Чалма Искандера (fb2)

- Чалма Искандера 177K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Владимир Германович Васильев («Василид-2»)

Владимир Германович Васильев
(Василид-2)
Чалма Искандера

Николай Константинович устал от немочи двухметрового тела своего. Изнемог! Уж с октября 1916-го, будто гигантская незримая пиявка присосалась к нему, деловито высасывая жизненные силы. И доктор Боровский Петр Фокич вроде толков да уважаем, но ежели Господь кого решил призвать, так разве ж лекарь ему помеха? Было еще столько планов: и в Голодной степи — замышлялось продолжить ирригационные работы, увеличить число русских поселков с десятка дюжин до пары сотен, и по развитию университета, и хлопко- и маслозаводы заботы требовали. И вдруг стало ни до чего.

Бессилие унизительно для мятежного духа великокняжеского! Почти столь же, как давнее незаживаемое, когда над ним, запеленатым в смирительную рубашку, куражились солдаты-охранники, то поколачивая неприметно, ибо приказа к рукоприкладству не было, то предлагая царевичу детские игрушки, то оскорбляя словом матерным, хотя вчера ещё это было для них немыслимо. Зато, какое удовольствие нынче! Уж лучше было на каторгу.

Впрочем, это унижения внешние, гораздо больней ранила уверенность родителей в том, что он мог украсть эти презренные бриллианты: и великого князя Константина Николаевича, позволившего допрос и участвовавшего в нем, и матушки Александры Иосифовны, инициировавшей расследование. А если ими двигала не уверенность, а покорность злой воле Александра II — так это еще горше и обидней! Император не желал терпеть вблизи трона родственника, искренне и открыто считавшего, что не Александру по всем законам престолонаследия должен принадлежать трон российский, а дяде Николая Константиновича великому князю Николаю Николаевичу Романову, генералу-фельдмаршалу и полному георгиевскому кавалеру. Дядю он величал Николаем II, а себя — Николаем III как главного претендента на российскую корону. Так и подписывался: «В.к. Николай III».

Бог им судья, а он давно простил, более того, искренне жалел царственных невольников Императорского дома. И в первую очередь, нет, во вторую, он поднял красный флаг над своим домом не в честь победы Февральской революции, а в честь освобождения родственников своих, молодых и не очень. Родители-то давно уж отошли в мир иной. В первую очередь, он радовался, конечно же, собственному освобождению: более императорская семья была над ним не властна. Отречение двоюродного племянничка, подтвердившего ссылку, не могло не пролиться живительным бальзамом на душу изгнанника. Хотя и в ссылке он жил, как хотел, в пределах дозволенного, разумеется. И хворей никогда не жаловал. Ан достали…

Правда, надо признать, что духовный подъем, вызванный крушением монархии и собственным освобождением, резко улучшил его физическое самочувствие. И планы принялись громоздиться, и кровь вдруг вскипела, к подвигам призывая. Опять задумался о благоустройстве селения Искандер в Ташкентском уезде неподалеку от Газалкента, запланировал продолжить археологические раскопки кургана, надеясь развить первую удачу — древнее оружие и утварь украсили его коллекцию. Дарьюшку Часовитину, вторую супругу свою (не венчанную) перевез из дома в Шелковичном переулке за крепостью в Искандер вместе с их общей дочкой, тоже Дарьюшкой, целебным горным воздухом подышать да красотами полюбоваться, ну, и дом вести, разумеется. Княгиня Надежда не очень-то имение в Искандере привечала, ссылаясь на заботы в городском дворце. Хотя иногда осчастливливала приездом. Его женщины любимого на части не рвали, зато и он их всей душой любил.

Однако за неделю вызрело зерно, что упало в душу сразу, как узнал о конце монархии — в один день собрался Николай Константинович, оставив домá на жен, сел в поезд, да и поехал в Санкт-Петербург, то бишь в Петроград (тьфу ты, язык сломаешь: тр-гр…), втайне опасаясь — не остановит ли кто, но не остановили, даже не сразу заметили отсутствие, потому что привыкли к его перемещениям по Туркестану.

Под перестук вагонных колес в князе просыпалось странное чувство легкой гордости собой: в 1878 году он опубликовал в Оренбурге брошюру «О выборе кратчайшего направления Среднеазиатской железной дороги» и послал в Петербург доклад. Идея была признана нерентабельной. Но в 1906 году сделали так, как он предлагал, разумеется, без признания его заслуг и имени. И никто из многочисленных попутчиков не ведал, чья овеществленная идея его сейчас перемещает в пространстве. Бог счет ведет не именам, а делам — по ним и зачтется.

Петербург встретил липким холодом. И в Туркестане, особенно, в горах, да и в пустынях бывают крепкие морозы, но они переносятся гораздо легче здешних сырых и промозглых. А может, и не мороз это, а внутренний холод от ощущения прошедшей жизни. Сорок три года здесь не был. Интересно, не соскоблили его имя с мраморной доски Академии генштаба, куда заносили окончивших ее с медалью? И он за серебряную удостоился — единственный из царской семьи. Надо будет наведаться, дабы удостовериться в реальности воспоминаний. И в Петропавловскую крепость — обязательно в усыпальницу родителей. Впрочем, скоро, возможно, и на том свете встреча состоится. Хотя ему, скорей всего, уготован путь в ад, а родители, надеялся он, в раю приняты.

«Астория» его поразила — показалась каменным кораблем, рассекающим городские волны. Это уже был не его Петербург. Внутри гостиницы князя гостеприимно объяла вполне европейская роскошь. Снял апартаменты «люкс». Назвался Искандером. Скинув пальто и шапку и стянув сапоги, откинулся на спину в кровати, желая перевести дух и расслабить уставшие с дороги члены, да тут же и заснул. Ничего во сне не увидел — слишком велико оказалось утомление: шестьдесят семь это вам не семнадцать.

Проснулся, когда сумрак уже лениво облизывал окна. Принял ванну, оделся в свежее и спустился в ресторан, чувствуя зверский голод. Не мудрено — с Москвы на сухомятке.

Бросилось в глаза множество офицеров: революция — время военных.

От первого же бокала шампанского наступило приятное расслабление, на мгновение почудилось, будто домой вернулся. Но лишь на мгновение: внезапно он поймал на себе взгляд генерала, не узнать которого было невозможно — он сам когда-то называл его «полуказак-полуказах» — Лавр Георгиевич Корнилов, выпускник той же академии, что и сам великий князь, и с теми же результатами, отмеченными на мраморной доске. Это их и сблизило в Ташкенте в 1898 году, а потом сказались общие географические исследовательские интересы, вызвавшие немало увлекательнейших обсуждений. Жаль, в 1904 году общение прервалось.

Корнилов решительно шагнул к столу князя. Николай Константинович с улыбкой поднялся навстречу.

— Вы свободны! — отослал генерал сопровождающих. — Николай Константинович, если не обознался? — уточнил Корнилов.

— Он самый, — скривил губы великий князь, — несмываемый позор императорского дома.

— Полноте, дорогой Искандер, — нетерпеливо мотнул головой генерал. — Мы-то с вами знаем, что ваша история — хорошо организованная провокация английской разведки. Уж поверьте старому шпиону. Вашему высокому родственнику было очень выгодно поддаться на эту провокацию.

— Но это известно лишь нам с вами, — посетовал Николай Константинович, отметив про себя осторожное обращение Корнилова.

— Достаточно для взаимного уважения, — подвел черту Корнилов. — У каждого своя роль в истории. Вы свою отыграли блестяще, но занавес еще не опущен. Чует мое сердце, что за вами еще один выход.

— Не понял насчет выхода? — удивился Николай Константинович, давно уже не помышлявший об исторической сцене.

— Все в руках Бога, — без улыбки ответил Корнилов.

— За встречу! — предложил Великий князь.

— За встречу! — поднял бокал генерал. — Не чаял, честно признаюсь. Каким ветром вас сюда принесло?

— Историческим, — улыбнулся Николай Константинович. — Впервые за сорок три года получил возможность… Могилу родителей посетить захотелось…

— Зная вас, уверен, что вы задумали вернуться в Санкт-Петербург, — разгадал замысел собеседника опытный контрразведчик.

— Мы давно не виделись, — покачал головой Великий князь. — Уже слишком много жизни вложено в Туркестан, чтобы бежать сюда, где меня не ждут. Скорее, захотелось увидеть, всколыхнуть в душе, да и проверить — имею ли право.

— Боюсь, что очень вас здесь ждут, — без улыбки, но с мрачным намеком прокомментировал генерал. — И совсем не те, от кого бы вам хотелось почувствовать ожидание. Обезумевший народ не ждет, и родственникам сейчас не до вас, как, впрочем, и всегда.

— Кто же меня ждет?

— Да будет вам известно, что 3 марта Петросоветом принято решение об аресте всех членов династии Романовых. Решение приведено в исполнение. Я лично как Главнокомандующий войсками Петроградского военного округа объявил пятого марта императрице Александре Фёдоровне об аресте ее семьи и лично ее. В настоящее время все Романовы, пребывающие в России, арестованы. Я участвовал в сем неприятном мероприятии с тем прицелом, что сейчас это может обеспечить безопасность императорской семьи. Во всяком случае, я могу ее обеспечить. Все революции в первую очередь проливали кровь монархов. Народы испытывают от этого особое удовольствие, ибо в остальное время монархи распоряжаются их жизнями.

— Экие дела творятся, пока я путешествую, — вздохнул Великий князь. — Мои сыновья еще свободны? Они в действующей армии.

— Они Искандеры, — исчерпывающе ответил Корнилов.

— Я тоже Искандер, — усмехнулся Николай Константинович.

— Не обманывайтесь, — отверг посыл скромности генерал. — Вы до мозга костей Романов. Возможно, даже более чем все прочие ныне здравствующие. Даю свою дурную голову на отсечение, что вы не отказались бы от исторической ноши, как ваши родственники, несмотря на ваши прогрессивные взгляды и негативное отношение к монархии.

— Почему вы так считаете? — удивился князь.

— Потому что любящий отец никогда не допустит, чтобы одурманенный сын кончил жизнь самоубийством. А русский народ сейчас именно этим самозабвенно и занят. Если не будет царя, то появится диктатор, несколько диктаторов, которые в междоусобной войне за власть погубят народ. Лучшую его часть, способную на подвиг и благородство.

