| [Все] [А] [Б] [В] [Г] [Д] [Е] [Ж] [З] [И] [Й] [К] [Л] [М] [Н] [О] [П] [Р] [С] [Т] [У] [Ф] [Х] [Ц] [Ч] [Ш] [Щ] [Э] [Ю] [Я] [Прочее] | [Рекомендации сообщества] [Книжный торрент] |
Вальс деревьев и неба (fb2)
- Вальс деревьев и неба (пер. Римма Карповна Генкина) 1342K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Жан-Мишель Генассия
Жан-Мишель Генассия
Вальс деревьев и неба
Jean-Michel Guenassia
LA VALSE DES ARBRES ET DU CIEL
© Р. Генкина, перевод, 2017
© Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательская Группа „Азбука-Аттикус“», 2017
Издательство АЗБУКА®
* * *
Эдди, Катрин, Алену
Чем больше я над этим задумываюсь, тем глубже убеждаюсь, что нет ничего более подлинно художественного, чем любить людей.
Письмо Винсента к Тео
Я стараюсь быть честной с теми, кто будет меня читать, но главное — с самой собой. Эти счастливые воспоминания — все, что у меня осталось, и я не хочу их искажать. Однажды этот дневник обнаружат, и вся история всплывет наружу. Чтобы сохранить ее в тайне, как оно и было до сегодняшнего дня, мне следовало бы сжечь эти записи, но я никак не могу решиться, потому что они остаются единственной ниточкой, связывающей меня с ним, и на этих страницах я могу перечитать нашу историю и вернуться в свою молодость. И у меня не хватает духу стереть ее. Что будет потом… невелика важность. Я не всегда была свидетелем тех событий, о которых сейчас собираюсь рассказать. Я терпеливо собирала факты где придется и в некоторых случаях — спустя сорок или пятьдесят лет после происшедшего. Я воссоздавала их как детектив, используя дедукцию и логику или же нащупывая недостающую деталь пазла — единственную, которая идеально соединяется с другими, образуя нечто цельное. Но могу вас заверить, что я совершенно искренна в изложении событий, пусть они и касались меня лично, я не позволяю ослеплению овладеть мною и ни в коей мере не пытаюсь приукрасить свою роль или преуменьшить свою ответственность. И для этого есть серьезное основание. Время прошло. Время, стирающее все. Я пишу эти строки не сгоряча, не под влиянием гнева или волнения. Прошли десятки лет. Две огромные войны опустошили мир. И в этом, 1949 году сколько еще осталось в живых нас, хорошо его знавших? Четверо, едва ли пятеро. Люди так категорично высказывались о его характере, делали такие скоропалительные выводы о его поведении и столько пытались описать его личность, что меня часто выводило из себя их самодовольство и возмущала их глупость, но мне не хотелось выставлять напоказ их ничтожество, они того не стоили. Почему посредственность считает себя вправе говорить, что в голову взбредет, о гениях? Что они вообще понимают в гениальности? Почему им недостаточно смотреть на его картины? Просто смотреть. Я была единственной, кто его любил, и единственной на всей земле, кого когда-либо любил он. Сегодня я старая женщина, не имеющая ничего общего с той пустой балаболкой, какой я была. Я смотрю на свои тогдашние поступки с почти клинической отстраненностью, как если б речь шла о ком-то другом. Мое дело — свидетельствовать. Приблизиться, насколько возможно, к той правде, о которой теперь знаю я одна. Ничего не скрывая и не опуская. И даже напротив: я хочу посвятить немногое время и силы, что мне остались, борьбе с ложью, которая накапливалась годами, наслаиваясь одна на другую, пока не превратилась в официальный постулат, устраивающий всех и каждого. Слишком многие предпочитают поддерживать слухи и мифы, конечно красивые и душераздирающие, но ни на чем не основанные. Моя единственная цель — восстановить истину, а вовсе не искажать ее в попытках оправдаться или смягчить свою вину, и уж тем более не способствовать распространению легенд. Я ни перед кем не должна отчитываться, разве что перед Богом; однако когда-то давно я отреклась и прокляла Его. Но пришел и мой черед, скоро я предстану перед Его судом, и я ни о чем не жалею.
* * *
Приняв более тридцати миллионов посетителей, Всемирная выставка 1889 года прошла с огромным успехом. Она была организована не только в честь столетнего юбилея Французской революции, но и во славу экономического процветания Франции, расцвета ее колониальной империи, пришествия эры электричества и технического прогресса. Эйфелева башня стала гвоздем выставки[1].
* * *
Я родилась от загадочной женщины, которой рано лишилась. Мне было три года, когда болезнь унесла мою мать, и я долгое время была уверена, что не сохранилось ни одного портрета, который мог бы рассказать мне, каким было ее лицо. В те времена фотография еще не была так распространена, как сегодня. Отец сожалел, что не подумал заказать дагеротип во время их супружеской жизни. Это было не модно. Мне так бы хотелось, чтобы у него осталось воспоминание. Он смотрит на меня и уверяет, что ее черты исчезают из его памяти и ему приходится делать невыносимое усилие, чтобы увидеть ее такой, какой он ее любил. Но он не говорит правды: в первый раз он действительно не подумал, а во второй — пожалел денег. Он все время вздыхает. Вперив глаза в пустоту, почти изнемогая. Нарочитые вздохи, которые вырываются у него непроизвольно, зато постоянно. Удручен ли он до конца своих дней тем, что потерял ее? Он уверяет, что она была лучшей супругой в мире, и что он останется вовек безутешен, и что я ничем на нее не похожа — разве что вьющимися волосами. Он заявляет, что не бывало еще существ столь несхожих, — поневоле засомневаешься, его ли я дочь. Он понять не может, откуда я взяла свою дерзость и отвратительный характер, резкий и мятежный, который доставляет ему столько огорчений. Он утверждает, что еще ни один отец не получал от дочери так мало удовлетворения. Я ничего не отвечаю, когда он отпускает свои колкости, потому что я такая, какой он меня сделал. Просто поворачиваюсь к нему спиной. Большего он и не достоин.
Этой матери, от которой у меня не осталось ни единого воспоминания, словно она никогда и не существовала, мне с каждым днем недостает все больше. Не проходит недели, чтобы я не побывала на кладбище, и в дождь, и в грозу. Ни разу в жизни я не пропустила этого свидания, которым так дорожу. Я подолгу стою у ее могилы, как если бы она могла прислать мне послание из иного мира, дать совет и помочь следовать своей судьбе. Я обращаюсь к ней и знаю, что она меня слушает. Когда я была маленькой, говорят, что после похорон я все время требовала ее и по сто раз на день спрашивала отца, когда она вернется; мое упорство было ему невыносимо, и требовалось бесконечное терпение Луизы, чтобы уложить меня спать. Я часто просила ее рассказать мне о матери. Вот она знала ее хорошо. Именно мать и наняла ее, когда отец купил этот дом — он тогда получил наследство от своего отца и захотел поселиться в деревне, но недалеко от Парижа. Луиза не болтлива. Всякий раз, когда я задаю вопрос, мне кажется, что он ее смущает; она пожимает плечами, роется в памяти и выдает две-три банальности. Твоя мать была милая. Все ее любили. Как печально, что она ушла так рано. Потом она возвращается к своим хлопотам, оставляя меня наедине с призраком.
Луиза — наша экономка, она нас вырастила, меня и брата, и по-матерински сердечно заботилась о нас. Не знаю, что бы с нами без нее стало, потому что отец держится в отдалении, поглощенный черными мыслями, своими парижскими занятиями и бесчисленными друзьями. Я очень люблю Луизу, она женщина мягкая и сдержанная, на ней держится весь дом, и я не злюсь на нее за то, что она заменила мать. Все произошло так естественно, что мне всегда казалось: даже лучше, что место в постели отца заняла именно она, а не какая-нибудь другая, которая захотела бы всем командовать и заставляла бы нас жить по ее правилам. Они с отцом тщательно соблюдают правила приличия. Ни единого жеста нежности или привязанности. Он хозяин, она прислуга. Никто и заподозрить не может, каковы в действительности их отношения; даже в деревне, где полно злых языков, никто ни о чем не догадывается, во всяком случае, ни один сосед или торговец не позволил себе и случайного намека. Даже мой младший брат не в курсе. Он спит, как сурок, и не слышит, как они ходят туда-сюда. А вот у меня сон чуткий, и я слышу осторожные шаги, скрип дверных петель, потрескивание половиц, да и другие шумы. Однако я ничего не говорю. Луиза остается на своем месте, мы на нашем, и все хорошо. Но по тишине, уже давно воцарившейся в доме, я поняла, что между ними пробежала кошка, и он больше никогда не заходит к ней в комнату.
Часто зимними вечерами, сидя у огня, мы погружаемся в туманы прошлого; брат к тому моменту уже поднялся к себе и лег спать, а я начинаю расспрашивать отца, что моя мать пела и какой у нее был голос; какие музыкальные пьесы она играла на фортепиано, какие книги читала… и еще тысяча разных вопросов приходят мне на ум. Он сидит молча, потом давнишняя улыбка, взявшаяся неизвестно откуда, появляется у него на губах, но ответа так и нет. Горло у него сжимается, глаза затуманиваются. Он вздыхает, губы начинают шевелиться. Кажется, сейчас он наконец раскроет мне тайну и облегчит свою скорбь. «Что толку?» — бормочет он. Напрасно я повышаю голос, упрекаю его в эгоизме и холодности, он хватает подсвечник и, загородив пламя рукой, даже не пожелав мне доброй ночи, исчезает на лестнице, и только слышно, как закрывается дверь его спальни. Я остаюсь одна и представляю мать в этой комнате, она гладит меня по голове и наигрывает мелодию на пианино, чтобы меня успокоить. Отцу плевать, что я страдаю. Он не любит меня, я знаю. А я, я его ненавижу.
* * *
В 1890 году домработница получала 1,50 франка в день, работница на производстве — 2,46 франка, работник — 4,85 франка, наемный продавец на рынке — 5 франков. Работали от пятнадцати до шестнадцати часов в день, шесть дней в неделю. В 1892 году закон ограничил продолжительность работы для взрослых двенадцатью часами в сутки.
* * *
Я, Маргарита Гаше, сегодня, в среду 19 марта 1890 года, в одиночестве отмечаю свое девятнадцатилетие и даю себе торжественное обещание покинуть эту землю скорби, чтобы отправиться в сияющую Америку; я клянусь памятью матери, что никто и ничто не помешает мне в этом. Осталось потерпеть два долгих года, пока меня не освободит совершеннолетие; за это время я успею подготовиться к рискованному предприятию, отложить денег на переезд и на то, чтобы прожить, пока не подыщу себе место гувернантки в каком-нибудь порядочном нью-йоркском доме, а потом, надеюсь, я смогу прожить своим талантом. Я стану американской художницей. К счастью, я хорошо говорю по-английски, только придется еще поработать над произношением и разузнать о нравах на моей новой родине. Я хорошо знаю наших классиков, могу давать уроки французского, латыни и истории. Когда устроюсь, смогу рассчитывать на более достойное положение и оплатить себе занятия живописью. В той новой стране удача улыбается мужественным и смелым. Я решительно настроена уехать окончательно и бесповоротно. Разорвать все связи с семьей, которая ею для меня не является. Что бы ни случилось, я никогда не вернусь обратно. Даже если меня будут умолять или звать на помощь. Кстати, это будет невозможно. Я никому не собираюсь ничего о себе сообщать. Никто не будет знать, где я нахожусь, жива я или мертва. Я исчезну с поверхности этой злосчастной земли, где не существует иной надежды, кроме как закончить свои дни старой девой или домохозяйкой. О чем я могла бы сожалеть? О ком? Я живу в самом сердце пустыни.
Ни отец, ни брат не поздравили меня с днем рождения. С уходом матери я потеряла единственное живое существо, для которого я хоть что-то значила. Я чувствую себя чужой в родном доме, где на меня обращают меньше внимания, чем на ковер или буфет. Ни отец, ни брат — сейчас они оба в Париже — даже не подумали обо мне. Вернувшись в субботу, они и не вспомнят, что мне стало на год больше. А сами оскорбились бы, если бы я забыла об их празднике и не проявила к ним внимания, не приготовив маленький подарок. Их привязанность ограничивается ими самими. Другим они ничего давать не желают. С того момента, как я поняла эту очевидную истину, для меня их поведение — открытая книга. Они настолько предсказуемы, их эгоцентризм настолько неистов, что все это было бы смешно, если б не вгоняло меня в такую печаль. Каждый год я стараюсь ни намеком не напомнить о грядущем событии и оказываюсь права: они про меня забывают.
Как всегда, помнит одна Луиза. Сегодня утром, когда я зашла на кухню, она обняла меня и прижала к себе — она, которая обычно так сдержанна в малейших проявлениях чувств, улыбнулась мне с бесконечной нежностью и пожелала всего самого хорошего и еще лучшего в будущем. И ее улыбка стоила всех подарков в мире. Она согрела меня, как луч солнца. В день моего совершеннолетия я оставлю отцу с братом записку, уведомляющую, что я уезжаю на некоторое время, и окажусь в Америке прежде, чем их обеспокоит мой отъезд. Я поклялась памятью матери, от которой у меня не осталось ничего, кроме крови, текущей в моих жилах, и она единственная, кто будет оберегать и поддерживать меня из того далека, где она теперь пребывает.
* * *
«Мы, писатели, художники, скульпторы, архитекторы, страстные поклонники первозданной красоты Парижа, во имя французского вкуса, которым решили пренебречь, во имя искусства и французской истории, поставленных под угрозу, со всем негодованием протестуем против возведения в самом сердце нашей столицы бесполезной и чудовищной Эйфелевой башни…»
Ги де Мопассан, Александр Дюма-сын, Эмиль Золя, Гуно, Шарль Гарнье были в числе трехсот деятелей искусства, подписавших эту петицию, а многие другие, среди них Гоген, Верлен, братья Гонкур, Альфонс Алле, всячески башню критиковали.
* * *
С отцом у меня связан самый сильный испуг в жизни. При одном лишь воспоминании о том случае у меня мурашки бегут по телу. Зайдя к нему в мастерскую, я увидела, как он стоит перед офортным станком в одной рубашке и целится из своего армейского револьвера прямо себе в глаз; я решила, что он сейчас застрелится, и закричала, он подскочил, побелел и начал корить меня за то, что я так ужасно рисковала: он мог нажать на курок, и револьвер бы выстрелил, хотя он просто рассматривал ствол, потому что оружие заклинивало. Эта история как нельзя лучше его характеризует: ни на мгновение его не порадовало, что дочь так дрожит за его жизнь, он увидел только несвоевременную и неуместную реакцию, обозвал меня глупой девчонкой, да еще посмел добавить, что «дочь» и «глупость» для него синонимы!
— Не знаю, что с ним случилось, но мне кажется, что барахлит барабан. А может, что-то с внутренним механизмом? Отдай его в починку оружейнику в Понтуазе[2]. И спроси, сколько это будет стоить. В наши дни лучше иметь дома исправное оружие, а я не собираюсь лишний раз тратиться, покупая новое. И захвати с собой коробку с боеприпасами, они у меня уже лет двадцать, патроны с черным порохом: пусть проверит, все ли с ними в порядке.
Он протянул мне револьвер и коробку с патронами. Не сказав ни «пожалуйста», ни «спасибо». И тут же вернулся к станку работать, как будто я вообще не существовала. Я убрала револьвер и коробку в ящик комода в своей спальне и прикрыла сверху платком. Не к спеху; если он желает, чтобы его оружие починили, пусть сам отправляется к оружейнику; у меня нет ни малейшего желания оказывать пусть даже пустячные услуги этому неблагодарному эгоисту, да еще и грубияну.
* * *
«Лантерн»[3], 21 марта 1890 г.
«Если бы это произошло лет пятнадцать назад… падение г-на Бисмарка приветствовалось бы во Франции как подлинное освобождение, и по эту сторону Вогезов[4] уход истинного виновника драмы 1870–1871 годов[5] был бы воспринят с радостью.
Сегодня же все обстоит по-другому, и любопытно видеть, что отставка грозного канцлера не только не встречает у нас энтузиазма, но и вызывает неопределенное чувство опасения, которое хоть и не доходит до сожаления, но очень его напоминает… Уход г-на Бисмарка отдает поддержание мира на откуп неуравновешенному уму, поэтому неудивительно, что наша трудолюбивая и мирная демократия относится к этому событию не без опаски. Впрочем, таково настроение всей Европы…»
* * *
Я проделала все подсчеты еще раз, полагая, что ошиблась в конечной цифре, но вновь пришла к тому же итогу и впала в ужас. Чтобы оплатить билет третьим классом в поезде до Гавра, путешествие через океан первым классом, включая суточные расходы во время плавания, шесть месяцев в пансионе в Нью-Йорке и прожиточный минимум на месте, пока я не найду работу, позволяющую вести хоть самый скромный образ жизни, по всем моим прикидкам понадобится чудовищная сумма в семьсот пятьдесят франков, не считая непредвиденного. Луиза зарабатывает триста франков в год, отец твердит, что она разоряет его своим жалованьем и рано или поздно ему придется с ней расстаться. Я как-то ответила ему: пусть не рассчитывает на меня, чтобы вести его хозяйство и готовить, так что если проголодается, придется ему отправляться в харчевню. Мои сбережения, с трудом отложенные благодаря всяческим самоограничениям, сводятся к пугающей сумме в шестьдесят два франка. Хватит, чтобы добраться до Гавра и… вернуться. Не вижу, каким чудом они могут увеличиться, чтобы позволить мне осуществить мечту. Я должна решиться и плыть третьим классом, какие бы неудобства и испытания ни пришлось терпеть, и тогда мои потребности сведутся к четыремстам франкам или чуть больше. В конце концов, тысячи людей так и путешествуют, а если многие умирают во время плавания, то, возможно, они просто не были так здоровы, как я. Внезапно мой план обрел реальные черты.
Когда я намекнула, что могла бы давать уроки французского сыну мэра, у которого трудности в лицее, отец возвел глаза к небу, как будто я изрекла невероятную глупость. Я сразу поняла, что таким путем мне ничего не добиться. Если я не найду способа увеличить мои накопления, останется один выход: продать часть драгоценностей матери, которые отец давным-давно мне вручил и вроде бы забыл об их существовании. Несомненно, я смогу найти ювелира, который даст мне за них хорошую цену. Я решительно не вижу иного решения. Эти украшения уже стали антикварными и довольно ценными, так что мне придется расстаться только с парой серег, двумя кольцами и, возможно, гарнитуром. Единственное, что меня удерживает, — это уверенность, что таким поступком я предам мать; в противовес этому чувству я говорю себе, что мать была бы счастлива, если бы ее украшения помогли мне осуществить мечту. Я никогда не буду их носить, у меня было бы ощущение, что я присваиваю ее место, пользуюсь ее отсутствием. Что толку им лежать в футлярах. Конечно, придется поехать в Париж и тайком поискать ювелира.
Я осознаю, что в моих расчетах скрыт еще один риск: мне неизвестна стоимость жизни в Нью-Йорке, я только предполагаю, что она приблизительно такая же, как здесь. А что будет, если она куда выше? Как разузнать? Живи я в Париже, то, проявив упорство, я отыскала бы друга, который бы мог меня просветить, но, сидя в этой дыре, я обречена на вечные предположения. Хотя дело терпит, у меня еще есть время, но я не должна растрачивать эту драгоценную отсрочку, пребывая в бездействии. Напротив, мне нужно готовиться, используя любую возможность, чтобы лучше организовать мое путешествие в один конец. Нужно наконец решиться и поговорить с Элен, может, она что-то придумает или у нее есть знакомства, которые окажутся мне полезны. В конце концов, она моя лучшая подруга, я могу ей доверять, она меня не предаст.
