, что они слышат ушами, потому что никогда не видела ушастого сверчка.
Мод окончательно приуныла. Я хотел поддразнить Салли, спросив ее, много ли сверчков она вообще видела в жизни, если не считать сверчка Джиммини из мультфильма «Пиноккио», но потом решил не вмешиваться. Так что все вдруг замолчали, и Салли вновь принялась набивать второй косяк.
Я клевал носом и думал про то, что Фарнхэм — хорошее место, чтобы залечь на дно, и так и задремал. Залечь на дно, но какое? Глубокое. Глубоко, глубоко под черными водами. Эти воды вырвались из-под земли и поглотили не только меня, но и весь город Фарнхэм. Медленно, молча, и совсем один, я проплыл мимо колонн лунного света, нисходящих в темноту, а затем я удалился от этих лучей преломленного света, заплыл в темные подводные ниши и проходы, куда не пробивалось никакое освещение, и поэтому время от времени я наталкивался на облепленные ракушками стены и двери. Очутившись на Хай — стрит, я заметил, как лунный свет мертвенно-белыми блестками осыпал витрины магазинов. Я обнаружил, что, приложив некоторые усилия, смогу доплыть до уровня крыш. Обернувшись, увидел ярко-красную крышу пивоварни «Молтингс», светившуюся так ярко, как Пандемониум Сатаны. Я осмотрел все. Без всякого сожаления я смотрел на то, как нижние полки стеллажей в публичной библиотеке заносит илом и как из размокающих книг поднимается нескончаемый поток пузырьков.
Я посетил брошенные теннисные корты, где стаи мелких рыбешек проплывали взад-вперед сквозь сетки. Я совсем не удивился, увидев, что знакомые ручьи и речушки беспрепятственно продолжают течь и под спудом черных вод. Я подплыл к зарослям хмеля, колыхавшимся таинственно и лениво, как водоросли какого-нибудь ужасного Саргассова моря. За зарослями хмеля я обнаружил безмятежно тихие лужайки Суррея. Кругом царила полная тишина, если не считать приглушенного звона церковных колоколов, раскачиваемых темными течениями. Этот звон не смолкал, раздаваясь в такт ударам моего исполненного ужаса сердца. В остальном же город выглядел заброшенным и уснувшим, навсегда остановившимся 7 августа 1967 года. Церковные шпили и башни Замка устремлялись к поверхности вод, до которой было так далеко. Там, глубоко, глубоко, на неизмеримой глубине, я мог лишь мечтать, что смогу преодолеть водную толщу и вынырнуть на поверхность, смогу бросить взгляд на бескрайний океан, из века в век катящий свои воды с наброшенной на них танцующей сеткой лунного света. Беда в том, что в моих мыслях — вода, и от этого я такой тяжелый.
Такой мне приснился сон. Однако стоит мне об этом подумать, и я уже не уверен, приснилось мне это или нет. Или это снова Наглая Лгунья, мнящая себя писателем, уверяет меня, что это был сон, и я снова пугаюсь, что, может быть, у нее — свой собственный разум, никак не зависящий от моего. На дворе теплый летний вечер, но мне стало холодно. Мне казалось, что я избавился от этой самоуправной руки, от этого литературного голоса. Но она меня снова нашла. Возможно, Фарнхэм не такое уж хорошее место, чтобы лечь на дно.
Я открыл глаза и увидел своих прекрасных гурий. Они тихо разговаривали, склонившись над индийским подносом, и я услышал, как темноволосая шепчет блондинке:
— У тебя красивые волосы. Я хотела бы сделать тебе прическу.
Но Салли вдруг заподозрила, что ее пытаются умаслить, и отодвинулась от Мод. Вторая мастырка была уже готова отправиться по кругу. Мы молча передавали ее друг другу. Но мне было не в кайф из-за этого сна о подводном царстве. К тому же я чувствовал себя немного виноватым, что заставил Мод курить с нами дурь. Со стороны казалось, будто мы с Салли сговорились совратить эту трогательно невинную девушку. Мод так хочет понравиться, и она еще такая молодая. Но мы еще молоды. Перед нами — целая жизнь. В нас бурлят соки молодости. Цивилы, наверное, считают, что мы курим дурь ради кайфа. Это не так. Мы с Салли испытываем кайф оттого, что мы молоды, — по крайней мере, большую часть времени. Мы курим травку, чтобы спуститься с небес на землю.
Когда мастырка сделала три круга, от нее остался только мерзкий на вкус картонный мундштук, и я ее погасил.
— Боже! Пожалуй, это было довольно весело, — сказала Мод и снова принялась рыться в своей сумочке. — Спасибо вам, но думаю, что больше никогда не буду курить травку. Не хочу привыкнуть. Я уверена, что можно отлично проводить время, ни от чего не завися при этом.
— Мод, ты снова несешь какую-то околесицу, — покровительственно сказала Салли, — Я уже целый год курю гашиш практически каждый день, и у меня нет зависимости.
Потом, задумавшись над тем, что она сказала, Салли снова принялась хихикать.
Мод посмотрела на Салли с сомнением.
— Гораздо легче спиться, чем стать зависимым от гашиша, — заверил я Мод. А потом, довольно-таки легкомысленно, добавил: — То же самое и с ЛСД. К ним не привыкаешь.
У Салли загорелись глаза.
— Точно! Ты должна полетать. Тебе это понравится, Мод. Полет — это просто фантастика. Завтра, если будет солнечный день, мы все вместе полетаем. Когда светит солнце — это классно, потому что, когда летаешь, солнечный свет становится ярче.
Я понимаю, что в каком-то смысле энтузиазм Салли по поводу ЛСД — совершенно искренний. Она всегда пропагандирует «волшебный» наркотик. Она действительно считает трагедией, что относительно немногие, вроде нас с нею, открыли его возможности. Однако, с другой стороны, я понимаю, что Салли навязывает Мод ЛСД, чтобы ее запугать, и если завтра у Мод будет плохой полет, Салли не очень расстроится.
Мод и правда страшно перепугалась.
— А можно я только посмотрю?
— Нет. Раз уж ты здесь, ты должна участвовать. Ты должна увидеть то, что мы видим. Мы с Питером будем духовными наставниками в твоем полете. ЛСД — дружественный наркотик. Это благодаря ЛСД ты здесь. Наркотик предупредил Питера, что ты в опасности. Так что ты в долгу.
Таковы были основные события дня. Наконец мошки нас совсем заели, и мы перебрались в дом. Салли решила приготовить кролика по-валлийски. Мод стояла рядом с Салли на крохотной кухне и говорила, как ей хочется научиться готовить. Может, Салли ее научит? Но Салли было неинтересно говорить о стряпне. Вместо этого, мягко улыбаясь, она ударилась в воспоминания о своих прошлых полетах.
В ту ночь Салли была необычайно требовательна в постели и почти не дала мне спать. Но даже когда моя голова была зажата между ног Салли, я слышал, как Мод рыдает в соседней комнате.
8 августа, вторник
Я проснулся раньше Салли и пошел в гостиную, то есть, я хочу сказать, в лежбищную комнату. Мод там не было, и я запаниковал: вдруг она уехала. Но потом я заметил, что ее платья, белье и куча журналов разбросаны по комнате. Задняя дверь была открыта. Я вышел и остановился на пороге. В пронзительном свете раннего утра я увидел, как Мод быстро передвигается между деревьями. Она наносила удары по воздуху и с разворота била ногами по деревьям снова и снова, избегая при этом прямого контакта. Вдруг она резко упала на колени и начала ходить гусиным шагом взад-вперед по траве. Выглядело это довольно зловеще — будто карлик наглотался амфетамина. Через какое-то время она одним прыжком вскочила на ноги и возобновила схватку со своими невидимыми противниками. На Мод был костюм для каратэ: грубые белые штаны и свободного покроя куртка, подвязанная коричневым поясом. В своем боевом снаряжении она уже не казалась неуклюжей — наоборот, на удивление раскованной и грациозной.
Посмотрев немного, я вернулся в дом и стал прибирать вещи Мод. Я еще не закончил уборку, когда из спальни вышла Салли.
— Знаешь, ты ведь не раб Мод, — сказала она, — У нас тут самообслуживание. Или ей придется уйти отсюда. Кстати, где она?
Я кивнул в сторону задней двери, и мы вместе вышли посмотреть. Мод закончила свои упражнения (думаю, они называются ката) и теперь отвешивала церемониальные поклоны деревьям.
— Странная она, — выдохнула Салли.
Потом Мод прошла в дом и сменила костюм для каратэ на довольно длинное черное платье, украшенное узором в виде золотых медальонов. Пока Мод была в уборной, Салли снова разошлась:
— Такое платье, должно быть, стоит фунтов сто. С ума сойти. Откуда у кэмденской парикмахерши такие бабки?
— Полагаю, для цивилов это просто, — ответил я. — Мод не тратит деньги на клубы, пластинки, мистические трактаты и наркоту. Быть хиппи — это точно накладно.
Но, похоже, мне не удалось убедить Салли.
— Думаю, у нее богатые родители, — сказала она.
Мод плотно позавтракала. За едой она что-то говорила насчет того, чтобы подыскать себе место в какой-нибудь местной парикмахерской.
— Значит, остаешься в Фарнхэме? — спросила Салли.
— Да.
Полет решено было начать после полудня. Почти все утро Мод провела глядя на небо, ей явно хотелось, чтобы на небе появились тучки, но все без толку. Мы обычно специально не готовим обед, но поскольку мы собирались днем полетать, то вечером на Салли особенно рассчитывать не приходилось. Она пела «The sun has got its hat on» и готовила нам яичницу с карри. Мы ели, сидя на матрасе и держа тарелки на коленях. Салли сыпанула карри не скупясь, он просто вяз на зубах, и нам понадобилось огромное количество апельсинового сока, чтобы его запить.
На десерт Салли вытащила два пропитанных ЛСД кусочка сахара — один для себя, другой — для меня. Мод облегченно вздохнула.
— Вот и хорошо, — сказала она, — Я только что решила, что не смогу проделать это вместе с вами. Понимаю, я слабачка. Но я жутко боюсь сойти с ума и вытворять разные глупости. К тому же сейчас я не в форме. Чувствую себя как-то странно.
— Ничего удивительного, — ответила Салли. — Это начинается полет. Я так и знала, что ты попытаешься отбрыкаться, поэтому я положила твой кусочек в сок. Наверное, тебе лучше пойти и лечь, — Потом она жизнерадостно добавила: — У тебя будет свидание с мистером ЛСД.
Мод застонала. Руки ее метнулись к горлу, словно чтобы помешать ядовитому веществу проникнуть в организм. Затем она отодвинулась на край матраса и села, обхватив колени руками. У нее действительно был такой вид, будто она ждет, что вот-вот спятит. Я подошел и опустился рядом с ней на колени.
— Не волнуйся, Мод, — сказал я, — В первый раз обычно бывает хороший полет.
— Да, — добавила Салли, — В первом полете редко бывают ужасы.
Я пошел в спальню за дневником, чтобы, как подобает исследователю незримого мира, записать все, что может обнаружиться во время этого путешествия. Теперь я хочу уговорить Мод пойти со мной в сад и посмотреть на траву. Это будет красиво. И правда, получилось красиво. Мод позволила отвести себя за руку, и мы втроем стали смотреть на траву, которая развевалась, как волосы на голове земли. Теперь я чувствую первый прилив адреналина. Я срываю травинку и передаю ее сначала Мод, а потом Салли, чтобы они хорошенько рассмотрели ее. Слова не нужны. Медальоны на платье Мод превратились во вращающиеся солнечные диски — это знак того, что мы полетели. Солнце превращается в огромную фабрику по производству иллюзий. Осмотревшись, я вижу, что попал в хорошую компанию. Вон в тени деревьев скользит Пан. На окраине леса персидский принц, разодетый как павлин, устраивает прием в изумрудной беседке. Слева от меня — Яма, бог смерти, с носом, вращающимся, как часовой механизм. Справа — Марсель Пруст, о чем-то разговаривает с акулами, собравшимися в бухте его любимого Кабура. Большой охотник до акул, этот Пруст. Брижитт Бардо приближается, покачивая бедрами. Потом она задирает юбку, так что становится виден верхний краешек чулка, и я вижу там другую, уменьшенную, Бардо, засунутую за край чулка, — она машет руками, как безумная, прося, чтобы ее освободили.
Салли «полирует» кислоту травкой. Ей нужно прикурить, но она просто поднимает мастырку кверху, и Ганеша с головой слона, сидящий на небесах в позе лотоса, нагибается, чтобы поднести ей зажигалку. Тут Салли пердит, и газы вырываются разноцветные, как радуга, и украшенные маленькими серебряными звездочками. Просто красота. Но Мод этого не видит. Она стонет и дышит с присвистом. Она так вцепилась в меня, что писать практически невозможно.
Тут мы с Салли поняли, что у Мод — плохой полет. Мы попытались выйти из наркотического бреда. Я не мог пошевельнуться, потому что Мод буквально прилипла ко мне. Поэтому Салли пошла в дом и принесла наше пособие по выживанию во время ЛСД-полета под названием «Психоделический опыт. Пособие, основанное на тибетской „Книге мертвых"», авторы — Тимоти Лири, Ральф Метцнер и Ричард Алперт.
— У тебя Гневные видения, — возвестила Салли, — Это знак дурной кармы, но если пройти эту фазу, то ты сможешь избавиться от своего «я». Впрочем, выбора у тебя нет.
Салли стала пританцовывать перед нами с книгой в руках, читая из нее нараспев:
— Как сказано в тибетской «Книге мертвых», вслед за семью мирными божествами наступает черед семи видений разгневанных божеств, числом пятьдесят восемь, мужского и женского пола, с огненными нимбами, гневных и пьющих кровь. Это так называемые херуки, которых мы не станем описывать подробно, поскольку западным людям гневные божества часто являются в различных обличьях. Вместо многоголовых мифологических демонов, воплощений ярости и гнева, их будут пожирать и мучить безличные высокотехнологичные механизмы для пыток и другие научно-фантастические ужасы…
Читая, Салли изображала херук и приспособления для пыток. Мод старалась не смотреть. «Помогите, пожалуйста. Пожалуйста, помогите мне», — продолжала стонать она. Хотя глаза ее были закрыты, я видел, как глазные яблоки вращаются под полупрозрачными веками. Неприкрытые одеждой части ее тела стали белыми, как кожа прокаженного. И пока я смотрел на них, они становились все бледнее, пока не достигли добела раскаленного цвета ядерного взрыва. Я больше не осмеливался смотреть на Мод.
Мой взгляд упал на открытые страницы дневника. Это была ужасная ошибка, потому что, как только взгляд их коснулся, он словно прилип к бумаге. Теперь я уже достиг кульминации полета, и я во власти наркотика: я навсегда прикован к страницам своего дневника. Я обречен жить только прошлым, а единственное прошлое, которое у меня есть, заключено на страницах дневника. Я вновь и вновь оказывался в описанных мной ситуациях. Сначала это было клево, особенно ранние фрагменты: как мы балдеем с Салли, как я курю дурь с Козмиком, слушаю «Сержанта Пеппера» — но когда все это повторяется несчетное количество раз, удовольствие улетучивается. Это так же, как с пластинками. Через какое-то время музыка теряет для меня свой эмоциональный заряд, и я уже больше не в состоянии ее слушать. Так было и в этой части моего полета, и каждый случай из дневника становился серым и невыразительным, сначала бессмысленным, а затем просто омерзительным. Это было все равно, что сотни раз повторять слово «пёс». Я обедал с Мод в «Веселом гусаре» тысячу раз, потом еще тысячу, пока не изучил каждую складку своей салфетки, не вызубрил наизусть меню и не пересчитал все пряди волос на голове Мод.
Когда я в миллионный раз сидел в «Веселом гусаре», я вдруг вспомнил толкача из «Райского сада Абдуллы», который продал мне наркотик, от которого я сейчас летал, и его тибетское одеяние (на самом деле я уже тысячи раз сталкивался с этим типом и тысячи раз заключал ту же сделку). И теперь мне пришло в голову, что я нахожусь в каком-то проклятом тибетском царстве мертвых, где Гневные видения питаются моей жизнью. Поначалу это царство мертвых представлялось мне огромным домом с множеством коридоров, но скоро у меня возникло ощущение, что хотя этих коридоров действительно много, их число ограниченно и каждый никуда не ведет. Уголки, куда я не заглянул при жизни, я уже никогда не увижу в своей новой и тягостной форме существования. Уголки, не описанные в дневнике, были для меня навсегда потеряны, и я часто корил себя за леность. Если бы только я больше писал! Если бы я зафиксировал хотя бы еще несколько деталей увиденного и сделанного! Всего лишь еще несколько случаев — и было бы совсем другое дело, твердил я про себя.
Самое странное, что я действительно попадал и был вынужден попадать снова и снова во все описанные в дневнике ситуации, включая те, которых никогда не было, — те, что я выдумал ради Фелтона. Так, я часто оказывался на стене, ограждающей игровую площадку выдуманной мной школы Св. Иосифа, где я беседовал с игравшими на ней детьми-фантомами. Я оказался в запечатанном лабиринте, созданном самим собой, и лабиринт этот, хотя и огромный, все время уменьшался в моем воображении, теряя не только масштаб, но и цвет и смысл. Я заметил, что Мод, по-прежнему терпеливо сидевшая за нашим столиком в «Веселом гусаре», занимает центральное место в лабиринте моей сумеречной жизни после смерти. Женщина, которую я обречен любить всю Вечность…
Мод трясла меня за плечо. Я открыл глаза. После стольких световых лет, проведенных в моем дневниковом прошлом, я был поражен, когда увидел, что сижу в саду у домика на окраине Фарнхэма.