— Так вы меня арестуете? — улыбнулся беззаботно Николай Константинович. — Во исполнение решения вашего правительства.

— О, нет! — серьезно ответил Корнилов. — Я очень надеюсь на ваш выход в заключительном акте этой пьесы под названием человеческая комедия. А потому лично препровожу вас на поезд и прослежу, чтобы вы благополучно добрались до дома. Кстати, как там мой братец поживает?

— Петр Георгиевич-то? Да пока отлично! Мы с ним дружны. Кстати, совсем я обеспамятел — он же вам самые горячие приветы передавал, сказывал, что скучает, свидеться мечтает. Если бы случай сегодня нас не свел, искал бы вас.

— Все в руках божьих. И случаи в том числе…

— Планировал с Керенским свидеться, — признался князь. — В Ташкенте мы дружны были.

— Не советую, — нахмурился Корнилов. — Он сильно изменился. Не всякий власть выдерживает, большинство себя теряют. Адвокат, — брезгливо поморщился генерал, — к тому же, член Петросовета. Он и принимал решение о Романовых.

Из ресторана они на экипаже Корнилова — авто генерал не уважал — отправились в Великняжескую усыпальницу в Петропавловской крепости. Несмотря на поздний час, все ворота и двери моментально распахивались перед Верховным главнокомандующим.

Постояли, помолчали. Да и что тут скажешь? Слова бессильны перед вечностью. Только опять заледенело внутри, и дышать трудно стало.

Корнилов почувствовал его состояние и шепнул:

— Пошли, великий князь, пора.

И под руку взял, потянув настойчиво. Николай Константинович подчинился, ощутив слабость и растерянность, для него обычно нехарактерную.

Они, не спеша, проехали по ночному Петербургу. Почти не разговаривали. Все было сказано, оба прекрасно умели читать молчание. Лавр Георгиевич довел великого князя до номера, на минуту вошел, крепко обнял и сказал тихо:

— Берегите себя, я в вас верю. Держите со мной связь через брата Петра. Прощайте, даст Бог, свидимся. Утром вас проводят на поезд. — И ушел.

Утром действительно его проводили до поезда и занесли вещи в купе. Быстротечным оказалось свидание с Петербургом.

Дальнейшее мутное брожение власти, которое он наблюдал уже в Ташкенте, исторического восторга великого князя, и так почти иссякнувшего после свидания с Петербургом, изрядно поубавило, хотя он и старался держать дистанцию — привычка быть в стороне от политики стала даже не второй, а основной его натурой. Великий князь давно понял, что конкретные дела по преобразованию мира и жизни к лучшему достойней политических потуг. Конкретными делами и занимался, перемещаясь между Искандером и «Золотой Ордой» в Голодной степи, где проложил на свои деньги канал от Джизака до Бекабада. В Ташкенте предпочитал не задерживаться. Понимал, что идет грызня за власть, которую он презирал.

Однако уши не заткнешь и глаза не закроешь, да и пытаться отучить себя думать — пустое занятие. Впрочем, его мрачно позабавили июльские события в Санкт-Петербурге, закончившиеся отставкой 7 июля главы Временного правительства князя Львова и назначением на пост министра — председателя Александра Федоровича Керенского — Ташкент во главе России! Некая провинциальная гордость слегка трепыхнулась в груди — мол, знай наших! Однако диагноз Корнилова быстро это глупое чувство пригасил. Впрочем, и Лавр Георгиевич Ташкенту не чужд. А он уже Верховный главнокомандующий.

К сожалению, в Петербурге булькало, а вонь доносилась и до Ташкента: пришла радиограмма Керенского, в которой он называл Корнилова «мятежником и изменником». Похоже, происходило именно то, что прогнозировал умнейший Лавр Георгиевич.

В сентябре начались открытые стычки и провокации с целью восстановить туземное население против власти Временного правительства. Краевой Совет, представлявший оную власть, вместе с гражданским управлением Туркестана посильно оборонялись от Революционного комитета, состоявшего из большевиков и левых эсеров. Двенадцатого сентября власть захватил Революционный комитет. Пятнадцатого она перешла обратно. Гарнизон, верный Временному правительству, базировался на казарменном положении в крепости, хотя и там артиллерийская рота была настроена неоднозначно и, пустив в ход пушки и пулеметы, могла в короткий срок изменить ситуацию.

Николай Константинович несколько лет назад говорил сыну Александру, что не дело держать крепость в центре города — слишком она опасна и роль ее непредсказуема: кто владеет крепостью, тот владеет городом. Нынешние события подтверждали его мнение.

В последних числах сентября в Ташкент стала прибывать военная экспедиция Временного правительства под командой генерала Коровиченко Павла Александровича.

Все стороны противостояния полагали, что генерал немедленно прикажет мятежным войскам сдать оружие и, в случае неповиновения, принудит их. Отряду из Оренбургского казачьего полка, четырех маршевых эскадронов драгун и гусар, пулеметной роты из Ораниенбаума и двух бронированных автомобилей это было вполне по силам. Однако генерал Коровиченко повел себя странно: он считал возможным, не имея к тому ни малейших оснований, уговорить мятежников даже без разоружения их. Началась череда стратегических и тактических глупостей, как квалифицировал действия генерала великий князь позже, когда уже стала очевидной причина «странностей». Оная состояла в том, что, будучи близким другом Керенского, Павел Александрович, скоропалительно став генерал-майором, оставался до мозга костей адвокатом, каковым и был всю свою жизнь. Единственное его боевое задание состояло в охране арестованного семейства бывшего императора Николая II в Царском Селе. И в Ташкенте он, вместо того, чтобы решительно арестовать верхушку, а массы мятежников разоружить, начал привычный «судебный процесс», надеясь уговорить их, как присяжных в зале суда. Не понял юрист, что революции и мятежи законов не признают.

К четырнадцатому октября обострилось противостояние в крепости: артиллерийская рота демонстративно направила орудия на казармы верного правительству гарнизона. Генералу пришлось применить силу для разоружения роты, что, несмотря на отсутствие потерь, привело к возмущению в мятежных полках. Закончилось все запоздалой попыткой разоружить мятежников, которые, обнаглев, разоружаться не пожелали и вступили в открытое противостояние. Обманным путем (предложив перемирие и нарушив его), выбили инициативу у отрядов генерала Коровиченко, послали якобы мирную делегацию от населения во главе с настоятелем вокзальной церкви и потребовали прекратить кровопролитие. Генерал склонился заключить с большевиками мир, несмотря на возражения своих офицеров, решившихся сместить его с поста. Тогда генерал Коровиченко приравнял их неповиновение измене присяге. Подчинились… раскрыли ворота, и через несколько минут были арестованы. Коровиченко отправлен на крепостную гауптвахту, остальных «погнали» под конвоем в казармы 2–го полка.

В городе началась охота на офицеров и кадетов, присоединившихся к отряду.

С 1 ноября большевики закрепили свою власть в Ташкенте и в других городах Туркестана.

Тяжелей всего на Николая Константиновича подействовал рассказ об издевательствах над генералом Коровиченко, оставленным в крепостной гауптвахте на потеху черни, приходившей ежедневно специально для того, чтобы плюнуть сквозь решетку в «зверя». Через неделю кто-то под улюлюканье зевак ткнул его штыком, и хотя по требованию коменданта крепости унтер — офицера Якименко была сделана перевязка, доступ в «зоопарк» продолжался, что не могло закончиться добром — еще через неделю издевательств генерала в буквальном смысле растерзала перевозбужденная насилием толпа.

Это болезненно напомнило Николаю Константиновичу давний эпизод жизни с его собственным пребыванием в смирительной рубашке в камере, где над ним издевались неутомимые в садистских фантазиях солдаты-охранники. Великий князь очень живо представил себя на месте генерала. Сначала себя, а потом и всю Россию.

Тогда-то и дал трещину стержень личности. Вернулись, отступившие было, хвори. Революция продолжала свою кровавую поступь, а он, зная, что не в силах ей противостоять, позволил болезни завладеть его телом.

Расстрел большевиками в Ташкенте 13 декабря стопятидесятитысячной манифестации сартов и русских против их власти с гибелью генерала Смирницкого, многих русских офицеров и полутора сотен сартов, и последующие репрессии здоровья не прибавили. Говорили, что полковник Бек, генерал Кияшко, присяжный поверенный Дружкин, граф Доррер были захвачены, отвезены в крепость и там зарублены шашками. Всех несчастных Николай Константинович знал лично.

С этих пор доктор Боровский вынужден был признать, что, когда больной жить не хочет, врач практически бессилен. Тут уж как Бог распорядится.

Однако Петр Фокич не привык сдаваться. Он обратился за помощью к новому — с марта занявшему пост — сорокалетнему главному врачу Ташкентской городской больницы Валентину Феликсовичу Ясенецкому-Войно, уже имевшему имя в российской медицинской среде. Несмотря на чрезвычайную занятость, доктор сразу согласился посетить пациента.

В благодарность Боровский весь долгий путь до Искандера потчевал Валентина Феликсовича подлинными историями и байками, касающимися ссыльного великого князя. Ясенецкий-Войно терпеливо слушал, при этом с большим интересом осматривая живописные окрестности, да где-то на полпути не выдержал и усмехнулся незлобиво:

— Вы, любезный Петр Фокич, расписываете мне князя, будто купец товар залежалый.

— Может, и залежалый, ибо немолод Николай Константинович, — не стал отрицать Боровский. — Только до недавнего времени его энергии иной юноша мог позавидовать! Обидно — столько добрых дел свершил, о людях заботясь: и ирригация здесь да в Голодной Степи, и предпринимательство вполне в современном буржуазном стиле — хлопкоочистительные заводы с производством масла растительного и мыла. Кинотеатр открыл — «Хива», наверняка, обратили внимание — его затея, и народный университет учредил, и стипендии для неимущих студентов назначил для учебы в Петербурге да в Москве, и археологией занялся, и предметы искусства в музей собирает — тоже для людей. Уже и завещал Ташкенту… Губернатор бывший, Куропаткин, мне сказывал. Это я к тому, что не для личного обогащения трудится, а для улучшения общей жизни. Заботится о крае, где живет.

— Ежели действительно так, то Бог его не оставит, — уверенно ответил Ясенецкий-Войно.