* * *
Тридцать четыре миллиона европейцев эмигрируют в Соединенные Штаты на протяжении XIX века. Условия, в которых они совершают переезд, ужасающие, смертность среди путешествующих третьим классом превышает два процента; билет на корабль из Гавра стоит около 300 франков.
* * *
Дружба — вещь, безусловно, загадочная, и я не пытаюсь понять, почему Элен Либерж и я стали лучшими подругами с самого раннего детства, хотя не существует на свете двух более разных существ. Мы не только не сходимся во мнениях, но и реагируем всегда прямо противоположным образом. У нас нет никаких общих интересов, мы не читаем одни и те же книги, не восхищаемся одними и теми же людьми, и я могу часами перечислять все, что нас разделяет, столько же времени ломая себе голову, что же у нас общего. Но, как она сама очень верно говорит, день следует за ночью, они никогда не сталкиваются, а прекрасно дополняют друг друга. Когда я говорю, она слушает меня, не противореча, а когда чуть покачивает головой, я знаю, что она не одобряет услышанное. Она не чувствует потребности высказать свое мнение, и не из расчета, а просто не ощущая такой необходимости; когда я бранюсь и со всей категоричностью требую, чтобы она прервала свое столь удобное молчание, то слышу в ответ: «А что ты хочешь, чтобы я сказала? Ты, конечно же, права, я-то что могу об этом знать?» По общему единодушному мнению, у нее золотой характер, она видит во всем только хорошее, никогда не возмущается, у нее всегда приветливое лицо, ровное и рассудительное расположение духа, и в какие бы ранние годы ни возвращалась моя память, я ни разу не видела, чтобы она закричала, вспылила, отозвалась о ком-то дурно или возразила против чего бы то ни было. Именно ее мягкость и постоянство, так меня раздражающие, ценю я в ней больше всего, и именно они заставляют меня искать ее общества. Они читаются на ее спокойном лице, и при каждой нашей встрече я обязательно рисую сангиной ее в своем альбоме, в одной и той же позе, сидящей в глубоком кресле в своей гостиной, как Давид писал когда-то мадам Рекамье, хоть у меня нет и сотой доли его таланта, но какая разница, никто меня не судит, а когда рисунок кажется мне ужасным, она находит его очаровательным и побуждает меня не сдаваться и продолжать.
По средам я стараюсь сделать рисунок целиком. В уголках листа я разрабатываю детали или набрасываю те части, которые труднее всего уловить. У сангины то преимущество, что исправления не представляют трудности и не оставляют следов, жесткость моего штриха может сойти за сознательный прием, и я могу смягчить ее кончиком пальца, затенив линию. Элен эти портреты приводят в восторг, она показывает их сестрам, которые в свою очередь разражаются похвалами и просят нарисовать их тоже. Мне удается увильнуть под предлогом, что я еще не готова, но я с трудом выношу их болтовню.
Если б Элен захотела, с ее умом, она могла бы прекрасно учиться. В какой-то период ее интересовали звезды и созвездия, и она вроде бы склонялась к изучению позитивных наук[6], но это увлечение быстро иссякло. Я призывала ее воспользоваться разрешением, которое наконец-то было нам дано, и записаться на факультет естественных наук, но это был глас вопиющего в пустыне: она остановилась после получения школьного аттестата и не видела смысла в приобретении дополнительных знаний, считая для себя достаточным владение искусством шить и вести домашнее хозяйство — ей представлялось неподобающим бороться, чтобы заявить о себе, и совершенно бесполезным продвигаться в собственном образовании, будь то для совершенствования своей личности или для дальнейших стремлений.
«К чему? — говорила она. — Это целая наука — вести дом, следить, чтобы он был в порядке и все стояло на своих местах. Какой мужчина захочет иметь жену, которая уходит на рассвете и возвращается поздно вечером, усталая, как и он сам, после долгого дня? И кто в ее отсутствие с любовью разбудит детей, встретит их после школы и займется их воспитанием?»
Элен — и в этом самое большое наше различие — довольна своей судьбой и не помышляет о том, чтобы изменить порядок вещей. У нее нет никаких проблем с отцом, прекрасные отношения с матерью и сестрами, при этом за ее спиной — огромное состояние семьи и положение в обществе, на которое я претендовать не могу, потому что у меня нет приданого, способного перетянуть чашу весов. Элен — друг, каких не бывает. Я часто сожалею о своем саркастическом хмыканье и презрительном виде, который напускаю на себя всякий раз, когда она заверяет, что для нее самая сладкая участь — это быть хозяйкой своего очага; она самый лучший человек в мире.
Когда я решилась рассказать ей о своем намерении уехать в Америку, как только это сделается возможным, она не начала читать мне наставления, к чему я была готова, не стала убеждать, что это безумие или что мне грозят тысячи опасностей, от которых лучше держаться подальше, она только тихо проговорила: «Как грустно, мы больше не увидимся». И когда я поделилась с ней главной своей заботой — нехваткой денег на путешествие и рассказала, что собираюсь продать драгоценности, которые остались мне от матери, она ответила, что это было бы дурным поступком и я должна всегда хранить их, а она меня выручит, потому что располагает достаточными средствами на своем личном счете и для нее это не представит сложности, она это сделает из любви ко мне и чтобы помочь мне исполнить свою мечту, пусть ей самой и кажется, что я выбрала не лучший путь к этой мечте. Я жарко запротестовала, заверяя, что никак не могу принять подобный подарок, потому что не смогу ответить ей тем же, а главное, у меня есть своя гордость, и я не прошу ничьей помощи и никаких подачек и никогда не соглашусь быть обязанной кому бы то ни было, пусть даже лучшей подруге. Она помолчала, по своему обыкновению покачивая головой, и сказала: «Понимаю, ты права».
* * *
Правила внутреннего распорядка уксусного завода «Дессо», 1890:
1. Набожность, чистота и аккуратность — основа хорошей работы.
2. Наша фирма значительно сократила число рабочих часов, и теперь работники должны находиться на рабочих местах только с семи часов утра до шести часов вечера и только по будням.
3. Молитвы читаются каждое утро в большом цеху. Присутствие всех работников обязательно.
‹…›
8. Категорически запрещается разговаривать в рабочие часы.
‹…›
10. Принятие пищи по-прежнему разрешается с 11:30 до полудня, но в течение этого времени работа не должна прерываться.
* * *
Через сто лет после революции[7] в нашем французском обществе равенство граждан является чистейшей ложью, и девиз, высеченный на фронтоне наших памятников, — обман: женщины остаются гражданами второго сорта. И так будет еще долго. Когда я захотела войти в число экзаменующихся на степень бакалавра, ни один из преподавателей не понял моих намерений. «Зачем? — говорили они вполне любезно. — Вам посчастливилось получить прекрасное образование. Чего вы еще хотите? Школьного аттестата вполне достаточно». Должна признать, что на этот раз отец повел себя замечательно. Без него, без его связей мне не разрешили бы пройти экзамен.
Стоило ли так настаивать и надеяться на какое-то будущее, для чего мне теперь этот с трудом полученный бесценный диплом, если я не могу его нигде применить? Мы повесили его на стену. Он красуется в прекрасной золотой рамке в нашей гостиной, рядом с буфетом, и отец никогда не преминет продемонстрировать его редким гостям, которые разражаются восклицаниями и поздравляют меня, восторгаясь прогрессом, достигнутым в образовании девушек, но получение мною степени ни к чему конкретному не привело. Я была убеждена, что диплом послужит неким «Сезам, откройся», началом странствия, которое увлечет меня очень далеко и позволит поступить в университет: но он оказался конечной станцией. Мое учение закончилось, не начавшись.
Тема, предложенная на экзамене по литературе, была довольно рискованной: «Опровергните следующую максиму Ларошфуко: Наше раскаяние является не столько сожалением о том зле, что мы причинили, сколько боязнью того зла, которое могут причинить нам». На какое-то мгновение меня потянуло встать на противоположную точку зрения, настолько эта мысль казалась мне глубокой и прозорливой. Но я поступила как прилежная ученица. И опровергла максиму. В трех частях. Я получила лучшую оценку. Но чем послушно соглашаться, лучше бы я оспорила тему, поддержала правоту другой точки зрения: господин герцог знал такое о человеческой душе, что наши менторы отказывались видеть и принимать. Сегодня я в полной мере наказана за отсутствие мужества. Если бы я действительно высказала свое мнение, то была бы наказана неудовлетворительной оценкой, не получила бы диплом и чувствовала бы себя от этого только лучше. На самом деле наши поступки продиктованы не стремлением к добродетели или справедливости, а единственно выгодой, которую мы надеемся из них извлечь, — и наши сожаления тоже.
Мой отец полагает, что я добилась исключительного результата и должна этим довольствоваться: ни одна из дочерей его друзей или знакомых не достигла такого уровня образования. Я поняла, хотя и с опозданием, признаю это, что отец поддерживал мое стремление сдать экзамен на бакалавра не для того, чтобы я могла получить высшее образование и приобрести профессию или положение, но исключительно чтобы поважничать перед людьми своего круга, показать, что его потомство куда качественней, чем у прочих, что в нашей семейной крови есть нечто, чего остальные лишены. Пусть я так старалась, работая как сумасшедшая, сегодня я осознаю, что целью было не подготовить меня к дальнейшей жизни и обеспечить мое будущее, а только удовлетворить его нарциссизм. Теперь он мог кичиться, демонстрируя свои современные взгляды, дабы пристыдить знакомых, которые низводили жен и дочерей до уровня роскошных, выставленных напоказ кукол, невежественных и всем довольных, покорных игрушек в руках своего мужа и господина, и показать, что он, доктор Гаше, человек прогрессивный, передовой и оставил далеко позади предвзятые суждения своего окружения. Мой диплом явился его победой.
Я получила свою степень бакалавра вместе с поздравлениями членов комиссии, а теперь умираю от скуки. Каждый день еще однообразнее предыдущего. Нет ничего, что могло бы внести оживление в мои дни, никакой надежды — разве что заделаться в конце концов настоящей буржуазной дамой, которая только тем и занята, что следит, отполировала ли как следует прислуга мебель в гостиной или приготовила ли трапезу, способную удовлетворить того индивидуума, которого отец предложит мне в мужья. В моих же интересах, разумеется. Но, по странному совпадению, тот, на кого падет его выбор, будет идеально соответствовать собственным интересам отца.
Существует лишь одна лазейка: сбежать, как воровке, и я догадываюсь, как трудно сложится моя судьба, если я пойду на это безумие. Если я останусь, то умру, это точно. Мысль об отъезде в Америку зарождалась медленно и была как якорь спасения. Несмотря на бесчисленные препятствия, которые я предчувствую, эта затея кажется исполненной надежд, хотя и опасностей тоже. Достанет ли у меня сил, чтобы преодолеть их, или они заставят меня отступиться? У меня нет иной возможности, кроме как идти дальше по этому пути, или же мне придется смириться и принять свою судьбу. Эти два года будут тянуться бесконечно долго. Хватит ли у меня сил выдержать их? Да еще с довольным видом? Или же мое сопротивление иссякнет? Я не представляю, что могу проиграть, а значит, отказаться от всего, возможно, выйти замуж за Жоржа или за другого или же остаться старой девой и сгнить заживо.
* * *
«Лантерн», 24 июля 1890 г.
«Возможно, что сам институт бакалавров, три четверти которых обязаны своей степенью удаче, а остальные — собственным усилиям, в скором времени исчезнет. Министр… предложил упразднить его… Но поскольку наличие некоего свидетельства о школьном образовании все же необходимо… ученики будут сдавать похожий экзамен…»
В 1890 году во Франции степень бакалавра получили 6765 человек, из которых 93 женщины, стоимость заявки доходила до 120 франков. Немногочисленные женские лицеи не готовили к экзаменам на степень бакалавра, и только наиболее упорные (и обеспеченные) могли предстать как индивидуальные кандидаты; эта ситуация оставалась неизменной до 1924 года.
«В 1887 году, — вспоминает Жанна Крузе-Бенабен, — на письменном экзамене среди сотни кандидатов можно было заметить пару платьев: и то при ближайшем рассмотрении второе платье оказывалось сутаной…»
* * *
Дом оказывается в моем распоряжении, едва мой брат покидает его, уезжая воскресным поездом в 17:27, с тяжелым сердцем возвращаясь в лицей Кондорсе, где он учится, будучи в пансионе, и где молча страдает от железной дисциплины и постоянных наказаний. Он — натура тонкая и ветреная, с высоты своих пятнадцати лет интересуется только поэзией, совершенно не способен запомнить даже самую простенькую теорему, путает исторические даты и абсолютно невосприимчив к латинским склонениям. Он приводит в отчаяние нашего отца, который упорно возлагает на него большие надежды и верит, что передаст сыну свой кабинет, а потому даже лично следит за тем, как он выполняет домашние задания, и выступает в роли наставника, заставляя без устали повторять уроки. Я слышу, как он испускает тяжкие вздохи, дерет брата за уши и бранит всякий раз, когда пытается добиться от него правильного ответа. Что до меня, то я только подтверждаю свою репутацию недостойной дочери, категорически отказываясь заняться, хоть на минуту, образованием младшего брата. Долгое время идеальной отговоркой мне служила необходимость посвящать все свое время подготовке к экзамену. Теперь же, когда я могла бы уделить несколько часов, чтобы вытащить его из той бездонной пропасти, в которой он пребывает, на все просьбы отца у меня остался один ответ: не хочу. И нет значит нет! Его это приводит в ярость. А его раздражение приводит меня в восторг. Я заявляю, что не буду репетитором, а раз таковой нужен, пусть наймет, ведь я-то разобралась сама и без его помощи, неплохо при этом преуспев. Хоть мы и не богаты, у отца достаточно средств, чтобы нанять какого-нибудь студента, но мысль о расходах внушает ему такое отвращение, что он предпочитает тратить собственное время в воскресенье, пытаясь заставить брата немного продвинуться в учении.
На самом деле я отказываюсь помогать своему брату Полю только потому, что не желаю принимать участие в великой нелепице его образования. Брат признателен мне за то, что я не заставляю его превращаться в ученую обезьяну, а, напротив, поддерживаю в его стремлении продолжить трудный путь в поэзии, потому что у него есть талант, это точно. Может, он и не Рембо. Пока что. Но он одарен, это очевидно, и он сознает свой дар, как и то, что недостаточно возвести затуманенный слезами взор к луне, чтобы стихи полились как по волшебству. Он работает, тайком исписывая маленькие блокнотики неуверенными рифмами, но, как он сам подчеркивает: главное — не механика александрийского стиха, а красота образов и сила чувств, которые его рождают. Несмотря на свой юный возраст, он удивительно развит и мечтает все сделать, чтобы избавить поэзию от академических уз. Я обещала ему поддержку на том пути, который он избрал, обещала, что буду его союзником.
На свой лад брат пережил те же злоключения, что и я. Он был игрушкой нашего отца. Тот очень рано обнаружил склонность Поля к поэзии, и ему льстило, что сын внимает музе, боготворит поэтов, заучивает, как по волшебству, целые строфы г-на Гюго и читает их нам вечерами напролет или не может оторваться от последнего сборника г-на Верлена. Отец не упускает случая рассказать, что именно брат настоял, даже умолил его отвести нас на грандиозные похороны национального поэта[8] — сам отец воздержался бы от похода, он боится скопления людей и движения толпы, но не сожалеет о том, что в тот день отеческие чувства взяли верх и он поддался на уговоры, желая доставить удовольствие своему отпрыску. Никогда еще он не видел такого народного благоговения, такой страсти, разделяемой столь большим количеством людей, и никогда больше не увидит. В те времена, когда друзья или родственники приходили к нам в гости, он просил брата почитать нам стихи в гостиной, и мы слушали его, чинно рассевшись, как настоящего артиста, а потом горячо аплодировали; иногда отец просил и меня сыграть отрывок из г-на Шопена, и я охотно подчинялась. На самом деле отец выставлял напоказ прежде всего самого себя и через нас привлекал внимание к себе; его дочь достигла успехов в учении, как ничья другая, его сын выказывал необычную для его возраста чувствительность, дети были его законной гордостью и реваншем за скромную жизнь.
Но все переменилось однажды вечером, когда отец спросил брата, едва поступившего в лицей, чем он собирается заняться в будущем. В его представлении, дело было ясное: сын тоже поступит на медицинский и станет известным врачом, каким не удалось стать ему самому. Как же он был ошеломлен, когда брат ответил, что хочет быть поэтом. Вначале он только посмеялся, приняв это за подростковое кокетство, но очень быстро понял, что медлить нельзя, такую убежденность выказывал брат. Напрасно отец возражал, что это не профессия, что стихами не проживешь, что это не удавалось даже самым великим и знаменитым, что тут нужно или иметь состояние, как г-н Мюссе или де Эредиа, или же быть чиновником и получать пенсию, как г-н де Виньи или Малларме, отдаваясь этому занятию лишь на досуге единственно из желания потешить собственное тщеславие. Все было без толку. Брат стоял на своем. Он станет поэтом, и никем другим. Отец, который вечно тянет и раздумывает до бесконечности, в тот день принял решение своей жизни: он лишил брата поэзии. Просто-напросто. Он выбросил из библиотеки все, что хоть отдаленно напоминало поэтическое произведение, и запретил ему заучивать любое стихотворение под угрозой еще более суровых наказаний, не пожелав уточнить, каких именно. Он надеялся, что брат, лишенный материальной поддержки, рано или поздно утомится и найдет себе другое увлечение, но его постигло глубокое разочарование, когда он получил поздравления от преподавателя литературы в лицее, ибо Поль знал наизусть «Беренику»[9] и «Полиевкта»[10] и потрясал свой класс и старика-преподавателя, читая их с бóльшим воодушевлением, чем актер «Комеди Франсез». Г-н Расин и Корнель были немедленно изгнаны из семейной библиотеки. Отец пребывал в уверенности, что победил, поскольку брат больше и намеком не упоминал о своей страсти, не читал стихов на семейных собраниях, так что это увлечение юности, казалось, осталось в прошлом; но он жестоко ошибался. Брат прибег к оружию слабых, он научился хитрить; молчание и ложь — непреодолимая защита. Я всячески поддерживала брата на этом пути, под полой передавала ему книжки поэтов, прятала их в своей комнате, точно так же, как укрыла в тайнике в своем шкафу блокноты, которые брат исписывал своими лихорадочными стихами, я убаюкивала отца песенкой, которую он хотел слышать, — и он успокоился и заснул. Должна заметить, что в искусстве утаивания и мошенничества брат стал непревзойденным мастером.