— Питер, очнись! Очнись! — тревожно звучал голос Мод. — Питер, здесь твоя мать!
— Это невозможно, — сказал я, внезапно полностью протрезвев, — Она умерла.
— Да, но посмотри сам, — ответила Мод, показывая куда-то рукой.
Я посмотрел туда, куда она показывала, но заметил только деревья и мелкие пепельные завитки, которые, как я знал, всегда появляются, когда ты под воздействием ЛСД. Эти завитки трепетали, готовые вот-вот превратиться в самую настоящую галлюцинацию, но так и не превратились, поскольку мой полет близился к концу.
— Но я ничего не вижу, — сказал я.
— Я тоже, — сказала Салли. Теперь она пристроилась ко мне с другого бока и тоже смотрела, куда показывала Мод.
— Да вот же она, прямо перед тобой, Питер, — не унималась Мод. — Ты не можешь ее не видеть. Она хочет, чтобы ты ее увидел. Она в саване. Поздоровайся с ней, Питер. Она хочет, чтобы ты показал, что ты ее видишь.
— Привет, мам, — сказал я и стал ждать, когда она появится.
— Мод, ты летаешь, — возразила Салли. — Мамы Питера здесь нет. Это просто твоя галлюцинация.
Но Мод оказалась упрямой.
— Я знаю, что я летаю. Но она действительно здесь. Она протягивает к тебе свои высохшие руки, Питер. И она не одна. Рядом с ней какой-то толстяк в бабочке. Кто это? И еще — молодой человек с вьющимися волосами. А за этими двумя — тьма народу в коричневых одеждах. Твоя мать — их пленница. Там еще много собак, слепых собак… то есть я хочу сказать, что в глаза им воткнуты иголки.
Горячее солнце било в лицо. Я изо всех сил вглядывался в колышущуюся траву и ветви, которые раскачивал легкий ветерок. То, что я не вижу того, что видит Мод, меня ужасало. Салли, по всей видимости, было еще хуже. Она сжалась в клубок и дрожала всем телом.
— Толстяк в бабочке тоже хочет с тобой поговорить, — продолжала Мод, — Он считает, что ты ему что-то должен. Твоя мать говорит, что очень замерзла, потому что на костях у нее почти не осталось кожи. Она просит нашей помощи. Что мне делать?
— Скажи ей, чтобы уходила. Скажи им всем, чтобы они все уходили, Мод, — проговорил я. — Пожалуйста. Я никого из них не хочу видеть.
— Ладно, хорошо, — и Мод встала. Указывая на незримую толпу, она повелительно произнесла:
— Уходите. Вы нам не нужны. Это частная собственность.
Она следила за тем, как они уходят, — по крайней мере, я предполагал, что это так. Потом она обернулась и увидела, что лицо мое мокро от слез. Она снова присела рядом и обняла меня.
— Они ушли, — сказала она. — Но я думаю, что они еще вернутся.
— Спаси меня от них, Мод, — и я зарылся лицом ей в грудь. Мод стала гладить меня по голове. Чуть позже я принялся расстегивать ее платье. Она не пыталась меня остановить — наоборот, поворачивалась так, чтобы мне легче было снять с нее одежду. Через плечо Мод я заметил, что Салли лежит лицом вниз и ее руки раскинуты в стороны, как у кающегося монаха, размышляющего о распятии. Раздев Мод, я тоже разделся и принялся изучать ее тело, как если бы это была иллюстрированная энциклопедия. Мне хотелось детально изучить ее ноги и грудь. Благодаря временному дару сверхъестественно острого зрения я различал все поры ее кожи и видел, что они образуют удивительный узор из ромбиков, расположенных в шахматном порядке. Ее кожа превратилась в Сеть Индры, и я добровольно позволил опутать себя этой Мировой иллюзией.
— Я люблю тебя, Мод, — пролепетал я.
— Вот и хорошо, — ответила она.
Она извивалась в моих объятиях, поворачиваясь таким образом, чтобы я мог рассмотреть и приласкать все части ее тела одну за другой.
Но когда я лег на нее и попытался раздвинуть ее ноги, она меня остановила:
— Нет, не сейчас, Питер. Не сейчас. Сейчас неподходящий момент. Назначенный час еще не настал. Торжественно обещаю, что вручу тебе свою девственность, но не сегодня.
— Я умру, если ты не будешь моей.
— Ты умрешь так или иначе, — она смеялась над моим разочарованием. — Я тоже тебя хочу. Я изнываю по тебе. Потрогай, как у меня там мокро.
Но через несколько мгновений она меня оттолкнула и встала. Она подошла к опушке лесочка и позвала меня:
— Крошка Питер! Иди сюда, милый! Иди ко мне. Я здесь. Иди к своей Мод, которая так нежно тебя любит.
Я полз за ней. Ее полные ляжки сводили меня с ума.
— Что ты делаешь, Мод?
Она повернулась и посмотрела на меня сверху вниз. От наркотика зрачки ее глаз были огромные как блюдца.
— Призываю твоего ебаного двойника.
— Моего двойника?
— Да, Питер, твоего ебаного двойника. А теперь помолчи. Мне нужно сосредоточиться. Если я сосредоточусь, он выйдет из леса.
Это было чертовски странно. Правда, во время полета все кажется странным. Но что потрясло меня просто до невероятности, так это то, что Мод произнесла слово «ебаный». Я и не подозревал, что в ее лексиконе есть такие слова.
Мод больше не обращала на меня никакого внимания. Она тяжело дышала, буквально задыхаясь. Потом подняла руки, словно сдаваясь на милость победителя, и звонко, тоном абсолютной уверенности произнесла:
— Мой возлюбленный уже близко! Мой истинный возлюбленный!
Она упала на колени, потом с ужасным криком перекувырнулась на спину и быстро раздвинула ноги. Я тоже встал на колени недалеко от нее и в ужасе продолжал наблюдать. Конечно, я не увидел и следа своего двойника. Я видел лишь то, как Мод отзывается на ласки «Крошки Питера». Она выгибалась дугой, язык высунулся изо рта, глаза закатились. В какой-то момент (правда, лишь на мгновение) она выглядела почти отвратительной. Пока Мод стонала и выгибалась под невидимкой, Салли, глубоко вздохнув, поднялась с травы и прошла в дом, не обращая на нас внимания. Через несколько минут Мод задрожала, пронзительно закричала и перекатилась на бок, впав в некое подобие посткоитальной дремы. Я сидел, глядя на нее, и не сомневаюсь, что мой двойник сидел рядом со мной и был занят тем же.
Когда я увидел, что Мод приходит в себя, я сказал, что пойду в дом ненадолго и приготовлю нам чай, но она ответила, что боится оставаться одна. Поэтому, стряхнув с себя прилипшие листья и траву, она пошла за мной в дом и, пока я, двигаясь нарочито медленно, совершал привычные, успокаивающие действия чайной церемонии, она стояла, тесно ко мне прижавшись. Салли не показывалась. Мод нашла щетку для волос и принялась тщательно расчесывать спутанные волосы. Щетка в ее руках была чем-то вроде орудия экзорсиста, и этой щеткой она вычесывала разные ужасы. И за чаем, на нашем лежбище, мы стали обмениваться ужасными рассказами о наших полетах.
Я рассказал Мод о том, как за несколько мгновений пережил бесконечные повторения — зеленую тоску записей в дневнике. Вспоминая об этом, я был поражен, что вообще смог выбраться из этой части своего полета. Мне повезло, что мое сознание не осталось навсегда в плену моего дневника. Я больше не хочу так рисковать, и я сказал Мод, что завязываю с кислотой. Мод это, похоже, понравилось. Ее собственные видения разгуливающего трупа моей матери и сборища сатанистов-призраков тоже были кошмарными, хотя и по-другому.
— Я думаю, что сам наркотик предупреждает нас, что нам не следует его принимать, — сказала Мод, — Я уверена, что эти чародеи, с которыми ты спутался, чуют, когда ты — под кайфом, когда ты беззащитен перед ними.
Меня поразило, что это так похоже на рассуждения Салли, и я потратил битый час, чтобы разубедить Мод. Она действительно была серьезно смущена и не знала, как относиться ко всему, что видела. Думаю, она все еще страдала от остаточной паранойи, вызванной наркотиком.
Наконец я спросил Мод про «Крошку Питера», и, услышав мой вопрос, она вся зарделась. (Это было красиво: румянец постепенно растекался по ее телу.) Поначалу она пыталась уйти от ответа, но я был неумолим, и в конце концов она призналась, что с самой первой нашей встречи Крошка Питер был ее ночной фантазией и что она никогда не засыпала, не подумав о нем, не раздев его мысленно и не прошептав в темноту ласковые слова. Крошка Питер был как две капли воды похож на меня за исключением того, что если я держался с ней явно прохладно и неласково, то Крошка Питер любил ее и обожал до безумия. И все же, хоть он и был безумно в нее влюблен, она любила его еще больше. Она его боготворила. В буквальном смысле. Прежде чем лечь в постель в своей неуютной, холодной квартирке, она вставала у кровати на колени и молила Крошку Питера сделать ее достойной себя.
— Теперь у тебя есть я, и он тебе больше не нужен.
Мод только улыбнулась в ответ.
Мы долго сидели и молча смотрели друг на друга. Потом Мод решила, что надо сходить в сад за одеждой, но я ответил, что уже слишком темно и снаружи ничего не видно.
— Пойдем ляжем, Мод.
Я взял ее за руку и провел в спальню. Я совершенно забыл про Салли, а она была там — спала в одежде на нерасстеленной постели, даже не выключив свет. Она хрипло дышала. Удивительно, как такой громкий звук мог исходить из такого тщедушного тела. Я повернулся и потянул Мод в лежбищную, но она отняла у меня руку и подошла к кровати.
— Мы должны остаться здесь, — она подняла Салли и бережно опустила ее на пол рядом с кроватью. Потом Мод откинула одеяло и, забравшись в постель, похлопала рядом с собой. Я погасил свет и лег рядом с Мод. Вообще-то у меня не было выбора, потому что я был пленен ее красотой, как человек, угодивший в сети, и, кроме того, даже если бы это было не так, у меня появилось дурное предчувствие, что должно случиться что-то плохое, и я чувствовал, что мне нужна защита Мод.
В постели настал черед Мод изучать мое тело, и хотя она по-прежнему непреклонно охраняла свою девственность, во всех остальных отношениях она вела себя как моя рабыня. Я научил ее брать в рот, и когда она проглотила мою сперму, это был торжественный и зловещий момент — нечто вроде исполнения пророчества, явившегося во время первого полета. Мод уснула раньше меня. Я еще долго лежал и прислушивался, не услышу ли сатанистов и слепых собак, собирающихся у дверей домика, но я слышал только храп Салли.
9 августа, среда
Я проснулся как от толчка. За окном была кромешная тьма. Что-то врезалось в дверь. Потом раздалось несколько ударов и шипение. Я протянул руку, но Мод рядом не было. Из соседней комнаты донесся пронзительный вопль. Я чувствовал себя как человек, которому снится кошмарный сон и который должен оказаться лицом к лицу с тем, что наводит на него такой ужас, потому что другого выхода нет, ведь это кошмар, и для спящего нет обратного пути в сужающемся туннеле. Я выбрался из постели, включил свет в спальне и распахнул дверь в лежбищную.
Салли и Мод вцепились друг в друга на матрасе посреди комнаты. Салли впилась зубами в грудь Мод, а руками схватила ее за волосы. Мод уже была в крови от укусов Салли. И все же у Салли не было ни единого шанса, потому что Мод безусловно была крупнее, сильнее и у нее был коричневый пояс по каратэ. Я видел, как она ребром ладони ударила Салли по шее. Салли взвизгнула, выпустила волосы Мод и отшатнулась. Потом Мод с силой пнула Салли в живот так, что та скрючилась. Мод нависла над Салли в угрожающей позе, а Салли смотрела на Мод снизу вверх в тусклом свете утра… и в конце концов сдалась. Салли обняла колени Мод, а Мод стала гладить Салли по голове. Я смотрел на них, и мне показалось, что Салли сразили не удары и пинки Мод, а ее обнаженная красота.
Мод гордо повернулась ко мне.
— Пойдем в постель, любовь моя, — сказала она.
Утром Салли принесла нам завтрак в постель. Позже, днем, Мод и Салли набросали список покупок, и Салли отправилась за ними в город. А мы тем временем вынесли вещи Салли из спальни и перетащили туда вещи Мод. Я думал, что Салли это здорово расстроит, но когда она вернулась, она вся прямо светилась.
— Я видела в городе Брайана Джонса, — объяснила она.
— Это один из группы Роллинг Стоунз, — поспешно добавил я на случай, если Мод подумает, что Брайан Джонс — один из старых приятелей Салли или даже сатанист, идущий по нашему следу.
— Он стоял на Кастл-стрит, и у него был такой вид, будто он заблудился. Я подошла и спросила, не могу ли я ему чем-нибудь помочь. Он ответил — нет, скоро увидимся. Мне это показалось странным.
— В Фарнхэме чертовски сложно заблудиться, — заметил я, — В нем всего две большие улицы.
Салли продолжала рассказывать о своей встрече с Брайаном Джонсом как о каком-то чуде вроде явления Пресвятой Девы Марии в Лоретто. Однако, если вдуматься, ничего удивительного тут нет, потому что довольно у многих рок-звезд большие дома в Суррее. Я нисколько не удивлюсь, если узнаю, что некоторые, а может, и все роллинги живут неподалеку. Насколько помню, один или даже двое из битлов поселились в Уэйбридже.
Салли притащила целую гору покупок. К ее списку основных продуктов Мод добавила кучу всякой всячины, включая еще кое-что из белья, несколько пластинок с классикой и номер газеты «Телеграф» (чтобы Мод была в курсе дел британской сборной по каратэ в Голландии).
После полудня мы с Мод несколько часов провели в постели, Салли в это время разбирала свои вещи в соседней комнате. Я должен был сегодня позвонить папе — в общем, я подумал, что лучше сделать это на свежую голову, и отправился в телефонную будку в конце улицы. Папа только что вернулся с работы. Мне показалось, что он разговаривал со мной с явной неохотой, а мне было трудно, как всегда, когда приходится обдумывать каждое слово, особенно если учесть, что я не хотел вдаваться в подробности, каким образом Мод оказалась в нашей с Салли компании. Я что-то плел насчет того, что пишу диссертацию, но отец меня прервал:
— Питер, я думаю, тебе надо быть осторожнее. Вчера приезжала полиция. У них довольно неприятные новости. Осквернена могила твоей матери, а ее тело похищено. Сержант говорил о расхитителях могил и еще о людях, которые выкапывают скелеты для медицинских целей. Я понимал, что он ошибается в своих предположениях, но ничего ему не сказал про твоих дружков-сатанистов.
Одно дело, когда у Мод во время полета была галлюцинация и она увидела мою маму в грязном саване, и совсем другое, когда отец спокойно рассказывает о полицейском расследовании похищения тела. Может, папа тоже сидит на наркотиках? Но я знал, что это не так. В развитии событий есть какая-то отвратительная неотвратимость. Даже не хочется об этом думать.
Не успев закончить рассказ о том, как он ездил с полицейскими на кладбище, отец расплакался, и говорить дальше было невозможно. Я сказал, что скоро перезвоню, и повесил трубку.
Когда я вошел в наш садик, Салли и Мод смотрели на меня с улыбкой. Салли склонилась над индийским подносом, совершая священный обряд «солнца, севшего ниже реи». На коленях у Мод лежал раскрытый номер «Телеграфа». Из дома доносились звуки с одной из купленных по ее поручению пластинок. Это был Бах, а затем «Полет шмеля» в переложении для клавесина. Салли предложила Мод только что скрученную цигарку.
— Спасибо, но мне наркотических ужасов на всю оставшуюся жизнь хватит, — ответила Мод. — Не хочу снова увидеть мертвую мать Питера.
— Не уверен, что у нас есть выбор, — сказал я.
Я рассказал им о своем разговоре с папой. После чего мы углубились в странную материю — принялись обсуждать значение вчерашнего видения Мод. Ясно, что оно не могло быть осколком ее памяти — чем-то, что она могла почерпнуть из моих рассказов о маме и моем присутствии на ее похоронах. В некотором смысле — бог знает в каком — теперь мне кажется вполне возможным, что моя мать вчера действительно была в нашем саду.
— Мод, ты уверена, что видела мою мать? Может, ты просто думала, что хотя моя мать и умерла, духовно она еще присутствует в этом мире?
— Да нет же, я ее видела — по крайней мере, частично, в тех местах, где саван порвался. Глаза у нее вытекли, а кожа покрылась разноцветными пятнами. Я думаю, это из-за разных видов плесени, — Мод бросила на меня тревожный взгляд. — Прости, Питер, но не надо на меня давить. Знаешь, мне тоже было очень неприятно.