— Уж больно грешен великий князь для божьей защиты, — посетовал Петр Фокич, с удивлением покосившись на спутника — молодые нынче не очень-то религиозны, да и сам, что уж греха таить, весьма поостыл в религиозном усердии, глядя на безумие человеческое. Если все по воле божьей, то воля сия доктора чрезвычайно смущала. В последнее время он склонялся к мнению, что человек предоставлен самому себе, возможно, потому и умом повредился.

— Не нам судить, что грешно, а что Богу угодно, — тихо заметил Валентин Феликсович.

— Я вам так подробно рассказывал о пациенте своем, — наконец, решил объяснить Боровский, — потому что, на мой взгляд, он болен не столько телом, сколько духом… волю к жизни потерял, что в наше время, пожалуй, не удивительно.

— Почему же вы меня, хирурга, призвали на помощь, а не психиатра или священника? — без улыбки спросил Ясенецкий-Войно.

— Психиатрия как наука еще не возникла, на мой взгляд, — объяснил Петр Фокич. — И специалистов достойных я в Ташкенте не знаю, а мы, хирурги, лучше прочих понимаем, какова роль воли пациента к выздоровлению. Возможно, я не прав, и вы, осмотрев великого князя, найдете причину исключительно в физическом его состоянии, тогда и будем действовать соответственно.

Против ожиданий Ясенецкого-Войно «больной» встретил их у ворот, одетый как раз ожидаемо экстравагантно: в толстый туземный стеганый халат-пальто (чапан, кажется, называется) и в большую меховую лисью шапку, тоже местного кроя, хорошо закрывающую уши и шею сзади. В первый момент он поразил воображение гостя: громадный, не то слегка бородатый, не то сильно небритый, не то русский, не то сарт. Валентин Феликсович подумал, было, что это слуга великого князя из туземцев, но Боровский, запричитав, избавил его от этой иллюзии.

— Николай Константинович! — сетовал он. — Ну, как же можно? На мороз! При ваших-то легких! Неделю назад хрипы слышались!

— Вы ж, любезный Петр Фокич, меня сами сюда на свежий горный воздух отправили эти самые легкие, будь они неладны, лечить. Вот и вылечили, — хриплым басом оправдался он. — Тут этого лекарства на всех легочников хватит! Ждал я вас, милейший, по времени рассчитал, когда можете пожаловать, и вышел расчет проверить, — он улыбнулся, явно довольный собой.

— Позвольте представить, — вспомнил Боровский. — Новый главный врач городской больницы Валентин Феликсович Ясенецкий-Войно. Замечательный специалист!.. Его Императорское высочество Великий князь Николай Константинович Романов!

Представляемые обменялись вежливыми кивками, но князь не удержался подтрунить над доктором своим:

— Это кого же его я императорское высочество, Петр Фокич? Я сам свой и рад этому безмерно. Наградил Бог на старости лет, услышал мои молитвы. Я — гражданин Романов-Искандер, а можно и наоборот — Искандер-Романов. А вас, уважаемый Валентин Феликсович только так и не иначе?

— Можно и иначе, — улыбнулся врач, — Сам подумываю иногда, что Войно-Ясенецкий, пожалуй, благозвучней. Но если уж менять имя, так кардинально.

— Ну, это артисты да литераторы псевдонимами увлекаются, — заметил князь, — а нам с вами, как родители назвали достойней зваться. Разве что фамилию удвоить, имея к тому основания.

— На все Божья воля, — повторил врач слова Корнилова. — Наше дело жить достойно Его замысла о нас.

Слуги-сарты уже приняли лошадей, а хозяин пригласил гостей в дом.

Петр Фокич удивлялся неожиданной бодрости пациента. И озадаченно пожал плечами на вопросительный взгляд коллеги — ехали-то к почти безнадежному больному, а попали к весьма бодрому пожилому мужчине — никак не старичку. Однако стоящий под навесом чужой распряженный экипаж слегка объяснял ситуацию — видимо, это гости подняли настроение.

Освободившись от зимних одежд, доктора прошли за хозяином в гостиную, где хлопотали у стола две женщины — одна лет тридцати пяти, другая — не более двадцати.

— Мои Дарьюшки, — с гордостью представил Николай Константинович.

Объяснять их статус ему и в голову не пришло — всем давно все известно.

— Пока они тут хлопочут, прошу в кабинет, — указал он путь рукой.

Валентин Феликсович с интересом рассматривал князя. Без зимней одежды он выглядел худым, но без заметной сутулости — с детства заложенная «военная выправка». Поражал совершенно лысый череп! Голова, разумеется, а не череп, но туго натянутая на нем кожа анатомических подробностей почти не скрывала. При весьма крупном носе голова имела вид скульптурный. Столь лыс уже или бреет голову по местной моде сартов? Оно и правильно: вши — плоды революций, а на лысине им не удержаться.

В кабинете навстречу входящим поднялись двое мужчин средних лет в штатском. По тому, как они это сделали, сразу стало ясно — офицеры.

— Лука Лукич Кондратович, — представился тот, что постарше, лет пятидесяти.

— Генерал-лейтенант, — добавил великий князь.

— Это лишнее, — заметил Лука Лукич. — Нет армии, нет и генерала.

— Был бы генерал, а армия найдется, — хмыкнул Николай Константинович. — Пока вас никто не разжаловал.

— Петр Георгиевич Корнилов, — сделал шаг вперед тот, что моложе, — полковник… Брат младший, — добавил он, заметив вопросительный взгляд Ясенецкого-Войно. За последний год он уже привык к подобным взглядам.

— Ясенецкий-Войно Валентин Феликсович, — представился доктор в ответ. — Главный врач ташкентской городской больницы.

Петр Фокич обменялся поклонами со старыми знакомыми.

— Присаживайтесь, господа, — радушно пригласил хозяин. — По рюмочке с морозца?

Он собственноручно наполнил хрустальные рюмки водкой и поднес гостям. Это было на самом деле неплохо и в медицинских целях, и для знакомства. Сам хозяин воздержался, заметив строгий взгляд Петра Фокича.

— Я так понимаю, что готовится дружеская трапеза? — сказал Ясенецкий-Войно. — После нее вряд ли цель нашего приезда может быть достигнута. Посему, прошу простить, но мы должны внимательно осмотреть пациента. Где это удобней сделать, Николай Константинович?

— Прошу в спальню, — кивнул князь.

Осмотр продолжался в течение часа. То один врач прислушивался к звукам организма великокняжеского, то второй, обменивались заключениями и предположениями, предпочитая латынь, по врачебной самоуверенности забыв, что Романов прекрасно знает этот мертвый якобы язык.

— Ну, что, уважаемые Эскулапы и Гиппократы, жить буду? — натужно весело поинтересовался Николай Константинович.

Врачи переглянулись.

— Неделю назад я бы на вас не поставил, — ответил Петр Фокич. — А сегодня вы меня поразили. Что скажете, коллега?

— Больной скорее жив, чем мертв, — усмехнулся Ясенецкий-Войно. — Ежели серьезно, я обнаружил остаточные признаки неразвившегося воспаления легких, которого вы, уважаемый Петр Фокич, опасались. На мой взгляд, опасность миновала совсем недавно. Похоже, что у Бога на вас, великий князь, особые виды. Исполняя его волю, вам предстоит жить дальше. Только угадайте, в чем Его воля.

— Воля Бога не угадывается, — кончиками губ улыбнулся Николай Константинович, — она неотвратима, ибо есть судьба.

— Оставим пока Господа в покое, спасибо ему, конечно, за помощь, — вмешался в назревающий теологический разговор Боровский, — но чудеса всегда имеют реальную основу. Чем и как вы лечились, дорогой князь?

— Послушно выполнял все ваши назначения, — заверил Романов. — Дарьюшки следили, не смыкая глаз. Еще местный табиб наведался, сказал, что народ его послал, а Аллах надоумил. Уже несколько дней капли его принимаю, смола какая-то горная, отвары трав принес. Надымил тут сушеными колючками, исрык называется. Дарьюшке наказал каждое утро дымить.

— Да, запах специфический, — принюхался Петр Фокич.

— А главное, наверное, — шепотом признался великий князь, — мне жить захотелось. Уже трое суток у меня господа офицеры… Я уверен, что вы с ЧК не связаны, — серьезно подчеркнул он. — Хочется признаться вам, что у меня с ними один фантастический проект, до воплощения коего я не имею права умереть.

Он с улыбкой изучил заинтересованные физиономии медиков.

— А признаться я вам должен по той причине, что необходимо ваше медицинское заключение: могу ли я принять участие в завершающей стадии этого проекта или нет.

— Врачи умеют хранить тайны, как и священники, — подтвердил Ясенецкий-Войно. — Мы внимательно вас слушаем, князь.

— Мы готовим акцию по освобождению моего двоюродного племянника и его семьи из заключения в Тобольске. Уже многое подготовлено, — сообщил князь. — Я финансирую.

— Вы?! — воскликнул Петр Фокич, не удержавшись. — После всего?

— Именно я, — кивнул великий князь, — и именно после всего. Возможно, это и есть особые виды на меня?

— Это богоугодное дело, — согласился Валентин Феликсович. — Но это не то, к чему вы призваны.

— Почему это? — обиделся Николай Константинович.

— Это исторически бесперспективно, — объяснил Ясенецкий-Войно. — С точки зрения истории, то есть Бога, ваш племянник — отработанный вариант, не справившийся со своей исторической миссией. Но это не значит, что его и, особенно, его семью, не надо освобождать. Обязательно надо, ибо скоро их будут убивать — исторический опыт подсказывает. Но ваша миссия иная.

— Вам-то откуда знать?! — воскликнул великий князь.

— Сон мне был… вещий… Он и заставил меня срочно к вам приехать… — с расстановкой сообщил Валентин Феликсович.

— А я-то думал, что моя просьба, — удивился Петр Фокич.

— Это само собой, — кивнул коллега. — Но я и ваше приглашение воспринял как знаковое продолжение сна.

— Заинтриговали, — нервно усмехнулся Николай Константинович. — Излагайте…

— Я так понял, что вы всецело доверяете своим друзьям, что в соседней комнате? — спросил Ясенецкий-Войно.

— Всецело, — подтвердил князь.