Обычно отец уезжает на том же поезде, что и брат. При желании он мог бы остаться до утра среды, ведь он консультирует три дня в неделю в своем кабинете на улице Фобур-Сен-Дени до вечера пятницы, когда он снова садится на поезд на вокзале Сен-Лазар и возвращается домой. Отец влачит повсюду за собой свое уныние, из комнаты в комнату, будто ищет забытую вещь, или садится в саду передохнуть, но испускает глубокие вздохи и не может больше двух минут оставаться на месте, или же хватается за альбом для рисования, нервно набрасывает что-то секунд тридцать, потом — к черту! — потом уж не знаю что еще, и отправляется прогуляться по деревне. Я больше не предлагаю пойти с ним, он систематически отказывается, так как любит ходить один. Оживляется он, только когда начинает собирать свой саквояж, бросив брату, что поедет с ним поездом в 17:27. Его всегда ждут в Париже неотложные дела, которыми он вынужден заняться, — он утверждает это, словно оправдываясь за свое отсутствие. Вид у него, как будто ему предстоит выполнить нелегкий долг, а ведь он собирается просто встретиться с приятелями в кафе и поболтать о последних новостях, пройтись по салонам и выставкам, короче, воспользоваться всеми столичными развлечениями. Я его понимаю, жизнь здесь монотонная, приятная, конечно, но можно сдохнуть от скуки, если не нужно обрабатывать поле или доить коров. В лучшее время года в Овере так хорошо и так все цветет, что отец иногда остается до утра среды. А с другой стороны, вокруг нет никого, с кем можно было бы поддержать человеческий разговор, единственное занятие местного мужичья — это с огромной серьезностью разглядывать небо и облака в попытке предугадать, не собирается ли дождь.
* * *
С апреля 1888 года по февраль 1891-го одиннадцать женщин были убиты с невероятной жестокостью в лондонском квартале Уайтчепел, пять других преступлений будут ошибочно приписаны пресловутому Джеку-потрошителю. Пресса, как в Англии, так и во всем мире, придала этому делу небывалую огласку. Огромное количество статей с клиническими описаниями ран, нанесенных жертвам, были опубликованы во французской прессе, которая приходила в экстаз от преступлений самого известного серийного убийцы своего времени.
* * *
Моя кисть тяжеловесна и лишена изящества, это просто палка, которая дергается по холсту, и сколько бы я ни вкладывала труда и времени, мои композиции чопорны, словно я вымочила свой талант в крахмале. Мне удается выкручиваться, потому что я хитрю, выбирая только напыщенные исторические сюжеты — античные развалины, заброшенные замки, внутреннее убранство церкви, — где важен единственно дар перспективы, но это ближе к геометрии, чем к живописи; в моих картинах нет никакой игры воображения, никакой легкости, словно с кисти стекает свинец. Я ненавижу то, что у меня выходит, но не могу без этого обойтись. Мне так хотелось бы обладать свободой Делакруа или Тинторетто, но я ничего не понимаю в смягчении тонов и контрастности оттенков, я не способна придумать и создать нечто прекрасное. Я отлично копирую, делаю такого Рафаэля, что его можно принять за подлинник, а Фрагонара — как на конвейере. Я с легкостью воспроизвожу то, что вижу. Я прирожденный подражатель, но сама я не существую. В этом моя проблема, я способна оценить красоту, но не могу ничего создать сама. Не так давно я нашла выход, хоть и сомнительный: решила больше не подражать классикам, отставить в сторону бесконечные рисунки мраморных статуй и барельефов, которыми забиты музеи, и обратиться к современной живописи.
Я пристрастилась к г-ну Сезанну, который когда-то написал наш дом и у которого отец купил немало картин. Одна из них, с белыми и синими пионами, которые так искусно выделяются на черном фоне кресла, и чуть деформированным делфтским фарфором, глубоко волнует меня своей искренностью и простотой. Я спросила себя, что именно меня так трогает, и не нашла ответа. У него особая манера писать цветы — спонтанно, небрежными мазками, без тени и контура, без единой лишней детали, и она придает им живость, которой они лишаются, если их тщательно выписывают, желая добиться достоверности; он заставляет нас почувствовать их запах. Я сказала себе, что если пойду за ним след в след, то рано или поздно овладею его палитрой, хоть отчасти проникнусь его искусством, приближусь к нему. И я писала Сезанна весь день, вживаясь в его стиль, вновь и вновь принимаясь за тот же цветок, пока пальцы не сводила судорога от усилий уловить неуловимое, пока меня не охватывала ненависть к пионам и к керамическим горшкам, но благодаря настойчивости в конце концов мне удалось поймать его манеру, его взмах, и потребовался бы глаз чудодея, чтобы отличить оригинал от копии. Когда он придет к нам в гости, я покажу ему свои работы, и я уверена, что он будет удивлен, вряд ли он вспомнит эту композицию, этот силуэт белой кошки на диване или китайскую вазу с алыми пионами, начнет рыться в памяти и признается, что она его подводит. Еще он не сможет вспомнить, где и когда написал эти картины, но какая разница, ведь он их признает своими, созданными его рукой, его сердцем, и тогда я скажу ему правду, что их написала я, что я присвоила не только его приемы и стиль, который позаимствовала, как ничтожный копиист, нет, я решила посмотреть на мир его глазами и стала видеть, как он, и в результате поняла, каким он его чувствует, как позволяет свету проявляться, ничем себя не обнаружив, и как он им пользуется, чтобы выявить простоту и красоту вещей, чтобы уловить вибрацию, испускаемую этим цветком и вазой. Я знаю, он не будет сердиться на меня за подражание его манере, потому что больше всего остального я люблю тот угол зрения, под которым он видит самые простые вещи.
Эта неспособность выразить себя — вовсе не фатальная данность, а признак моей незрелости: мне еще предстоит дорасти до самой себя. В идеале было бы поступить в «Боз-Ар»[11] и поучиться у настоящих мастеров, но это невозможно, пришлось бы переодеться мужчиной: представительницам моего пола доступ туда запрещен. Один только Бог знает почему. Возможно, мужчины опасаются за свое господство, если мы получим возможность сравнить наши достижения. Мы годимся лишь на то, чтобы разглядывать их произведения, но права учиться или стать признанным художником у нас нет. И если женщине случится вдруг вставить ногу в приоткрытую дверь, я уверена, что они захлопнут эту дверь со всей возможной свирепостью, даже если придется раздробить кость.
* * *
«Иллюстрасьон», 6 октября 1888 г.
«Одной из наиболее любопытных забастовок этого года, к сожалению столь богатого на забастовки всякого рода, была, без сомнения, забастовка железнодорожных рабочих, занятых на возведении земляных насыпей для путей между Лиможем и Бривом. В одном из наших последних номеров мы говорили о наивности и странности забастовщиков, которые больше всего любили прогуливаться без определенных целей… Власти были вынуждены вызвать солдат для охраны стройки, где трудилась всего дюжина землекопов, и это развертывание всех сил охраны общественного порядка с единственной целью защиты ничтожной группы рабочих, несомненно, являло собой весьма оригинальное зрелище…»
* * *
Я думала, это станет, как и в другие годы, тяжким испытанием — одна из тех нудных светских обязанностей, когда стараешься приятно улыбаться, борясь со смертельной скукой; напротив, день оказался веселым и удачным, он перевернул течение наших жизней и определил судьбу нас всех.
Вернувшись в пятницу вечером, отец объявил, что в воскресенье мы приглашены на обед к Секретанам в Понтуаз. Он бросил это небрежно, походя и обращался не ко мне, а к Луизе, просто сообщая, что нет смысла готовить воскресный обед. Отец мог бы предупредить меня, когда мы ужинали с глазу на глаз, но он и губ не разомкнул, слишком поглощенный чтением любимой газеты. Меня это не смущало, я и не предполагала, что завяжется беседа, да и мне было нечего ему сказать. Наши отношения перешли в стадию полного безразличия друг к другу, мы даже не пытались скрыть взаимную холодность, расспрашивая, чем занимались на неделе. В то же время мне были известны его тайные планы и истинная причина этого визита. Луи Секретану принадлежит самая крупная аптека в Понтуазе. Великолепное предприятие, возвышающееся на Рыночной площади, которое передается от отца к сыну и которое значительно их обогатило. Особенно с тех пор, как они изобрели «Бальзам Лажуа»[12], который снимает все боли, ну или почти все. Секретан-старший — влиятельная шишка, из тех, которые делают погоду в наших местах, и он решил, что один из его двоих отпрысков унаследует семейное дело; судя по всему, эта перспектива их не прельщает, они слишком заняты тем, что развлекаются с танцовщицами и актрисулями, тратя на них то состояние, которое отец накопил, производя чудодейственный бальзам и всякие микстуры, но родитель не сдается, упорно подталкивая их к поступлению на факультет фармакологии. Он совсем не волнуется по этому поводу, помня, что и сам не испытывал никакой склонности к профессии аптекаря: призвание снизошло на него, когда его собственный отец перекрыл ему средства существования.
Наши семьи общаются с незапамятных времен, так что нас приглашают на обед пару раз в году, хотя от отца ответной вежливости не дождаться. Мысль о еще большем сближении возникла, когда мы с Жоржем были от горшка два вершка и бегали за крокетными шарами, пока взрослые забавлялись этой игрой в парке аптекарского имения. Я думаю, но не уверена, что первой эта идея пришла в голову моей матери, Секретан-отец как-то обмолвился давным-давно, но всякий раз, когда я задавала вопрос, мадам Секретан раздражалась и переводила разговор на другую тему. В дальнейшем эта мечта расцвела и овладела нашими жизнями; мы всерьез играли наши роли, потому что нам казалось, будто мы до времени выросли и стали как бы маленькими взрослыми. Он брал меня за руку и ни за что не желал отпускать ее, а когда он целовал меня в щечку, все смеялись и разражались аплодисментами. После ухода моей матери эта игра стала нашим способом хранить ей верность и помнить ее. Между Жоржем и мной один год разницы, мы так и росли с предначертанием, нависшим над нашими головами, с которым мы соглашались, не понимая, что оно означает. Я очень его люблю, но как кузена, и совершенно не до такой степени, чтобы выходить за него замуж. И он настроен так же. Он не знает, чего хочет от жизни, колеблется, твердит, что он вообще несерьезный человек, у него прекрасный голос, он мечтает о карьере певца и берет уроки у мадам Ларош, которая считает его очень одаренным. Но он совершенно уверен, что ненавидит аптекарское дело и ни на секунду не может себе представить, что придется продолжить семейную традицию, тем более — работать с отцом, а поскольку конфликтовать с родителем ему не хочется, он выдумывает тысячу предлогов, чтобы оттянуть решительный момент, и всячески подталкивает Жака, младшего брата, который вроде бы расположен к такого рода занятию, выбрать учебу в этом направлении.
Ближе к полудню мы отправились туда в экипаже; стояла августовская жара, поля уже пожелтели, а земля потрескалась. Всю дорогу отец давал мне наставления: я ни в коем случае не должна противоречить Секретану-старшему, что бы он ни говорил, даже если его высказывания будут меня раздражать. В этом случае я не должна реагировать, только склонить голову и ответить: Да, понимаю или Я должна над этим подумать, а главное — не заводить разговор о политике, философии или о чем-то, связанном с Богом. Он потребовал обещания, а у меня не было никакого желания заводить спор, и я пообещала. Такими темпами нам потребовалось добрых полчаса, чтобы добраться до Понтуаза. Дом Секретанов возвышался на берегу Уазы посреди парка, достойного Параду аббата Муре[13]. Здание в идеальном состоянии и выглядит как новенькое, хотя было построено в начале века в том версальском стиле, который так нравился имперской знати. Луи Секретан только что провел в поместье электричество, работы стоили дорого, но результат потрясающий: достаточно нажать на кнопку, и в комнате зажигается свет. Конец керосиновым лампам, тяжелому воздуху, тошнотворным запахам и опасности пожара. Он посоветовал и отцу совершить эту домашнюю революцию в нашем жилище в Овере, тот ответил, что подумает, но в первую очередь он должен задаться вопросом, сколько ему будет стоить этот прогрессивный прорыв.
В ожидании прибытия остальных гостей г-н Секретан не мог отказать себе в удовольствии продемонстрировать нам свое «маленькое безумство»: изумительный зимний сад, также осененный благодатью феи электричества, который он только что пристроил к правому крылу и теперь безмерно им гордился. Автором металлических конструкций был один из бывших сподвижников Эйфеля, он же вел надзор за строительством. Секретан подробно описал отцу и брату множество технических деталей и тонкостей сборки, с удовлетворением отметив, что он стал одним из первых частных лиц в стране, кто соорудил себе цельную стеклянную крышу, да еще с такими тонкими несущими конструкциями.
Жорж казался озабоченным и смущенным, он задержал меня, пристроившись в арьергард маленькой группы, и тихим голосом рассказал, что отец поставил перед ним ультиматум, требуя, чтобы он приступил к изучению фармацевтики с начала следующего учебного года: он больше не может бороться с родительским диктатом. Если ему повезет при жеребьевке[14], не останется иного выбора, кроме как подчиниться или быть лишенным наследства, или же, хуже того, если он вытянет неудачный номер, отправиться на три года в армию в Африке. Уж лучше на факультет, там, по крайней мере, он рискует умереть только от скуки.
— Что будем делать? — спросил он с потерянным видом.
— Для меня и речи быть не может о замужестве в ближайшее время. Сначала нужно достичь совершеннолетия.
— Это меня вполне устраивает. А мы продержимся так долго?
— Ты должен выбрать, Жорж, будь то твой отец или я, но ты не сможешь иметь все сразу, я тебе уже говорила, мой путь ясен, может, я еще и могла бы выйти замуж за художника, но уж точно не пойду за аптекаря.
Секретан-отец со всей настойчивостью усадил меня по свою правую руку, а моего отца — по левую, проигнорировав весь план рассадки за столом, подготовленный его супругой, и наплевав на чередование мужчина/женщина: это ведь не светский раут, верно? Стоило ему нахмурить брови или чуть повысить голос, как от него исходила такая властность, что никто не осмеливался ему противоречить. Он поднял бокал за мое здоровье и еще раз поздравил с блистательным успехом на экзамене, приведя меня в пример всем собравшимся. Поздравил и отца, как если бы этот успех мог быть приписан ему, никогда не оказывавшему мне никакой поддержки. По мнению Секретана, я воплощаю триумф республиканской школы, где в расчет принимались только личные достоинства, и могу служить примером другим девушкам. Он отправил Жоржа на противоположный конец стола, а поскольку мадам Секретан была возмущена тем, как переворошили ее план, он в наказание поместил и ее подальше от себя, рядом с сыном. Я никогда не видела пары более несхожей и несочетаемой, чем эта. Она — дочь обедневшего дворянчика, пропитанная ханжеством, не пропускающая ни одной исповеди и ни одной службы, смиренно несущая ту тяжкую ношу, которая ей выпала в земной юдоли, осенявшая себя по двадцать раз на день крестным знамением при каждом богохульстве или нечестивой шутке своего свободомыслящего мужа, ярого атеиста и антиклерикала. Она испила чашу до дна, когда муж вскоре после свадьбы силой выставил за дверь аббата из собора Богоматери, запретив тому переступать порог своего дома. Со временем он ничуть не смягчился и, даже когда умерла его теща, отказался войти в церковь, клянясь, что для него существуют только гражданские похороны.
Секретан-отец был так мил и предупредителен со мной, что еще немного, и я бы решила, будто он сам претендует на мою руку; несмотря на то что ему перевалило за пятьдесят, он еще мужчина хоть куда, элегантно одетый и ухоженный, с бачками, доходящими до подбородка, жизнерадостный, полная противоположность моему отцу, который казался старше своих лет, всегда небрежно одетый и с вечно измученным видом. Секретан-отец пил исключительно сомюр-шампиньи, а когда я его спросила почему, он ответил, что, черт побери, это лучшее вино в мире, причем из его собственного виноградника, который дает двадцать тысяч бутылок в год, а раз уж никакой необходимости продавать их он не испытывает, приходится пить самому — и продемонстрировал мне этикетку, на которой было указано: «Шато Секретан, собственник-производитель». Я не преминула восхититься чуть фруктовым вкусом этого нектара, приведя его в восторг. Он пожелал налить мне еще, но я нарушила отцовское предписание ни в чем ему не противоречить, попросив воды. Папаша Секретан изгнал этот напиток с глаз своих, заявив, что он не имеет привычки умываться за столом, но безропотно велел принести мне стакан.
Еда была очень вкусной и крайне обильной. На протяжении всего обеда Луи Секретан засыпал меня тысячью вопросов, каждый раз возобновляя попытку, если я отвечала недостаточно полно: как я провожу свои дни, предпочитаю ли я жизнь в Париже или в деревне, а если появятся дети, сколько бы я хотела их иметь, и что я читаю. Со своей стороны, он молился на Величайшего[15], нашего всеобщего патриарха, с которым он имел честь довольно долго беседовать (что было предметом его глубочайшей гордости) во время конгресса Международной лиги мира и свободы в Женеве, считал «Легенду веков»[16] самой великой из когда-либо написанных книг, каждый вечер читал из нее несколько строф перед тем, как заснуть, и, хоть и знал ее почти наизусть, неизменно находил в ней новые тонкости, которые до того ускользнули от его внимания. Он расспросил меня о моих литературных пристрастиях и казался довольным тем, что я питала склонность к романтикам — он и сам в молодости пленялся произведениями г-на де Шатобриана и сожалел, что нынче они вышли из моды.
— Его считают нудным, зато какое величие души, — продолжил он, — сегодняшние мелкотравчатые авторы важничают, но и в подметки ему не годятся. Мы живем в эпоху газетчиков и фельетонистов, ни одного писателя, который обладал бы дерзостью или гениальностью.
— Я прочла его с большим интересом, — уточнила я, — но с тех пор, как я открыла для себя Гейне, я ощутила такую общность с ним, как если бы написала это сама, его поэзия так тонка и…
— Но Гейне еврей! — прервал меня он, хлопнув ладонью по столу. — Как ты можешь предпочитать посредственные стихи этого революционного жида нашим самым великим поэтам? Читай Ламартина, Мюссе, это, по крайней мере, поэзия. Заклинаю тебя, Маргарита, если ты и дальше будешь читать такое — мы больше не друзья. Дорогой Поль, ты должен следить за тем, что читает твоя дочь.
Г-н Секретан двумя глотками осушил свой бокал сомюра и тут же налил себе снова; отец, со своей стороны, казалось, вот-вот распадется на части, лицо его было бледным, а глаза круглыми, как шары. Я вспомнила, что он как-то раз упоминал об искреннем расположении Секретана к г-ну Золя, и заговорила о своем восхищении его «Ругон-Маккарами», это замечание вроде бы успокоило моего будущего тестя. Он глубоко вздохнул: в свое время он хорошо знал Золя, но на сегодняшний день терпеть его не мог за воспевание уродства, социализированный натурализм и сомнительные связи. Цепляясь за соломинку, я совсем уж было собралась высказать свое преклонение перед г-ном Флобером, когда он спас меня от неприятностей, опередив и назвав его полным бездарем, напыщенным писакой и худшим бумагомарателем, какого только знала французская литература, в которой, впрочем, и без него таковых хватает, как он особо подчеркнул, и я воздержалась от вопроса, откуда столько. Я подозревала, каков будет ответ.
Потом он неожиданно захотел узнать, чем бы мне хотелось заняться теперь, после получения престижного диплома. Я впала в замешательство, взглядом ища поддержки у отца, но он старательно отводил глаза. Луи Секретан посмотрел в упор, как если бы видел меня насквозь, довольно улыбнулся, повернулся к отцу и бросил:
— Поль, мне пришла в голову отличная мысль, твоя дочь тоже должна учиться медицине. Это же очевидно, разве нет? Теперь, когда женщины могут стать врачами, нужно этим воспользоваться. Не так уж эта учеба сложна. Что ты думаешь?