Мне показалось странным, что маму видела одна только Мод, но Салли сказала, что это очевидно, потому что Мод — особенная (и Мод не стала с ней спорить).
Из-за всего этого в голове у меня такая каша, что я просто не могу думать связно. Может, стоит снова пуститься в бега? Но какой смысл, если они могут использовать мою мертвую мать и слепых ищеек, чтобы выследить нас. Затем, как это ни банально, мне в голову пришел вопрос о своей диссертации. Мой подход к психодинамике взаимодействия членов группы в ложе сатанистов Северного Лондона окажется совершенно иным, коль скоро я признаю, что объяснение происходящему следует искать на уровне сверхъестественного. Если допустить, что Хораполло-хаус населен не только людьми, но и демонами, то психодинамика окажется гораздо более сложной, и, вне зависимости от того, как я это преподнесу, невозможно представить, чтобы назначенные Лондонским университетом рецензенты восприняли меня всерьез. Был и еще один повод для раздумий. Если вселенная такова, какой она видится сатанистам, да и христианам тоже, то это значит, что я продал свою бессмертную душу Дьяволу и проклят навеки. Какая мрачная ирония — едва я успел подготовиться к мысли, что у меня есть бессмертная душа, как я понял, что погубил ее. Слишком мрачная мысль, чтобы на ней останавливаться… Затем я подумал, что если Ложе нужен только я, то, возможно, Мод и Салли следует покинуть Фарнхэм, и чем скорее, тем лучше. Тем не менее, когда я предложил такой вариант, они обе с непреклонной твердостью заявили, что никогда меня не оставят.
— Ты — мой отныне и навеки, — с пафосом заявила Мод и пошла в дом поменять пластинку. Курить марихуану под классическую музыку — это довольно дико. Следующая пластинка, которую поставила Мод, называлась «Лучшее из классики». Мы послушали «Полет валькирий», «Хор монахинь» и тому подобное. Порядочная лажа, скажу я вам. Люди, слушающие классическую музыку, всегда строят из себя черт-те что, а почему? Если полагаться на собственный слух, то могу вас заверить, что ни одно из лучших произведений классической музыки не сравнится с Джефферсон Эйрплейн или с Велвет Андерграунд. Даже Донован, когда он в форме, может выдавать музыку гораздо более глубокую, чем самая лучшая классика. И уж конечно тексты у него лучше, чем у Верди. Вот о чем я думал, когда, то скользя по поверхности, то погружаясь, полетел к вершинам своего гашишного кайфа.
Между тем Салли стала нести бред о том, что нужно использовать белую магию, чтобы отразить нашествие сатанистов и вернуть маму в могилу. Салли убеждена, что существует Белое Братство реинкарнированных Гендольфа и Мерлина, — которые странствуют по Британии времен Гарольда Уилсона и тайком творят добро. Нам нужно только войти в контакт с одним из этих белых магов. Салли даже бровью не повела, когда я заметил, что Гендольф — всего лишь персонаж романа. Конечно, в каком-то смысле Гендольф реален, а может быть, даже живее всех живых. Но я разозлился на Салли — ее бредни о силах тьмы не дают мне хоть на минутку забыться на волнах гашишной фуги, и я решил поддеть ее, напомнив о задуманной Робертом Дрейперсом антитолкиеновской книге под рабочим названием «Вдарим по Хоббиту».
Мод слушала наш спор с широко открытыми глазами, но ничего не сказала. Она вернулась к своей газете. Салли и я всегда были единодушны по крайней мере в одном — никогда не читать газет. От чтения газет вечно портится настроение из-за известий об убийствах, изнасилованиях, голоде, войне или слухах о войне, как, например, о сегодняшних боях в Биафре и последствиях Семидневной войны. Мод, как и мы, не интересовалась политикой и войнами, поэтому, жадно проглотив отчет о чемпионате по каратэ, остальные страницы она переворачивала без интереса.
И вдруг она завизжала, как школьница:
— Ой, Питер! Смотри!
И она показала мне заметку на юридической странице «Телеграфа». Поверенные Джулиана поместили объявление, в котором Питера Кезуика просили с ними связаться по вопросам наследства Джулиана Мэнсипла. Я старался забыться под звуки «Хора монахинь», но сегодня днем все словно сговорились напоминать мне о самоубийстве, проклятии и Аде. Меня снова пробрал озноб. Было так странно, что Мод, которая хотела только посмотреть результаты чемпионата по каратэ, наткнулась именно на это, обращенное ко мне, объявление поверенных Джулиана, которые, несомненно, действовали по указке Ложи чернокнижников.
Салли и мне срочно потребовалось подзарядить батарейки. Беда в том, что гашиша осталось совсем мало. Правда, был еще ЛСД, но никто из нас не хотел рисковать, учитывая наше душевное состояние. Поэтому оставался только амилнитрат. Мод, конечно же, отказалась к нам присоединиться. Я заметил, что она вообще не любит терять над собой контроль. Амилнитрат был в обтянутых сеткой ампулах. Мы с Салли разбили их и вдохнули одновременно. Над садом гремел хор каких-то рабов из какой-то оперы, когда амилнитрат проник в мою кровь. Меня зацепило, и я, откинувшись на спину, отдался во власть пятиминутного кайфа. Мое сердце билось, как бабочка в сачке, и все тело вибрировало в такт вибрациям реальности. Действие наркотика было яростным, напористым. Амилнитрат не вызывает ни галлюцинаций, ни мистического свечения. Все выглядит таким, как в жизни, пожалуй, даже более реальным, чем в жизни. Как и во время моих прежних экспериментов с этим зельем, мне на долю секунды удалось уловить истинную природу бытия, но, к сожалению, эта истина в последней инстанции — слишком тонкая материя, чтобы это можно было описать в дневнике. Глупо было принимать этот наркотик в наших обстоятельствах. Через пять минут я еще более отчетливо осознал, в каком я положении — преследуемый и проклятый.
День, начавшийся жутко, закончился так же. Мы с Мод сгорали от нетерпения вновь оказаться в объятиях друг друга и легли пораньше. Но через час-другой у Мод стали закрываться глаза, а я, как всегда, остался неудовлетворенным. Она мне ласково улыбнулась, вылезла из постели и пошла в лежбищную. Через несколько минут она вернулась, ведя за руку Салли. Мод лениво наблюдала за нашими ласками, а потом уснула, как раз когда мы с Салли начали трахаться.
10 августа, четверг
Этот день начался так же странно, как и вчерашний. Проснувшись, я обнаружил, что Салли повернулась на другой бок и обнимает Мод, не обращая на меня никакого внимания. Мне стало больно — я увидел силу страсти Салли к Мод. А вот Мод смотрела на меня с желанием, лениво поглаживая Салли по волосам. («Нужно что-нибудь сделать с твоими чудесными золотистыми волосами».) Однако вскоре Мод надоели знаки внимания со стороны Салли, и она приказала ей идти готовить завтрак. Мы обнимались с Мод, слушая приятный для слуха звон чашек и тарелок, которые Салли ставила на поднос в соседней комнате, как вдруг услышали пронзительный крик Салли. Дверь спальни распахнулась настежь. В дверях стояла Салли, освещенная светом раннего утра, и показывала нам свою зловещую находку. Это был серебристо-черный садовый гном с удочкой в руках. Салли нашла его на крыльце вместо бутылки молока.
Сначала Мод никак не могла взять в толк, из-за чего мы с Салли так разнервничались. Я начал бессвязно объяснять, что мистер Козмик верит, будто гипсовые фигурки гномов, пусть и деградировавших на сегодняшний день, все еще могут притягивать к себе хтонические силы земли. Как пишет в своих «Libri Archidoxorum» алхимик шестнадцатого века Парацельс:
«Под землей бродят полулюди, которые владеют всеми бренными вещами, какими пожелают. В просторечии называют их гномами, или Обитателями гор: однако настоящее имя им Сильфы или Пигмеи…»
Я изо всех сил старался вспомнить и растолковать Мод проект мистера Козмика по освобождению садовых гномов, когда понял, что начал не оттуда. Поэтому я предоставил Салли объяснить Мод, откуда мы оба знаем мистера Козмика, как он стал нашим общим другом, вступил в Ложу чернокнижников и поцеловал руку Магистру в одно время со мной, и что его изгнали из Ложи, после того как я разоблачил его в своем дневнике.
Вряд ли можно сомневаться, что серебристо-черный садовый гном — это визитная карточка мистера Козмика. Но что это значит? Неужели он тоже скрывается от сатанистов? Если да, то как он нашел нас? Или же сатанисты схватили его и превратили в своего раба-зомби?
Гном на крыльце, что это — предупреждение? Угроза? Обещание? Шутка? Как бы то ни было, почему мистер Козмик не явился сам? От мысли, что он прячется где-то в лесу и следит за нами, нам стало не по себе. Салли предложила дождаться, когда стемнеет, принять мефедрин и идти не останавливаясь, пока мы не доберемся до Гластонбэри. В Гластонбэри мы будем под защитой его доброй мана. Но мы с Мод забраковали эту идею, потому что у нас нет ни малейшей надежды дойти до Гластонбэри и не быть перехваченными по дороге.
Не найдя лучшего занятия, я взял кухонный нож и провел большую часть утра, вырезая волшебную палочку. Потом я освятил свою импровизированную волшебную палочку и очертил магическим кругом наш домик и сад, а потом, проконсультировавшись со своей красной тетрадкой, я призвал заступника — повелителя духов Израфиля. В общем, с одной стороны, я не верю во всю эту чушь. А с другой — может, охранный круг будет работать независимо от того, верю я в него или нет. Салли, которая наблюдала за тем, как я все это делаю, сказала, что это ей напомнило, как герцог де Ришелье в фильме по роману Денниса Уитли «Выезд Дьявола» очерчивает себя охранной пентаграммой. Потом ее осенила мысль, что мне следует написать Деннису Уитли через его издателей и попросить у него помощи и заступничества. Это казалось вполне разумно. Я провозился с этим письмом до полудня, так как дело это — нелегкое, и мне понадобилась куча слов, чтобы объяснить, как мы попали в такую передрягу. Я написал про то, как я вступил в Ложу чернокнижников, как сатанисты использовали меня для поиска девственницы, как мистера Козмика изгнали из Ложи, а также про смерть Джулиана, про то, как мы пришли в Фарнхэм, про то, что Мод под кайфом увидела призрак моей матери, про появление гнома мистера Козмика на нашем крыльце. Если кто-нибудь и может помочь нам, так это именно Уитли, так как, читая его книги, ясно понимаешь, что он знает из первых рук то, о чем пишет.
На обед Салли приготовила нам поджарку. (Магазины Фарнхэма не слишком жалуют макробиотическую пищу.) Из-за ночной активности я не выспался и сейчас решил вздремнуть на лужайке. Я проспал несколько часов и проснулся только потому, что Салли трясла меня за плечо:
— Питер, проснись! Солнце село ниже реи, и у нас еще осталось на парочку мастырок.
На проигрывателе крутилась пластинка еще одного любимчика Мод — Расса Конуэя. Я лениво потянулся и открыл глаза. Салли нагнулась, чтобы подать мне косяк, я посмотрел на нее и невольно вскрикнул. Она была обрита наголо, сбриты были даже брови и обрезаны ресницы.
— Салли сама попросила меня это сделать, — невозмутимо произнесла Мод. — Она сказала, что не хочет, чтобы твой взгляд задерживался на ней больше, чем необходимо.
Снова протягивая мне мастырку, Салли посмотрела на меня униженно-покорно. Когда я брал у нее мастырку, у меня тряслись руки. Обритая наголо, без бровей и ресниц, Салли выглядела получеловеком-полурептилией. Я глубоко затянулся и хотел вернуть ей косяк, но Салли сказала, что больше не хочет и что все остальное — это мне, так же как и второй косяк, который был уже свернут и дожидался меня. Салли отошла от меня и села рядом с Мод. Она помогала Мод составлять какой-то жутко сложный гороскоп. Занятые своими расчетами, они не обращали на меня никакого внимания.
Я курил в одиночку, и чем больше я курил, тем сильнее мной овладевала паранойя. Мир ускользал от меня, и я больше ничего не мог понять в происходящем. Немного погодя я спросил Мод, у нее ли тот крест, который я дал ей перед тем, как мы с Салли бежали из Лондона.
Мод оторвалась от астрологической таблицы, которую вычерчивала под руководством Салли.
— Дорогой, это твой единственный подарок, — произнесла она так, будто я причинил ей боль, — Разумеется, он все еще у меня. Он в шкатулке для драгоценностей.
Тогда я пошел в дом и стал рыться, пока не нашел шкатулку, а в ней — крест и прядь моих волос. (У Мод просто навалом драгоценностей.)
Потом я снова сел на траву с крестом и вторым косяком и стал медитировать о милосердии Иисуса Христа. Крохотная серебряная фигурка распятого Христа была на кресте из черного дерева с четками. Немного погодя, докурив второй косяк, я стал перебирать четки, вполголоса напевая мантру: «Господи Иисусе, помилуй меня, жалкого грешника». Но из головы не шло — с какой, собственно, стати Иисус должен помиловать меня? Особенно если я вообще не уверен, существовал ли Иисус когда-либо. Но даже если Иисус действительно существует, где гарантии, что он сильнее и могущественнее Дьявола? Христиане говорят, что милосердие Христа всегда торжествует и что Бог — всемогущ, но ведь им и полагается так говорить.
И потом — насколько я жалок? Это правда, что в данный момент ситуация кажется опасной. Но с другой стороны, прошлой ночью я был в постели с двумя женщинами, и это было просто здорово, к тому же второй косяк, пусть ненадолго и вопреки всему, меня немного приободрил. А может, это кощунство и богохульство — молиться Богу под кайфом? Потом мне пришло в голову, что даже если Бога нет и нет никакого безграничного милосердия, то я ничего не теряю, молясь пустоте. Это может даже иметь психотерапевтический эффект. Но потом я подумал, что если Христос существует и читает сейчас мои мысли, то ему вряд ли придутся по вкусу такие расчетливые молитвы. Так что я могу упустить шанс на спасение, развлекаясь такими дурацкими мыслями. Поэтому я снова постарался предстать перед крохотной фигуркой на кресте смиренным и кротким. Я попытался настроиться на добродетельную жизнь. Я думал с завтрашнего дня начать новую христианскую жизнь. В противном случае меня ожидало проклятие и вечные муки. Но можно ли вообще молиться Богу? А что, если думать об Иисусе — это на самом деле зло. Никто не может знать наверняка, кого он почитает — Бога или Дьявола. Но последняя мысль была явно от лукавого…
Пока я изо всех сил старался сосредоточиться на своем Спасителе, стало смеркаться. Девчонки закончили составлять гороскоп и ушли в дом. Не знаю, было ли это сознательной издевкой надо мной и моей религиозной медитацией, но из дома снова и снова гремел «Хор монахинь», включенный на полную катушку. Затем Мод опять вышла в сад. Она была голая.
— Отдай мне его, Питер. Теперь он мой, — сказала она и, взяв у меня крест, повесила его на шею, а потом пошла в дом, — Иди в постель, любовь моя, — бросила она через плечо. Я смотрел на ее сверкающие белые ягодицы, и обращенная к Иисусу мантра застыла у меня на губах.
В постели Мод разрешила ласкать себя и мне, и Салли одновременно. Я снова попытался войти в Мод, но она остановила меня со словами:
— Еще рано, дорогой. Немного терпения, и обещаю, что послепослезавтра в половине пятого дня я наконец буду твоей. Клянусь, я жажду этого больше, чем ты.
— В половине пятого послепослезавтра? — с сомнением пробормотал я.
— А над чем, как ты думаешь, мы весь вечер корпели? — спросила Салли, — Мы просмотрели астрономические таблицы и установили, что, с астрологической точки зрения, послепослезавтра днем — наилучшее время для Мод вручить тебе свою девственность.
У меня промелькнула мысль, что вся эта астрологическая белиберда, возможно, только очередная уловка, чтобы отсрочить наше соитие, но на лице Мод было написано выражение крайней похоти. Она жаждала меня. Она снова пыталась перепоручить меня Салли, но бритая Салли больше не казалась мне привлекательной, и я повернулся спиной к ней и к Мод. Готовясь уснуть, я вверил свою душу Иисусу и Израфилю, впрочем особо не надеясь ни на одного из них и, уж если на то пошло, не особо рассчитывая на то, что смогу уснуть. Я с ума сходил, вожделея Мод, но вместе с тем я начал осознавать, что она внушает мне ужас, — я боялся того, что она может вытворить своими парикмахерскими ножницами в следующий раз. И еще я боялся, что если усну, то могу не проснуться, и что если умру не исповедавшись, то буду проклят на веки вечные. И вот, пока я лежал, не в силах сомкнуть глаз, мне показалось, что я слышу чей-то свист. Мелодия показалась мне знакомой, и когда я уже начал отрубаться, я понял, что это была мелодия песни «Еще вчера все мои невзгоды казались такими далекими».
11 августа, пятница
Мне приснился Пан, который носился и свистел в нашем лесочке. Я спал долго и, когда проснулся, обнаружил, что я в постели один. Мод делала свои каратистские упражнения в саду. Только в этот раз она как мишень использовала Салли. Она наносила удары обратной стороной кулака, выполняла блоки, делала круговые удары ногами. Однако она старалась останавливать свои удары, так что в конце концов Салли отделывалась лишь легкими ушибами. Со своей стороны, Салли ограничивалась чисто символическими попытками защищаться.