— Тогда давайте воссоединимся с ними, и я продолжу, — предложил Валентин Феликсович.

Князь неожиданно резво встал и быстро прошел в кабинет. Врачи поспешили за ним.

— Господа! — возгласил Николай Константинович. — Любезный Валентин Феликсович имеет для нас сообщение. Прошу внимательно выслушать.

— Во-первых, я полагаю, всех интересует состояние здоровья хозяина этого гостеприимного дома. Так вот, оно далеко от идеального, но уже не внушает недавних опасений. При продолжении лечения есть серьезная надежда на полное выздоровление. С учетом возрастных изменений, разумеется. Нет так ли, коллега?

— Совершенно согласен! — решительно согласился Боровский.

— Посему пункт первый: я как врач настоятельно не рекомендую физическое участие Николая Константиновича в практической реализации вашего проекта. Его надо доверить молодым. Не обижайтесь, князь…

Князь махнул рукой.

— Пункт второй: ваш проект — акция человеколюбия и в этом качестве всемерно оправдана, хотя есть у меня подозрение, что вы придаете ей значение историческо-политическое, — продолжил Ясенецкий-Войно. — Если мои подозрения верны, то вы пытаетесь идти ложным путем. Ясно, что России в настоящий момент необходим харизматический лидер, который смог бы объединить народ, занятый самоубийством. Но тому, кто отрекся, народ уже не поверит, да и в том, что происходит, очевидна вина императора, не справившегося с ситуацией. В одну реку нельзя войти дважды… Практически все члены императорской семьи, насколько мне известно, находятся под арестом.

— Это так, — подтвердил великий князь.

— Поэтому, — продолжил Валентин Феликсович, — наш многоуважаемый Николай Константинович представляет для России особую историческую ценность… Не потому, что на безрыбье и рак — рыба, — поспешил он уточнить, заметив готовые вырваться возражения присутствующих, — а по той причине, что он не скомпрометирован, а обижен свергнутой императорской властью, он царский изгой. Обиженный народ может принять его, как своего, а тот неоспоримый факт, что Николай Константинович добровольно проявлял заботу о простом народе, как русском, так и туземном — можете не сомневаться, люди о таком всегда знают, — этот факт позволит народу зародить в душе надежду на справедливую власть, которой он, несомненно, ждет как спасения от наступившего Армагеддона. Кроме тех, кто уже потерял человеческое звание и душу, обезумев от крови и насилия, которое ныне дозволяется безнаказанно творить. Армагеддон и есть борьба Христа в нас с антихристом.

— Вы к тому, что великий князь Николай Константинович Романов должен взойти на престол российский? — прямо поставил вопрос генерал Кондратович.

— К тому и о том, — кивнул доктор. — Мы должны просить его об этом. И уж никак не использовать в проектах по освобождению бывших монархов.

— В ваших словах чувствуется такая уверенность в правоте и праве, будто вам известна истина, — заметил полковник Корнилов, сузив и без того раскосые глаза, без раздражения, но с явным желанием услышать объяснения.

— Весть мне была, — без тени смущения ответил Ясенецкий-Войно. — Конечно, это был сон, но столь живой и убедительный, что я забыть его не могу и в деталях помню. И никогда прежде я ни о чем подобном не думал, чтобы предположить, что раздумья мои во сне реализовались. Последнее время меня больше беспокоит состояние больной жены, у которой открылся туберкулез, чем судьбы империи, уж извините, господа. А тут вдруг…

— И в чем же весть состояла? — спросил Романов.

— А в том, что венчал я вас на царство, хотя это в наших условиях право архиепископа Иннокентия. Но я знал, что он, уезжая в Москву по призыву патриарха Тихона, рукоположил меня в епископы и предоставил моему попечению Туркестанскую епархию. Не во мне суть, а в том, что я провозгласил царем Российским великого князя Николая Константиновича Романова как имеющего полное право на престол согласно всем законам престолонаследия, узаконив тем самым вашу эпатажную подпись Николай Третий. О факте такой подписи я до этого «сна» не знал. Вот и способ проверить — сон или весть! Было такое, Николай Константинович?

— Было, — кивнул великий князь, — потому что наследовать трон должен был мой дядя, а за ним — я. Вот так я расписывался.

Он подвинул к себе лист бумаги на письменном столе и расписался: «В.к. Николай III».

— Вы разве духовное лицо? — спросил генерал у Ясенецкого-Войно.

— Пока нет, — вздохнул тот, — но серьезно подумываю над этим шагом.

— Сейчас, когда такие гонения на священников? — удивился Корнилов.

— Именно сейчас и проверяется истинная вера.

— И под каким же вашим именем вы меня на царство венчали? — поинтересовался великий князь с легкой улыбкой.

— Лука, — ответил Валентин Феликсович.

— Почему Лука? — удивился Петр Фокич.

— Потому что он был не только апостолом, но и врачом, и художником. Как я. Я чувствую духовную связь с ним.

— А кто же в больнице работать будет?! — возмутился Боровский.

— Врачей много, епископов — единицы, — усмехнулся Ясенецкий-Войно. — Шучу. Я не собираюсь отказывать в медицинской помощи нуждающимся в ней. Ни Бог, ни совесть не позволят. Да и сон пока далек от жизни… Что скажете, Николай Константинович?

Великий князь молчал. Сложные чувства он сейчас испытывал. С одной стороны, с юности мечтал восстановить справедливость, с другой, сейчас совершенно потерял к этому интерес. Пара попыток напомнить о себе в связи с временно пустым престолом была ироничным способом именно напомнить, а не захватить власть — смешно же с тремя тысячами казахов и парой тысяч яицких казаков идти на Санкт-Петербург. Власти юмора не оценили, явно сильно опасаясь за престол, и сослали его в Читу. Там впервые и пошатнулось его здоровье, что аукается сейчас. С третьей стороны, доктор прав: или сейчас, или никогда. Вчера он был уверен, что никогда, а сегодня жизнь поворачивается так, что у него нет выбора.

— Я готов, — негромко, но уверенно сказал он.

А в это время в Севастополе и во всех черноморских городах, начавшись в конце декабря, захлебывались офицерской кровью «матросские варфоломеевские ночи», длившиеся круглосуточно.

В палату евпаторийского госпиталя Красного Креста, где лечился поручик Александр Николаевич Искандер после тяжелого фронтового ранения с переломом обеих костей на правой ноге, вбежала сестра милосердия Женечка и закричала:

— Быстрей, быстрей, господа офицеры! Вас идут убивать! Матросы! Братишка прибежал.

Сомневаться в правдивости Женечки, да хранит ее Господь, не приходилось — давно ждали, но здоровье не позволяло покинуть этот негостеприимный край.

Команда из четырех молодых хромоногих офицеров давно уже сформировалась в госпитале — вчетвером и двинулись, кто на палку опираясь, кто на костыль.

Крым в январе — это совсем другая планета, чем летом, особенно, вдали от моря. Где татары давали тайный приют, Аллах их награди, где греки, а где и неба шатер. Чудом ли, Божьим ли промыслом, но, ориентируясь по карте, добрались до Днепра напротив Николаева, а там и переправились, сильно опасаясь, что на ладье Харона, однако провидение было на их стороне. В Николаеве удалось отогреться да чуть силы восстановить, а там — по железной дороге в Киев. Народу ехало много, почему-то в такие смутные времена никому дома не сидится, так что удалось затеряться в толпе. Хотя и тут время от времени на каком-нибудь полустанке офицеров то вешали, то расстреливали. Благо сами беглецы были одеты в гражданское и не слишком городское.

И в это же примерно время бывший Верховный главнокомандующий российской армии, недавний заключенный Быховской тюрьмы генерал Лавр Георгиевич Корнилов в одиночку, одетый в мужицкий костюм прибыл в Новочеркасск и стал вместе с генералами Алексеевым и Калединым соорганизатором Добровольческой армии на Дону. Собственно, опять же Верховным ее главнокомандующим.

А адмирал Колчак, считавшийся с год назад реальной альтернативой Керенскому, выехал из Японии в Сингапур, где планировал перейти на службу во флоте союзников.

В Тобольск, куда была сослана царская семья, прибыл муж дочери Григория Распутина Соловьев с крупной суммой денег якобы на организацию побега. Он вселял в арестантов надежду на возможное спасение, а фактически пресекал всякие попытки освободить их. Как приближенный к семье он имел возможность входить в доверие к смельчакам-монархистам и контролировать ситуацию.

— Если не секрет, вы в какой области специализируетесь, доктор? — поинтересовался генерал Кондратович.

— Хирург я, Лука Лукич — ответил Ясенецкий-Войно. — Гнойная хирургия. Хотя все мы, Петр Фокич не даст соврать, специалисты широкого профиля.

— Все правильно, будущий тезка, — кивнул генерал. — В наше больное время именно хирург должен назначать лечение. И именно гнойный хирург! Я не скажу, что ваша весть для меня нoва, но по привычке связывал восстановление порядка в Российской империи с последним императором или его ближайшими сиятельными родственниками. Уж извините, Николай Константинович, мы настолько привыкли к тому, что вы далеки от престола, что под носом не видим очевидного. Доктор прав! Вы — наилучшая кандидатура для той высокой исторической роли, которой, кроме вас, никто сыграть неспособен. После слов уважаемого Валентина Феликсовича это стало для меня настолько ясно, что стыдно теперь, что сам не понял… Как же уберечь до времени ваше императорское высочество?

— А не посвящать никого, — сказал Петр Фокич. — До исторического момента. И ЧК не допустит, и свои завистники-наполеончики напакостить могут. А Николай Константинович сумеет сохранить свой принятый обществом образ. Никому и в голову не придет, как не приходило нам.

— Ну да, побуду шутом, сколько надо для дела, — усмехнулся великий князь.

— Сложно будет, — покачал головой полковник Корнилов. Наша туркестанская военная организация сейчас на стадии становления, и идея восстановления монархии достаточно популярна, а такой способ ее реализации на поверхности.

— Итак, господа, — встал во весь двухметровый рост великий князь. — Попрошу согласовывать со мной все ваши стратегические и тактические идеи и разработки. Шут, между прочим, полковник Генерального штаба и боевой офицер. Мне не нужны авантюры, у нас только одна попытка.

— Так точно, Ваше императорское высочество! — вскочил и генерал.