Отец покачал головой, издал некое «э-э-э…», которым и исчерпался его энтузиазм. Секретан обратился ко мне:
— А ты, Маргарита, что об этом думаешь? У тебя есть все нужные качества, ты обоснуешься в этом городе, а я обеспечу тебе клиентуру.
— Я бы хотела поступить в «Боз-Ар».
— Но это же не профессия!
— К тому же в Школу изящных искусств не принимают девушек, — пробормотал отец.
— Ага, вот видишь, — сказал Секретан. — Нет, медицина лучше. А когда к Жоржу перейдет аптека, вы будете работать вместе, представляешь, как все отлично устроится.
— Мне очень жаль, — набралась я духу возразить, — но я предпочитаю поступить в «Боз-Ар».
— Ведь отец сказал тебе, что женщин туда не берут.
— Я хочу стать художником.
От Луи Секретана я ожидала взрыва гнева. Я осмелилась ему перечить, причем по важнейшему вопросу, но вместо того, чтобы вспылить и отчитать меня, он только пожал плечами:
— Что ж, тем хуже для тебя, ты не знаешь, что теряешь, все бы так замечательно сложилось.
Разговоры стихли. Все смотрели на папашу Секретана, а тот размышлял неизвестно о чем. Он прикончил свой бокал сомюра, вернулся к своим мыслям, велел служанке налить себе еще, что она и исполнила, поднял бокал, потом поставил обратно и повернулся ко мне, нахмурив брови. Я подумала, что сейчас получу выговор за то, что высказалась так необдуманно, но он улыбнулся и похлопал меня по руке.
— В сущности, я немного о тебе знаю, малышка Маргарита. Ты обещана моему дурню-сыну, и мне бы хотелось, чтобы этот брак был заключен поскорее, но я задаюсь вопросом, достоин ли он тебя. Он должен понять, что жизнь — не сплошной кутеж, он же не глуп, просто ленив, как сурок, только и думает о своем пении и о развлечениях, а о моем существовании вспоминает лишь для того, чтобы вытянуть денег, которые он тут же промотает в кабаре на Монмартре. Но эта его скверная жизнь закончилась, можешь мне поверить, я уж прослежу, чтобы он пришел в себя, иначе тем хуже для него, ты выйдешь замуж за другого. Но есть одна крайне важная деталь, о которой ты должна быть осведомлена сегодня же, потому что от нее зависит все остальное. Если свадьба состоится, она пройдет только в мэрии. И речи не может быть ни о каких кюре. Ты понимаешь, о чем я говорю? Если ты мечтаешь об органе и о божественном благословении вашего союза, ты ошиблась адресом, придется поискать другого, никогда мой сын не будет венчаться в церкви, никогда! А когда у тебя появятся дети, они будут удостоены только гражданской регистрации, и никаких химерических таинств, этого исторического мошенничества. Уверяю тебя, дорогое дитя, христианство — сплошное надувательство, а его обряды — одно фокусничанье, достойное разве что пигмеев, Бог — это великое ничто, католическая церковь — обман и самая великая шлюха всех времен (мадам Секретан едва не упала в обморок и дважды перекрестилась), достаточно ловкая, должен признать, чтобы поддерживать свое вранье так долго. Ответь мне откровенно: является ли это для тебя препятствием? Противоречит ли твоим убеждениям?
— Вы застали меня врасплох. Я должна подумать. А вы сами сочетались браком в церкви, и ваши дети были крещены, я думаю?
Папашу Секретана мой вопрос, казалось, удивил, он долгое время сидел, приоткрыв рот, и болтал вино в бокале. Мы все подумали, что он сейчас выскажется на эту важную тему и объяснит нам причину столь явного противоречия. Но он поднес бокал к губам и осушил его залпом. Потом повернулся к моему отцу и положил ему руку на плечо.
— Ты не пьешь, Поль, и почти ничего не ел. Обед тебе не понравился?
— Дорогой Луи, у меня совсем нет аппетита.
— Какие-то неприятности?
— После ликвидации Панамской кампании я надеялся кое-что получить, но новости плохие. Сегодня стало известно: касса пуста. Мои сбережения канули в зыбучие пески Центральной Америки.
— Я же предупреждал тебя, что дело сомнительное.
— Ты мне это сказал слишком поздно, зло уже свершилось. Я-то еще не в худшем положении, мой кабинет приносит доход, но десятки тысяч честных людей разорены.
— Деньги потеряли не все. Многие сенаторы и депутаты скомпрометированы. Скандал будет ужасный, и на этот раз замять его не удастся.
* * *
Как и большинство их сограждан, многие известные лица: Гюстав Курбе, Эдгар Дега, Огюст Ренуар, Жюль и Эдмон де Гонкуры, Огюст Роден, Жюль Верн, Ги де Мопассан, Эрнест Ренан, Жюль Мишле, Стефан Малларме, Морис Баррес, Жан Жорес, Альфонс Доде, Морис Дени, Тулуз-Лотрек, Пьер Лоти и др. — открыто демонстрировали свой антисемитизм. В 1890 году «Ля Круа» провозгласила себя самой антиеврейской католической газетой во Франции. Кульминацией этой волны антисемитизма явилось дело Дрейфуса в 1895 году.
* * *
Впервые отец открыто заговорил об этом. За последний год его привычная меланхолия превратилась в апатию, он не отрывался от газет, которые посвящали целые развороты этой невероятной истории, потрясшей Республику, каждый день добавляя новые порции скандалов и разоблачений очередного сенатора или депутата или рассказывая о подозрениях, которые нависли над таким-то министром. Если им верить, все были замешаны, все продажны, все участвовали в дележе между мошенниками-сенаторами сотен миллионов франков, принадлежащих несчастным вкладчикам, чьи сбережения предположительно растворились в прорытых извивах этого злополучного канала. Вот в это он не верил ни секунды. Речь шла не о неудачном плане, а о монументальном мошенничестве, крупнейшей махинации всех времен, тщательно организованной, рассчитанной на длительный срок, с разветвленной международной сетью. И он вцеплялся в газетную страницу, рассматривая ее со злобным видом, словно старался прочитать между строк, раскрыть самые тайные пружины заговора, который разорил его, полакомившись его деньгами, увидеть то, о чем журналисты не осмеливались рассказать, — но он-то был уверен, что сумеет найти чудесный способ выпутаться, не потерпев слишком большого урона, и вернуть часть своего добра. Он расстраивался, причем с каждым днем все больше, и не только потому, что видел, как утекают его деньги, и ничего не мог сделать, чтобы спасти их, но и потому, что его держали за индюка, которого ощипывали в свое удовольствие, пока тот не обнаружил, что его обобрали дочиста. Я была в курсе его инвестиций, но не подозревала, что удавка затянулась так туго. Со мной он никогда не заговаривал об этой проблеме, меня это не касалось. С детьми не обсуждают денежные вопросы, тем более с девочкой, которая ничего в этом не смыслит. То, что он заговорил при всех, тем более при Секретане, показывало, до какой степени он задет. Отец ничего не делал случайно, в простоте души или без задней мысли. Пока Секретан его утешал, заверяя, что сражение только началось и рано или поздно часть вложений к нему вернется, что деньги — дело наживное и отец всегда может рассчитывать на его нерушимую дружбу, я поняла, куда тот клонит и почему пожаловался при людях, выставив на всеобщее обозрение свою жалостную физиономию и убитый вид. Действуя таким образом, он привязывал к себе Секретана, подтверждая будущий брак. Он знал, что я никогда не выберу путь в медицину, намеченный для моего брата, зато твердо рассчитывал благодаря этому союзу заполучить клиентуру, которую Секретан не преминет ему направить. И компенсировать этими доходами деньги, которые он потерял. Я служила ему разменной монетой. Он продавал меня тому, кто больше даст, во имя собственных интересов. Секретан успокоил отца, и вид у него стал повеселее. Я решила не сообщать ему, что он будет вновь разочарован результатом своих инвестиций.
* * *
Панамская афера обернулась самым крупным финансовым скандалом во Франции. Более 800 000 человек разорились, ущерб составил сумму, эквивалентную шести миллиардам евро, и сотня парламентариев, высокопоставленных чиновников и министров скомпрометированы.
* * *
После обеда мужчины устроились под стеклянной крышей, поскольку г-н Секретан решил, что здесь будет его новая курительная; он предложил гаванские сигары, которые кузен привез ему с Кубы, но атмосфера стала настолько удушливой, что я оказалась первой, кто сбежал на свежий воздух, вскоре за мной последовали другие дамы: одни из них кашляли, у других слезились глаза и покраснели носы. Мужчины решили продемонстрировать свое мужество и держались, но завитки сигарного дыма свивались все гуще, и в конце концов они были вынуждены выбраться по одному наружу под угрозой смерти от удушья. Г-н Секретан казался искренне разгневанным тем фактом, что, несмотря на совершенно непомерную цену, которую он заплатил, его инженер выказал себя полной бездарью, не предусмотрев вентиляционного люка для дыма, и клялся, что подаст на него в суд. Потом он дал сигнал к отбытию, и мы отправились пешком к мэрии — после столь обильной трапезы прогулка представлялась совершенно необходимой. По дороге я заметила, что Жорж и его отец идут рядом и последний весьма энергично размахивает правой рукой. Жорж казался подавленным и бросал на меня растерянные взгляды.
Я незаметно подобралась поближе к застенчивому кузену Антуану и принялась расспрашивать его о пребывании в Америке. Он ездил туда по делам своей лионской фирмы, торговавшей шелком, строчевышитыми и басонными изделиями. Он был счастлив встретить кого-то, кто интересовался им самим и его коммерцией, и не заставил себя просить, чтобы выложить кучу бесценных подробностей. То, что он рассказал, ошеломило меня и привело в уныние. От Гавра плыть дней десять, и, по его словам, путешествовать можно только первым классом, что встало ему в тысячу франков. Я ужаснулась подобной сумме, но он заверил, что оно того стоило, если не хочешь мокнуть в постоянных брызгах ледяного моря, рисковать жизнью на скользких ступенях и терпеть скученность, ужасный запах в туалетах, сомнительную гигиену неудобных лежаков, рвоту и стоны людских масс, опасности нижней палубы с ее адским шумом и невыносимой вибрацией машин, не говоря уже о тухлой еде, поданной в огромных сальных кастрюлях. И за эти отвратительные условия придется заплатить как минимум триста франков. Мне это показалось непомерным, но я постаралась не выдать своего волнения; учитывая состояние моих финансов, я наверняка обречена на тошнотворную нижнюю палубу. Эта перспектива ужасала, и я спросила себя, хватит ли у меня мужества и сил перенести такое испытание. Описание жизни в Нью-Йорке тоже обескураживало: город был невероятно уродлив, кишел крысами, отвратительными до дрожи, а с наступлением вечера оставался на откуп бесчинству и вымогательствам проходимцев со всего мира. Отбросы человечества прибывали туда бесконечной волной, и не имело смысла рассчитывать на полицию, столь же бесполезную, сколь и коррумпированную. Зато он был поражен невероятной быстротой, с какой там делались дела, коммерсанты и люди из общества покупали во всю прыть; то, что здесь требовало месяцев пустословия и усилий, там устраивалось за несколько дней. Оказавшись у дверей мэрии Понтуаза, он посмотрел на меня с озабоченным видом и спросил, не собираюсь ли я туда отправиться, — он бы не рекомендовал подобное путешествие молодой девушке из хорошей семьи; казалось, он вполне успокоился, когда я заверила, что просто обожаю слушать рассказы о приключениях и дальних странах.
* * *
Дневник Эдмона де Гонкура, 18 мая 1889 г.
«С Мане, чьи приемы позаимствованы у Гойи, с Мане и его последователями умерла масляная живопись, то есть живопись с прекрасной прозрачностью, янтарной и кристаллической, типичный пример которой — „Женщина в соломенной шляпке“ Рубенса. Наступила пора живописи непрозрачной, живописи матовой, будто гипсовой, имеющей полную схожесть с живописью клеевой краской. И сегодня так пишут все, начиная с самых великих и кончая последним мазилой от импрессионизма».
* * *
Вестибюль мэрии Понтуаза был отдан под ежегодный салон живописи, который распространился также на второй этаж, где располагались парадные залы, и воскресная толпа спешила полюбоваться представленными картинами. Художники держались поблизости от своих творений, чтобы дать пояснения и принять поздравления от друзей и праздношатающихся посетителей. В такой толкучке держаться вместе было невозможно: то один остановился у полотна, то другой встретил знакомых, так что наша группа распалась, и каждый двинулся, куда ему заблагорассудилось.
Жители Понтуаза с гордостью утверждали, что их салон живописи может сравниться, а то и превзойти самые престижные парижские салоны по числу и уровню участников. Верный своему воинствующему художественному консерватизму, этот салон с прискорбным постоянством выставлял самое большое количество безобразных полотен, какое только можно собрать на одном квадратном метре, — можно было подумать, что все мазилы в округе поклялись представить здесь худшие из своих произведений. От этого начинало тошнить: огромные полотна, бесчисленные римские развалины, императорские гренадеры, подкручивающие усы, отступление из России, библейские сюжеты, вялые и блеклые аллегории, моряки, которые никак не утонут, личики младенцев, смиренные крестьяне, якобы сладострастные гаремы и пачкотня в восточном стиле, от которой Делакруа перевернулся бы в гробу. Куда ни глянь — одни академические перепевы и мерзкая мазня, в которой нет ни трепета, ни чувства, и как раздражают взгляды, восхищенные этим кошмаром, как тошно слышать голоса, восторгающиеся тусклыми красками, вымученными линиями, историческим псевдовеличием и деревенской пачкотней, лишенной всякой жизни. Ощущение, что попал на конкурс уродства. Я заметила г-на Секретана в компании двух друзей: он вел яростный торг за римские гонки на колесницах, выписанные с устрашающим реализмом. Жорж держался позади отца; едва заметив меня, он устремился ко мне, напряженный, с тревогой в глазах.
— Маргарита, нам нужно срочно увидеться и поговорить; отец не дает мне покоя, но у меня появилась одна мысль, только мне нужно знать, что ты об этом думаешь.
— У Элен, устраивает? Я обедаю у нее каждую среду.
* * *
«Шаривари»[17]
«Господа Клод Моне и Сезанн, счастливые тем, что им представилась такая возможность, выставили первый тридцать полотен, второй четырнадцать… Они вызывают смех и в то же время имеют жалкий вид. Художники демонстрируют полное невежество и в рисунке, и в композиции, и в колорите. Когда дети развлекаются, чиркая по бумаге, получается лучше».
* * *
Я поднялась по парадной лестнице, запруженной толпой любителей, и в маленькой гостиной заметила отца, погруженного в беседу с г-ном Писсарро, оказавшимся в числе участников выставки, в своей белой блузе, со спутанной шевелюрой и густой бородой. Он жил неподалеку, и отец когда-то получил от него несколько работ в обмен на свои консультации. Писсарро шмыгал носом, из глаз у него катились слезы, и он утирал их платком в пятнах краски. Я подошла к ним, он приветствовал меня чуть заметной улыбкой, не переставая говорить:
— Скажи мне кто, я б ни за что не поверил. Дега — ладно, он буйный, он чудовище, но Ренуар, это просто невозможно!
— Выбросьте это из головы, он не хотел ничего дурного, — ответил отец.
— Как вы можете такое говорить? Ренуар, с которым мы дружим двадцать лет, заявляет, что отныне отказывается выставляться вместе со мной, потому что чувствует себя запачканным общением с евреем Писарро, и я не должен реагировать?
— Он сказал, не подумав.
— Но это же гнусность!
— Вы знаете Ренуара не хуже моего, он славный человек, в следующий раз, когда вы встретитесь, он бросится к вам объятия.
— Вы думаете?
— Такие слова говорят просто так, в запале спора, ничего дурного не имея в виду, ведь у всех есть друзья-евреи. Даже у Дега, я уверен. Вы полагаете, он прекратил продавать свои картины евреям? Вот уж не верится. Сами увидите: через неделю Ренуар об этом и думать забудет, и вы тоже.
— Я больше не могу переносить эту несправедливость, я еврей и бедняк. Никто у меня не покупает картины, никто из моих единомышленников не дает мне пощады, потому что я еврей, я тихо подыхаю в своем углу.
Его положение ухудшалось с каждым месяцем, полотна накапливались у него в мастерской, а ведь покупателей было пруд пруди. Его соседи, которые писали экстатические или извращенные дешевые поделки, продавали их, даже не торгуясь, а он так и сидел со своими цветущими яблонями, залитыми светом, красными парящими крышами и каштанами, дрожащими под снегом, переменчивыми пейзажами Лувесьена; даже трогательные виды Понтуаза не находили спроса, местные жители не хотели их, хоть он и предлагал их по цене рамы и красок. Его наверняка преследовали обидные замечания, насмешки, саркастические комментарии, он был в отчаянии, исполнен гнева, готов подложить бомбу и все разнести в клочья, сжечь эту мэрию, прибежище самой мерзкой глупости. Устав от борьбы, которой не видно конца, испытывая отвращение к глухоте своих современников, он хотел все бросить. Отец принялся ободрять его, убеждать, что его живопись великолепна, что это счастье — восхищаться ею, и честь тоже, и что придет день, когда она обретет известность и страстных поклонников; особо подчеркнул оригинальность его таланта; короче, он не скупился на комплименты. Утешительные слова подбодрили Писсарро, и он поблагодарил отца за поддержку. Тот был огорчен, что его теперешнее финансовое положение не позволяет ему купить картину с видом рынка в Понтуазе, которая приводила его в восхищение, но нынешние времена тяжелы для всех. По тому, как Писсарро покачивал головой, и по его разочарованной улыбке отец ясно понял, что тот не поверил ему ни на йоту.
— Дорогой доктор Гаше, вы можете оказать мне гигантскую услугу, у меня есть друг, молодой художник, которого я очень ценю, исключительный талант, я бы даже сказал. Его скоро должны выписать из больницы в Сен-Реми-де-Прованс, где он сейчас находится, и он хотел бы приехать ко мне, чтобы мы работали вместе; он предложил, чтобы я взял его на пансион, но моя супруга и слышать об этом не хочет, она опасается его раздражительности и внезапных вспышек гнева. В том году он выставил две работы у Независимых[18]. Вы не могли не заметить его «Звездную ночь», невероятное произведение, одно из самых прекрасных полотен, которые когда-либо были написаны. Брат этого художника — мой маршан[19], и хоть он пока ничего и не продал, я питаю большое уважение к обоим братьям и хотел бы оказать им услугу. С вашей стороны было бы добрым делом заняться им и проследить за его выздоровлением.
— Я не консультирую в Овере.
— В его состоянии город ему противопоказан, ему нужна деревня и свежий воздух. Зимой и летом он пишет только на природе, ваши места наверняка его очаруют, он мог бы устроиться в Овере, и вы бы последили за ним. Это не слишком бы вас обременило.
Отец не любил, когда нарушались его привычки, но ему было трудно отказать в этой просьбе Писсарро, особенно после того, как он не стал покупать его картину.
— Скажите вашему маршану, пусть зайдет ко мне в парижский кабинет, и мы посмотрим, какое лечение лучше всего подойдет его брату.
* * *
Письмо Тео к Винсенту, 4 октября 1889 г.