Понаблюдав за ними, я вернулся в дом и приготовил себе завтрак. На кухонном столе стояло уже два гнома. Вскоре после того, как я принялся за кукурузные хлопья, пошел дождь, и на кухню вбежала Мод и заключила меня в свои мокрые и потные объятия, и в этот момент я понял, что погубил себя по собственной воле, потому что я предпочитаю тело Мод милосердию Иисуса Христа. Довольно гаденькая мыслишка для человека, жующего кукурузные хлопья.
Что касается второго гнома, Салли нашла его на крыльце, и кто-то снова стащил наше молоко. Если оставить в стороне все возможные хтонические и сатанистские коннотации, это означало, что мы остались без молока. Кроме того, надо было отправить письмо Деннису Уитли, так же как бланк почтового заказа, который заполнила Мод. Поэтому было решено, что Салли снова отправится в город. Чтобы скрыть свою бритую голову, Салли повязала один из шелковых шарфов Мод на манер тюрбана и заняла у нее зонтик, потому что к тому времени моросящий дождик успел превратиться в настоящий ливень.
Я забросил диссертацию, по крайней мере, на время, и утро тянулось медленно. Мне было нечем заняться кроме дневника. Вспоминая среду и свой приход от амилнитрита, я подумал, что не только истинная природа реальности слишком тонкая материя, чтобы ее можно было описать. Все вокруг слишком неуловимо, чтобы это можно было описать словами. Взгляды, которыми обмениваются Салли и Мод… смутное ощущение того, куда увлекает меня Мод… запахи позднего лета… Все это невозможно перенести на бумагу. Реальность — это не цепь событий, не последовательность действий, производимых Мод, Салли и мной. Реальность — это непрерывная смена бесследно тающих ощущений, для которых я вообще не могу подобрать слов. Каким образом в мире все происходит именно так, а не иначе, — неожиданный дождь, обыденность обычных вещей, мимолетность всего и слабый намек на то, что за всеми этими преходящими ощущениями кроется нечто, — я могу проследить их мысленным взором, но мне никак не запечатлеть их на бумаге. В своем дневнике я могу писать о чем угодно кроме реальности.
Что касается истории, которую я могу рассказать, — истории, которую я пишу в своем дневнике, то мне пришло в голову, что она могла бы лечь в основу действительно хорошего романа. Возможно, художник слова вроде Денниса Уитли мог бы использовать нашу историю в одной из своих книг. Конечно, ему пришлось бы ее немного причесать и заставить нас выражаться красиво. Если я буду героем романа, то мне понадобятся более солидные знания в области оккультизма. Мне придется научиться ловко работать кулаками, стать знатоком по части тонких вин и лихо водить спортивные машины. Кроме того, на данный момент в нашей истории не хватает по-настоящему впечатляющего злодея в стиле Уитли. Нас должен преследовать метис с примесью еврейской крови, желтыми зубами и костлявыми руками, который действовал бы под именем графа де Сабарта и курил бы гаванские сигары в мундштуке из слоновой кости.
Уже было время обеда, а Салли все еще не вернулась, и я начинаю волноваться. Происходит что-то странное.
Прошло несколько часов. Солнце уже садилось ниже реи, а Салли так и не появлялась. Она вернулась, когда уже стемнело. И не одна.
— Я видела в городе Брайана Эпштейна! — громко оповестила она нас.
Однако стоявший рядом с ней в дверях насквозь промокший, жалкого вида человек был отнюдь не импресарио Битлз, а мистер Козмик.
— Эпштейн ничего не сказал, — продолжала Салли. — Только посмотрел как-то странно.
— Ничего удивительного, — ответил я. — С выщипанными бровями и ресницами ты и выглядишь довольно странно. Привет, мистер Козмик. Как тебя сюда занесло?
— Привет, дружище, — ответил он. Тут из спальни вышла Мод.
— Вообще-то я Дейвид Харгривз, но они зовут меня мистер Козмик, — сказал мистер Козмик.
— Ах да, я все о вас знаю, — ответила Мод и протянула ему руку в своей слегка нелепой манере великосветской дамы, и он наклонился, чтобы поцеловать ее.
— Что ты здесь делаешь? — не отставал я.
— А ты как думаешь? Тебя ищу.
Но прежде, чем я успел выжать из него что-нибудь еще, Салли закружилась между нами…
— Оп-ля! — воскликнула она и сорвала с головы тюрбан. На голом черепе Салли была татуировка в виде свернувшейся кольцами змеи, а в центре змеиных колец разноцветными буквами было написано: «Я — САЛЛИ, РАБЫНЯ МОД И ПИТЕРА».
— Ух ты, круто, — сказал мистер Козмик.
— Вот почему меня так долго не было, — пояснила Салли. — Мне пришлось тащиться аж в самый Олдершот, чтобы это сделать, — и она посмотрела на Мод, ожидая одобрения.
Но Мод сказала:
— Что ж, теперь, раз уж ты здесь, может быть, мы поедим?
Мистер Козмик пошел искать под дождем свой спальник и провизию, которую он заныкал в лесу. Салли объяснила, что наткнулась на мистера Козмика, он был сам не свой и пытался укрыться от дождя под деревом в конце нашей улицы, а когда она предложила ему пойти вместе с ней в наш домик, он только пожал плечами и согласился. Но Салли гораздо больше волновала ее встреча с Брайаном Эпштейном. Через два дня после встречи с Брайаном Джонсом это было уж слишком для простого совпадения. Может, конечно, она видела кого-то, кто был похож на Эпштейна. Она что, так и будет встречать знаменитых Брайанов каждый раз, когда пойдет в Фарнхэм? Хотя я не припомню еще каких-нибудь знаменитых Брайанов. Разумеется, дело в том, что у Салли окончательно поехала крыша. Возможно, все из-за всех этих наркотиков. Слава богу, что здесь Мод, потому что я бы не хотел остаться один в доме с чокнутой девчонкой, которую, как мне теперь кажется, я совсем не знаю.
Салли стала вынимать из сумки свои покупки. Среди них оказался фартук с оборками. И прежде чем заняться едой, Салли сняла всю одежду и повязала фартук. Мы с Мод ели за кухонным столом, а Салли нам прислуживала. Это было прикольное зрелище — тарелка со свиными отбивными, над которой торчат острые грудки Салли. Потом Салли с мистером Козмиком поели на матрасе в лежбищной. Мистер Козмик достал из рюкзака бутылку водки и, порывшись на кухне, нашел еще банку боврила. Так что мы все пили водку с боврилом — коктейль «Польский бизон» — так это, кажется, называется, и Мод, тоже порядком выпившая, стала меня лапать. В голове у меня мелькнула мысль, что то, что начиналось в этом домике как сельская идиллия, теперь превращается в уменьшенную версию клуба «Плейбой» в зеленом поясе Лондона. Похоже, один я не знаю, что здесь, черт побери, творится.
Мистер Козмик выглядит, мягко говоря, неважно. Он потеет и постоянно чешется. Он что-то тихо и монотонно бубнит себе под нос, как будто разговаривает с самим собой. Он бубнит хвалебную песнь алкоголю и еще, что у каждой культуры есть свой наркотик. На Ближнем Востоке это — гашиш. В Китае — опиум. В Центральной Америке — мескалин. Но величайшим наркотиком христианской и европейской культур является алкоголь.
— Не следует недооценивать алкоголь только потому, что его пьют цивилы. Это лучший, самый предсказуемый из всех доступных наркотиков. Никогда не знаешь заранее, качественную траву ты урвал или нет. Героин в последнее время редко продают чистый. От кислоты запросто могут быть плохие полеты — всех это ждет, рано или поздно. Но от алкоголя приход быстрый и стопроцентно предсказуемый. Оглядываясь на историю последних двух тысячелетий, я думаю, можно с уверенностью заявить, что именно алкоголь обеспечил победное шествие Запада…
Салли вырубилась. Мы с Мод, пошатываясь, побрели ложиться, оставив пьяного мистера Козмика разговаривать с самим собой.
12 августа, суббота
Все еще идет дождь. Мод делает отжимания и упражнения на растяжку рядом с кроватью. Какое-то время я не без удовольствия наблюдал за ней, а потом решил, что надо поговорить с мистером Козмиком и выжать из него хоть что-то дельное. Пошатываясь, я вышел на кухню, но было уже слишком поздно. Мистер Козмик позавтракал и собирался ширнуться. Когда я заходил к мистеру Козмику в Лондоне, я несколько раз видел, что мистер Козмик колет героин подкожно. Но теперь он, похоже, колется в вену. Между ног он зажал кастрюлю, а предплечье было туго перетянуто чем-то вроде резинового жгута. Вводя иглу, он состроил мне забавную мину. Попал с первого раза. Набрав сначала полный шприц крови, мистер Козмик вмазал наркотик в вену и глубоко вздохнул, когда его зацепило. Он закрыл глаза и тяжело откинулся на спину, но тут же, резко дернувшись вперед, блеванул в кастрюлю. От героина мистера Козмика всегда выворачивает. Он уверяет, что на самом деле это доставляет ему большое удовольствие. Может, это и так, но вряд ли вы смогли бы позавтракать в одной комнате с мистером Козмиком, когда он ширяется.
Кроме того, меня просто взбесило, что я слушал весь этот бред о чудесах, которые творит алкоголь, из уст человека, который, похоже, серьезно подсел на героин. В таком обдолбанном состоянии с ним вряд ли можно будет о чем-то говорить в ближайшие несколько часов. Может, было бы и неплохо полетать вместе, но потом я вспомнил, что мистер Козмик не признает ЛСД. По этому поводу он держится как истый пуританин и думает, что от кислоты крыша может съехать надолго. По его мнению, кислотный полет не заканчивается тогда, когда кажется, будто он уже закончился, и глюки могут появляться самопроизвольно годы или даже десятилетия спустя. Тело мистера Козмика — это храм, хотя довольно-таки странно обустроенный.
Салли сказала, что ей нужно в магазин. Я предложил пойти с ней. Если она наткнется еще на каких-нибудь знаменитых Брайанов, я тоже хочу быть рядом. Мод опять уже лежала в постели, звала меня из спальни и просила побыть с ней. Она сказала, что мы оба будем в большей безопасности, если я останусь дома. Я зашел в спальню, чтобы поглядеть, что она делает. Сидя на кровати, Мод читала старые номера «Vogue». Она похлопала по одеялу рядом с собой. Я пристроился к ней и принялся за дело, поглаживая ее груди и бедра. Но довольно скоро Мод беспокойно заерзала.
— Наберись терпения, дорогой. Завтра — большой день.
Тогда я выбрался из постели и отправился за последним из оставшихся у меня сахарных кубиков, пропитанных кислотой.
— Я собираюсь полетать.
— Это обязательно, дорогой?
— Да. Мне до смерти скучно.
И вот я сижу в позе лотоса у открытой двери и смотрю на струи дождя. На коленях у меня лежит дневник, и я жду, когда меня начнет глючить. Полеты никогда не повторяются. Поэтому, что бы ни случилось на этот раз, я знаю, что больше не попаду в плен своего дневника и не встречу Пруста с его собеседницами-акулами. Прежде всего, я надеюсь насладиться природой и еще больше приобщиться к образу жизни, который вел Торо. Я хочу наблюдать за жизнью поползней, поганок, коростелей и бог весть чего еще и любовно воспевать вьюнки, дубовые листья и тому подобное. Чем попусту тратить страницу за страницей на таких чудиков, как Салли и мистер Козмик, лучше посвятить себя простому описанию форм, которые принимают грязнобурые облака, бесконечной вереницей скользящие по небу.
Остальное написано задним числом, поскольку в этот момент у меня действительно начались глюки, они пошли так густо и с такой быстротой, что мне пришлось отложить ручку и просто отдаться во власть этой волне. А началось все с того, что я стал пристально смотреть на грязно-бурые облака и ждать, что подскажут моей фантазии их волнистые очертания. И вот я узрел Четырех Всадников Апокалипсиса высоко в небесах над Сурреем! Первым скакал тощий Джон со своими вилами — само олицетворение голода. Рядом с Джоном ехал пухлощекий Пол, угрожая миру своими весами. Чуть позади скакали потрясающий мечом Джордж и Ринго с луком и колчаном, полным смертоносных стрел. Они мчались вперед, как завоеватели, сметающие все на своем пути. Я подумал, что они могут приземлиться в нашем саду и я сдамся на их милость. Поэтому я пошел и лег на траву и весь вымок, а они проскакали мимо. А я продолжил смотреть — и вот — конь бледный, и на нем всадник, которому имя «смерть»; и ад следовал за ним; и дана ему власть над четвертою частью земли…
Я вернулся в дом и в дверях столкнулся со статным молодым человеком в черном кожаном пиджаке и с черной нашлепкой на глазу. Он поднял руку в знак приветствия.
— Джонни Кидд, — сказал он.
— Джонни Кидд из «Джонни Кидда и пиратов»?
— Он самый.
— Вот это да! Что ты здесь делаешь?
— Я погиб в автомобильной катастрофе. Это случилось в прошлом году в октябре, но, кажется, прошла целая вечность, — ответил он.
— Погоди, погоди, я спрашиваю: здесь что ты делаешь?
— Я назначен быть твоим психопомпом, — заявил молодой человек. Потом, увидев выражение моего лица, добавил: — А насчет этого словечка — загляни как-нибудь в словарь.
Само собой, подумал я, мне незачем заглядывать в словарь. Это слово должно храниться где-то в моей голове. Весь полет от начала до конца — мой вымысел. Важно не забывать об этом. Молодой человек дал мне знак следовать за ним, и мы вошли в кухню. Мне было совсем не страшно. Хотя это было начало пиковой части полета. Я был под надежной охраной: Джонни Кидд, мой вожатый, шел впереди, и, кроме того, меня сопровождала почетная стража копейщиков с жабьими головами. Теперь я был то ли проклят, то ли облагодетельствован даром раздвоенного видения, так как я видел, что стою на кухне и одновременно — в одной из ям Ада. Тут была настоящая помойка. Вчерашнюю посуду не вымыли, не говоря уже о том, что осталось с завтрака. Разлагающийся мусор вываливался из ведра рядом с раковиной. Блевотина мистера Козмика застывала в кастрюле. Но это было только начало, а затем мусор и кухонная утварь начали предаваться блуду, производя на свет новые адские гибриды.
Нижняя часть таймера для варки яиц вдруг превратилась в женский зад. Из приоткрытой консервной банки, словно пузыри, вылезали глазные яблоки. Какие-то крохотные существа водили хоровод вокруг какой-то хрени — наполовину яичной скорлупы, наполовину кофемолки. Кусок сырой печенки на буфете пердел зловонными серными газами. У кухонного ножа выросли уши, и он на них, как на колесах, разъезжал по полу в поисках очередной грешной души, чтобы ее зарезать. Вопящие грешники пребывали в состоянии свободного падения вперемешку с раскаленным пеплом и нескончаемым потоком огнедышащей лавы. Почему все средневековые художники так похоже изображают Ад? Почему на стольких картинах представлены толпы истязаемых нагих мужчин и женщин, жуткие монстры, кроваво-красные небеса и демоны-надсмотрщики с вилами? Они рисуют Ад таким потому, что именно так Ад и выглядит.
Обитателей Ада с каждым часом становится все больше, и место это — одна сплошная огромная стройплощадка — леса, приставные лестницы, временные палаточные города и недостроенные земляные валы куда ни кинь взор. Вокруг с ведрами дегтя и носилками кирпичей снуют злобного вида существа, но, несмотря на всю их деятельность, все выглядит незаконченным. Первый человек, которого мы встретили в Аду, сидел в лохани с экскрементами. Джонни Кидд представил меня Роберту Джонсону — корифею блюза. Неужели человек, играющий блюз, заслужил такое наказание? Видя, что я сочувствую страданиям музыканта, Джонни объяснил, что Джонсону нельзя помочь, так как он продал свою душу богу вуду Легбе. Потом я увидел Джулиана в кругу самоубийц, он выползал из канализационной трубы. Увидев меня, Джулиан взвизгнул и закрыл глаза рукой. Потом он упал на четвереньки и во всю мочь припустил от нас. Джулиан был голый, и у него на спине сидело маленькое чудовище и пыталось вскрыть его зад консервным ножом. Нагие тела истязаемых — мягкие, как губка, и беззащитные. Их насаживают на вертела, поджаривают, с них сдирают кожу, их пилят и грызут.
Неожиданно в голову мне пришла мысль, от которой мне стало не по себе.
— Моя мама здесь?
Но Джонни ободряюще улыбнулся:
— На последней стадии своей болезни твоя мать стала посещать службы в баптистской церкви, и на последнем году своей жизни она крестилась, поэтому, хотя раскаяние пришло к ней поздно, по милости Того, Чье имя мы здесь не произносим, она теперь в другом, лучшем месте.