Встал по стойке «смирно» и полковник. В этом мощном старике внезапно обнаружилась поистине императорская харизма.

— Только не надо думать, что в ЧК идиоты, — заметил Ясенецкий-Войно. — Если я додумался до такого варианта, то и они могут предположить подобную возможность. И принять профилактические меры. Возможно, стоит продумать варианты перехода на нелегальное положение.

— Никогда не прятался! — возмутился Николай Константинович. — И на закате лет своих не планирую! — и тут же хитро усмехнулся: — Хотя военного маневра не исключаю.

Среди ночи Николай Константинович проснулся в холодном поту, сердце тревожно билось и, казалось, вот-вот выскочит из груди. Он пытался выбросить из сознания приснившийся кошмар и никак не мог.

— Что за ночь сегодня? — силился вспомнить великий князь. — Кажется, с 13 на 14 января… Чертова дюжина… Чур меня!

Великий князь только что присутствовал на собственных похоронах. Вроде бы ничего страшного — никогда он смерти не боялся, но то в яви, когда лежал бы себе тихо и умиротворенно в гробу, завершив все счеты с жизнью (кстати, совсем он себе в гробу этом не понравился — череп с какой-то плоской лысиной, нос, всегда крупный, теперь, казалось, все лицо собой загораживал. И главное — тип в гробу выглядел чужим, неказистым и беззащитным). А в этом странном состоянии то ли между сном и явью, то ли между жизнью и смертью все было неправильно — не ощущал упокойник упокоения. Взирал на себя со стороны и содрогался от отвращения, смешанного с ужасом. Это был не страх смерти — бессмысленно бояться того, что произошло, нет, это был ужас перед необъяснимым, перед тем, чего быть не могло, но было. Неподалеку скорбно лили слезы и княгиня Надежда, и Дарьюшки, сыновей только судьба-лихоманка по полям сражений раскидала. Сдержанно гудели скорбные многотысячные толпы сартов, благодарных ему за заботу. Солдаты с винтовками бдительно следили за толпой, но она вела себя благочинно, как и положено на похоронах. Все это происходило рядом с парадным его дворцом, где жил он мало, в военном Иосифо-Георгиевском соборе, который-то и собором назвать можно было с большой натяжкой — так, небольшая, но изящная церквушка. Интересно, что мусульмане не побрезговали сюда прийти, дабы попрощаться с ним. Бог един, церкви разные. А Бог есть любовь. По крайней мере, благодарность и сострадание.

Но все это он отмечал сознанием, коего у него быть не должно было, а чувства, тоже неизвестно откуда у трупа взявшиеся, корежил вселенский холод. Кстати, откуда ему было знать, что во вселенной так холодно?

Сей холод заставлял его содрогаться в постели уже наяву, хотя в оной яви он уже был неуверен.

— Что с тобой, Николенька? — почуяла неладное Дарья Евсеевна.

— Хо-хо-лод-но, — непослушными заледеневшими губами просипел Николай Константинович.

— Ой, и правда, ты как ледышка! — вскочила она. — Я сейчас воды согрею, грелками тебя обложу.

Услышав шум на кухне, поднялся и Петр Фокич, бывший здесь своим человеком.

— Что случилось, Дарья Евсеевна? — обеспокоился он.

— Ох, заледенел весь — грелки сделать хочу, — пожаловалась она.

Петр Фокич, не спрашивая разрешения, вбежал в княжескую спальню.

Пульс прощупывался слабо, но ритм опасений не вызывал. И действительно, кожа будто ледком покрылась — так была холодна и не эластична, как должно живой коже.

Тут и Валентин Феликсович подоспел. Два врача развили бурную деятельность вокруг пациента, делали какие-то инъекции, крутили и вертели беднягу, и грелки, принесенные Дарьей Евсеевной, в дело пошли.

Через четверть часа князя отпустило — кожа потеплела, пульс наполнился, речь восстановилась.

— Что ж вы нас, ваше императорское высочество, так пугаете? — подчеркнуто легким тоном спросил Ясенецкий-Войно.

— Смерть я свою видел, — уже вполне внятно объяснил Николай Константинович. — Хоронили меня.

— Да, зрелище, я полагаю, не для слабонервных, — признал врач. — Но не зря говорится: двум смертям не бывать, а одной не миновать. Вы пережили свою смерть, теперь будете жить! Господь ясно дал вам понять, что заинтересован в вас.

— Я был близок? — тихо спросил великий князь.

— Не буду вас обманывать, в полушаге, — честно ответил доктор.

Неисповедимы пути господни и вольно им было, чтобы нечто подобное привиделось и Лавру Георгиевичу Корнилову в ночь на тринадцатое апреля (и тут тринадцатое!) 1918 года перед штурмом Екатеринодара. Вроде и не спал, не до сна было, а может, и не совладал с переутомленным организмом. А привиделось ему, что он один в штабном домике на берегу Кубани, куда точнёхонько влетает снаряд со шрапнелью, словно кто цель указал. И провал в видении, полное бесчувствие и безвременье. Вдруг послышался звук вгрызающейся в землю лопаты. Лавр Георгиевич понимает, что такого быть не может. Однако же… Глухой удар и сухой скрежет лопаты по дереву… И вид со стороны: небольшая толпа красных вскрывает могилу, извлекает гроб, выдирает гвозди — восторженный вопль:

— Корнилов! Сатана!.. Ай, да молодец, Сорокин! Отличный подарок к учреждению Кубанской советской республики! Он! Полный генерал и рожа его — чингизхановская!

Гроб без крышки сунули в повозку и накрыли брезентом.

Время опять исчезло.

Когда сняли брезент, то ли Лавр Георгиевич, то ли некая субстанция, которая давала зрение и слух душе его, узрела знакомую Соборную площадь Екатеринодара и двор гостиницы Губкина. Из гостиницы с радостными криками выскочила толпа командующих Северо-Кавказской красной армии — Сорокин, Золотарёв, Чистов, Чуприн — было их много и все в дупель пьяные после обмывания создания Кубанской республики и удачной обороны Екатеринодара. Они разогнали толпу таких же пьяных матерящихся красноармейцев и нависли над гробом. Потом призвали дрожащего от страха фотографа, который сделал фотографии трупа со следами шрапнельных ран. Затем приказали ординарцам на штыках извлечь тело из гроба и повесить на дерево, что и было исполнено. Командующие выхватили шашки и принялись полосовать ими голое тело. Веревка не выдержала, и тело свалилось на землю, командиры плюнули и предоставили развлечение солдатам. Те тоже отвели душеньку и плотно нашпиговали ее грехом смертным. Когда тело превратилось в фарш, его швырнули на повозку и повезли на бойни через весь город. По дороге любой желающий мог вскочить на повозку и поглумиться над телом генерала. Толпа жаждала развлечений и получила их.

На городских бойнях тело Верховного Главнокомандующего Русской армии скинули с повозки на ворох соломы и горючего мусора и подожгли в присутствии высших представителей большевистской власти и всех делегатов съезда, подъехавших к месту аутодафе на автомобилях. Солома быстро прогорала — подбрасывали, подкидывали тело штыками, чтобы со всех сторон занялось. Одного дня не хватило, чтобы превратить останки в пепел, развлечение продолжалось и на следующий день. Уголья растаптывали ногами и продолжали жечь. Затем развеяли пепел по ветру…

Генерал Корнилов очнулся и посмотрел на часы — прошло всего десять минут с момента, когда он последний раз проверял время. А видение длилось и того меньше. Что это было?..

Лавру Георгиевичу не нужно было повторять дважды, он прошептал:

— Благодарю тебя, Господи! — и приказал срочно передислоцировать части в обход Екатеринодара.

В полной тишине войска обошли город с другой стороны и, когда красная армия двинулась в наступление на их бывшие позиции, почти без сопротивления — все основные силы большевиков были в атаке — заняли Екатеринодар. На ходу уничтожив представителей власти и оставив отряд для зачистки, силы Добровольческой армии зашли в тыл противника, не ожидавшего подвоха, и уничтожили его. Это была очень важная победа! И генерал Корнилов всегда помнил, кому он ею обязан. Тогда-то он и отправил записку брату: «Передай привет Туркестанцу! Я в него верю, береги его!».

А на берег Кубани он пришел после боя: изба, в которой ему было видение, лежала в обугленных руинах.

Николай Константинович заплатил немалые деньги туземным мастерам за изготовление для него шикарной чалмы из красного бархата и атласа с вкраплением желтого. В первый момент головной убор напоминал костер, который уже прогорел, оставив красные угли. В комплекте с его красной рубашкой, в коей он щеголял в феврале-марте 17-го, костюм смотрелся сногсшибательно. В нем он и разъезжал по Ташкенту на первое мая — новый революционный праздник. В этом году первомай, как выражались мастеровые, был особенным: вчера 30 апреля на пятом Всетуркестанском съезде Советов была провозглашена Туркестанская Автономная Советская Социалистическая республика. Большевики юридически закрепляли свою победу. Грамотно действовали. Великий князь не мог не признать, что сильно отстает от них. Так и будет, пока не удастся перехватить инициативу. И он шел в народ: выкатил рабочим на своих заводах по несколько бочек вина, да и столы накрыл. Не забыл и железнодорожные мастерские — угостил. Да всем раздавал красные банты, чтоб на рубахи крепили. Говорил небольшие речи-тосты во здравие трудового народа. И говорил вполне искренне: считал, что трудовой человек должен жить хорошо. Беда России в том, что миллионы возжелали жить хорошо грабежом. А переход награбленного из рук в руки богатства не добавляет, а лишь разруху и озлобление усугубляет.

И народу, особо после чарки-другой, нравился «красный князь» в диковинной чалме. Когда его спрашивали, пошто напялил, он отвечал, что новая революционная идея интернациональна, объявляет все народы равными и достойными хорошей жизни, и он с этим совершенно согласен, ибо еще апостол Павел говорил: несть ни эллина, ни иудея перед Богом, а значит, нет ни сарта, ни киргиза, ни русского — все едины. Это его чалма и означает.

Председатель Туркестанского ЧК Фоменко, когда ему докладывали о чудачествах императорского изгоя, благосклонно усмехался:

— Ежели за нас и великие князья, то наше дело непобедимо, пусть трудится на благо. Полезный шут.