«…Писсарро сказал мне, что жить у него не получится, но он знает одного человека в Овере, он врач и на досуге занимается живописью. Он сказал, что этот человек хорошо знаком со всеми импрессионистами».
* * *
Отец удалился полюбоваться другими богатыми рамами, оставив меня наедине с Писсарро. Я долго стояла, восхищаясь видом рынка в Понтуазе, который казался живым и трепещущим, словно наполненным человеческими чувствами.
— Если б я могла, то купила бы все ваши работы.
— Я это хорошо знаю, малышка Маргарита, ты, по крайней мере, говоришь правду.
— Я стараюсь писать так, как вы подсказали, я прилагаю все усилия, но у меня не получается. Моя кисть весит тонну. У меня выходит одна жуть, достойная быть выставленной здесь. Я прекрасно копирую, но сама не существую. Согласитесь ли вы дать мне несколько советов? Я нуждаюсь в учителе, который вел бы меня в правильном направлении. Прошу вас, разрешите мне поработать в вашей мастерской. Я вас не побеспокою.
— К сожалению, я больше не беру учеников. У меня нет на это ни времени, ни желания, ни сил. Ты должна проявить настойчивость. Продолжай снова и снова; пока пальцы не сведет судорогой, ты не станешь хорошим художником, и не важно, что ты терпишь неудачи, начинай заново, и в один прекрасный день это придет. А еще, вылези из своей комнаты! Ступай в сад, на улицу и работай, не заботясь ни о рамке, ни о свете или колорите, и, как я уже тебе говорил, пиши не то, что видишь, а то, что чувствуешь. А если ничего не чувствуешь, то не пиши.
* * *
Письмо доктора Гаше к Менье, или Муреру[20], 22 октября 1877 г.
«Писсарро хотел уничтожить картину, о которой вы говорите, если только это именно та, о которой шла речь. Благодаря мне он избежал катастрофы. Мне бы никогда не пришло в голову, что Писсарро хотел таким образом расплатиться… теперь я принял твердое, очень твердое решение: я больше ничего не желаю слышать об этих еврейских штучках».
* * *
В эту среду, когда я пришла к ней, Элен не пожелала принять обычную позу. Она держала в руке мой альбом для зарисовок и казалась возбужденной, ее лицо сияло: она должна сообщить мне новость, которая не прозвучит как должно, если она романтически разляжется на софе в гостиной. Мы укрылись в саду, она только сказала: Ты себе не представляешь, как я счастлива — и, несмотря на все мое нетерпение, мне пришлось дожидаться, пока нам принесут чай, чтобы она соизволила выложить, что у нее на уме.
— Я нашла выход, — заявила она, подув на обжигающий чай. — Я прекрасно поняла, что ты не желаешь, чтобы я дала тебе денег на путешествие в Америку. Такая гордость делает тебе честь. Зато ничто не запрещает мне купить твои рисунки, где я изображена. Я расспросила продавца красок в Понтуазе, разумеется, со всеми предосторожностями, потому что у него в витрине выставлены очень красивые рисунки в рамках. Сангина, если она сделана не рукой известного портретиста, а это твой случай, стоит тридцать франков. Итак, я куплю твои рисунки: в этом альбоме их восемнадцать, и еще те, которые ты сделаешь позже. Для меня это станет огромной радостью. И получится, что это не подарок с моей стороны. Что ты об этом думаешь? Разве не отличная идея?
Я онемела, пытаясь представить себе последствия того, что она предлагала. Потом взяла альбом из ее рук и полистала его. Я не считала рисунки. Это было честное предложение, и его преимущество было в том, что оно снимало кучу проблем, связанных с финансированием моего будущего путешествия. В конце концов, почему бы и нет? Она богата, я нет. Для нее это пустячная трата. Сделка, какие заключают художники со своими клиентами. Договоренность, которая устраивает обе стороны. Вот только я не художник, а Элен не обычный коллекционер. Я была в нерешительности, раздираемая противоречивыми чувствами, к решению меня подтолкнула улыбка Элен.
— Нет, Элен, не думаю, что это хорошая мысль.
— Почему?
— Потому что между нами никогда не было речи о деньгах. Ты не моя клиентка. Если тебе нравится рисунок настолько, что ты хочешь его сохранить, я тебе его охотно подарю, но чтобы продать тебе целых восемнадцать — это смешно. Просто скрытая манера подать мне милостыню.
— Как с тобой сложно, Маргарита. Какая тебе разница, если таким образом ты получаешь деньги, необходимые для осуществления твоего замысла?
— Мне не нужна жалость!
— Что ты выдумываешь! Просто я убеждена, что ты талантливая и станешь большим художником, придет день, когда все будут восхищаться твоими картинами и драться, чтобы заполучить их, они будут выставлены в самых крупных музеях, но ты должна целиком посвятить себя искусству, найти учителей, которые помогут тебе двинуться вперед, и, если в нашей стране это неосуществимо, возможно, в Новом Свете судьба будет на твоей стороне. Я хочу быть первой, кто разглядел твой талант, и это я заключаю выгодную сделку.
Элен не только моя лучшая подруга, она еще и единственный человек на земле, который верит в меня и поддерживает в стремлении идти этим путем. Она утверждает, что с возрастом я рано или поздно проявлю себя самым блистательным образом, что мой талант будет наконец-то признан и тогда я смогу вернуться домой и занять то место, которое мне подобает. Ее энтузиазм трогает меня, хотя я не могу сказать, волнует ли меня это искреннее признание или перспектива получить обещанные деньги, которые позволят мне осуществить свою мечту.
— Эти рисунки, если они тебе нравятся, я их тебе дарю. Но я не желаю ничьих милостей!
— Почему? — воскликнула она.
Не успела я ей ответить, как внезапно появился Жорж. Он выглядел взвинченным, волосы в беспорядке и галстук наперекосяк. Бросил свою накидку на плетеный диванчик. Элен предложила ему чаю, но он сухо отказался, тогда она предложила немного мадеры, если он предпочитает более крепкие напитки.
— Ты не могла бы оставить нас вдвоем, — попросил он. — Нам с Маргаритой надо поговорить.
Элен встала все с той же улыбкой, ничуть не обидевшись.
— Понимаю, — промолвила она.
— Останься, прошу тебя, — сказала я. — Элен — моя лучшая подруга, и у меня нет от нее секретов.
Я надеялась этим жестом принести извинения за то, что оттолкнула ее протянутую руку, и, догадываясь о причине взволнованности Жоржа, не хотела оставаться с ним наедине. Присутствие Элен его не особенно смутило. Элен оставила нас, и, пока ее не было, мы хранили молчание. Она вернулась с графином мадеры на серебряном подносе и тремя рюмками, наполнила их и протянула каждому. Жорж осушил свою одним глотком, словно собираясь с духом.
— После обеда, — начал Жорж, — пока вы были в саду, отец сообщил мне, что принял решение. Или мы поженимся и я начну в сентябре учиться фармацевтике, или он больше не даст мне ни гроша и выставит за дверь. Я возразил, что ты еще не дала ответа. Он сказал, что уже переговорил с твоим отцом и тот согласен при условии, что приданого не будет, мой отец не возражал, так что больше нет никаких причин затягивать дело. Вот.
— Что «вот»? — спросила я.
— Нам придется пожениться.
— Приди в себя, Жорж, об этом и речи быть не может. У меня тоже есть право голоса, и я говорю «нет».
— У меня тоже нет никакого желания, но что еще остается? Или катастрофа, нас ждут еще худшие неприятности.
— Тебя — возможно. А для меня ничего не меняется. Моя жизнь и так невыносима, куда уж больше.
— Послушай, Маргарита, есть один выход. Мы можем сделать вид, будто уступили и приняли ультиматум — поженимся, чтобы от нас отстали. Только для вида. Исключительно чтобы обеспечить себе покой и время. Если хочешь, будем спать в разных комнатах.
— Ты шутишь?
— Я очень серьезен. Ты сможешь делать то, что пожелаешь. Как и я. Мы просто двое друзей, которых семейные обстоятельства вынудили прибегнуть к специфическим способам защиты. Выживания ради. Мы разведемся, как только это станет возможно. Я возьму всю вину и расходы на себя. Обещаю в присутствии Элен.
— Я не выйду за тебя. И ни за кого другого тоже, кстати. Я никогда не буду собственностью мужчины. Не имею намерения менять одну тюрьму на другую.
— Напротив, ты будешь свободна. Тебе больше не нужно будет выносить отца, а меня ты и видеть-то почти не будешь. Придется обедать у моего отца по воскресеньям и время от времени обозначать свое присутствие на семейных сборищах, чтобы соблюсти приличия. А в остальном — делай что хочешь. Скажи ей, Элен, что это хорошая мысль и она ничем не рискует.
— Верно, — заметила Элен, — если вы не поженитесь в церкви, вас это ни к чему не обязывает.
— Ты сможешь заниматься живописью, сколько душе угодно, — продолжил Жорж, — я оплачу тебе любых преподавателей, каких захочешь. И клянусь, ты ни в чем не будешь нуждаться. Прошу тебя, не говори «нет», подумай спокойно, и сама увидишь, что это идеальный выход для нас обоих.
Жорж улыбнулся мне, по крайней мере попытался, движение губ выдало его беспокойство и превратилось в гримасу. Он пригладил волосы, встал, взял свою накидку и поспешно удалился.
— Мне его жаль, — сказала я Элен. — Но это шантаж, и я на него не поддамся.
— Однако что плохого, если вы с Жоржем поженитесь?
— Ты так думаешь?
— И потом, разве у тебя есть выход? Как ты собираешься сопротивляться?
— Не знаю; в этой стране хуже нет, чем быть женщиной.
* * *
«Лантерн» (радикально-социалистическая ежедневная газета, которую читал Винсент)
«Банкротство уже стоит у дверей Ватикана, и те подробности, которые публикуются в итальянской прессе, производят тягостное впечатление. Составленный на 1891 год бюджет сводится с дефицитом в 200 000 франков из-за продолжающегося уменьшения лепты святого Петра[21]. Торговля дворянскими титулами, индульгенциями, медалями… также переживает значительный спад. Мы спокойны за судьбу Льва XIII, он не будет сидеть на мосту Искусств с деревянной плошкой для подаяний рядом с собакой, по примеру легендарного слепца[22]».
* * *
Я услышала, как зазвонил колокольчик у входа в сад. Луиза вышла из дома открыть. Кто мог прийти в такой час? Из окна, укрывшись за складками шторы, я рассмотрела мадам Секретан, которая появилась в саду и пошла следом за Луизой к дому. Это был не визит вежливости. Мадам Секретан пришла не случайно и не для того, чтобы поближе познакомиться с будущей невесткой, она пришла выложить все начистоту и знала, что мы будем одни. Она не пожелала снять ни пальто, ни перчатки, ни свой капор. Только приподняла вуалетку. Она не удостоила меня даже легкой улыбкой, не спросила, как у меня дела, и не сочла себя обязанной произносить обычные банальности, положенные при встрече. Мы сели в гостиной в два соседних кресла, она жестом остановила Луизу, когда та собралась раздвинуть гардины, заявив, что у нее устали глаза, так что открывать не надо. Покачав головой, она отказалась от чашки чая, как и от оранжада, которые я предложила, и подождала, пока Луиза выйдет, потом прислушалась — я, как и она, различила шаги Луизы в коридоре, потом за той захлопнулась дверь кухни. Мадам Секретан сидела молча, я не спрашивала, зачем она пришла, просто ждала. Это не было тягостным молчанием, которое иногда воцаряется, если двое не знают, что сказать. Я без труда догадывалась, что именно она пришла мне заявить, и не собиралась сообщать ей, до какой степени мне плевать на ее душу и что мое самое горячее желание — не выходить замуж за ее сына-придурка. Я поудобнее устроилась в кресле и ждала, пока она заговорит. Минуты через две она заговорила спокойным, почти дружеским тоном:
— Маргарита, я слишком долго медлила, прежде чем открыть тебе все, что касается планов этого брака, я всегда знала, что объяснение неизбежно, но так страшилась его — ты представить себе не можешь, сколько мужества потребовалось, чтобы прийти сюда. Я очень тепло к тебе отношусь и была бы счастлива назвать тебя своей дочерью, мы могли бы стать настоящими подругами. Как ты наверняка заметила недавно за обедом, мой супруг считает дело решенным, он полагает, что это вопрос лишь времени, когда Жорж остепенится, пойдет учиться и сможет в конце концов взять на себя аптеку. Я знаю своего сына, он не будет следовать этим замыслам. Если уж я в чем и уверена, так это в том, что он тебя не достоин, он лентяй и ничего стоящего в своей жизни не сделает, у него отсутствует чувство ответственности, необходимое мужу и отцу семейства. Но не в этом причина моего прихода. Этот брак невозможен и его не будет, и я обязана предупредить тебя, чтобы уберечь от разочарования, которого ты не заслужила. Нечто крайне важное препятствует осуществлению этого брака, более важное, чем мы, — то, чему подчиняются и наши дела, и наша совесть. Видишь ли, этот союз невозможен, потому что вы уже обвенчаны. Да-да, обвенчаны шестнадцать лет назад. Я вижу на твоем лице удивление, и недоверие, и улыбку тоже. Я дрожу от стыда, потому что воспоминание о том роковом дне постоянно мучит меня. Мы были молоды, и беспечны, и глупы, но я не ищу оправдания. Мы ничего не замышляли заранее и не планировали. Тогда мы очень часто виделись с твоими родителями, мы были лучшими друзьями в мире. Твой отец был свидетелем на нашей свадьбе, а Луи — на свадьбе твоих родителей. И наши союзы были благословлены здоровыми детьми. Очень скоро Жорж и ты стали неразлучны, еще до того, как научились говорить, было счастьем смотреть, как вы держитесь за ручки, и для нас всех представлялось очевидным, что эта взаимная склонность будет развиваться и скрепит судьбу наших семей. До того июльского дня, вам тогда было года три-четыре; вы играли вместе, а мы разговаривали о будущем, когда твоя мать воскликнула: Ой, давайте поженим их! Может, мы выпили лишнего, этот сомюр такой легкий, что пьется, как вода, мы были веселы, как никогда, безумный вихрь кружил нам головы. Эта мысль, эта глупость овладела нами, и ни один не запротестовал, ни у кого не хватило ума сказать, что мы творим нечто чудовищное. Напротив, за время, меньшее, чем уйдет на рассказ, Луи и твой отец соорудили алтарь, первый — в восторге, что ему выпал случай пародировать одного из тех кюре, которых он так ненавидит, второй — изображая тупого церковного сторожа, и вы двое, обрадованные новым развлечением, в котором ничего не понимали, но играли будущих новобрачных с такой слепой доверчивостью и искренностью, что нас это только укрепило в уверенности, что речь идет всего лишь о шутке. Луи начал на латыни читать обряд венчания, вначале хихикая, потом став серьезным, голос его приобрел глубину, он набросил на плечи шелковый платок с золотыми нитями вместо ризы, используя то, что попало под руку, — ваза стала дароносицей, маленькое зеркало — монстранцем, а когда он потряс колокольчиком для вызова прислуги, мы все встали на колени. Он величественно благословил нас, и в это мгновение нас охватил ужас, словно надругательство над божественным таинством должно было повлечь немедленную кару, время будто остановилось, твоя мать взяла меня за руку и сжала ее с неожиданной силой. То ли Луи оказался актером, который играл свою дурную роль живей живого, то ли мы все сошли с ума, или же дело было в вас двоих, которые отдавались этому маскараду с такой убедительностью? Так или иначе, но он соединил вас в тот день, спросив по очереди, желает ли Жорж перед лицом Бога взять тебя в жены и принимаешь ли ты его как мужа. Нам не пришлось вам подсказывать, вы оба ответили «да». Уверенно. Решительно. И в финале этого обмана вы поцеловались. Как муж и жена. При всеобщем веселье. И мы зааплодировали со всей нашей беспечностью. Я была единственной, кто пришел в себя, и постаралась обратить их внимание на непристойность нашего поведения, получив в ответ раздраженные упреки Луи и твоих родителей, которые обвиняли меня в том, что я порчу им все удовольствие, что я брюзга и невыносимая святоша. Два месяца спустя твою мать поразила ужасная болезнь, которая так быстро унесла ее. Мы об этом не говорили, но твой отец знает, как и я, что ее постигло наказание за совершенное богохульство. С тех пор я умоляю нашего Создателя простить мне этот грех, я ощущаю свою вину в том, что участвовала в преступлении, что струсила и ничего не сделала, чтобы помешать кощунству. Я, по крайней мере, не отрицаю, что оступилась, и беру на себя свою долю ответственности, но я единственная, кто осознал низость нашего поступка. Мне потребовалось много времени, прежде чем я осмелилась признаться на исповеди, и священник пришел в ужас. Он в жизни не слышал о подобной гнусности и не знал епитимьи, достаточной, чтобы отпустить столь беспримерный грех. Я не скажу тебе, каково было искупление, это тебя не касается. Дело дошло до высших чинов церковной иерархии, и одним из условий моего возвращения в лоно церкви было не допустить этого брака. Вот почему вы не можете и дальше следовать тем же путем; любое совместное будущее для вас запретно. Из-за той профанации, которую мы совершили. Ибо невозможно дважды глумиться над Господом, насмехаться над Его словом и Его заветами, не рискуя навлечь на себя Его гнев и тем, что и вы, и ваше потомство будете навеки прокляты.
Не спросив, согласна ли я и нет ли у меня вопросов, она встала, опустила вуалетку и бесшумно вышла. Я была раздавлена ее откровениями и даже не услышала, как открылась и закрылась дверь. Не знаю, сколько времени я так и просидела, оцепенев. Когда я вышла из ступора, была уже ночь. Я рылась в глубинах памяти, пытаясь найти исчезнувшие воспоминания, но напрасно я забиралась в самые дальние уголки сознания, сосредотачиваясь так, что начинало ломить виски, — в голове мелькали только картинки, вызванные рассказом старой ханжи. Но внезапно живот скрутило, грудь задрожала, и меня сотряс нервный смех, да так, что из глаз полились слезы. И всякий раз после ее ухода, когда я думала о мадам Секретан, меня разбирал неудержимый хохот.
* * *
Дневник Эдмона Гонкура, 22 января 1889 г.
«В какой-то момент разговариваю с Золя о нашей жизни, отданной литературе, отданной настолько, как никто и никогда этого не делал, и мы признаемся друг другу, что были истинными мучениками литературы, возможно, загнанными зверями. И Золя говорит мне, что в этом году, когда он почти подобрался к пятидесяти годам, у него снова пробудился вкус к жизни, жажда материальных радостей, и вдруг, прервавшись: „Да, я не могу глянуть на проходящую девушку, вроде вон той, не сказав себе: разве это не стоит книги!“»
* * *
Итак, я проклята. Небесное проклятие, нечто беспощадное. Божий перст навечно указует на мою бедную голову. По вине моего отца и моей матери. Вине почти библейской, которая падет на мое потомство до тринадцатого колена. Грех, который не искупит никакая кара и за который мне предстоит расплачиваться до последнего вздоха, и я ничем не смогу заслужить прощения. Тем лучше для меня, я на такое и не надеялась. Как эта сумасшедшая могла в наши дни поверить в подобный вздор, как она посмела прийти выложить мне это, глядя в глаза, не краснея, не дрожа от стыда? Заговорю ли я об этом с отцом? В какой-то момент — возможно. Чтобы посмотреть, помнит ли он, чувствует ли себя виноватым, будит ли его по ночам нечистая совесть, или он спит спокойно, плюнув на все. Внушить ему, что из-за его необдуманного поступка я лишилась прекрасной партии. Да, было бы забавно пощекотать его этой старой историей.