Джонни показал мне джазового музыканта, Ричи Валенса, и маркиза де Сада, но когда я спросил его про Алистера Кроули — могу ли я с ним встретиться, мой проводник странно посмотрел на меня и покачал головой. Он прошел еще немного вперед и поманил меня за собой. В общем, я подумал, что сейчас встречусь с Кроули, и стал спускаться за ним на самое дно ямы. В центре ямы был небольшой холм, усеянный черепами, на вершине холма высился крест, а на кресте висело обнаженное распятое тело. Я поднял голову и посмотрел на него, но это был не Алистер Кроули, а Мод.
Вообще-то, если я возьму себя в руки и сосредоточусь, то увижу Мод, сидящую со мной рядом на кухне. Она держит меня за руку и переживает, так как у нее сложилось впечатление, будто у меня плохой полет. Но когда я позволяю своему взгляду рассеяться, то из банок и пакетов тут же начинает лезть всякая чертовщина, гниющие овощи превращаются в души мучеников, и я снова оказываюсь у подножия пародии на Голгофу.
— Что ты делаешь на кресте? — поинтересовался я.
— Практикуюсь.
Это занятие показалось мне причудой и святотатством одновременно, и одна очень странная мысль пронеслась у меня в голове.
— Ты — Дьявол, да?
— Я могу быть всем, чем ты только пожелаешь, дорогой, но думаю, ты предпочитаешь меня в виде прекрасной женщины.
Где-то на заднем плане Расс Конуэй исполнял «Лунную сонату».
Я повернулся к Джонни Кидду, который стоял рядом со мной, мрачно и задумчиво склонив голову.
— Я не могу рассчитывать на милосердие и любовь Бога? — задал я прямой вопрос.
— Бог не может любить тебя так, как я, — обратилась ко мне Мод со своего места пытки.
И тогда я произнес:
— Я сравнялся с нисходящими в могилу; я стал как человек без силы, между мертвыми брошенный. Положили меня в ров преисподний, во мрак, в бездну.
Не успел я произнести эти слова, как увидел, что мои галлюцинации блекнут. Правда, они поблекли не сразу. Я увидел, как Клара Петаччи кормит грудью поросенка, а неподалеку на алтаре лежал король Фарух, а в его анус забивали кол. Я видел Рут Эллис, бегущую по берегу огненного озера. Деревья самоубийц сочились ядом. Лопались раздувшиеся утробы. Дорогу передо мной заблевали симпатичные молоденькие девчонки в мини-юбках. Тем не менее вся эта картина Ада становилась бесцветной и неубедительной. Я был хозяином этого места. Это была моя кухня. Мне место в Аду. И все отчетливее я видел Мод, которая с тревогой держала меня за руку, и Салли, которая суетилась, чтобы приготовить мне чашку чая с огромным количеством сахара. Я снова погрузился в сумеречное состояние своего Чистилища, где мне надо было просто сидеть и ждать, пока адские видения не растают окончательно.
Прошел еще час, прежде чем я смог связно объясняться с собравшейся на кухне компанией. Оказывается, Салли уже давным-давно вернулась из магазина.
— Кого ты сегодня видела? — (Мне правда было интересно.) — Брайана Уилсона из Бич Бойз? Нет, ну скажи… Брайана Снейка из Мэджик Раундэбаут?
Вид у Салли стал ошарашенный и сердитый.
— Нет, но я столкнулась с Дженис Джоплин, — ответила она. — И я сказала, как я восхищаюсь ее пением, а она сказала мне, как пройти в зоомагазин.
Съехала крыша. Напрочь.
Следуя указаниям Дженис Джоплин, Салли действительно нашла зоомагазин и купила там ошейник, поводок, собачью миску и несколько банок собачьего корма, но, как точно заметил мистер Козмик, забыла купить собаку.
— Собака — это я, — ответила Салли.
Кроме того, она купила еще водки, дамские журналы и номер «Мелоди мейкера» для меня. Вечером Салли повязала фартучек с оборками, надела жесткий собачий ошейник и приготовила чили с мясом. Домашний уклад у нас в доме все более осложняется. Так, мы с Мод ужинали за кухонным столом и пили водку из стаканов, как все нормальные люди. Мистер Козмик ел в лежбищной, потом он обнаружил, что боврила больше нет, и решил попробовать что-нибудь новенькое. И он вмазал водку прямо в вену. Приход явно был не слабый, так как мистер Козмик вырубился, так и не закончив ужина. Мне пришлось проверить, жив он или нет. Думаю, с ним все будет в порядке, хотя трудно сказать. Что касается Салли, то, обслужив нас с Мод, она наложила себе собачьего корма, поставила миску на пол в кухне, встала на четвереньки и стала есть прямо с полу.
Сейчас мы с Мод сидим на кровати и заполняем наши дневники. Что-то принесет нам завтра?
13 августа, воскресенье
Вчера Ад и Чистилище. Сегодня — райское блаженство.
С утра Мод, как обычно, первым делом пошла делать свои упражнения в саду. Мистера Козмика и Салли нигде не было видно. Немного погодя Мод сделала передышку и объяснила, что Салли попросила мистера Козмика сопроводить ее на прогулку в лес. В общем, дело в том, что Салли заявила, будто она недостойна пользоваться тем же унитазом, на который садится Мод, поэтому теперь она будет справлять большую и малую нужду в лесу. Все это немного дико, но я должен смотреть на происходящее не с позиции человека, который потерял старую подружку, а с позиции человека, который приобрел новую говорящую собаку. Так или иначе, я испытал облегчение, узнав, что мистер Козмик оправился от алкогольного шока. По его словам, у Салли раннее проявление реинкарнации.
Потом Мод прошла в дом и стала готовить спальню. Она взбила подушки, расставила свечи, благовонные палочки и всякое такое. Затем она долго принимала ванну и еще дольше просидела перед зеркалом, разложив вокруг весь свой косметический и парфюмерный арсенал. Мистер Козмик и Салли вернулись с прогулки. Оба уверяли, что замечательно провели время, хотя коленки у Салли были все содраны и кровоточили.
Хотя я и хотел переговорить с мистером Козмиком, он опять выкрутился. Он уже успел собрать с полдюжины гномов в фарнхэмских садах и решил, что их нужно закопать прямо сейчас. Вчерашний дождь немного смягчил землю, и как только гномы окажутся глубоко под землей, они смогут, не откладывая, начать разрабатывать подземные рудники и копить сокровища.
От Салли в эти дни практически нельзя было добиться никакого толку. Мистер Козмик, вооружившись лопатой, трудился в углу сада, а я выбрал местечко неподалеку, чтобы устроиться там с дневником. Я уже записал в дневник все последние события и сейчас решил стать ближе к земле и делать зарисовки природы. Я решил стать ближе к земле в буквальном смысле слова, поэтому я лежу на животе у опушки лесочка, передо мной — раскрытый дневник, и я наблюдаю, как пара бабочек танцует в воздухе между деревьями. Серебристые березы…
Когда я это писал, ко мне подползла Салли и устроилась рядом со мной.
— Осталось полтора часа, — сказала она.
Я чуть-чуть отстранился от Салли, так как у нее изо рта воняло собачьим кормом, но она не заметила.
— Ты не скучаешь по Лондону, Питер?
— Да, конечно, скучаю. Но бог его знает, когда можно будет туда вернуться, ничего не опасаясь, если вообще когда-нибудь будет можно.
И я удивленно посмотрел на Салли.
— Встреча с Мод и служение ей были величайшим переворотом в моей жизни, — торжественно заявила Салли, — Но я тоскую по Лондону. Я скучаю по Мэнгроув и Джойбой… по Кингс — роуд… и по карри. Я обошла все улицы Фарнхэма и не нашла ни одного индийского ресторана. И мне хочется потанцевать в «Пупе Земли». Это было бы так клево. Мне ужасно этого хочется, но думаю, что вряд ли я когда-нибудь еще буду танцевать.
Когда можно будет без опасности для жизни вернуться в Лондон? Только после того, как город постигнет какая-нибудь немыслимая катастрофа, и в этой катастрофе от Хораполло-хауса останется лишь обгоревший остов, а обитатели его погибнут или разбегутся кто куда. Меня охватила ностальгия по будущему. В этом будущем мы с Салли сможем танцевать на улицах, так как музыка изменилась и городские стены пали. Мы и все наши друзья, взявшись за руки, будем резвиться и дурачиться под замшелыми арками и на заросших травой городских площадях. Загон для скота в тени Фондовой биржи будет стоять без присмотра, потому что нерадивые пастушки со своими милыми будут заниматься любовью среди развалин биржи. Обломки разрушенного Фестиваль-холла будут скатываться в Темзу, на берегу которой цыганки будут стирать свое разноцветное тряпье. Мимо по старой аллее легким галопом проскачет группа всадников. Купол собора Святого Павла разрушен, и по ночам в главном нефе собора горят костры. Арки собора украшают увитые цветами коровьи и овечьи черепа. Там любит собираться разношерстная толпа жестянщиков и гуртовщиков в ярких одеждах, выдающих ремесло каждого, они развлекают себя игрой на волынках и гитарах. Некоторые из участников этих пирушек задумчиво смотрят на обломки огромного каменного купола рухнувшего здания и размышляют. Этот город, наверное, строили великаны? На страже церквей и общественных зданий теперь стоят лишь загадочные статуи позабытых генералов и политиков — целое войско забытых богов Англии.
Потому что речь не только о Лондоне. Вся Англия покорилась лесным чарам и одичала. Теперь на этой земле каждый сам себе хозяин, а времена, когда дороги и люди были прямолинейными, остались лишь как воспоминание, от которого бросает в дрожь. Вдоль старых дорог через юго-западные равнины движутся караваны повозок, раскрашенных в яркие, жизнерадостные цвета, направляясь…
Стоявшая на четвереньках рядом с задней дверью Салли прервала мои мечты:
— Осталось полчаса, Питер.
Тогда-то я и решил записать все вышеизложенное. Это не зарисовка природы, как мне хотелось, но все же мне показалось, что нужно записать это в дневник. На самом деле этого хотелось моей правой руке, и я дал Наглой Лгунье волю.
Не успел я закончить запись, как Салли окликнула меня снова:
— Двадцать минут.
Как раз когда Салли должна была объявить, что осталось четверть часа, в дверях появилась Мод и приняла смущенную и вместе с тем горделивую позу. На ней был черный с розовым пеньюар, пояс с резинками и черные блестящие чулки. Она посмотрела на меня и приложила палец к губам. Я прошел за ней в спальню, где стоял густой запах благовоний.
Мод все еще стояла на коленях, пытаясь расстегнуть пряжку на ремне, когда Салли в соседней комнате крикнула: «Десять минут!» — но через несколько минут мы с Мод уже были в постели. Я навис над ней, приподнявшись на локтях, а Салли начала обратный отсчет: «Сто, девяносто девять, девяносто восемь, девяносто семь…»
У Мод был насмерть перепуганный вид.
— Пуск!
Пуск получился не ахти. Я с трудом вошел в Мод, а она была сильна напряжена. Ногтями она до крови расцарапала мне спину. Когда все закончилось, она посмотрела на пятна на простыне и заявила:
— Боже! Разве это не свинство — быть человеком?
Вслед за этим она выскочила из постели и, прыгая от радости, выбежала в соседнюю комнату.
— Салли! Салли! Мы сделали это!
— Молодцы! — слабым голосом ответила Салли.
— Это совсем не больно! Не больнее, чем прокалывать уши!
Затем Мод прискакала обратно в спальню и набросилась на меня:
— Давай сделаем это снова!
Насколько помнится, в тот день мы проделали это раз восемь. Салли подала нам обед в постель, и мы так и не оделись до самого вечера. Сейчас глубокая ночь, Мод спит и похрапывает во сне, а я лежу и все думаю над тем, что она мне сказала сегодня днем. После четвертого раза я посмотрел на нее и подумал, что у нее такой ангельский вид: роскошные черные волосы разметались по подушке, как нимб Духа Тьмы. И у меня само собой вырвалось:
— Когда я летал, ты мне привиделась в образе Дьявола.
Мод томно улыбнулась:
— Да, папа тоже говорит, что я — Дьявол.
— Папа?
— Ну да, Роберт Келли.
— Роберт Келли… Магистр?
— Конечно, дурачок. Я думала, ты уже давно догадался. Салли и то соображает быстрее тебя! Я поменяла фамилию, когда поссорилась с папой и пошла работать парикмахершей. Боулскин — это фамилия моей матери.
Я задумался на несколько минут, не зная что ответить.
— Ладно, но быть дочерью главного сатаниста еще не означает, что ты — Дьявол.
Теперь Мод не сразу нашлась, что ответить.
— Думаю, пришло время рассказать тебе, как я появилась на свет, — сказала она.
Ей потребовалось несколько часов, чтобы рассказать все от начала до конца. Она излагала события сбивчиво и бессвязно, забывая о том, что еще не успела объяснить многие важные вещи. К тому же пару раз мы прерывались, чтобы заняться любовью. Так или иначе — вот история Мод в том виде, в каком я ее реконструировал в своей голове.
Все началось с Алистера Кроули и гороскопов, составленных в день его рождения и смерти. Кроули (который в своей предыдущей инкарнации был известным французским оккультистом — Элифасом Леви) родился 12 октября 1875 года и был крещен именем Эдуард Александр. Он родился под знаком Рака, когда Солнце пребывало в Деве, а Луна — между Водолеем и Рыбами. А умер — 1 декабря 1947 года под знаком Стрельца и был кремирован 5 декабря в Брайтонском крематории. Отношения между Кроули и его учениками, с одной стороны, и посвященными Ложи чернокнижников, с другой, последние несколько лет были довольно напряженными. Тем не менее Роберт Келли и Чарльз Фелтон непременно должны были присутствовать на похоронах Кроули. Тогда же в Брайтоне они посоветовались с Джеральдом Йорком и другими старыми соратниками Кроули и вместе составили подробный гороскоп на час его смерти. Руководители Ложи понимали, что они должны действовать очень быстро. Была отобрана небольшая группа посвященных, и для них были куплены билеты на первый же пароход в Александрию.
Валютные ограничения, бывшие тогда в силе, доставили немало хлопот, и приготовления несколько затянулись, так что Роберт Келли со своими товарищами прибыл в Каир только 10 февраля 1948 года. Они были веселы, их охватило ликование оттого, что им удалось бежать из послевоенной Англии, с ее смогом и продовольственными карточками, а кроме того, они были молодыми и рьяными, а впереди их ожидало великое и опасное приключение. Они — это Роберт и его жена Элспет, Чарльз и Бриджет Фелтон, полковник Чалмерс, Джулиан и Рональд Силверз. Джулиан и Рональд были очень близкими друзьями. Это Рональд заразил Джулиана своим интересом к Египту. Многообещающий ученый-египтолог и лингвист, он был хранителем Британского музея, но ему удалось выхлопотать себе продолжительный отпуск. Путешественники остановились в отеле «Шеперде», и почти все наслаждались бледным зимним солнцем на верандах отеля, потягивая мятный чай, который им подавали слуги в фесках и длинных белых одеяниях. Кстати, Роберт и Элспет спали в той самой комнате, где останавливался Кроули на обратном пути из Гималаев. А Чалмерс и Силверз занимались подбором слуг и ослов. (Глядя из 1967 года, нам с Мод трудно было представить Чалмерса в здравом уме, занятого организацей каравана, но это было так. Еще труднее было себе представить Фелтона стройным и порывистым молодым человеком, но в те дни он, очевидно, был красив, хотя и не так красив, как Рональд.) Кроме того, Чалмерс приобрел несколько черных петухов.
На третий вечер после прибытия в Каир — а именно 12 февраля — они уже были готовы отправиться в Мемфис. Хотя сеанс магии, организованный Келли и Фелтоном в 1948 году, известен как Каирское Созидание, на самом деле все происходило в Мемфисе. Мемфис расположен к югу от Каира и пирамид Гизы. Проводники-копты с факелами повели их в пустыню, направляясь к группе деревушек, расположенных на территории столицы Древнего царства. Хотя со всех сторон раздавался лай диких собак и шакалы завывали вдали, наши ночные путешественники были преисполнены безумного ликования. Все курили набитые гашишем косяки. Большинство шло пешком, только Рональд сидел верхом на своем осле и играл на скрипке серенаду для Элспет. А Элспет в темно-синем одеянии жрицы танцевала перед ним. Она была женщиной неземной красоты, и все мужчины были в нее влюблены. (Когда я смотрю на Мод — ее дочь — мне нетрудно в это поверить.) Прошу прощения: все мужчины кроме Джулиана. Джулиан был влюблен в Рональда, но ни единым словом не обмолвился о своей страсти Рональду, а возможно, он не признавался в ней даже самому себе.
Деревушка Мит Рахина расположена в самом сердце того, что некогда было Мемфисом. В предрассветной полумгле чародеи проехали мимо деревенских лачуг и пальмовых рощиц и наконец оказались на территории бывшего храма Птаха. (Птах — бог, связанный с заупокойным культом.) Слугам было приказано развести огонь неподалеку от Алебастрового сфинкса. Хотя было еще рано и муэдзин еще не пропел призыв на утреннюю молитву, их прибытие в Мемфис не прошло незамеченным, и Келли пришлось заплатить старосте Мит Рахины, чтобы он приказал жителям деревни и их детям держаться подальше от места совершения обряда.