А шут был печален — горькие вести приходили со всех концов совсем недавно великой империи. Немцы захватили Крым, Черноморский флот России перестал существовать. Украина во власти Германии, хотя номинально гетман ее — генерал Скоропадский. Немцы захватили Гельсинфорс, то есть Финляндия тоже потеряна. Большевики перенесли столицу в Москву, что умно, ибо до захвата Санкт-Петербурга недалеко. Племянничка с семьей его несчастной перевезли в Екатеринбург. Сегодня — не зря же телеграф придумали — поступают сведения. Теперь их освобождение проблематично и сомнительно. Из Тобольска по безлюдным просторам Сибири перевезти их в Туркестан, а потом в Персию было бы гораздо реальней. Тотальное опоздание, потому что нет единого руководящего центра, единого государственного организма. И в этом виноват он — отброшенный историей в сторону шут императорский. Однако искусство шута в том, чтобы печали его никто не заметил.

Очень радовало Николая Константиновича, что второго апреля, за пару дней до того, как оренбургским и уральским казакам удалось перехватить Среднеазиатскую железную дорогу и тем самым полностью отрезать Туркестан от европейской части и от главных сил большевистской армии, приехал его сын Александр. Израненный, в тяжелом моральном состоянии после крымской резни офицеров, но живой. О старшем сыне Артемии известий не было. Взвалив на себя незримую ношу, надо было думать о наследнике. В монархический план Александра пока не посвящали. Не потому, что не доверяли, а дабы поведением своим случайно не насторожил бдительного врага. Но в организацию ввели. Великий князь не мог держать в себе всех задумок и стратегических планов, держать-то мог, но они жгли его изнутри. Да и любая военная операция не может быть разработкой одиночки — слишком много нюансов, требующих критического разбора. Вот они вдвоем и оттачивали планы, изредка докладывая их Петру Георгиевичу Корнилову и Луке Лукичу Кондратовичу, в основном, занятым организационной работой по созданию боевых структур по всему Туркестану. Особо доверительные отношения сложились у Николая Константиновича с Иваном Матвеевичем Зайцевым, полковником и недавним командующим русскими войсками в Хиве и комиссаром Временного правительства в Хивинских владениях. Он же Божьей волей стал главой Амударьинского казачьего войска, в состав которого вошли и киргизы, и узбеки, и каракалпаки. Вообще, Зайцев заслуженно числился в Туркестане героем, которого уважали и большевики, и Белое движение.

Десятого января 1918 года полковник Зайцев, вернувшись из Персии, открыто объявил большевикам войну. С отрядом в семь сотен казаков он выступил из Хивы на город Чарджуй, занял его, арестовал местную большевистскую власть и передал управление органу Временного правительства. В Чарджуе полковник встретился с министрами Временного правительства Кокандской автономии Чокаевым и Ходжаевым и заключил соглашение о совместной борьбе с большевиками. Тогда же в город по железной дороге прибыл еще один казачий отряд из семи сотен оренбургских, семиреченских и сибирских казаков.

Из Чарджуя Зайцев со своими казаками двинулся на Самарканд, с тем, чтобы далее идти на Ташкент. Совнарком Туркестанского края лихорадочно отдавал приказания с требованиями остановить Зайцева. На осадном положении была объявлена Среднеазиатская железная дорога. В общей сложности на борьбу с Зайцевым было брошено до 3000 красногвардейцев.

Однако плохо обученные разгильдяйские отряды красных, несмотря на численное превосходство, не могли противостоять профессиональным частям старой армии, в результате чего отряду Зайцева достаточно быстро удалось разбить хивинских большевиков и занять город Самарканд. Красные были отброшены на 30 километров от города. Тогда большевики пошли иудиным путем: за два миллиона романовских рублей они подкупили казачий комитет отряда Зайцева, который отказался воевать со станичниками 17-го полка, стоявшего в Ташкенте, принял решение разоружиться и выдать Зайцева красным в Ташкент. Зайцев был вынужден бежать.

Но казачий русский офицер слишком выделялся на фоне туркменского населения, и через пять дней был арестован в Асхабаде.

21 февраля 1918 года суд приговорил его к расстрелу, но красноармейцы пожалели офицера, и расстрел был заменен десятью годами одиночного заключения в Ташкентской крепости. Поистине невероятный случай! Но такова была личность Зайцева.

Из крепости Зайцев бежал через четыре с половиной месяца. Туркестанская военная организация уже имела разветвленную сеть своих агентов, и побег был хорошей проверкой этой сети. Оказавшись на свободе, Зайцев сразу же принял на себя обязанности начальника штаба. И в этом качестве активно общался с Романовыми-Искандерами. Его-то полностью посвятили в планы.

С помощью Зайцева была скоординирована деятельность ячеек организации в Самарканде, Коканде, Красноводске, Асхабаде, Верном и в более мелких населенных пунктах. Штаб организации установил связь с вождями повстанческих отрядов: ханом Джунаидом, главой туркменских племен, побежденным Зайцевым и тем завоевавшим искреннее уважение, и Азиз-ханом, главой текинских племен. Они были вовлечены в общую работу.

Много споров было вокруг сотрудничества с англичанами, которые за свои услуги требовали, чтобы после победы Туркестан стал английским доминионом и предоставил бы англичанам концессии на разработку природных ресурсов сроком на пятьдесят пять лет. Это не устраивало ни Зайцева, патриота и монархиста, ни, тем более, будущего монарха. В этом они были едины. Только было очевидно, что без помощи британцев — и военной, и финансовой — не обойтись, как ни раздувай патриотические щеки. Тогда-то триумвират и решил сыграть в русский валенок: соглашение будет заключено от имени Организации в предположении, что власть перейдет к Туркестанской Демократической Республике, а монарх, взявший власть в свои руки, окажется не связан договорными обязательствами. Вполне даже по-джентльменски, если учесть, что джентльмены никогда не смущались криминальными действиями во благо своих джентльменских шкурных интересов.

Начать планировали в августе. Но история не партия в шахматы, а пятая стихия. Хотя стихия стихией, а все взаимосвязано: атаман Дутов взял Оренбург, чехословацкий корпус поднял мятеж против большевиков — вроде хорошо, в нужном направлении процесс идет, а, поди ж ты: забеспокоились большевики, пушечного мяса не хватает, начали мобилизацию мужиков от восемнадцати до тридцати пяти лет в Асхабаде и всей Туркмении — восстали мужики, побили большевиков, взяли власть. Это вроде тоже хорошо, но не по стратегическому плану, не под тем руководством, а значит, без осознания генерального плана — схватил власть, а что с ней дальше делать — отдельный разговор. Лишь бы сейчас в рекруты не забрали.

Пришлось срочно менять планы. Нет худа без добра: с чрезвычайным комиссаром Фроловым из Ташкентской крепости ушел отряд венгров, которых мало интересовали здешние разборки, они были верны тем, кто дал им свободу, оружие и хорошо кормил. Пока венгры были в крепости, пытаться захватить ее было бы безумием.

Двадцатого июля пришло известие о расстреле царской семьи со всеми чадами и домочадцами. Неожиданно тяжело переживал великий князь это известие, хотя ожидал такого поворота событий, хотя никого из родни не знал, не любил и не уважал. Это шло из глубины души. И окончательно понял Николай Константинович, что отступать некуда.

— Все, — сказал он Александру, — остались только мы.

— Ты имеешь в виду?.. — сразу понял сын.

— Да, — кивнул великий князь, — перст господень указывает на нас.

Был срочно собран штаб организации, где генерал Кондратович и Зайцев объявили о начале подготовки к восстанию. Неделя была дана на оповещение всех отделений организации.

Выступление было назначено на 25 июля.

История склонна к иронии: в ночь на 25 июля военный комиссар Туркестанской республики Константин Осипов, всего пять месяцев назад пленивший полковника Зайцева, и полковник Зайцев с отрядом офицеров, переодетых в красноармейцев, въехали в крепость по предварительной договоренности Осипова с Иваном Беловым, командующим гарнизоном Ташкента и Ташкентской крепости. Собственно, Осипов только уведомил подчиненного о своем прибытии по срочной надобности. Войдя в кабинет Белова, Осипов молча пристрелил его. Отряд, тем временем, забрасывал казармы гранатами, а следом врывался в помещение и добивал раненых и уцелевших. Все закончилось в течение двадцати минут. Затем Осипов обзвонил всех комиссаров и актив Туркреспублики и призвал их в крепость на экстренное совещание, предупредив об опасности восстания в ближайшие часы, о коем ему стало известно. В течение часа прибыли все, кто был в Ташкенте. Их встречали и провожали в кабинет командующего крепости два «красноармейца».

Каждого Зайцев встречал фразой:

— Господин комиссар, в Туркестане восстановлена законная власть. Переходите ли вы на ее сторону, раскаиваясь в своих преступных действиях?

Реагировали по-разному:

— Осипов! Что за комедия?!..

— Пошел на… — И пытались выхватить маузер. Было очевидно, что вкусившие власти отказываться от нее не собираются, да и не верят в серьезность происходящего.

— Увести! — приказывал Осипов.

Уводили в соседнее помещение, откуда через несколько секунд доносился глухой звук выстрела. Голова чудища была отрублена, но его вооруженные щупальца в виде многотысячного гарнизона и без головы были опасны.

Благо, что часть контингента ушла в Асхабад, большая часть — на предотвращение вторжения в Туркестан войск атамана Дутова, активно наступавших от Оренбурга и Актюбинска. Из Ферганской долины двигались повстанческие войска Мадамин-Бека. Из Бухары — войска Сеид-Амир-Мир-Алим-хана, эмира Бухарского, уже захватившие участок железной дороги, что препятствовало перемещению войск большевиков. Хан Джунаид и Азиз-хан выступили на помощь Асхабадскому восстанию. Туда же направил один полк и Лавр Георгиевич. Одновременно начались восстания в Верном, в Беловодье, в Пишпеке. В Семиречье против большевиков выступили казаки.

Однако и оставшиеся примерно две тысячи штыков большевистского ташкентского гарнизона представляли серьезную силу, имевшую своих командиров. Против них, в первую очередь, и были предприняты профилактические меры: по местам квартирования отправились незваные гости. К этому моменту Осипову удалось передислоцировать часть гарнизона, верную большевикам, в зону боевых действий, а «свои» части разместить в Ташкенте.