* * *
Письмо Тео к Винсенту, 29 марта 1890 г.
«…Я нашел того доктора, о котором говорил Писсарро… Он сказал мне, когда я описал твои приступы, что ему не кажется, будто это имеет какое-то отношение к безумию, и что, если это то, о чем он думает, он ручается, что вылечит тебя, но ему нужно увидеться с тобой и побеседовать, чтобы составить более определенное мнение».
* * *
Я владычица лесов Шапонваля, где я люблю прятаться, чтобы рисовать, и где, сидя на холме, с вершины своего царства я все вижу, оставаясь сама невидимой, но ни одна душа не осмеливается вылезти наружу под убийственное солнце, иссушающее поля. Животные забиваются в норы, вороны молчат, а сороки давно исчезли. На этой задыхающейся земле жители деревни, как насекомые, ждут, не двигаясь, не дыша и молясь, чтобы далекие тучи соблаговолили обратить на нас внимание. Здесь, под кронами столетних дубов и кружевной ольхи, еще витает призрак свежести. И как раз из моего укрытия, в середине проклятого месяца мая, я замечаю его, прогулочным шагом двигающегося по дороге из Понтуаза, как будто перед ним целая вечность, в фетровой шляпе, сдвинутой на затылок. Он заходит метров на десять вглубь иссушенного поля. Становится на колени, погрузив голову в невысокие сухие колосья, остается на мгновение в этой странной позе, потом выпрямляется, и его рука поглаживает поверхность стеблей, как если б это был шелковый шарф. В своей шляпе он похож на одного из бедно одетых поденщиков, которые бродят от фермы к ферме, выпрашивая хоть какую-нибудь работу в обмен на тарелку супа и кусок сыра. Он поднимает глаза к холму, я пугаюсь, как бы он не стал искать тени в дубовой роще, но он продолжает путь в Овер, не торопясь, и за извилиной реки исчезает с моих глаз.
* * *
Мемуары Йоханны Бонгер, супруги Тео, рассказывающие о приезде Винсента из Сен-Реми в субботу 17 мая 1890 г.
«…Я ожидала увидеть больного… а передо мной стоял крепкий человек, широкоплечий, цветущего вида, с веселым выражением лица и чем-то решительным во всем облике… и моим первым впечатлением было: он прекрасно себя чувствует; он выглядит куда здоровее, чем Тео…
…Он пошел купить зеленых оливок и захотел, чтобы мы все их отведали, как он это делал каждый день в Провансе».
* * *
У нас вторник — день большой стирки, и Луиза с утра суетится в прачечной, но в этом мае жара такая невыносимая, что она вытащила огромный бак для стирки в сад. Бак такой тяжелый, что сама она не может его двигать, и только я могу ей помочь, раз уж брат в своем лицее-пансионе; что до отца, ему и на секунду в голову не придет поучаствовать в домашних делах. Он, по обыкновению, слоняется по дому, занимаясь только испусканием тяжелых вздохов, что выдает его глубокую скуку, смотрит на часы каждые пять минут, раздраженный тем, что время тянется так медленно, рассеянно бродит из гостиной в кухню, заходит к себе в кабинет и тут же выходит, внимательно разглядывает подстриженные самшиты или извивы цикламенов, оплетающих решетку, потом устраивается в тени ивы, чтобы прочесть газету, начинает ею же обмахиваться и, наконец, укрывается в прохладе своей мастерской. Не знаю, почему он не уехал в воскресенье с братом в Париж. Луиза просит помочь ей втащить дымящийся бак обратно в прачечную и вылить его, когда тренькает входной колокольчик.
— Пожалуйста, пойди открой, Маргарита, — говорит Луиза, — я не в том виде.
Открыв, я узнаю поденщика, которого заметила ближе к полудню на дороге из Понтуаза. Крепкий, улыбчивый, одет в куртку из синего тика и белую рубашку, которая выбилась из брюк. Он держит свою фетровую шляпу в руках, его рыжие волосы топорщатся, как колосья, срезанные серпом. Я решаю, что он пришел поработать в саду. Рабочий говорит, что он хотел бы видеть доктора, его сюда послал брат. Он разговаривает спокойно, с легким немецким акцентом. Я предлагаю ему присесть у входа. Отец думает, что произошел несчастный случай, но ошибается, речь идет о пациенте, которому на завтра назначена консультация в его парижском кабинете. Я удивлена, что он не выказывает раздражения тем, что его побеспокоили дома, где он не консультирует, и жду, что он отошлет незваного гостя, но, напротив, он принимает его с широкой улыбкой и кучей любезностей, заводит к себе в кабинет и закрывает дверь.
Никогда еще не бывало столь долгой консультации. Они вышли через два бесконечных часа, которые провели с глазу на глаз, отец проводил его до улицы, чего он не делал на моей памяти ни с кем и никогда. Я еще больше удивляюсь, когда он предлагает отвести гостя на постоялый двор Сен-Сабен. Они отправляются вместе, как два старых друга, а отец, словно гид, показывает ему деревенские дома и улочки.
Вечером, когда я задаю вопрос, отец сообщает мне, что мужчину зовут Винсент — сначала я не улавливаю фамилии, — он голландец и у него проблемы со здоровьем, которые уже в прошлом или почти. По словам отца, он художник и у него огромный талант, сравнимый с самыми великими, хотя его работы никто не покупает, но он пишет удивительные вещи, ни на что не похожие. И правда, отец должен питать к нему большое уважение, и к его брату, торговцу картинами, тоже, чтобы заняться им здесь, а не в Париже. Следующая консультация состоится во вторник, через неделю. Он даже пригласил его на обед, что меня искренне удивляет, ведь отец никого не приглашает в дом.
* * *
Письмо Винсента к Тео, 20 мая 1890 г.
«…Виделся с г-ном доктором Гаше. Он произвел на меня впечатление человека довольно эксцентричного, но его врачебный опыт несомненно помогает ему сохранять равновесие, нейтрализуя нервное расстройство, которым он страдает по меньшей мере так же серьезно, как я. Он показал мне гостиницу, где с меня запросили 6 франков в день, но я сам отыскал другую, где мне придется платить только 3,50… Дом его набит старым-престарым почерневшим хламом…Затем он посоветовал мне работать смело и много, не думая о том, что со мной было»[23].
* * *
Я укрылась на вершине холма, на опушке леса Шапонваль, надеясь найти там остатки прохлады. На протяжении последних недель адская жара изматывает нас, колосья невысоки, земля иссушена, птицы исчезли, деревни безмолвны, и я — единственное живое существо, которое рискует выбраться наружу. Альбом для рисования раскрыт у меня на коленях, но, поддавшись окружающему оцепенению, я не чувствую вдохновения. Вдруг замечаю яркую точку, двигающуюся по дороге в Овер. Это он; ступает не спеша, безразличный к ожогам солнца. В своей синей куртке, белой рубашке, черных брюках, защищенный фетровой шляпой, на плече тканевая сумка; в левой руке он держит переносной мольберт, а под мышкой правой — чистый холст. Он останавливается внизу, под холмом, на котором сижу я. Окидывает долгим взглядом пшеничные колосья, раскладывает мольберт и устанавливает его на краю поля, закрепляет ножки и ставит на него подрамник с холстом. Из сумки достает кисти, палитру, тюбики с красками. Со своего места я не могу рассмотреть ни как он готовит палитру, ни как приступает к работе. Я едва различаю холст, который начинает покрываться цветными пятнами. Он пишет, почти уткнувшись в полотно, не глядя на поле, как будто все сохранил в памяти или уже знает, что именно хочет изобразить. Начав писать, он больше не смотрит на палитру, во всяком случае, не поворачивает головы. Я удивлена его резкими движениями. Он наносит краски на холст не деликатно, как это обыкновенно делают, а с нервозностью, как будто в руке у него хлыст, которым он охаживает полотно, он словно торопится, движения его отрывисты. Он так и стоит под палящим солнцем, наверняка уже сварился, я не верю, что шляпа — достаточная защита, но жара его вроде бы не беспокоит. Время от времени он машинально утирает лоб отворотом рукава. Иногда отходит на шаг, чтобы глянуть на свое творение, стоит неподвижно, но так и не кидает ни единого взгляда на поле. Вообще-то, вполне возможно, он пишет что-то другое, из головы, а вовсе не то, что у него перед глазами. Потом опять бросается врукопашную, бичует холст мелкими повторяющимися ударами. Никогда не видела, чтобы кто-то писал подобным образом. Он только что снял шляпу, чтобы утереть лоб, и со стороны похож не на художника, а на хищную птицу, занятую своей добычей.
Я решаю подойти к нему и спускаюсь со своего холма. Он снова весь в работе, поглощен ею и не слышит, как я приближаюсь. Я метрах в четырех от него, когда внезапно ощущаю, что в меня ударила молния. Или я получила мощную пощечину. Или земля разверзлась и поглощает меня. Какое слово подходит, чтобы описать шок, который я испытала, увидев впервые полотно Винсента? Я застыла, онемевшая, ошеломленная, как если бы передо мной раскрыли Ковчег завета и на меня снизошло откровение, явив то, что было спрятано от меня изначально.
Я тысячу раз проходила мимо этого ландшафта, который для меня был похож на тысячу других мирных долин, но то, что я вижу, — не банально и не мирно, эти колосья и деревья вибрируют, как если бы были живыми и восторгались жизнью, а еще волнующий их ветер, и мятущийся повсюду желтый, и трепещущий зеленый. Он медленно поворачивает голову, обнаруживает меня, застывшую, как жена Лота, не задается вопросом, что я здесь делаю, подходит ближе, на правой руке у него красная и желтая краска, и рубашка внизу вся в пятнах. Я ошарашена не только самой невероятной картиной, но и тем, что он сумел написать ее меньше чем за два часа, а полотно законченно и идеально.
— Тебе не нравится? — спрашивает он.
— Как вы это сделали?
Он не понимает вопроса. Хмурит брови. Его картина завораживает, испещренная быстрыми мазками, вызывающими головокружение. От нее исходит жар, возникает запах пшеницы, краски трепещут, все движется, дышит, я не знала, что желтый может так мерцать.
— Тебе нравится? — повторяет он.
Что я могу ответить? Слово «нравится» слишком слабое, чтобы выразить то волнение, которое я испытываю.
— Никогда ничего подобного не видела.
Такова была моя первая встреча с живописью Винсента, и эта сцена беспрестанно встает у меня перед глазами, я помню каждую деталь. Это не было красиво в том смысле, который вкладывали тогда в понятие красоты, красотой этому еще предстояло в скором времени стать. Я не знаю, где сегодня это полотно, возможно в Америке, не важно, оно в моей голове и освещает каждый день моей жизни, я закрываю глаза и вижу его, оно сияет с прежней силой. Оно мое, как и другие.
— Как у вас получается писать так быстро?
— Тебе кажется, это нехорошо?
— Я вовсе не то хотела сказать. Вот я очень медлительная, мне нужно несколько дней.
— О, это вопрос не времени, а дистанции. Нужно свести дистанцию к главному. Ты тоже рисуешь? Покажи.
Он протягивает руку к моему альбому. Я колеблюсь, нет, невозможно, я крепко прижимаю альбом к груди, он не должен увидеть этот кошмар; он не настаивает.
— Как поживает твой отец?
В те времена нравы были не как сегодня, люди умели держаться на должном расстоянии, и за исключением близких или друзей фамильярничать с незнакомцами считалось неприличным. Но меня это не смутило. Я подумала, что художники легко переходят на «ты», а может, будучи иностранцем, он не знает обычаев нашей страны, и не стала принимать оскорбленный вид. Винсент аккуратно взял холст за подрамник и попросил меня подержать, только с осторожностью, чтобы не запачкаться, ведь краска еще не высохла. Он небрежно сгреб кисти и палитру в сумку, сложил мольберт, протянул руку, чтобы забрать картину, но я настояла, что понесу сама, и мы пустились в путь вместе, болтая о том о сем. Он был удивлен, когда я сказала, что погода ужасна для урожая, лично он ничего плохого в ней не видел, напротив, он вообще никогда на погоду не жаловался, даже когда небо было свинцово-серым и лил дождь, но предпочитал сегодняшнюю ослепительную лазурь, похожую на вечно сияющую синеву Юга.
— При такой жаре, — сказал он, — желтый совсем другой.
* * *
Письмо Винсента Эмилю Бернару[24], 19 июня 1888 г.
«Я писал его во время мистраля, укрепив мольберт в земле при помощи железных штырей. Рекомендую тебе этот способ. Ножки мольберта втыкаешь в землю, рядом с ними вбиваешь железные штыри длиной примерно в пятьдесят сантиметров, затем все это связываешь веревкой. Таким образом можно работать и на ветру».
* * *
Шопен… он настолько выше всех остальных, сегодняшние композиторы нагоняют на меня скуку. Нет, неправда, есть еще Шуберт, конечно. Музыканты моей матери. Те, которых она играла. Со страстью. Это ее пианино, ее ноты, в которых она делала пометки; они так долго пролежали, сложенные в стопку и никому не нужные. А я забрала их, и теперь они мои. Никто не оспаривал мое наследство, как если бы они не имели никакой ценности, а ведь это был самый прекрасный подарок, который она могла мне сделать. Луиза сказала, что она играла только эти пьесы и играла их божественно. Поэтому эти два композитора — единственные, которых я играю. Без устали. Элен, Жорж, Луиза, все говорят, что я могла бы стать виртуозной исполнительницей, у меня есть и талант, и желание, только нужно было брать уроки, но отец счел это излишним. Да зачем? Ты же не собираешься давать концерты? Тогда для чего тебе частные уроки? Ты и так хорошо играешь. Ты не сознаешь, как тебе повезло, не всякий отец будет учить дочь играть на пианино, но ты вечно недовольна. Мне кажется, что любой отец должен мечтать, чтобы его дети преуспели в жизни, и делать все, чтобы они могли развить свои способности, но не тут-то было, меня и в грош не ставят. Вот если бы брат потребовал воздушный шар, чтобы изучать форму облаков, или преподавателя индийских танцев, санскрита или неаполитанской мозаики, его желание было бы осуществлено в кратчайшие сроки при условии, что не пришлось бы платить, но брат просил только последний сборник Верлена или Малларме, а отец, не желая поощрять его природную склонность, заверял, что среди его знакомых ни у кого их больше нет.
А я хожу по кругу, застоявшись со своими вечными перепевами одного и того же. Так и в живописи. Я достигла той точки, когда не могу двигаться дальше одна. Чтобы совершить прорыв, нужно, чтобы кто-то отворил мне двери, подтолкнул, встряхнул, заставил репетировать, работать. Я чувствую в себе огромные возможности, как рвущийся из груди порыв. Но он не дает мне уйти в полет, он подрезает мне крылья. Мое положение девушки из хорошей семьи должно меня удовлетворять, я должна смириться. Но я больше не могу. У меня не хватит мужества продержаться еще два долгих года. Притворяться. Скрывать свою истинную природу. Два потерянных, никчемных года. Мне бы чуть больше смелости, чтобы сбежать сейчас. Стану ли я смелей, когда достигну совершеннолетия? Если бы я получила свободу завтра, что бы еще я сделала? Не скрываю ли я от самой себя собственные страхи? Не является ли нехватка денег удобным предлогом, чтобы отступить и забыть о всякой надежде? Продав драгоценности, я лишу себя последнего оправдания. Я должна поехать в Париж и найти ювелира. Я должна осмелиться, вот в чем суть, а не просто решиться на опасное плавание и скрыть свой возраст. Осмелиться уехать и сжечь мосты. Набраться наконец мужества. А пока что мне не остается ничего другого, как продолжать играть свою сонатину. В Америке я смогу давать уроки музыки. Наверняка там не очень много музыкантов.
* * *
Письмо от Винсента к Тео и Йоханне, 20 мая 1890 г.
«Овер очень красив. Здесь, между прочим, много соломенных крыш, что уже становится редкостью. Надеюсь, если мне удастся сделать здесь несколько серьезных картин, возместить за счет их расходы по переезду. Ей-богу, Овер — спокойная, красивая, подлинно сельская местность, характерная и живописная».
* * *
Воскресным вечером в тот момент, когда он собирался положить в рот кусочек сыра, отец вдруг застыл с занесенной рукой и, казалось, долго разглядывал кончик ножа, но дело было исключительно в перспективе; он встал, пошел на кухню и велел во вторник приготовить праздничный обед, не дав никаких объяснений. Луиза взялась за стряпню, не ворча ни из-за расходов, ни из-за лишней работы, и результат не обманул его ожиданий: Луиза была прекрасной поварихой. И все же она беспокоилась, боялась, что утратила сноровку, ведь многие годы мы никого не принимали, а поскольку отец утверждал, что еда должна быть легкой и нельзя предаваться чревоугодию, наши трапезы не требовали от нее больших усилий. Она вытащила из буфета сервиз лиможского фарфора, который в последний раз доставали в день, когда отмечали первое причастие Поля, и серебряные приборы, которые чистила часа три, потому что ими давным-давно не пользовались. Можно подумать, что мы готовимся принять префекта или г-на Секретана. Но нет, гостем отца был Винсент. И ни Луиза, ни я не понимали причин этого переполоха ради пациента, который на вид был не так уж болен. Весь понедельник отец изводил Луизу, требуя, чтобы обед был приготовлен с особым тщанием, спрашивая, достаточно ли будет еды и не надо ли добавить еще одно блюдо или паштет — вплоть до того, что лично проверял качество соусов в кастрюльках.
В понедельник после полудня, когда я играла свои гаммы, он захотел, чтобы я помогла Луизе, подчеркнув, что это станет для меня удобным случаем поучиться, как следует готовить. Я отклонила предложение, добавив, что не вижу смысла принимать участие, не имея намерения когда-либо готовить что-либо для кого-либо. Вечером, испытывая некоторые угрызения совести из-за Луизы, я спросила, не могу ли чем-то помочь, она отказалась, потом спохватилась и попросила пойти срезать цветы в саду, чтобы оживить дом.
— Он что, такой важный, этот человек, раз твой отец так распинается?
— Наверно, — ответила я.
Во вторник отец потребовал, чтобы я надела белое платье из шамбре[25] с отложным воротничком, которое купил мне год назад в «Бон Марше» как подарок за получение степени бакалавра. Сам он извлек свой элегантный костюм из черной фланели, который, как правило, приберегался для собраний его ложи, и провел часть утренних часов, разглядывая себя в зеркало у входа, поправляя прическу и спрашивая меня, все ли в порядке.