С восходом солнца начался первый из тринадцати дней Хохмы, и стало возможным начать призывание духа Айвасса. Огонь зашипел от петушиной крови. Затем Роберт назвал тайные имена Айвасса и бросил в огонь особый талисман Кроули — квадрат, пропитанный менструальной кровью. Цель, с которой вызывался Айвасс, состояла в том, чтобы заручиться помощью этого могущественного духа и попросить его указать духу покойного Кроули путь к следующей инкарнации. Роберт и Элспет зашли так далеко, что даже надеялись стать будущими родителями Кроули в его следующей инкарнации. («Так, значит, ты — реинкарнация Алистера Кроули?» — прервал я Мод. «Нет, все еще более странно, — ответила она, — Слушай».)
— Айвасс! Явись! Мы не удовольствуемся никем другим!
Не успел Роберт произнести заклинание, как с северо-запада налетел ветер и раздул огонь — сноп искр взметнулся к небу. Фелтон должен был вглядываться в огонь, поэтому он сидел к огню ближе остальных. Но фактически все участники обряда увидели Айвасса, когда тот явился в самом центре костра. Демон принял обличье обнаженного старика, и этот старик набросился на Фелтона и попытался вцепиться ему в горло. Но Келли держал наготове свой экзорсистский кинжал и с его помощью загнал Айвасса обратно в костер. Потом они все увидели, как демон корчится от боли, ибо Айвасс страдает от пламени, как страдал бы обычный смертный. В явлении этого духа не было ничего призрачного или фантастического. В резком свете раннего утра все шестеро отчетливо видели Айвасса, даже несмотря на то, что видеть его — значило быть на грани безумия.
Роберт продолжал удерживать Айвасса в огне, и таким образом он смог подвергнуть духа допросу с пристрастием. До сих пор все шло хорошо. Но когда Роберт попросил демона указать Кроули путь к его будущему воплощению, Айвасс ответил, что уже поздно, поскольку Кроули уже обрел новый человеческий облик. Еще точнее — он родился в начале января. Это был непредвиденный поворот событий. Члены Ложи надеялись, что Кроули около полугода пробудет в мире теней, прежде чем он снова примет человеческий облик. Это было бы нормально. Роберт шепотом посоветовался с Фелтоном, а потом снова обратился к Айвассу и потребовал, чтобы дух указал им новую инкарнацию Кроули. И тут они увидели то, что еще не доводилось видеть ни одному оккультисту. Они увидели, как Айвасс, в свою очередь, призывает своего повелителя и как охваченный огнем старик разговаривает с чудовищным духом, который им повелевает, но сам дух оставался невидимым, так как нужно помнить, что они находились за той чертой, где невозможно увидеть и остаться в живых.
Наконец Айвасс ответил, что его повелитель приведет к ним новое воплощение Кроули. Однако его повелитель тоже решил принять человеческий облик, и вскоре после последнего воплощения Кроули предстанет перед адептами Ложи. Тогда его повелитель вступит в контакт с Кроули в человеческом облике. Пока эти двое не встретятся, Антихрист, это дитя проклятия, которое обманом заставит людей поклоняться ему, не сможет появиться на земле. Итак, повелитель Айвасса приведет к ним Кроули. И потом повелитель Айвасса явится искать Кроули среди них. Когда Роберт спросил, кто ищет воплощения, Айвасс ответил, что не смеет произнести его имя вслух. Тогда Роберт упал на колени, ибо понял, кто или, возможно, что стремится сойти на землю в человеческом облике. Фелтон продолжил беседу с демоном и, получив подробные указания насчет того, как они могут помочь повелителю Айвасса облечься плотью, быстро отпустил младшего демона.
Разумеется, все участники экспедиции были знакомы с теорией и практикой «congressus cum daemone», то есть совокупления с демоном. Подобное общение между мужчинами, а чаще — женщинами и духами имело место на протяжении тысячелетий. И Геродот описывает именно эту практику, когда рассказывает о любопытных занятиях храмовых проституток в Египте. Более того, Ложа чернокнижников уже провела несколько экспериментов по зачатию и воспитанию «лунных детей». Однако предложенная Айвассом сделка выходила за рамки всего, с чем приходилось сталкиваться Ложе чернокнижников или ее предшественницам.
Поэтому остаток дня прошел в спорах, и пока Фелтон и Келли кричали друг на друга на пороге храма Птаха, Элспет и Бриджет сидели и молча слушали их диспут. Это Келли настаивал на том, чтобы все бросить. Он хотел, чтобы они все вернулись в Англию, где наверняка они нашли бы какой-либо иной способ разыскать новое воплощение Кроули. Но Фелтон возразил, что это позор — вернуться в Лондон, почти ничего не достигнув. Позор это как минимум. Помимо того, Фелтон указал на величие и почетность предприятия, предложенного Айвассом. Если они осуществят требуемый ритуал, то они смогут в корне подорвать основу основ христианской веры и изменить историю мира самым невероятным и страшным образом. И разве их не ожидает награда, притом самая щедрая, за необходимую помощь в подобном начинании? Кроме того, просто невежливо отказываться от просьбы повелителя Айвасса. Несомненно, подобная неучтивость рано или поздно будет жестоко отомщена.
Хотя этот последний аргумент произвел некоторое воздействие на Роберта, он все равно не хотел, чтобы они совершили этот ужасный ритуал. Тут неожиданно вмешалась Элспет. Она сказала, что готова выполнить указания того старика в костре и жаждет предложить свое тело незримому, но Роберт остановил ее, сказав, что коли уж Фелтону так не терпится совершить обряд, то это его жена, Бриджет, должна стать объектом осеменения. Тогда Фелтон привел Бриджет из ее палатки, и после некоторых препирательств между мужчинами Роберт протянул женщинам две зажатые в кулаке соломинки. Элспет вытянула короткую, как, по ее словам, она и хотела.
О том, что случилось после этого, у Мод довольно туманное представление, что вполне естественно, если учесть, что никто из членов Ложи никогда не рассказывал ей о том, что же там произошло. Однако из тех крупиц информации, которые ей удалось собрать, она в конце концов сложила вполне правдоподобную картину случившегося. После того как дух Айвасса был отпущен на волю, Рональд отправился в пустыню, чтобы позабавиться стрельбой по шакалам. Чалмерса послали привести его. А пока что в деревне купили козла и собаку.
Собаку тут же убили, и на ужин в тот вечер было собачье мясо с пресными лепешками, запиваемое большим количеством вина. Чарльз и Рональд играли на скрипках, аккомпанируя Бриджет, которая распевала гимны, сочиненные Кроули, а Элспет готовилась, как невеста перед первой брачной ночью. Когда было уже совсем поздно, Роберт и Элспет в сопровождении Джулиана отправились в пустыню — Джулиану поручили заботу о животном, освященном под именем Мемфисского Козла. Вера в возможность двойного оплодотворения, столь широко распространенная в эпоху Ренессанса, с развитием науки подверглась серьезным сомнениям. Тем не менее в некоторых оккультных кругах до сих пор считают, что при определенных условиях может быть успешно проведено двойное осеменение женщины.
Роберт, Элспет и Джулиан вернулись только на рассвете. Роберт поддерживал идущую рядом Элспет. Джулиан нес на плече убитого козла. Его мясо было съедено во время второй ритуальной трапезы. Хотя вино по-прежнему лилось рекой, беседа как-то не клеилась. На следующий день они вернулись в Каир. Элспет несли на носилках — почти две недели после той ночи она не могла ходить. В Каире Рональд начал вести себя странно, но Магистр был слишком озабочен состоянием Элспет, а что касается Фелтона, то он был погружен в раздумья о том, что теперь ему казалось упущенной возможностью. Потому что, если бы он был готов пожертвовать Бриджет, то, возможно, он мог бы стать отчимом Дьявола. Джулиан, разумеется, заметил странное поведение Рональда, и он старался быть рядом со своим другом. Однако в угнетенном состоянии Рональда и его отчуждении по отношению к Элспет он мог усмотреть скорее проблеск надежды для себя, чем что-либо еще.
Мод точно не знала, что случилось в Каире, она знала только, что Рональд застрелился. Она слышала противоречивые слухи на этот счет, но сама она думает, что дело в том, что Джулиан следовал за Рональдом неотвязно, точно тень. Рональд все допытывался у Джулиана, что именно произошло между Элспет и козлом. В конце концов Джулиан устал юлить и выложил ему все напрямик. Час спустя Рональд застрелился. Джулиан был в соседней комнате, он ворвался к Рональду, как только услышал выстрел. Он увидел, что Рональд не сумел сделать работу как следует, так как, хотя он и снес себе половину черепа, он был еще жив. Джулиан закончил работу вторым выстрелом. По всей видимости, он собирался последовать за Рональдом в Ад, но, прежде чем он успел перезарядить ружье, в комнате появились Магистр и Фелтон, которые взяли ситуацию под свой контроль. Оглядываясь на свое прошлое (в буквальном смысле), Джулиан понял, что именно смерть Рональда и заставила его влюбиться в него.
Через три недели после возвращения в Каир оставшаяся часть экспедиции села на корабль, отплывавший в Саутгемптон. Ко времени их прибытия в Англию Элспет уже не сомневалась, что она беременна. Беременность с самого начала протекала тяжело, потому что ее то и дело рвало свалявшейся шерстью и чем-то напоминавшим мелкие камешки. Ближе к концу срока Элспет два раза пыталась покончить с собой, так как ее охватил ужас при мысли о том, что она вынашивает в своем чреве. Поэтому-то Мод и родилась в психбольнице. Роберт и его товарищи ожидали, что для своего воплощения в человеческом облике Дьявол выберет мужской пол, и не придумали для ребенка ни одного женского имени. Но Элспет была поклонницей Теннисона — поэтому в свидетельстве о рождении было записано имя Мод, хотя, разумеется, было еще и тайное крещение, во время которого малютку нарекли госпожой Лилит Нюи Ма Ахатоор.
Элспет недолго пробыла в больнице — ровно столько, сколько потребовалось Роберту, чтобы обустроить на чердаке Хораполло-хауса все необходимое для ухода за ней и ее охраны. Сам Роберт из Хораполло-хауса переехал. Он купил дом в Хайбери, там-то Мод и выросла под присмотром кормилицы и гувернанток. Время от времени старшие члены Ложи чернокнижников навещали ее. Они уважительно задавали ей вопросы, устраивали испытания и совершали странные маленькие обряды, предназначенные для того, чтобы пробудить в ней память о ее подлинной природе и привести в действие дремлющие в ней темные силы. Мод мрачно сносила эти унижения, после чего возвращалась к своим куклам. Как только она научилась читать, Роберт стал подкладывать на ее прикроватный столик книги Синистрари и Кроули, но Мод оставалась верной своим комиксам. Мод не была простым ребенком, и когда она немного подросла, она затеяла решительную, хотя и безуспешную кампанию за то, чтобы ей купили пони. (Ей отказали на основании того, что вряд ли это осуществимо в Северном Лондоне.) В подростковом возрасте характер Мод не стал мягче. Она с ослиным упрямством отвергала попытки отца открыть ей глаза на ее подлинную природу, она всему этому бреду насчет Дьявола и сатанизма предпочитала каратэ, косметику, платья и мечты о мальчиках.
Бог так возлюбил человечество, что воплотился в облике мужчины, и хотя Он не утратил ничего из своей Божественной природы, Он стал человеком. Дьявол же превзошел Бога и спустился на землю в женском облике, обрекая себя на все тяготы женской доли, включая менструальные боли, беременность и страсть к модным журналам. Темные силы бездействовали, но лишь до поры до времени и с определенной целью. Так размышлял про себя Магистр и постепенно успокоился. Но и тогда он не забывал про обещание Айвасса и про то, как дух предсказал ему, что Дьявол приведет к нему Кроули, а он сам приведет Кроули к Дьяволу.
Магистр всегда казался мне ужасным человеком, и когда он изредка появлялся в Хораполло-хаусе, я видел, как взрослые мужчины трепещут при его виде. Но, по мнению Мод, ее отец — просто чертовски печальный человек. Он не только не смог заставить Дьявола явить себя миру, не только не сумел разыскать Кроули (хотя все эти заботы для Мод, похоже, не имели никакого значения), он не уберег от безумия мать Мод, но главное, он не сумел наладить отношения с Мод, не говоря уже о том, чтобы любить ее как своего ребенка. Их ссоры становились все более бурными и частыми, и в конце концов Мод нашла себе работу парикмахерши и переехала в ту квартирку, где я однажды был. Время от времени она виделась с отцом, и он щедро дополнял ее довольно-таки скудный заработок.
Мод надеялась, что как только она станет самостоятельной, ей будет проще знакомиться и встречаться с мальчиками. Увы. Хотя она была красива и несколько молодых людей пыталось ее закадрить, из-за ее дурацких манер первое же свидание с парнем непременно оказывалось и последним. В конце концов она решила прибегнуть к компьютерной анкете.
Когда после нескольких отступлений и повторов Мод дошла до этого места, я ее прервал:
— Невероятно! Просто дьявольское совпадение, чтобы я, ученик Магистра, встретил его дочь по слепой воле компьютера. Просто в голове не укладывается.
Мод взглянула на меня с доброй усмешкой:
— Питер, какой же ты все-таки тупой! Нет, прости, ты — милый, но похоже, что сегодня вечером голова у тебя не варит. Все было подстроено, понимаешь? Гренвилль и не собирался отправлять твою анкету. Просто папе с Фелтоном хотелось свести нас, а я придумала эту штуку с компьютером, потому что мне не хотелось, чтобы Фелтон или кто-нибудь еще сказал тебе, что твой оккультный долг — любить меня, и не силком же было тебя тащить на первое свидание. Ну что, я была не права?
— Но почему — я?
— Когда у тебя день рождения?
— Четвертого декабря, но…
После этого мы оба долго молчали. Я просто лежал, стараясь вычислить все возможные последствия. Я старался, но никак не мог себе представить, что когда-то карабкался по склонам Гималаев или занимался гомосексуальными магическими ритуалами в Тунисе. Неужели я когда-то носил брюки гольф? Неужели в моем стройном теле скрывается толстый маг, которому не терпится вырваться наружу? Да, плохи дела. Я просто не мог себе этого представить. Отказавшись от своих попыток, я предоставил Мод закончить свой рассказ.
Каждому, кто вступает в Ложу чернокнижников, в обязательном порядке составляют гороскоп. Но мой гороскоп вызвал крайнее возбуждение, и когда Лора показала карту моего рождения Фелтону, он немедленно попросил о встрече с Магистром. Сомнений на мой счет почти не было. Дело не только в том, что я родился в декабре 1947 года, когда, по словам Айвасса, произошла последняя реинкарнация Кроули, но, как показала карта, мой асцедент — Дева, а Луна находилась между Водолеем и Рыбами. Однако Кроули родился под созвездием Рака, я же — под знаком Стрельца. Это явилось поводом для некоторых сомнений и споров. Наконец все сошлись на том, что если я действительно тот, кто им был предсказан, то мне суждено встретиться с Мод, и Магистр решил слегка подтолкнуть судьбу.
Несколько дней спустя Магистр угощал Мод обедом в Кэмден-тауне. Рассказав ей об обстоятельствах моего появления в Ложе и о моей предполагаемой сокровенной сущности, он сказал, что готов сделать для нее почти все что угодно, если она согласится встретиться с молодым человеком с таким интересным гороскопом. Мод отказалась. Она не была готова предоставить свое тело как простой инструмент исполнения древних пророчеств. Но потом, когда отец достал мою фотографию, она заколебалась, потому что я показался ей симпатичным — во всяком случае, гораздо сексуальнее, чем в моей прежней инкарнации, когда я был Алистером Кроули. Вот так, в греческом ресторане Кэмден-тауна, Мод заключила со своим отцом сатанинский договор. Она пообещала встретиться со мной, а дальше — видно будет. Как я уже писал, поддельная компьютерная анкета — это была ее идея. Тем не менее она сказала отцу, что обещает встретиться со мной лишь один раз. Что будет дальше — посмотрим. Когда Роберт намекнул Мод, что Ложа может потребовать, чтобы она вручила мне свою девственность в благоприятное астральное время, Мод буквально взорвалась и чуть не отменила все мероприятие. Да за кого он принимает свою дочь? Но, разумеется, все дело в том, что Магистр вообще не думал о Мод как о девушке. Свой шумный спор им пришлось заканчивать на улице. Они спорили так громко и неистово, что некоторые прохожие даже предпринимали попытки вмешаться, но их останавливали неоднократные упоминания Айвасса, ритуальной дефлорации и Антихриста. Наконец Роберту пришлось удовольствоваться тем, что Мод готова была предложить.
Закончив свое длинное и странное повествование, Мод забралась на меня и пробежалась пальцами по моим ребрам.
— Я уже сто лет хочу тебя спросить. Ты и правда Алистер Кроули? Я имею в виду, ты чувствуешь, что мог бы быть им?
— Нет, мне так не кажется. Я самый обыкновенный.
Она посмотрела на меня любящим взглядом:
— Мне все равно, Кроули ты или нет. Я просто хочу твое тело. Хочу почувствовать тебя внутри.
Каких откровений ожидать завтра?
14 августа, понедельник
Сейчас я лежу в постели и в ожидании, когда вернется Мод и Салли подаст нам завтрак, пишу эти строки. Наверное, Салли лижет Мод ноги, пока Мод сидит на унитазе. Похоже, им обеим это страшно нравится.