Они-то и занялись захватом почты с телеграфом, банка, железной дороги и обезвреживанием сонного гарнизона, еще не ведающего о происходящем. Оружие было захвачено, а солдатам приказано построиться на плацу. Ничего не понимающие сонные мужики с удивлением воззрились на ружья и пулеметы, нацеленные на них.

— Солдаты! — обратился к ним генерал Кондратович, восседая на коне в полном генеральском обмундировании. — Сегодня в Туркестане восстановлена законная власть, глупо свергнутая недальновидными политиканами в разгар войны, что привело к неисчислимым жертвам всех народов нашего великого государства и почти к гибели самого государства, но Господь не оставляет без помощи верных воле его. Отсюда — из Ташкента и Туркестана пойдет возрождение и спасение всех нас. Вам предоставляется возможность перейти на сторону правого дела здесь и сейчас. Вольному — воля!

— Что, опять на бар горбатиться будем? — выкрикнул кто-то из строя.

— Правильный вопрос, — откликнулся генерал. — Возвращения к прошлому быть не может. Я полагаю, что справедливо, когда каждый горбатится сам на себя, но взгляните трезво на то, что сейчас происходит: большевики ввели продразверстку и отнимают у трудового народа все, что он наработал своим горбом, а тех, кто не отдает, убивают от мала до велика! Разве вам это неизвестно? Разве вас самих не заставляли это делать?.. Если не заставляли, то заставят. Сначала надо навести порядок, при котором никто ни у кого ничего отнять не может, а потом уже начать горбатиться на себя. В общем, я генерал, а не агитатор, уговаривать никого не буду. Кто с нами, шаг вперед — и на правый фланг, кто за большевиков, шаг назад — и на левый фланг… Смирна-а-а! Шагом марш! — разнесся зычный генеральский голос по плацу.

Плохо обученные строевой подготовке солдаты устроили толкучку, но подавляющее большинство ринулось направо. Генерал не питал иллюзий насчет мотивов: солдат хитер и чувство самосохранения у него обострено из-за постоянной близости смерти. Сейчас нетрудно было сообразить, как уцелеть. Тем не менее, и налево сгруппировалось немало.

Сначала генерал подъехал к «правым» и сказал:

— Благодарю за доверие, солдаты! Мать Россия вас не забудет и Бог не оставит… Господа офицеры, — обратился он к своим. — Прошу распределить новых военнослужащих по своим подразделениям, поставить на довольствие и вооружить. В случае попыток использовать оружие против своих, расстреливать на месте. Выполнять!

Потом повернул коня и подъехал к «левым»:

— Уважаю, — негромко сказал он. — Солдат верен присяге. Но Россия у нас одна на всех и Бог един. Высшая присяга — им. Подумайте до завтра. Увести!

Подступил вооруженный конвой и увел «левых» под арест.

В Старом городе силами туземных боевых отрядов были ликвидированы пробольшевистские дружины Бабаджанова.

Арест руководства железнодорожных мастерских был также произведен в ночное время и без особого шума. Рабочих никто трогать не стал, но вооруженная сотня в мастерских разместилась.

Мелкие стычки и перестрелки продолжались еще сутки.

От дворца великого князя до военного Иосифо-Георгиевского собора было несколько десятков метров, однако показались они великому князю Николаю Константиновичу Романову лестницей в небо — так трудно давался каждый шаг, который означал для него возложение очередной порции тяжкой ответственности за родину многострадальную и за народ ее, в безумие впавший. Путь был устлан туркменскими коврами и усыпан поверх монетами разного достоинства. Вдоль ковровой дороги плотным строем по стойке смирно выстроились офицеры в парадном обмундировании с шашками наголо — никто не мог бы пересечь путь великого князя к месту его венчания на царство. Не случайно обряд сей сходен с венчанием супругов — он и есть мистический обряд супружества императора и империи. Впряжения императора в повозку империи. Хотя, как ни крути, думал великий князь, а тягловая сила — все равно народ, царь же — кучер, возница, от коего зависит, куда повозка заедет.

Одет Николай Константинович был в белую форму полковника императорского Генерального штаба, которую когда-то ему было положено носить по чину, а потом и запрещено. Но запрещателей больше нет, да упокоятся их души, а право он заработал честно и службой, и боевыми действиями. Опираясь на его руку, шла рядом жена княгиня Надежда Александровна Искандер-Романова, а следом — сын Александр в форме ротмистра Лейб-гвардии Кирасирского Ее величества полка. Увы, несуществующего полка и несуществующего величества.

Благовест, несшийся с колоколен всех соборов Ташкента, властно брал душу в плен и возносил под небеса, надо было только не забывать под ноги смотреть.

За офицерскими спинами просматривались народные толпы. Колокольный звон заглушал человеческий ропот и заставлял народ благоговейно внимать действу.

Когда, говоря церковным языком, Их Императорские Величества собственными Своими Всевысочайшими Особами к воротам соборной церкви изволили приблизиться, епископ Ташкентский Лука поднес благословящий крест к целованию, и вся императорская семья по очереди поцеловала сей крест святой, а епископ Волховский Даниил покропил Их Величества священною водою…

…В полном соответствии с полученной вестью Ясенецкий-Войно по рекомендации епископа Иннокентия, отбывшего из Ташкента по призыву патриарха Тихона, был тридцатого мая тайно хиротонисан во епископа в церкви святого Николая города Пенджикента епископом Волховским Даниилом и епископом Суздальским Василием.

Когда сообщили об этой хиротонии Святейшему Патриарху Тихону, то он, ни на минуту не задумываясь, утвердил и признал ее законной…

…Вошедши в церковь, Николай Константинович чуть было не упал (благодарение Богу — жена поддержала), потому что сначала обрел темноту в глазах, а потом вдруг ясно увидел гроб свой в центре зала, как в странном и страшном январском сне в Искандере. Но отпустило через мгновение. Он троекратно поклонился, приложился к святым иконам, вслед за ним и жена с сыном то же проделали, а потом взошел на трон — парадное кресло, из дворца принесенное, — и с облегчением воссел на нем, то бишь на престоле императорском. Жена и сын встали по правую и левую руку. Тем временем клиром исполнялся псалом Давидов «Милость и суд воспою Тебе, Господи».

Николай Константинович смотрел на иконостас и лепные украшения под сводом храма, выполненные из ганча, боясь глянуть в центр зала. Однако взял себя в руки и сосредоточился на происходящем. Вовремя: епископ Лука приблизился к нему с Евангелием растворенным в руках и вопросил:

— Исповедуешь ли веру православную?

— Исповедую, — с чувством ответил венчаемый. Никогда особого рвения в исполнении обрядов не проявлял, да и чувств религиозных не испытывал, а тут проникся и с внутренним трепетом принялся читать Символ Веры:

«Верую во единаго Бога Отца Вседержителя, Творца небу и земли, видимым же всем и невидимым.

И во единаго Господа Исуса Христа Сына Божия, Единароднаго, Иже от Отца рожденнаго прежде всех век. Света от Света, Бога истинна от Бога истинна, рождена а не сотворена, единосущна Отцу, Им же вся быша.

Нас ради человек, и нашего ради спасения сшедшаго с небес, и воплотившагося от Духа Свята, и Марии Девы вочеловечьшася.

Распятаго за ны при Понтийстем Пилате, страдавша и погребена, и воскресшаго в третии день по писаниих.

И возшедшаго на небеса, и седяща одесную Отца.

И паки грядущаго со славою судити живым и мертвым, Его же царствию несть конца.

И в Духа Святаго Господа истиннаго и Животворящаго, Иже от Отца исходящаго, Иже со Отцем и Сыном споклоняема и сславима, глаголавшаго пророки.

И во едину святую соборную и апостольскую Церковь.

Исповедую едино Крещение, во оставление грехов.

Чаю воскресения мертвым.

И жизни будущаго века. Аминь».

Замолчал, а в душе еще звучало:

— Чаю воскресения мертвым…

Как бы он хотел воскресить всех, кого перемолола эта дьявольская мясорубка, называемая революцией, и всех, кого она еще перемелет, ибо не остановить ее мановением императорским, а даже и божьим, прости меня Господи, поторопился он извиниться в сомнении своем.

Епископ Верненский Пимен принял у епископа Луки Евангелие, а Лука взял со стола бурку генеральскую, каковые с кавказской войны в обиход вошли, да надел торжественно на плечи Николая Константиновича, как прежним восходящим на престол надевали порфиру, или императорскую мантию. Не до порфир ныне — в военный поход страна вступила, и символы императорской власти тоже походные.

Тут протодиакон изо всей глотки луженой загудел, будто труба иерихонская: «Господу помолимся», да «Господи помилуй», так что венчаемый даже вздрогнул, но, следуя чину, преклонил голову; а епископ Лука осенил верх главы Его Императорскаго Величества крестообразно, и, положа руку на Высочайшую Его Величества главу, глаголил молитву, соответствующую моменту.

По окончании молитвы стоявший рядом со священниками Лавр Георгиевич Корнилов взял со стола корону императорскую, и когда поднял он ее, по залу разнесся удивленный ропот: корона оказалась восточной чалмой белого шелка да бархата, украшенной россыпью бриллиантов и прочих драгоценных камней. Генерал передал ее в руки епископа Луки, а тот поднес ее венчаемому на царство.

Поднял корону-чалму Николай Константинович и показалась она ему тяжелей небесного свода атлантового, но внутренней слабости не показал, а торжественно возложил на свою главу лысую. А Лука сопровождал действо молитвой: «Во имя Отца и Сына и Святаго Духа, аминь». Присутствующие имели возможность разглядеть герб дома Романовых в качестве кокарды, а над ней обращенный вверх полумесяц.

Тут выступил стоявший неподалеку Сеид-Амир-Мир-Алим-хан, эмир Бухарский в форме генерал-лейтенанта, каковым стал в 1916 году. Он подошел к Романову и препоясал его по восточному обычаю поясом с саблей, ножны которой и эфес были щедро инкрустированы драгоценными камнями, и произнес отчетливо:

— Ла илаха иллал лаху, Искандер Зулькарнайн, — чем заставил онеметь присутствующих благоверных христиан. Впрочем, они поняли, что эмир благословил императора от себя и своих подданных.