Винсент пришел сразу после полудня; сумка с принадлежностями для живописи через плечо, складной мольберт в руке и чистый холст под мышкой — он собирался поработать в нашем саду. Он-то не стал прихорашиваться; в конечном счете фетровая шляпа, белая рубашка и черные брюки придавали ему вид не поденщика, а просто художника. Он думал немедленно встать за мольберт: ему нравился свет, но отец настоял, чтобы он сначала отобедал. Мы устроились в гостиной, и я была удивлена теплым тоном беседы: я полагала, что он больной, который приходит на лечение к доктору, но они казались добрыми знакомыми, как пара старых друзей, которые после разлуки обрели былое согласие. Отец сам разлил портвейн, Винсент замялся, доверительно сообщив, что больше не пьет с тех пор, как врач, лечивший его на Юге, посоветовал воздерживаться от любого алкоголя, чтобы предотвратить мучившие его приступы, но отец настойчиво побуждал его не пренебрегать сим нектаром, который не причинит вреда, если употреблять его, соблюдая меру. Винсент, казалось, пришел в восторг от этого совета, и они продолжали болтать, как если бы расстались только вчера. Отец попросил меня узнать, не пора ли уже садиться за стол. Каково же было мое удивление, когда, вернувшись, я услышала, как они говорят на незнакомом наречии. Я знала, что наша семья родом из Лилля, потому что отец подписывал свои работы «Пол ван Рэйсел»[26], но до этого момента понятия не имела, что он говорит по-фламандски. Винсент, казалось, был счастлив, что может изъясняться на родном языке, но очень скоро настоял, чтобы дальнейший разговор шел по-французски, отметив, что отныне это его язык и никакого иного он не желает. Он старательно совершенствовал его, писал брату по-французски и требовал, чтобы тот поступал так же, несмотря на грамматические ошибки и огрехи в спряжении глаголов. Отец нашел, что это весьма похвально, потому что наш язык считается трудным. Винсент впал в задумчивость, склонив голову над бокалом вина, и воцарилось молчание.
— Наверно, тягостно жить вдали от своей страны, — заметил отец.
— Не для меня, — ответил Винсент. — Мой отъезд окончателен. Отныне моя страна — Франция, здесь я чувствую себя дома и никогда не вернусь туда, где родился.
Винсент выглядел озабоченным; он спросил, должен ли тревожиться за свое состояние в будущем. Отец воскликнул, что он вполне здоров, куда здоровее большинства людей, с которыми он сталкивается каждый день. Лично он, доктор Гаше, — и тут отец заговорил с непререкаемостью, которой его обучили как медика на факультете, — считает его выздоровевшим и гарантирует, что мучившие его проблемы остались в прошлом и не повторятся.
— То, что с вами случается, дорогой мой, лечится работой. Вы должны работать смело и не думать ни о чем, кроме живописи.
Обед был таким, какого еще не бывало в нашем доме. Начали мы с аржантейской спаржи в соусе муслин, затем последовали волованы с грибами и печеночный паштет по-царски, лосось в голландском соусе, тушеная говядина с пряностями и вырезка а-ля Ришелье с артишоками по-лионски и припущенной стручковой фасолью, все это в сопровождении шамбертена и шабли. Сама я брала понемножку, но отец все время настаивал, чтобы Винсент взял добавку. Тот запросил пощады, но не смог устоять перед грушевым пирогом с миндалем и шарлоткой со взбитыми сливками.
Все время за обедом они разговаривали о живописи, но только о великих старых фламандцах, которых оба очень ценили. Бокал за бокалом, отец прикончил две бутылки — я хорошо видела, что Винсент лишь пригубливает.
После обеда мы все вышли немного подышать, но жара стояла страшная. Отец устроился на плетеной банкетке, и не успел еще остыть его кофе, как он уже клевал носом. Винсент разложил свой мольберт и стал писать сад, солнце, без шляпы, и, подумав, что она ему не помешает, я отправилась за ней в дом; такое внимание, казалось, доставило ему большое удовольствие, и он поблагодарил меня. Издалека я бросила взгляд на полотно. За несколько минут оно уже расцвело красками.
* * *
Письмо Винсента к Тео, 4 июня 1890 г.
«…завтраки и обеды с ним — тяжелое испытание для меня. Этот превосходный человек не жалеет усилий и готовит обед из четырех-пяти блюд, что страшно вредно и для меня и для него… От возражений меня немного удерживает мысль, что наши обеды воскрешают в его памяти былые дни и былые семейные застолья».
* * *
Часы показывали почти полдень, я опаздывала. Уже закрывая входную дверь, я услышала за спиной мужской голос, заставивший меня подскочить:
— Ты уходишь?
Винсент стоял напротив, одетый, как накануне, в белую рубашку, в своей фетровой шляпе, белая тканевая сумка через плечо, два подрамника под мышкой и сложенный мольберт в другой руке. Он улыбнулся мне и поприветствовал кивком. Мне было трудно привыкнуть к его обращению на «ты». То ли он не знал правил приличия, то ли не умел пользоваться обращением на «вы», или же, возможно, считал меня еще ребенком, так что различие в возрасте делало возможным подобную фамильярность? Я решила не отвечать на его приветствие, и мы на мгновение застыли молча.
— Прекрасный день для работы, — сказал он.
— Мне очень жаль, но я спешу. Мы обедаем с подругой, и я могу пропустить поезд в Понтуаз.
— Я пришел к твоему отцу.
— Его нет дома, он уехал рано утром в Париж на консультации и вернется только в пятницу вечером.
— Как досадно, я принес ему свою картину.
Присовокупив слово к делу, он хотел достать один из двух холстов, которые держал под мышкой, но обе руки у него были заняты, и он протянул мне мольберт, который мне пришлось взять.
— Это подарок, чтобы поблагодарить за прием и за обед.
— Как мило, я ему обязательно ее передам, если желаете.
Он застыл, не закончив движение, лицо его посуровело.
— Как досадно! — повторил он.
— Приходите в субботу, и отдадите ему сами, он будет рад.
Он заколебался, потом протянул мне картину. Я прислонила мольберт к стене и взяла полотно обеими руками. И в этот момент сердце мое заколотилось. Как во время нашей первой встречи в долине Шапонваля. Нет, еще сильнее. Его живопись ошеломляла своей красотой. Картина была небольшой, сантиметров пятьдесят, но на ней было самое прекрасное море цветов, какое я когда-либо видела. Природа словно взрывалась, ее оживляла невероятная пульсация жизни; при этом в своих маленьких мазках он использовал только два цвета: зеленый и белый делили между собой холст, с беглыми вкраплениями желтого, обозначавшего расплывчатый цветок, и синего для покрытого тучами неба. В глубине едва различимо виднелась крыша нашего дома; наши кипарисы, странно раздутые, казалось, поддерживают крышу, как две зеленые, чуть склонившиеся колонны. Белые розы и виноградник, — безусловно, это был наш сад, узнаваемый среди тысячи других, но претерпевший метаморфозу: он утратил свою строгую ухоженную упорядоченность, он бурлил жизнью, даже весельем, и казался нарядным, как юноша. А главное, что меня потрясло: в центре полотна Винсент написал меня, в моем белом, чуть раздувающемся платье и желтой соломенной шляпке, купленной на рынке в Понтуазе. Лицо было неузнаваемо, только намечено, но это была я, мой наклон головы и угловатые плечи, с букетом зеленых трав, застывшая в самом сердце картины, будто я была частью пышного сада. Я не позировала для него, только трижды попала в поле его зрения, занимаясь своими делами не останавливаясь, и представить себе не могла, что он уловил меня, когда я проходила мимо.
— Она чудесная, эта картина.
— Правда? Тебе нравится?
— Она необыкновенная, вы, наверно, это хотели сказать. В ней столько жизни. Как у вас получается?
Он мгновение смотрел на полотно, словно пытаясь разгадать тайну, потом пожал плечами:
— Я стараюсь как можно точнее выразить то, что чувствую.
— Кипарисы не такие широкие, тут они немного наискосок, немного кривые, верно?
Винсент взял у меня картину из рук, солнечные лучи заставили его укрыться у стены, и внимательно посмотрел на свою работу.
— Нет, уверяю тебя, они такие и были.
— Да, так они намного красивее.
— На, возьми, я тебе ее дарю.
— Но это же для отца, он рассердится.
— Я подарю ему другую.
Я не пошла обедать к моей подруге Элен. По правде говоря, я про нее забыла. Я осталась с Винсентом. Я не сразу решилась пригласить его к себе в комнату, эта заминка длилась полсекунды, между нами еще не было никакой двусмысленности.
— Идемте, — сказала я.
Я поставила картину на каминную полку, она вобрала в себя весь свет в моей комнате. Он решил, что это не лучшее место для его творения, надо поместить ее на противоположной стене, на уровне глаз и подальше от окна, чтобы она была освещена сбоку, и предложил вернуться еще раз с гвоздем, чтобы правильно ее повесить. Он прикладывал ее к разным точкам, пока не нашел подходящую, и отметил ее едва заметным крестиком, чтобы не забыть. Я предложила принести ему выпить или приготовить еду, но он отказался: вчера он наелся на несколько дней вперед и сейчас хотел одного — отправиться писать на природу. Надел на плечо сумку, я спросила, могу ли сопровождать его, он вроде бы удивился, я пообещала не мешать, он даже не заметит моего присутствия, я буду работать в своем уголке. Это была наша первая прогулка вдвоем, из-за гнетущей жары нам почти никто не встретился, кроме крестьян, которые тяжко трудились на своих полях и ни на кого не обращали внимания.
Мы спустились к берегам Уазы, четверо ребятишек шумно плескались в лягушатнике — песчаной бухточке, превращенной в пляж, и прыгали в воду с деревянных мостков. Три лодки, пришвартованные у берега, позволяли добраться до острова Во, который располагался где-то в километре. Мы пошли дальше по старой дороге для буксировки судов, которая вилась вдоль реки, и мало-помалу крики детей стихли. Не обращая на меня никакого внимания, Винсент устроился под липой, лицом к острову, разложил мольберт и поставил на него холст, вытащил из сумки палитру и множество кистей, добавил красок и начал писать. Я же присела на пень неподалеку, достала свой альбом и стала рисовать группу невысоких деревьев, растущих из воды, но, почеркав минут пять и глянув на уродство, которое получалось, отказалась от своего намерения и стала смотреть, как работает Винсент. Это было настоящее зрелище, он едва смотрел на то, что служило сюжетом, нервно смешивая краски и нанося их резкими повторяющимися мазками, без колебаний, как если бы заранее знал, что должно получиться, и только доделывал работу; он писал быстро, словно пытался ухватить текущее мгновение и спешил запечатлеть его на полотне. Так он проработал без отдыха два часа, потом остановился, долго смотрел на картину, которая вроде бы его не удовлетворяла, вгляделся в нее вблизи, снова взял одну из кистей, чтобы подправить мельчайшие детали, но в конце концов решил оставить все как есть. Снял картину с мольберта, сложил его, сгреб кое-как палитру и кисти в сумку и ушел с холстом в руке. Я подумала, что он так грубовато шутит, но по его решительной походке поняла, что он про меня забыл. Он уже удалялся по дороге, когда я решилась его окликнуть:
— Винсент!
Он замер, услышав свое имя, обернулся и увидел меня, идущую к нему.
— Вы уходите? Без меня?
— Я думал о другом, — сказал он с озабоченным видом.
— Проблема?
— Я не доволен картиной. Что-то мне в ней не нравится, но я не могу понять, что именно.
— Покажите.
Его творение привело меня в замешательство. Он провел два часа у реки и острова Во — самый прекрасный пейзаж, какой только можно вообразить, — но этот чудесный вид нимало его не заинтересовал, он решил написать то, чего не мог видеть с того места, где находился: дюжину лодок, сгрудившихся у берега, одна желтая, другая синяя, еще одна оранжевая и слева — красная с розовым парусом; едва видимая Уаза, спокойная и голубоватая, служила контрастом трепещущей густой зеленой массе растительности на берегу. На одной из лодок, почти в центре картины — сидящий силуэт, очень похожий на меня, в таком же белом платье, как мое, пусть даже лицо заслоняла золотистая соломенная шляпка.
— Это я там?
Вопрос его, казалось, удивил; он внимательно вгляделся в полотно и покачал головой.
— Не думаю.
— А вроде похоже. Это же моя шляпка!
— Вся картина разваливается, так?
— Лодки ничто не удерживает, такое ощущение, что их несет течением.
— Нет, не в этом дело.
— На зеленой лодке видна только я одна.
Он несколько раз покачал головой, разложил мольберт, воткнул его ножки в землю и с трудом придал равновесие, потом поставил холст. Взял палитру и две кисти, добавил синего и в два счета написал две фигуры на берегу: нечто неразличимое в белом платье, а рядом — человека в синем, которого он обвел черным, левой рукой тот упирался в бедро, как это можно видеть иногда на голландских полотнах.
— Так лучше, а? — сказал он.
— Мужчина кажется немного плоским в этой перспективе.
— Мне не кажется.
— Чувствуется, что его добавили.
— Пусть сначала краска высохнет.
— Он слишком высокий по сравнению с соседкой.
— Так очень хорошо, это уравновешивает картину, — сказал он, повышая голос.
Он взял тонкую кисточку, немного краски с палитры и нанес зеленый мазок на переднюю часть шляпки женщины в лодке.
— Видишь, это не ты. Как тебе теперь?
— Не очень сочетается, кажется, что ветер гнет деревья, но эта неистовость не передается воде, она спокойна и тиха, как озеро, это романтическое местечко, для мечтаний и меланхолии; картина не отражает очарования этих берегов.
Он внимательно оглядел свою работу, потом бросил на меня сумрачный взгляд. Снял картину с мольберта, сложил его нервными движениями, бросил в сумку палитру и кисти. В этот момент он заметил альбом, который я держала в руке.
— Что это?
Я протянула ему, он едва взглянул на первый рисунок, скорчил гримасу, пролистал две-три страницы и яростно отбросил альбом в кусты. Не удостоив меня взглядом, он удалился большими шагами, но не по дороге вдоль реки, а прямо через лес, выставив голову вперед, как бык, и, прежде чем я успела опомниться от удивления, он уже исчез среди листвы. Я слышала, как затихают его шаги. На секунду я понадеялась, что он сейчас вернется, но не было слышно ни звука. Я подняла с земли тюбик с краской, который он уронил в спешке, веронская зелень из магазина «Тассе и Лот», и пошла подобрать свой альбом с рисунками, который валялся у подножия дерева.
Как я могла? Как посмела? Он же самый великий художник нашего времени, самый новаторский, а я, маленькая надутая дурочка, давала ему указания, как учитель ученику, я, которая неспособна нарисовать розу или яблоко. Я посчитала себя вправе наговорить ему все это, потому что он был никем, бедным неизвестным художником, у которого никто никогда не купил ни одной работы и никогда не купит. Если бы он был известным, я бы не решилась его судить. Вот так все и поступают в этом мире. Вы существуете не благодаря тому, что делаете, а благодаря тому месту, которое занимаете в обществе. И я такая же, как все, баран из панургова стада, я неспособна проявить хоть немного индивидуальности и сойти с проторенной дороги. Часто глупость прощают из-за возраста, и верно, я всего лишь глупая болтушка; его талант должен был броситься мне в глаза, но я осталась слепа, как и все мои современники, я же должна была молчать. Молчать и восхищаться. Ценить данное мне счастье общаться с подобным гением, жить рядом с ним, внимать его словам и пользоваться несказанной удачей смотреть, как он пишет. Сколько раз ничтожества отталкивали и презирали его, какую растерянность должен был он ощущать, когда с ним дурно обращались, возможно спрашивая себя, почему ему не отдают должное? И какие еще сомнения, какую боль? И как велика сила его характера, чтобы с такой твердостью держаться выбранного пути и не уступать постоянным нападкам бездарностей вроде меня. Или же он привык к обидам и ему плевать. У меня такое чувство, будто он выковал себе панцирь, что им владеет только живопись, это единственное, что его интересует, и ничто другое не может задеть его. Он осознавал, насколько ценно его искусство, что в нем сила, доселе неизвестная. Его картины не были очевидно красивы в том смысле, в каком понимали красоту в то время, но в них была особая мощь и новизна, которые создадут новую красоту и отправят других на свалку искусства.
* * *
Письмо Винсента матери, 4 июня 1890 г.
«К несчастью, жизнь здесь, в деревне, дорога; но Гаше, доктор, говорит, что в других деревнях в этих местах то же самое, и он сам от этого страдает, сравнивая с прежними ценами… Хотя его услуги я могу оплатить картинами, а с другим такой возможности не будет».
* * *
Я собиралась открыть входную дверь, как вдруг развернулась и пошла обратно, к мэрии, не ускоряя шага. На улицах становилось оживленнее; я прошла мимо постоялого двора, где он жил; два стола из тех, что стояли снаружи, были заняты клиентами, которые пили из бутылок и громко смеялись. Я дошла до церкви и обошла всю деревню, пройдя позади замка, но нигде его не увидела.
Вернувшись домой, я обнаружила Элен, которая ждала, сидя на плетеной банкетке в саду. Едва завидев меня, она кинулась навстречу.
— Где же ты была? — воскликнула она. — Я умирала от беспокойства.
Она увидела по моему удивленному лицу, что я не понимаю причин такой паники.
— Мы же собирались вместе пообедать!
Что я могла ей сказать? Могла ли она понять то, что я сама не понимала и чего со всей очевидностью не существовало? Было бы слишком сложно объяснять, да и бессмысленно тоже.
— Мне пришлось поехать с отцом в Париж по срочному делу, я не могла тебя предупредить. Семейные проблемы. Одна родственница, ты ее не знаешь. Хотя все оказалось ложной тревогой.
— Но у тебя помятый вид. И ты все еще очень бледная.
— Просто в сегодняшней суматохе я ничего не ела с самого утра.
Элен очень предупредительная подруга, она отвела меня домой с такими предосторожностями, как будто я вот-вот упаду в обморок. Она попросила Луизу приготовить нам чай с галетами, упрекнула ее в том, что та не предупредила о нашем отъезде, и, не дав Луизе возразить, пошла следом за мной, опасаясь, как бы я не упала на лестнице. Она проводила меня до комнаты, и я попросила ее оставить меня одну, чтобы я могла переодеться и немного привести себя в порядок. Она увидела картину, которую подарил мне Винсент.
— Что это? — спросила она.
— Так, одна работа, которую мне утром подарил друг-художник.
— Сегодня утром?
— Вчера! Она тебе нравится?
— Сейчас это модно, но, на мой вкус, немного хаотично. Написано кое-как, ни одного цветка различить невозможно.
— Потому что он художник-импрессионист. Пишет то, что чувствует. Папа немного им занимается.
— Почему?
— Думаю, у него было нервное расстройство. А как тебе я?
— А это ты там? Эта белая тень! Похоже на призрак.
* * *
«Лантерн», 4 января 1890 г. 15 нивоза[27] года 98[28].
«Туннель под Ла-Маншем. „Таймс“ крайне решительно настроена против любого проекта, имеющего цель соединить Великобританию с Европейским континентом. Газета лондонского Сити говорит, что следует найти способ запретить Эдварду Уоткинсу предлагать на каждом заседании парламента утвердить проект, который вся страна окончательно отвергла».