Думаю, в связи с тем, что я узнал вчера, возникла куча разных проблем. Ребенком я любил фантазировать на тему о том, что, несмотря на мой вид обычного кембриджского школьника в коротких штанишках, на самом деле я — принц в изгнании. Однажды я сброшу свою личину и предстану перед всеми подлинным наследником Царства — кем-то вроде принца Арагорна из «Властелина колец». И вот я узнаю, что, возможно, я — замаскированный Алистер Кроули, причем я замаскирован настолько тщательно, что даже сам не могу разобраться, кто я такой. Черт, не верю.
И все же… и все же это могло бы объяснить одно: острую ностальгию, которую я испытываю, когда смотрю старую кинохронику или фотографии тридцатых — сороковых годов. Неужели такое возможно — испытывать ностальгию по времени, когда тебя еще не было на свете? И почему некоторые места и лица кажутся мне такими знакомыми? Более того, была еще одна, утешительная, сторона того, что я — чья-то реинкарнация; дело вот в чем: мне всегда казалось ужасным сознавать, что рано или поздно я умру и жизнь будет продолжаться без меня, такой же ужасной казалась мне мысль о том, что мир существовал и до моего рождения. Я имею в виду… ужасно, до головокружения ужасно сознавать, что до того, как я появился хотя бы в проекте, на земле прошли тысячи, миллионы лет. И поэтому мне показалась утешительной мысль о том, что когда-то я был Кроули, а до того — Калиостро, а до того — жрицей на Крите, а до того — кто знает — каким-нибудь ракообразным, пытающимся выползти на берег моря. Беда в том, что упражнения в обратном мышлении, которое мы практиковали в Ложе, не помогли мне перенестись во времена до моего зачатия.
Мои размышления на эту тему прервала Мод — она вошла в спальню с письмом в руке.
Письмо было от Денниса Уитли! Вот это темпы. И в конверте было не только письмо. Там еще лежала фотография знаменитого писателя с автографом.
Дорогой Питер Кезуик!
Спасибо за добрые слова о моих романах. Без читателей и поклонников писатель — ничто, и ты просто не представляешь, насколько ценно для меня твое письмо. Тем не менее, если воспринимать твое письмо всерьез, у меня вызывает глубокую озабоченность то, что ты начал баловаться наркотиками и оккультизмом. И поэтому я считаю не лишним подчеркнуть, что те, кто увлекается подобными вещами, рискуют навлечь на себя серьезные и вполне реальные опасности. Кроме того, я должен со всей ответственностью указать на то, что употребление гашиша и амфетаминов без специального предписания врача в нашей стране незаконно. Немного поразмыслив, я принял решение не передавать твое письмо в полицию, так как я решил, что описанные в твоем письме странные случаи — это скорее плод чересчур буйного воображения, чем события, произошедшие на самом деле. Пожалуйста, впредь не поддавайся искушению экспериментировать с наркотиками, равно как и предпринимать какие-либо шаги по Неправедному Пути. Те из моих знакомых, которые так поступали, неизменно плохо кончали. Однако мне не хотелось бы заканчивать это послание на минорной ноте. Позволь еще раз поблагодарить тебя за то, что читаешь мои книги и пишешь о том, какую радость они тебе доставляют. Мой следующий роман называется «Крестовый поход нечестивцев». Это захватывающий триллер, который будет опубликован в следующем месяце издательством «Сиджуик энд Джексон». (Цена одного экземпляра — 1 фунт.)
Искренне твой,
Деннис Уитли.
Я одевался и уже готовился застегнуть молнию на джинсах, как Мод меня остановила:
— Не надо!
— Что не надо?
— Отныне, мой дорогой, твоя ширинка должна быть расстегнута круглые сутки. Я хочу, чтобы ты был доступен мне постоянно.
Что ж, это немного смущает, но Салли и так знает, что у меня там, а мистера Козмика вообще ничем не удивишь. Когда я показал ему фотографию Уитли, он сказал, что мы могли бы использовать ее в магических целях. Если сжечь ее, произнося правильные заклинания, можно вызвать у старпера сердечный приступ. Потом, когда я сказал ему, что, возможно, я — реинкарнация Алистера Кроули, он ответил, что эту мысль ему давно карты подсказали.
Чуть погодя я спросил у Мод, как такое возможно — одновременно верить и в реинкарнацию, и в Ад. В качестве довода я привел следующее соображение: если я старый злой волшебник, который раз за разом перевоплощается в других людей, то как же я смогу встретиться с Дьяволом в Аду и претерпеть муки проклятых душ? Но Мод была слишком занята проверкой того, как у меня стоит, поэтому вместо нее ответил мистер Козмик:
— А чем тебе здесь не Ад? Считай, что ты уже там. Ад повсюду, где мы, поскольку Ад безграничен.
Потом мистер Козмик, который действительно хорошо осведомлен обо всех восточных религиях, описал представление буддистов об Аде и колесе сансары и процитировал тибетскую «Книгу мертвых»:
— «Зеркало, в котором Яма якобы видит твое прошлое, — это твоя собственная память, и его приговор — это твой собственный приговор. Ты сам произносишь себе приговор, определяющий твое следующее рождение».
И на том спасибо. Однако у меня все же оставались проблемы.
— Если бы во вселенной существовала справедливость, то в своей следующей инкарнации Кроули превратился бы в жабу или что-нибудь вроде этого.
— Боюсь, для папы студенты-социологи не многим лучше жаб, — сказала Мод и, быстро наградив меня утешительным поцелуем, отправилась принимать ванну.
Поговорив с мистером Козмиком сегодня утром, я наконец понял, что его подослала Ложа чернокнижников: присмотреть за нами и проследить, чтобы нам с Мод не причинили вреда. А то, что он якобы пытался уговорить меня бросить Ложу, и его последующее изгнание из Хораполло-хауса — это все было подстроено, чтобы проверить меня.
— Сейчас ты под защитой. Но если Мод когда-нибудь тебя бросит, ты — покойник, потому что злоупотребил доверием Ложи.
В тоне мистера Козмика не чувствовалось ни обвинения, ни угрозы. Просто так обстояли дела. Сам он держался абсолютно спокойно и непринужденно.
Поболтав еще немного о всякой чепухе, мистер Козмик отправился на охоту за гномами, а я провел пару беспокойных часов, читая «Признания Алистера Кроули». Я хотел проверить, не вспомню ли я во время чтения о какой-нибудь из своих гипотетических прошлых жизней. Не похоже. Быть может, гипноз может помочь?
Что до Салли, то она, кое-как одевшись, слиняла в город якобы за покупками. На этот раз ей повезло: ее поход в город совпал с визитом в город Джимми Хендрикса. Выглядит Салли неважно. Я имею в виду, что помимо галлюцинации с Хенриксом она постоянно потеет, кожа ее покрылась пятнами, и ей все чаще приходится бегать в лес.
Ближе к полудню пришла посылка для Мод. Вот чудеса! Столько недель — никакой почты, а тут вдруг письмо и посылка в один день! В посылке то, что Мод выбрала по почтовому каталогу, — блестящий черный кожаный обтягивающий комбинезон — точно такой же, как у Дайаны Ригг в «Мстителях». Я помогаю Мод надеть его и застегнуть молнию. Комбинезон явно был скроен для кого-то не с такими соблазнительно пышными формами, как у Мод, но стоило застегнуть молнию, вид у нее стал просто отпадный — настолько отпадный, что мне пришлось тут же ее расстегнуть и трахнуть прямо на полу. Потом она меня заставила снова ее застегнуть. Когда мистер Козмик и Салли вернулись из своих походов, они оба обалдели от вида Мод. Она похожа на Королеву Преисподней, а я — ее супруг. Неужели Мод хочет, чтобы я, подобно ее отцу и его товарищам, поверил, что она — Дьявол во плоти? Нет, все, что она говорила, было таким безыскусным. Но если все же она Дьявол, то что ей стоит прикинуться такой наивно безыскусной? Почему бы и нет? Не знаю.
Мистер Козмик еще до обеда раскрасил своего гнома и в полдень отправился его закапывать. Я пошел вместе с ним в сад и сидел там, стараясь придумать, что бы такое написать о природе, но меня постоянно сбивали мысли о Кроули и об Антихристе. Я уверен, что Мод не принимает противозачаточных таблеток. Вчера я был настолько не в себе от этого придурочного обратного отсчета Салли, что я даже не сообразил спросить. Так что же все-таки написать о природе? Небо голубое, листья зеленые, птицы вокруг щебечут вовсю. Похоже, вокруг все работает прекрасно и без моих попыток об этом писать. Я уже собирался вернуться к прерванным мыслям, как вдруг к нам заявились копы.
Констеблей было двое — мужчина и женщина. Они спросили, не против ли мы ответить на несколько вопросов. По тону было абсолютно ясно, что их ни капельки не волнует, против мы или нет. Конечно, мы были не против. Настроены они были серьезно и настояли на том, что допрос должен происходить в доме. Едва войдя, они тут же принялись все осматривать. Это не был обыск по всей форме, но они определенно что-то искали. Мистер Козмик побелел как полотно, и я не уверен, но думаю, что и сам я побледнел не меньше. Нас посетила одна и та же мысль — что шмон из-за наркотиков, а если так, то нам крышка, потому что мы даже не позаботились спрятать свою заначку. Она просто лежала на полке в крохотной кладовке вместе с шприцем мистера Козмика. Выходит, что Уитли в конце концов решил нас сдать? Я учитывал и другую, в равной степени малоприятную альтернативу, а именно, что появление копов связано с общенациональной волной гонений на сатанистов, и мысленно готовился отвечать на каверзные вопросы о ритуальной дефлорации, жертвоприношении животных и тому подобном.
Было ясно, что мы показались им слишком… не совсем такими, как местные придурки, с которыми они привыкли иметь дело. На мистере Козмике была шляпа как у Арло Гутри и цыганский жилет. Я был в джинсах и тенниске, что само по себе нормально, если не считать того, что я только после ухода копов заметил, что у меня была расстегнута ширинка и член болтался снаружи. Скоро к нам присоединились Мод и Салли. Мод была в своем обтягивающем комбинезоне, а Салли ползла за ней на четвереньках совершенно голая, если не считать ошейника и фартучка с оборками. Мистер Козмик проворно накинул на Салли простыню. Полицейские переглянулись. Неизвестно, что они могли подумать.
Как это водится в полиции, они не сразу стали спрашивать о том, что их на самом деле интересовало. Они просто задавали разные вопросы. Нам пришлось назвать свои имена, сказать, чем мы занимаемся, как давно живем в Фарнхэме и так далее. Наконец мужчина задал вопрос по существу:
— Мы зашли, чтобы вас предупредить. За последнее время в округе было совершено много краж, и мы подумали, что мы должны вас предупредить, чтобы вы были поосторожнее.
Я молча кивнул.
— Да какого хрена тут можно украсть, — сказал мистер Козмик.
— Следи за своим языком, сынок. Нет, дело в том, что… воров интересует одна-единственная вещь.
Они посмотрели на нас, словно ожидая, что мы сами догадаемся. Мы ответили им искренним недоумением.
— Деньги? — высказала предположение Салли. На лицах полицейских читалась разочарование.
— Да нет, не деньги. Нет, тут в округе кто-то крадет садовых гномов. Можете улыбаться, но на самом деле это совсем не смешно. Здесь, в этой части Суррея, люди гордятся своими садами, и это не шутка, когда какой-то вандал обворовывает твой сад. К тому же эти гномы довольно дорого стоят. Если бы вам целое утро пришлось утешать пожилую леди, всю в слезах, вы бы сейчас так не улыбались.
Но я не мог сдержать ухмылки. Не наркотики и не жертвоприношения, а всего лишь гномы. И слава богу, что гномы мистера Козмика уже были под землей и заняты своими хтоническими делами. Констебли обошли наш домик, заглядывая во все двери, явно надеясь высмотреть какого-нибудь заблудившегося гнома.
— Господи, ну и свинарник, — сказала женщина.
Мы, то есть Мод, мистер Козмик и я, с упреком посмотрели на Салли. Вслед за нами и полицейские обратили на нее внимание. Салли с улыбкой поглядела на них снизу вверх и показала им свою татуировку.
Полицейские провели ее в другую комнату и засыпали вопросами. Они спросили, сколько ей лет. Где живут ее родители? Не удерживают ли ее здесь насильно? Какие средства гигиены есть в ее распоряжении? Состоит ли она на учете у врача? Много ли сюда приходит странных людей? И всякое такое.
Наконец они ушли, но перед этим женщина повернулась к нам и сказала:
— Мы еще вернемся.
Все настроение испохабили. У копов особый дух, и они не скупясь распространяют его вокруг себя. Мод, слава богу, обеспокоена меньше всех. Пока она со мной, она счастлива и не боится никаких напастей.
15 августа, вторник
К ночи Салли совсем разболелась. Мистер Козмик тоже в весьма странном состоянии, потому что мешает алкоголь с героином, и, как чокнутый, без удержу, говорит о реинкарнации и о том, как все происходящее повторяется снова и снова. В частности, сейчас мы вновь переживаем то, что происходило в начале двадцатых годов в Телемском аббатстве Кроули. С точки зрения мистера Козмика, я — это Великий Зверь, а Мод и Салли — Первая и Вторая Наложницы. Колесо сансары вернуло нас в эту ситуацию еще раз, и мы должны посмотреть, сможем ли мы справиться лучше, чем в прошлый раз. Но от мистера Козмика нечего ждать толковых речей, в прошлый раз он говорил совсем другое, что Салли — не реинкарнация Второй Наложницы (по имени Нинетт Шамуэй), а Рауль Лавдей — это еще один член Телемского братства. Рауль умер в аббатстве Кроули от дизентерии, а это значит, что Салли тоже умрет — от инфекции, которую подцепила более полувека назад в предыдущей жизни. Я думаю, что она не умрет, а если и умрет, то из-за этого ужасного собачьего корма. А с другой стороны, мистер Козмик говорит, что эта консервированная собачья еда не такая уж и плохая, и в знак солидарности с Салли он тоже попробовал немного. Впрочем, надо заметить, что он был под кайфом, так что вряд ли он понимал, что пробует.
Я ставлю пластинки Донована, чтобы подбодрить Салли, но она говорит, что он — фигня.
— Он все врет, — прошептала она.
Идет дождь, и после вчерашнего посещения копов кажется, что коттедж на осадном положении. Несмотря на дождь, я сказал, что схожу в город. Втайне я надеялся найти врача и привести его, чтобы он осмотрел Салли, но, когда я был уже в дверях, Мод схватила меня за рукав:
— Не оставляй меня, Питер. Я знаю, это звучит глупо, но у меня такое чувство, что если ты отойдешь слишком далеко от коттеджа… если выйдешь за пределы магического круга, который ты очертил своей волшебной палочкой, то заклинание разрушится и чары спадут с нас. У нас кроме друг друга никого нет.
Салли практически запретила мне ставить Донована. Она больше не может слушать песни про солнечный свет, девушек в кружевных платьях, рыцарей в белых одеждах и веселых бродячих ремесленников. Поэтому вместо Донована я ставлю Дилана. От Дилана я тащусь, от него такой драйв. Но теперь я спрашиваю себя, что хорошего в этом драйве? Какой от него толк? Никакого. Драйв — это всего лишь интеллектуальная необузданность, свойственная молодости.
Салли уже не встает, но днем она поманила меня и сказала, что она не держит на меня зла за то, что я плевал на ее фотографию и участвовал в обряде проклятия в Ложе. И еще, что она любит меня и поэтому — только поэтому — полюбила и Мод.
Потом я вышел в сад поговорить с мистером Козмиком. Похоже, чуть больше недели назад Салли подошла к нему и спросила, как он думает, почему в последнее время у нее все пошло наперекосяк. Сначала мистер Козмик решил, что это ее вопрос недели, но потом он понял, что все серьезнее. В общем, Мистер Козмик рассказал Салли о том, что после того, как она ворвалась на лекцию Магистра, члены Ложи, включая меня, подвергли ее ритуальному проклятию. (Спасибо тебе, мистер Козмик.) Разумеется, мистер Козмик считает, что человек должен быть открытым, потому что если держать что-то в секрете и не давать выхода своим эмоциям, то это приведет к раку. Так что теперь все должно быть хорошо…
16 августа, среда
Хреново.
17 августа, четверг
Хреново.
Действительно ли милосердие Христа безгранично? И что это за грех против Духа Святого, который не может быть прощен? В моей школе поговаривали, что этот грех против Святого Духа — мастурбация. Если это так, то я погиб, а уж про Салли и говорить нечего.
Я уговорил мистера Козмика сходить в город и найти врача. Дело довольно сложное, потому что он был слегка под кайфом и вернулся, так никого и не убедив, что нам действительно нужна срочная помощь. Тем не менее он принес еды, водки, таблетки от поноса, а также набор для химической завивки в домашних условиях и книгу д-ра Бенджамена Спока «Ребенок: уход и воспитание». Только после того, как мистер Козмик робко извлек книгу, Мод мне призналась, что она беременна.
— Я просто знаю, и все. Это точно, — сказала она и уткнулась лицом мне в плечо.