Николай Константинович благодарно кивнул Сеид-Амир-Мир-Алим-хану и оправил на талии пояс с саблей.

Присутствующие обратили взоры к Его уже официально Императорскому Величеству в ожидании подобающей высокому историческому действию речи. Оговорено было ранее, да и сам чувствовал — ждет народ. Впрочем, народ-то за стенами храма, но донесут до него. Переврут, не без того, но главное должны услышать все.

— Благодарю тебя, Господи, за то, что выбор Твой пал на меня, ибо жизнь моя, наконец, обрела тот смысл, который Ты в нее вкладывал. Тяжка ноша, но высока цель. Я понимаю волю Твою как требование мира среди детей твоих, ныне неразумных. С величайшей скорбью осознаю, что путь к миру лежит через войну. Ты прошел путь страдания прежде чем воссоединился с Отцом Твоим, и нам предстоит этот путь. Даруй жизнь вечную тем, кто погибнет во славу Твою. Прости и тех, кто пошел против Тебя в помутнении разума и чувств. В любви Твоей да обретут они Истину.

Я хочу, чтобы все поняли, что отныне в государстве нашем все равны — все граждане одной великой империи! Несть ни эллина, ни иудея, несть православного, католика, мусульманина — все они возлюбленные чада Божьи, в меру своего разумения понявшие Святое Слово Его. Религий может быть много, но Бог Един, как говорит наша Святая Церковь, как недавно сказал мой брат эмир бухарский, огласив Символ мусульманской веры. Бог един и мы едины в Нем. Негоже нам поднимать друг против друга оружие. Но негоже и опускать его, когда кто-то посягнет на наше единство! Воинствующие безбожники решили разделить нас с тем, чтобы властвовать, как над рабами. Все имели печальный случай убедиться, что власть их пробуждает в заблудших душах человеческих худшее, что только может в них существовать: дьявольскую готовность убивать и истязать ближнего своего во имя собственной выгоды, во имя власти одних над другими. Я сделаю все, чтобы наша жизнь была устроена по Божьим законам, по справедливости, она не может быть такой, как прежде, ибо этот путь завел нас в кровавый тупик, где мы сейчас пребываем. Но для того, чтобы устроить жизнь, сначала надо навести в ней порядок, перейти к мирной жизни.

Мы сейчас всей страной на военном марше, к которому нас принудили, поэтому я не могу гарантировать, что не буду убит. Посему сразу оглашаю, что наследником моим на троне будет сын Александр, боевой офицер, знающий, что такое окопы и раны. Он, если что, примет трон и державу.

Николай Константинович подошел к сыну и возложил на него чалму с головы своей. Хорошо сидела новая российская корона.

— А матерью народу будет императрица Надежда, — надел он на несколько секунд чалму и на голову жены. — Без надежды нашему народу сейчас никак нельзя. Впрочем, как и всегда.

По всей империи вводится военное правление: вся полнота власти отдается генерал-губернаторам, назначаемым лично мною или, в случае военной необходимости и срочности, Верховным главнокомандующим императорских войск, каковым назначаю Лавра Георгиевича Корнилова. Генералитет он предложит на мое утверждение сам.

Корнилов сделал шаг в сторону императора и, отдав честь, вернулся на место.

— Командующим войск Туркестана назначаю генерала Зайцева.

Атаман Дутов, генерал Дутов возглавит войска казачества Урала и прилежащих губерний, а также Семиречья.

Демократия и война несовместимы, однако учреждаю Коллегию монархов Туркестана, которая будет обсуждать стратегические вопросы государства. Пока, кроме меня и Александра, в него войдут Сеид-Амир-Мир-Алим-хан, Джунаид-хан и Азиз-хан. В дальнейшем состав может быть изменен.

Также учреждаю Государственный Совет, состав которого будет определен позже, вместе с Советом будет принято решение о составе правительства. Завтра же.

Никто из полезных государству забыт не будет.

Всем повелеваю всегда помнить, что мы волю Божью выполняем, а не скот на бойне забиваем — все должно осуществляться по закону — никаких экспроприаций и контрибуций, никакого насилия над мирным населением. Это народ России, хотя временами и заблудший.

Наших союзников заверяю в соблюдении наших союзных обязательств и надеюсь на союзническое же отношение к нам. — Он заметил кивок генерала Маллесона и усмешку его представителя в Ташкенте Бейли. «Что ж, посмотрим за кем последняя усмешка», — подумал Николай Константинович и продолжил:

— С нами Бог, нам очень нужно его участие в делах наших, и я при вас обращаюсь к нему, надеюсь, вы поддержите мою молитву:

«Господи, Боже мой, Царю царствующих и Господи господствующих, сохранивши мя невредиму от всех скорбей и напастей, ныне же и царствовати над преславным сим народом оправдавый, исповедую неисчетное ко мне Твое милосердие, и благодаря Величеству Твоему поклоняюся. Ты же, Владыко и Господи мой, настави мя в деле, на не же послал мя еси, вразуми и управи мя в великом служении сем, даждь и смиренно моему премудрость, предстоящую престолом Твоим. Буди сердце мое в руку Твоею, еже вся устроити к пользе врученных мне людей и к славе Твоей, яко да и в день суда Твоего непостыдное воздам Тебе слово. Милостию и щедротами Единороднаго Сына Твоего, с Ним же благословен еси с Пресвятым и Благим и Животворящим Твоим Духом во веки. Аминь».

Епископ Лука про себя усмехнулся поспешности монарха, не по порядку произнесшего молитву, но настолько у него искренне прочувствованно получилось, что все к лучшему. А вслух провозгласил:

— Мир всем!

А эмир перевел негромко:

— Ассалому алайкум…

Тут и протодиакон, соблюдая чин, провозгласил:

- Паки и паки, преклонше колена, Господу помолимся!

Все преклонили колена, в том числе, и императорские величества, а Лука, спасая чин венчания, поднял под руку императора и, взяв со стола срочно изготовленные ювелирами тайно скипетр и державу, вручил их.

Император принял — скипетр в правую, а державу — в левую руку под молитвенные слова епископа:

— Во имя Отца и Сына и Святаго Духа, аминь! Благословляю на царство, ибо такова воля Божья! — и сопроводил Его Императорское Величество на трон.

И опять вступил протодиакон, провозгласив весь полный титул Императорского Величества и прогудел трубно: «Многая лета!» — а певчие подхватили:

— Многая лета! Многая лета!..

И под это звонкое и радостное пожелание ощутил вдруг себя Николай Константинович молодым и готовым горы своротить, даже влюбиться — верный признак воскрешения к жизни.

И начался звон во все колокола, и пушки грянули холостыми из крепости, и оружейный залп прокатился, а тем временем, как духовные, так и мирские чины от своих мест троекратным поклонением приветствовали императора.

Потом началась литургия. Николай Константинович вдруг потерял ощущение реальности происходящего, словно смотрел на все это со стороны, будто не с ним сие происходит.

Тем временем его под пение церковное препроводили в Царские врата и к миропомазанию приступили: епископ Волховский Даниил сосуд с миро держал, епископ Лука, макал во святое миро особую кисть да проводил ею помазание Его Величества на челе, на очах, на ноздрях, на устах, на ушесех, на раме, на персех, и по обою сторону на руках, глаголя: «Печать дара Святаго Духа»; а епископ Суздальский Василий места помазанные чистою хлопчатою бумагою отирал.

И снова был великий звон, и салюты из пушек и ружей.

После причастия императора вновь препроводили к трону, где он должен был выслушать литургию и прочие действия, совершаемые по чину венчания.

И только сел он на трон, как из рядов удостоенных приглашения выскочил Константин Осипов и с криком: «Умри, шут!» — выстрелил в императора.

И в единое мгновение сжались по воле Божьей от сердца идущие действия: императрица Надежда прикрыла собой мужа, а эмир бухарский единым движением выхватил саблю свою и отсек злоумышленнику сначала кисть с маузером, а следом и голову с плеч — это он умел.

Дарья Часовитина-старшая одновременно с Николаем Константиновичем бросилась к Надежде Александровне с криком:

— Надюшка, держись! сейчас перевяжем, — она первой и заткнула рану платком, с головы сдернутым.

— Наденька, — потерянно шептал император.

— Быстро в исповедальню! — приказал епископ Лука. — Петр Фокич, ассистировать будешь! — И своим: — Быстро спирт, огонь!.. Так, аккуратно взяли…

Александр, две Дарьи Часовитины, доктор Боровский, Лавр Георгиевич в несколько рук бережно подняли раненую и отнесли в исповедальню, где при подготовке торжества разместили запасной стол. Там же Ясенецкий-Войно оставил свой хирургический саквояж, с которым никогда не расставался. Император тоже протиснулся.

— Все вышли! — приказал Валентин Феликсович, стягивая с себя облачение епископа. — Дарья Елисеевна, вы, пожалуйста, останьтесь.

Рана оказалась тяжелой. Обоим хирургам работы хватило. Дарья Елисеевна держала голову Надежды Александровны и придерживала плечи, удерживая от неосторожного бессознательного движения.

Ясенецкий-Войно чувствовал, как жизнь покидает императрицу, хотя и кровь остановили, и пулю, застрявшую рядом с сердцем, извлекли. Но, все же, много крови было потеряно, да и Надежда Александровна не первой молодости, сопротивляемость организма, уже начавшего настраиваться на переход в мир иной, совсем не та, что у юной девушки.

— Надюшка, держись! — продолжала тихо шептать на ухо подруге Дарья.

И епископ Лука понял, что хирург сделал все, что мог, и теперь дело только за Божьей волей. Он обратил взор к святой иконе и взмолился тихо чуть слышным шепотом:

— Господи! Ты привел эту дщерь Твою к российскому трону, значит, у тебя были виды на нее. Нельзя сейчас Россию без надежды оставлять! Никак нельзя! Ты призвал меня для исполнения Твоей воли, я ее исполнил, так помоги же мне спасти эту жизнь. Народ любит мистические совпадения, поэтому его вдохновит императрица Надежда, он хочет ее материнской заботы. И избранника Твоего эта потеря может сломить… Помоги нам, Господи! Спаси Россию!.. Верни Надежду…

И тут императрица простонала, почуяв возвратившуюся вместе с жизнью боль.

— Благодарю Тебя, Господи! — прошептал Лука.

Май 2013 г.

Ташкент