Я ничего не ответил — я пытался просчитать последствия всего этого. Откуда мы возьмем денег? Нужно ли нам пожениться? А что, если приедет Магистр и заберет новорожденного, чтобы принести его в жертву на алтаре в Хораполло-хаусе? Последняя мысль, конечно, была паранойей чистой воды, но это общая проблема всех, кто принимает так много наркотиков. Наркота делает тебя стремопатичным по любому поводу.
— Какое вы собираетесь дать ребенку имя? — поинтересовался мистер Козмик, — Кроме Антихриста, само собой.
Он говорит, что мы обязательно должны съесть плаценту, потому что в ней много гаммаглобулина, а если не хотим сами, то, может быть, уступим ему?
Пока Мод подновляла мою химию с помощью домашнего набора для химической завивки, я сидел рядом с Салли (теперь она точно умирает) и читал ей вслух отрывки из Спока. Классная книжка.
«Однако строгость действительно вредна, когда родители давят на детей, неласковы с ними, постоянно подвергают их критике и не дают проявиться детской индивидуальности. Подобная суровость приводит к тому, что дети вырастают либо забитыми и бесцветными, либо жестокими по отношению к окружающим.
Родители, которые предпочитают непринужденное и неформальное общение с ребенком, если ребенок настроен дружелюбно, и которым удается быть не слишком строгими — к примеру, когда речь идет о дисциплине или чистоплотности — также могут воспитать благоразумных и общительных детей, если не побоятся проявить твердость в важных для них вопросах».
Я окончательно решил забросить свою диссертацию. Я вообще перестал читать что-либо кроме Спока и журналов мод. Кроме того, я перестал думать. Ничего этого мне не нужно, пока у меня есть Мод. Дьявол она или нет, но она точно появилась на этой планете, чтобы ей поклонялись.
Салли лежит, свернувшись клубком, в углу комнаты. Глаза ее подернулись мутной пленкой, и она похожа на маленького дрожащего зверька.
Буквально несколько минут назад снова приходили те двое полицейских. Увидев Салли, они поспешили уйти. Мистер Козмик воспользовался их уходом, чтобы быстренько спрятать в лесочке нашу заначку. Теперь до Мод наконец-то дошло, в какую переделку мы попали. Она решила нарушить целостность магического круга, который я очертил вокруг нашего домика и сада, чтобы позвонить из телефона-автомата в конце улицы. Кроме того, ее охватила настоящая паника из-за того, что наши дневники могут стать уликой против нас. Она говорит, что мы должны спрятать их, как спрятали наркотики.
Итак, моя госпожа повелела мне прекратить вести дневник.
11 сентября 1997 года, суббота
Пять дней назад умерла Мод. Ее похоронили сегодня, и на кладбище у меня была на редкость неприятная встреча.
Прошло тридцать лет с тех пор, когда я в последний раз заглядывал в эти тетради. Прервав дневник, я почувствовал большое облегчение. Как только я это сделал, излишне красноречивый, высокопарный демон оставил в покое мою правую руку, Наглую Лгунью (или «Блистательную Десницу», как выражается по поводу таких явлений Магистр). Теперь, когда я перечитал эти старые тетрадки, мне немного грустно, несмотря на то, что описанные в дневнике последние несколько дней были поистине ужасны.
Роберт Келли откликнулся на зов дочери, и через несколько часов в тот трагический четверг он приехал в Фарнхэм. Его сопровождали Гренвилль и Лора. Хотя предстояло уладить очень многое, ресурсы, которые Ложа чернокнижников может выделить в критический момент, поистине впечатляют. Ко времени приезда Магистра целая команда полицейских и криминалистов, взбудораженная следами свежеперекопанной земли на опушке леса, уже готовилась перекопать наш сад. Копы, очевидно, ожидали обнаружить массовое захоронение хиппи — возможно, хиппи с бритыми головами. Однако появление отца Мод определенно произвело впечатление. Он не только сумел остановить перекапывание сада, но даже убедил полицейских, что не стоит обвинять мистера Козмика в краже гномов.
Еще через несколько часов приехал мой отец. Мы сидели в холле гостиницы на Хай-стрит, и он молча слушал мой рассказ, а я говорил и по ходу дела пытался привести события последних недель хоть в какой-то порядок. Не знаю, чего я от него ждал, но в конце он сказал:
— Дьявол не нужен, чтобы в этом мире существовало зло, — Потом, после короткой паузы, добавил: — Теперь ты остался один — живи как знаешь.
Больше мы с ним не виделись.
Магистр отдал распоряжения, касающиеся похорон Салли. Кроме того, он уладил дела с полицией. Все прошло спокойно. Был только один по-настоящему трудный момент. Когда Магистр с дочерью ушли в город договариваться с владельцем похоронного бюро, мы с мистером Козмиком остались наедине с трупом.
Мистер Козмик указал на труп Салли и посмотрел на меня.
— Это было ее предсмертное желание, — сказал он. — Она ждет, что ты исполнишь клятву.
И несколько месяцев назад мысль о том, что я трахаю мертвую Салли, казалась мне ужасной.
Но тогда подобная перспектива не представлялась столь близкой, и мне казалось, что мертвое тело Салли будет таким же свежим, хрупким, с такими же длинными золотистыми волосами. Но теперь на покрытом пятнами матрасе лежало изможденное бритоголовое сгорбленное нечто, похожее на дохлую крысу.
Я только помотал головой. Мне нечего было ответить.
— Я был с ней в ее последнюю минуту, пока ты сюсюкался с Мод. Салли действительно хочет тебя сейчас. Она смотрит на тебя из астрала. Она ждет, что ты ее трахнешь.
Я по-прежнему молчал, и тогда мистер Козмик здорово разозлился.
— Ты ее предал. Ты предал себя. Ты предал все, что мы когда-то отстаивали. Ты — предатель, ты весь лживый от начала до конца.
Я вышел из комнаты, предоставив Салли заботам мистера Козмика.
У Магистра было несколько нелегких встреч с родителями Салли. Конечно, он был в ярости, но гнев его несколько поутих, когда Мод сказала ему, что она думает, что она беременна. Лора и Гренвилль помогли нам с Мод собрать вещи, и в ту же ночь Гренвилль отвез нас в одну из лондонских гостиниц. Весь день Гренвилль рыдал. «Я действительно любил твою девочку-хиппи», — сказал он мне в какой-то момент. Но если так, то тогда зачем он вместе со мной плевал на ее фотографию? И потом — если бы он не соблазнил ее тогда, кто знает, может, ничего бы и не случилось.
Мне кажется, то, как все обернулось, немного напоминает фильм, который я когда-то видел, — «Путь в высшее общество». Я женился на дочери босса, и с тех пор дела у меня пошли лучше некуда. Нет, он не взял меня в свою семейную фирму. Наоборот, мне было навсегда запрещено переступать порог Хораполло-хауса. С лета 19б7 года я имел так же мало отношения к Ложе и оккультным материям, как и к социологии. В светлое время суток я делал деньги, а темное — принадлежало Мод. Разумеется, я унаследовал деньги Джулиана, но было решено, что я должен устроиться на службу. И меня отправили в Сити. Сначала я работал в коммерческом банке, у которого были крупные интересы на Ближнем Востоке. Позже я открыл собственную компанию, которая занимается инвестициями в информационные технологии. Я приобрел имя и стал членом правления одной из крупных финансовых компаний лондонского Сити. Сити — это жесткий, суровый мир, но это по мне. Мод обзавелась собственным парикмахерским салоном, но после рождения маленького Роберта была рада переложить большую часть дел на других.
Я повзрослел. Со временем потерял свое «несносное чувство юмора», как называл его Фелтон. Я больше не верю в возможность существования параллельных вселенных, во встречи с покойными родителями и друзьями в их новых инкарнациях, в то, что этим миром повелевают тайные оккультные учителя, и прочее. Мир таков, каким кажется. Это как на моем компьютере — то, что ты видишь на экране, то и имеешь.
Я горжусь карьерой, которую мой сын сделал в политике. В Ложе все еще надеются, что наш сын действительно Антихрист. Я как отец заявляю, что для Антихриста у него аттестат о среднем образовании плоховат. Боюсь, Мод никогда особенно не заботилась о своем сыне. За ним ухаживали женщины из Хораполло-хауса, которых присылала Лора. Позднее мальчика послали учиться в школе «Винчестер». Всю свою любовь Мод хранила для меня и только для меня.
Я часто размышлял над откровениями тех августовских дней и убежден, что Магистр и его доверенные астрологи ошибались. Я — не реинкарнация Кроули, которую они искали. Как бы то ни было, они свели нас с Мод и сделали нас счастливыми.
Мистер Козмик тоже запродался. Сейчас он работает в юридическом отделе Министерства внутренних дел (правда, мы не общаемся). А кто не запродался? Я пережил годы Великого Предательства и Отступничества от мечты хиппи. Мы хотели перевернуть все кверху дном. Мы хотели освободить сердца и умы людей нашего поколения, и не только нашего. «Безумие передается по наследству. Вы заражаетесь им от своих детей».
Мы хотели, чтобы люди перестали быть собственностью других людей. Чтобы мир стал мягче, великодушнее и богаче красками. Мы кипели энергией. Мы ждали, что в конце шестидесятых станем свидетелями окончательного преображения человечества. Как сказал Ницше: «В человеке важно то, что он — мост, а не цель».
Но мы проиграли. Верх одержали престарелые банкиры, генералы, полицейские и профессора. И я — один из них. Они — это мужчины в деловых костюмах, которые каждое утро идут в Сити по мосту Ватерлоу, они ничем не лучше военных преступников. И все катится и катится колесница Джаггернаута. Сначала мы проиграли битву, потом — свои души. Салли была единственной из моих знакомых, кто остался верен самому себе, а я, похоже, единственный, кого заботит то, что мы потеряли. «First Girl I Ever Loved…» Мы были молоды и без царя в голове.
Мод похоронили сегодня днем на Хэмпстедском кладбище. Лежа в гробу, она сжимала крест, который я подарил ей когда-то давным-давно. Среди провожающих были Магистр (теперь это — Гренвилль) и Лора. Поминок я не устраивал, так как у меня не было ни малейшего желания проводить с членами Ложи больше времени, чем нужно. Я отпустил шофера и пошел пешком в наш, то есть теперь мой дом, когда ко мне вдруг подошли два странных существа. Голова одного была накрыта капюшоном, у другого голова была бритая, и одеты они были в оранжево-красные балахоны, как у того толкача, который когда-то давно продал мне наркотики в «Райском саду Абдуллы». От них пахло восточными благовониями, и сначала я решил, что это кришнаиты. В наши дни можно встретить кришнаитов, они бухают в свои там-тамы и позвякивают колокольчиками, их процессии движутся по Оксфорд-стрит. Но в конце шестидесятых их можно было увидеть намного чаще. Я остановился, чтобы получше рассмотреть этих людей в оранжевых одеждах с бритыми головами, потому что я хочу попытаться понять, отчего у них всегда такой чертовски жалкий вид. Но это так, кстати. Оказалось, что эти двое вовсе не были поклонниками Кришны.
— Предоставь мертвым погребать своих мертвецов, — произнесла фигура в капюшоне, притаившаяся под аркой кладбищенских ворот. И сунула мне в руку листовку.
«СПАСЕНИЕ В ИИСУСЕ! ВЫ НЕ ОДИНОКИ! ПРИСОЕДИНЯЙТЕСЬ К ЕГО СЕМЬЕ И ЛИКУЙТЕ, ОБЕРЕГАЕМЫЕ ЛЮБОВЬЮ БОЖЕСТВЕННОЙ СЕМЬИ».
Под текстом, напечатанным крупным шрифтом, шла оформленная под комикс история о мучениях души в Аду, но из-за развившейся у меня в последнее время дальнозоркости реплики персонажей, набранные мелким шрифтом, расплывались у меня перед глазами.
— Ты слеп и не видишь, — сказала фигура в капюшоне, — Но ты стоишь на краю огненного моря. Как только ты отправишься по этому морю, ты ни на мгновение не сможешь избавиться от боли. Твои кости вытянут из твоего тела. Глазные яблоки выдавят из глазниц. Твою мошонку исполосуют лезвия куда более острые, чем бритва. Потом в котле, полном кипящей слюны, ты обретешь свой первоначальный облик, чтобы пережить муки снова и снова, но теперь ты будешь предчувствовать боль заранее. Капли твоего пота будут прожигать металл. Пройдет миллион лет, но тебе будет казаться, что твои мучения только начались. Подумай же сейчас, как ты злишься на себя в этой жизни, когда забываешь отправить письмо, а потом подумай, какая злоба охватит тебя при мысли о том, что ты отверг предложенный тебе бесценный дар вечного спасения! Обратись же с любовью к Господу твоему, Иисусу Христу, и ты будешь спасен.
— Мы любим тебя, — сказала бритоголовая фигура, и, только когда она заговорила, я понял, что передо мной молодая женщина, — Я люблю тебя и хочу привести тебя к Иисусу. Иисус или вечные муки в Аду — выбирай.
Она прижалась ко мне, и я почувствовал ее острые груди, а она потеребила мой черный галстук.
— Я хочу, чтобы ты пришел к Иисусу. Я хочу, чтобы ты кончил во имя Иисуса. Со мной тебе будет хорошо.
— А он? — спросил я, указывая на ее спутника.
— Иисус не против, — прошептала женщина. — Он знает, что все это во имя благой цели и что я — Проститутка во имя Христово. Он знает, что я делаю это, потому что я люблю тебя и хочу спасти тебя от адского пламени. Иисус учит, что я должна быть готова умереть за других. И уж тем более я должна быть готова заниматься сексом ради спасения душ других людей. Ну, давай же, это хорошая сделка — классный секс плюс вечное спасение. Ни о чем не волнуйся. Он любит смотреть.
Теперь, когда я вспоминаю об этом, я едва могу в это поверить, но тогда она встала на колени и начала расстегивать мне ширинку.
— Убирайся прочь, женщина! Я только что похоронил жену. Если ты думаешь, что у меня сейчас встанет только потому, что какая-то лысая религиозная фанатичка в маскарадном костюме копошится у меня в паху, то ты глубоко заблуждаешься.
Она взглянула на меня с нежной улыбкой:
— Давай я пососу, а тогда посмотрим, идет?
— Да пошла ты!
Я застегнул молнию, повернулся и быстро пошел прочь.
Какая наглость, наглость и пошлость, что эти чокнутые вот так вмешались именно сейчас. Прошло уже несколько часов, но я все еще не могу прийти в себя. Мне приходилось слышать о подобном сексуальном обращении в веру. Кажется, это называется «бомбить по-любовному» или «брать за живое». Я случайно вспомнил, как Робин Уильямсон из Инкредибл Стринг Бэнд в песне «First Girl I Ever Loved» пел о том, что его прежняя подружка примкнула к Церкви Иисуса. Наверное, многие из старого хиппового отребья закончили тем, что стали проповедовать такой вид евангельского христианства.
Встреча у кладбищенских ворот была, что называется, выстрелом в спину. Старого Питера, Питера образца 67-го года, наверное, позабавила бы мысль о том, что он только что встретил астральное воплощение Салли, спустившееся на Землю, чтобы в последний раз попытаться вырвать его из цепких объятий Мод и из пасти Ада. А может, бритоголовая дурочка была одним из тибетских Гневных видений, которые готовят человека к загробной жизни (херуки, кажется, так их называют). Салли часто о них говорила. И это, как говорится, смех на палочке. Девчонка с кладбища не была Салли: на голове у нее не было никакой татуировки, да и покойники никогда не оживают. Это было то, что было — просто парочка шизанутых христиан-евангелистов. Но как бы там ни было, это заставило меня задуматься — так, как я никогда не думал об этом раньше, — о шестидесятых и о том, что тогдашняя манера говорить и вести себя еще бытует где-то на задворках нашего общества. Думаю, что в каком-то метафорическом смысле те двое действительно были призраками из другого мира.
И вот, тридцать лет спустя, вернувшись после похорон Мод в пустой дом, я вновь вытащил эти дневники. Конечно, мне грустно. Тогда я был стройным, и энергия во мне била ключом, но все равно у меня нет желания вернуться в прошлое. Молодость редко бывает счастливой порой в жизни. Я был таким наивным, Мод такой неловкой, и реальность нас обоих приводила в ужас. С тех пор мы нашли свое место в этом реальном мире и счастливо прожили в браке тридцать лет.
Мод поддалась раку. Ей было больно сбрасывать с себя человеческую оболочку.
Ее последние, обращенные ко мне, слова были:
— Я вернусь за тобой.
Надеюсь, ждать уже не долго.
Примечания
1
Кто будет стеречь самих сторожей? (Лат.).
(обратно)
2
Перевод А. Глебовской.
(обратно)
3
Цивилизация (нем).
(обратно)
4
Перевод Г. Кружкова.
(обратно)
5
Искусство соития с демонами (лат.).
(обратно)
6
О бракосочетании (лат.).
(обратно)
7
Безумие на двоих (фр.).
(обратно)
8
«Тошнота» и «страх» (экзистенциалистские термины, введенные соответственно Ж.-П. Сартром и С. Кьеркегором).
(обратно)
9
Перевод А. Глебовской.
(обратно)
10
Жуткая тайна (лат.).
(обратно)
11
Перевод Н. Гумилева.
(обратно)
12
Перевод А. Глебовской.
(обратно)