* * *
Два следующих дня после полудня я бродила по Оверу и окрестностям, как если бы внезапно воспылала желанием гулять под жгучим солнцем, едва защищенная своим зонтиком, — не помню, чтобы я когда-нибудь столько ходила и чтобы мне было так жарко, — я хотела снова увидеть Винсента, рассеять недоразумение, извиниться. Я надеялась, что он простит мою грубость, но он исчез, словно сидел затворником в своей комнате. Я едва не спросила у Раву, но не осмелилась пойти на такой демарш, вспомнив, что отец поссорился с хозяином постоялого двора. Может, Винсент покинул Овер и уехал на поезде в Париж? Как узнать? Дважды мной овладевала сумасшедшая надежда, когда я замечала мольберт и за ним силуэт в соломенной шляпе, но в первый раз это оказался пожилой американский художник, который снимал жилье в деревне и писал из рук вон плохо. Я воспользовалась случаем и задала ему несколько вопросов, он подтвердил, что путешествовать третьим классом очень тяжело. Он сам проделал это сорок лет назад и едва не умер от холода; уточнил, что лучшее время для такого предприятия — июнь, поклялся, что кто угодно может сделать себе в той стране состояние, было бы мужество и немного везения. Он был тому живым доказательством: приехав из Швеции без гроша в кармане, он разбогател на прачечном деле. Но я не очень хорошо поняла его, когда он стал утверждать, что в Новом Свете женщины практически равны мужчинам, вот только готовят куда хуже, чем здешние. Во второй раз это был художник, тоже голландец, который жил на постоялом дворе Раву. Он хорошо знал Винсента, так как их комнаты были смежными, и подтвердил, что тот каждое утро уходит на заре, чтобы поработать на природе, возвращается поздно и сразу ложится спать. Этот голландец писал мостки для стирки на реке, причем чудовищно плохо, но говорил о своей работе так, словно был новым Рембрандтом.
* * *
«Лантерн», январь 1890 г.
«„Ванина Ванини“ г-на Анри Бейля (Стендаля) будет публиковаться как роман с продолжением в литературном приложении, выходящем дважды в неделю».
* * *
Отец предупредил, что задержится в Париже из-за внеочередного заседания своего кружка и вернется только в субботу, поэтому я отправилась встречать брата на вокзал. Такого еще не случалось, обычно он возвращается вместе с отцом, который заезжает за ним в лицей, чтобы сесть на один поезд — как если бы брат был неспособен добраться один. Я чувствую себя немного виноватой перед ним. Между нами три года разницы, мать умерла вскоре после его рождения; в своей жизни он знал только привязанность Луизы и мою, но я была так поглощена учебой последние два года, что совсем его забросила, и он страдал оттого, что мы отдалились друг от друга. Отец дал ему собственное имя, словно наследнику королевской династии. Чтобы их различать, мы с Луизой звали одного маленьким Полем, а другого доктором. Окружающие переняли эту манеру. Он ненавидел это прозвище, но то ли по небрежности, то ли по привычке его продолжают называть маленьким Полем, а он всякий раз поправляет. Он мальчик не нашего времени, когда у всех в сердцах революция и насилие. Ему следовало бы родиться в начале века, он лучше бы себя чувствовал в эпоху, которая считалась романтической. Он нежный, с почти женственным лицом и бледной кожей, неопределенного возраста — уже не ребенок, но еще не юноша; он способен целыми часами сидеть, уставившись в никуда, и размышлять, улыбаться, мечтать, без конца выслушивая выговоры учителей за невнимательность. Я видела, как год за годом он все больше замыкается в себе, отгораживаясь от нас, отделываясь недомолвками и цедя каждое слово, будто оно на вес золота, — следовало немало потрудиться, чтобы заставить его раскрыть рот и услышать звук его голоса. Может, он понял, что в мире, где он живет, молчать безопаснее, чем выдавать свои мысли. В его лицее, который был не из худших, жизнь походила на казарменную, а дисциплина оставалась такой же, как в наполеоновских интернатах, что сегодня кажется абсурдным. Мятежи в лицеях — настоящие восстания — были отнюдь не единичными случаями, их насчитывались десятки, и иногда они отличались полной необузданностью, массовыми побегами, разгромленными зданиями, пожарами или физической агрессией и баррикадами, как в лицее Людовика Великого[29] в прошлом году, и часто требуется вмешательство войсковых частей, чтобы восстановить порядок.
Я терпеливо ждала у края перрона и наконец увидела, как он идет в толпе пассажиров, волоча ноги, в своем несвежем мундирчике — синем драповом кителе с красным кантом и позолоченными пуговицами, расстегнутом так, что видна мятая кретоновая рубашка со следами пота на вороте, узел черного шелкового галстука развязан, одна пола рубашки выбилась из брюк, скроенных из той же шероховатой ткани, в которой наверняка ужасно пáрило в теперешнюю летнюю жарищу, на голове кепи с каймой и золотым значком, развернутым на затылок. Он шел, сгорбившись и наклонившись вперед под тяжестью ранца, который, казалось, весил целую тонну. Прошел мимо, не заметив меня, и не оглянулся, когда я окликнула его по имени, словно глухой. Я догнала его, встала перед носом, и он едва на меня не наткнулся.
— Поль, ты меня не слышишь?
Его лицо просветлело, он улыбнулся:
— Я не ждал, что…
— У тебя усталый вид.
Он сбросил ранец на землю, взял кепи в руку, а другой рукой утер лоб носовым платком. От него несло конюшней.
— Поль, тебе следует принять ванну.
— Знаю, в лицее это невозможно.
— У тебя нет сменной одежды?
— Это и есть мой сменный мундир. Второй в ранце, он воняет. От нас всех исходит ужасный запах.
— Я попрошу Луизу все почистить. Как дела в лицее?
— Я веду себя, как другие, — терплю и молчу. С нетерпением жду, когда дверь раскроется, думаю о другом, мне-то еще повезло — я могу сбежать: наклоняю голову и пролезаю между прутьями решетки. Старший воспитатель — наш надзиратель, если он кого невзлюбит, тому несдобровать, а я — часть стада, проскакиваю незамеченным.
— Почему ты не скажешь папе?
— Только не это, будет еще хуже.
Я побоялась расспрашивать, он бы все равно не ответил. С трудом поднял ранец, вскинул его на плечо, и мы вышли из здания вокзала. Он шел медленно, с опущенной головой, согнувшись под грузом, ни с кем не здороваясь. Я шагала впереди, и мне все время приходилось его поджидать.
Недалеко от лестницы Сансон я издалека заметила Винсента. Увидев меня, он двинулся в мою сторону, по-прежнему с сумкой через плечо, холстом под мышкой и мольбертом в другой руке. Остановился передо мной и, казалось, был рад этой встрече.
— Как дела, Маргарита?
— С прошлого раза я все время спрашивала себя… А как вы?
— Жду, пока прибудут мои вещи, но они застряли в Сен-Реми. Кроме этого, все хорошо. Свет просто исключительный, и я пишу без остановки. Никогда в жизни столько не писал. Чудесные места.
— Я думала, вы на меня рассердились.
— С чего бы это?
Я вгляделась в его лицо, уверенная, что он надо мной насмехается, но он вроде бы забыл нашу размолвку. К нам присоединился Поль.
— Винсент, позвольте представить моего брата, его зовут Поль, как отца. Поэтому мы его называем маленький Поль, чтобы их различать.
— Меня зовут Поль, а не маленький Поль! — резко возразил брат, опуская ранец на землю.
Винсент протянул руку, Поль пожал ее с легким недоверием.
— Это художник, которым занимается папа.
— К счастью, не так уж много он мной занимается, — вмешался Винсент. — Нет необходимости. Он был прав: работа — лучшее из лекарств.
— Это вы друг Писсарро? — спросил Поль.
— Очень надеюсь повидать его на днях. Ты его знаешь?
Поль посмотрел на него искоса, не понимая, как держаться с незнакомцем, который позволил себе обращаться к нему на «ты».
— Чем ты занимаешься, Поль? Ты в армии?
— Я? Я в лицее, в Париже, я там пансионер.
— Ты похож на солдата в этом мундире. Хочешь стать солдатом?
— Этого только не хватало! Нет, я хочу стать поэтом.
— А ты пишешь?
— Да, но никто не читает моих стихов. Пока еще нет.
— В свое время я очень любил Бодлера.
— Он мой любимый поэт.
Поль схватил ремень ранца и хотел вскинуть его на плечо. Винсент взял ремень у него из рук и приподнял ношу.
— Тяжелый, как из свинца, что ты там носишь?
— Это книги. Я не могу оставить их в лицее.
Винсент без всякого видимого усилия донес ранец до нашего дома. Я предложила помочь ему с мольбертом, и он передал мне его. Но не пожелал расстаться с холстом и так и оставил его под мышкой. Глядя, как он гордо вышагивает, никто не подумал бы, что этот человек нездоров. Когда Поль подошел к нему ближе, Винсент пару раз втянул носом воздух, но воздержался от каких-либо замечаний. Я предложила ему выпить чего-нибудь освежающего и передохнуть немного в нашем саду, но он отклонил приглашение, торопясь закончить полотно у себя в комнате до того, как стемнеет.
* * *
Циркуляр от 5 июля 1890 г., за подписью министра образования Леона Буржуа
«…Наказания всегда должны носить моральный и исправительный характер. Школьные физические наказания, использование дополнительных заданий в качестве наказаний, лишение отдыха на перемене, за исключением удержаний в четверг и в воскресенье, предусмотренных в следующем параграфе, категорически запрещены».
* * *
Отец был вне себя от радости, получив в подарок от Винсента полотно, которое представляло наш сад в таком чудесном виде. Ничто не могло бы доставить ему больше удовольствия, чем этот дар, и он изложил Полю все подробности его создания, которые сам себе вообразил, поскольку пребывал в объятиях Морфея, пока Винсент его писал. Я не осмелилась признаться, что Винсент преподнес его мне — мне, а не ему, — отец бы счел это странным и неподобающим. Отстаивать право собственности на творение не имеет смысла, когда у тебя есть исключительное право постоянно иметь его перед глазами: картиной обладает тот, кто на нее смотрит, и я буду наслаждаться ею и просыпаясь, и засыпая; с меня достаточно знать, что Винсент подарил ее мне. Это будет нашей тайной. Я также не упомянула ни о нашей прогулке по берегам Уазы, ни о встрече с Полем. Да и зачем что-то говорить, если заранее знаешь, что тебя не поймут? Любое твое слово будет истолковано вкривь и вкось. Не должно возникнуть ни малейшего сомнения или двусмысленности касательно наших отношений.
Я не могла предположить, что отец заберет ее у меня так скоро, заявив, что это плохая мысль — повесить ее в моей комнате, картине будет куда лучше в его кабинете, рядом с себе подобными — с Сезанном, Ренуаром и Писсарро. В первый момент, когда он собрался унести ее, я едва не взорвалась и не потребовала обратно свое достояние, но пробежавший внутри холодок, который я мгновенно ощутила, помешал мне, и я застыла. Не говоря ни слова, я присутствовала при выборе места для картины в его кабинете: на каминной полке, между двумя окнами. Когда отец спросил, что я об этом думаю, я не стала говорить, что картина размещена просто чудовищно: тусклая в падающем сбоку свете, задавленная колеблющимися отсветами керосиновой лампы, которую он переставлял, пытаясь найти лучший угол освещения; он принял мою сдержанность за одобрение. В этом месте и в этот момент, в присутствии человека, поздравлявшего себя с тем, что заполучил столь ослепительное полотно ценой одного обеда, сама картина вдруг утратила свой блеск и сияние, она казалась тусклой и бесцветной.
— У мальчика настоящий талант, не находите? Он мне еще и других понаделает. В обмен на мои консультации и услуги, которые я ему оказываю, принимая его на дому, хоть он и не очень болен. Я увеличу свою коллекцию без особых затрат. Я ведь не часто покупал работы; только Сислея и Ренуара, и все. Я лечил мать Писсарро, его жену и детей, подружку Ренуара и еще стольких, причем оказывал им услугу, потому что они сидели без гроша, а я знающий ценитель и не возражал, чтобы они платили мне своими работами. Вот потому я и не богат — слишком всегда любил и поддерживал настоящих творцов, мне многим обязан Сезанн, я даже одалживал деньги Моне и Гийомену в то время, когда никто на такое не решился бы. Придет день, когда их талант будет признан, и тогда все узнают, какую роль я сыграл и как я любил этих великих художников.
Отец превосходно умел выставить себя в выгодном свете и выглядеть тем, кем он не был: человеком важным, незаменимым, щедрым и дружелюбным. Он вел себя по отношению к своим художникам так же, как со мной и братом. Он подчеркивал свою близость с импрессионистами, потому что в его глазах они олицетворяли прогресс в извечной битве нового со старым, а следовательно, если уж он присоседился к этому движению, значит и сам он проницателен, прозорлив и в ходе времени провидит будущее. Истина куда прозаичнее: он играл благодарную роль с минимальными затратами — ни я, ни брат не имели возможности ему противоречить, а главное, он никогда не был другом тем, на чью привязанность претендовал; он коллекционировал без разбору то, что ему предлагали в обмен на его консультации и рецепты: жалкие объедки и отходы мольбертов, от которых отказался бы любой старьевщик. Сложилось так, что импрессионисты были самыми нищими из художников, их полотна не продавались, и они были рады тому, что нашелся врач, готовый принимать в оплату за консультации их работы. Если он и любил импрессионистов, то они со всей очевидностью его не любили.
Отец с третьей попытки написал Винсенту письмо с приглашением на домашний обед. Он позвал Луизу, чтобы та его отнесла, но она была занята на кухне. Она не могла отправиться немедленно, и он впал в раздражение. Я предложила отнести, и он согласился глазом не моргнув.
* * *
«Лантерн», 5 июня 1890 г.
«…Снова всплыл проект метрополитена… Центральная линия пройдет от Пюто к Лионскому вокзалу через Триумфальную арку и площадь Оперы… Если наши сведения верны, г-н Эйфель уже уступил почти даром концессию государству, что, правда, еще не ратифицировано палатами, в обмен на пустячок в три миллиона семьсот тысяч франков… Что до предполагаемого маршрута следования, он вызвал большие нарекания, поскольку складывается впечатление, что он в первую очередь будет на руку крупным компаниям, а не парижскому населению».
* * *
С тех пор как мы живем в Овере, я ни разу и носа не показывала в кафе у мэрии; в те времена мне такое и в голову не могло прийти: женщины в одиночку в кафе не ходили. Или же это были женщины дурного поведения. В кафе у мэрии торговали и вином в розлив, что привлекало окрестных пьянчуг, его посетителями были рабочие и поденщики, и ни один приличный человек туда не совался. Оно не пользовалось дурной репутацией, но и хорошей тоже. Недавно его приобрел Густав Раву и превратил в постоялый двор, где нашли приют несколько художников, живущих в спартанских условиях. По причинам, которых я так никогда и не узнала, они с отцом не ладили, игнорировали друг друга и не здоровались при встрече.
Я остановилась недалеко от мэрии, но не увидела Винсента среди посетителей, сидящих снаружи за столиками, и поняла, что придется зайти в заведение. Девочка лет тринадцати-четырнадцати принесла бутылку поденщику, сидящему на стуле у входа на постоялый двор, и разговорилась с ним. Я подошла поближе и спросила, здесь ли Винсент, она приветливо ответила и предложила проводить к нему. Я двинулась за ней, опустив голову, мы пересекли большой, плохо освещенный зал, уставленный длинными столами со скамьями, где тихими голосами переговаривались мужчины, покуривая, воздух был пропитан запахом томящегося рагу. Девочка отвела меня на третий этаж и указала на дверь Винсента, потом попрощалась и спустилась обратно. Я дважды постучала, прислушалась, продолжила барабанить энергичнее. Винсент открыл, в зубах у него была трубка, в одной руке палитра, в другой — три разлохмаченные кисти. Он не был так уж удивлен моим появлением.
— Вы пишете здесь! В такой час? — спросила я.
— Надо же закончить, верно? Осталось подправить кое-что.
— Можно глянуть?
Он посторонился, пропуская меня, и я зашла в его логово, жалкую душную комнатку в семь-восемь квадратных метров, с наклонным потолком и облупившимися оштукатуренными стенами; единственным источником света было слуховое окошко, через которое на его мольберт просачивались слабые лучи — не много он мог разглядеть, когда писал. Узкая незастеленная кровать, прикроватная тумбочка и угловой шкаф — вот и вся мебель. Полотна, рисунки и тетради громоздились повсюду, готовые картины были засунуты под кровать, одна из них сохла, положенная на простыню, стоял сладковатый, чуть тошнотворный запах скипидара и табака.
— Вы много работаете.
— Я делаю одну картину в день и кучу рисунков. Когда я не пишу — это потерянное время. Если б я мог, то писал бы без остановки. Иногда мне снится, что я работаю дни и ночи напролет. Я говорю себе, что, если бы так получилось, я писал бы лучше, мощнее и достиг бы вершин живописи, тогда все остальное стало бы ненужным. И наконец я стал бы свободен и счастлив. Но приходится останавливаться и жить.
— Вот, это вам.
Я протянула отцовскую записку. Он открыл конверт и прочел приглашение.
— С удовольствием, — сказал он. — Но совершенно излишне посылать письмо.
— Так всегда делают в приличном обществе. Знаете почему? Чтобы не смущать приглашенного, ведь проще отказаться письменно, чем глаза в глаза.
Мансарда, где царила полутьма, внезапно ярко осветилась, луч солнца, как по волшебству, упал на мольберт, и я застыла, пораженная открывшимся зрелищем: на полотне были крестьянские дома, чьи соломенные кровли сливались с лежащими на холмах полями, а в глубине темно-зеленые деревья кружились в безумном вальсе с небом, покрытым голубоватыми облаками, являя нерушимое с ним единство. Полотно, серое при моем появлении, внезапно ожило и задышало, вместе со своими деревьями и небом, пустившимися в неистовый пляс. Не знаю, сколько времени я простояла, глядя на картину.
— Это одно местечко неподалеку, — сказал он у меня за спиной, — мне нравятся тамошние окрестности, такие холмистые, называется Монсель, знаешь?
Я сотню раз проходила мимо того скопления домиков и ни разу не замечала, как они красивы.
— Тебе нравится?
Я обернулась, Винсент стоял рядом и смотрел на меня. У него было сероватое, изрытое морщинами лицо, зеленые, косо расставленные глаза, пепельные волосы, рот с четко очерченными губами и усталый взгляд человека, который совершил кругосветное путешествие и видел далекие земли. Он улыбнулся мне и почесал подбородок. Я подошла и поцеловала его. Да, я прикоснулась своими губами к его губам, увидела, как он прикрыл веки, и поступила так же.
* * *
Письмо Винсента к Тео, 3 июня 1890 г.
«Весьма вероятно, напишу также портрет его девятнадцатилетней дочери, с которой, по моему мнению, Йо[30] могла бы быстро подружиться…»
* * *
Отец получил что хотел, а ради этого он готов был на любую низость. Сначала он наполнил стакан Винсента своим бургундским, от которого кружит голову, и, несмотря на протесты, заставил выпить за его собственное здоровье, потом за здоровье его брата и его племянника, носящего то же имя, которого Винсент видел всего один раз, когда возвращался из Сен-Реми, затем снова подлил гостю в стакан, клянясь, что не следует быть святее папы римского, и если уж он, врач, заверяет, что пациент может пить без опаски, тот должен верить ему на слово, особенно если вино столь замечательное. Затем он рассыпался в благодарностях за картину, которую тот ему подарил. Я увидела, как черты Винсента дрогнули, он чуть растерянно глянул на меня. Потом покачал головой и утонул в славословиях, которые щедро изливал отец, — и в конце концов дифирамбы взяли верх над его сдержанностью. Отцу удалось разговорить его: нетрудно было увлечь его тем, что было его страстью, то подбадривая понимающей улыбкой, то призывая нас в свидетели его гениальности. И Винсент рассказывал, как он очарован Рембрандтом, самым великим из всех, но это я написала «очарован», а Винсент говорил о дружбе, да, о дружеском чувстве, которое он питал к этому художнику, умершему двести лет назад, но ежедневно присутствовавшему в его поисках. Он понял, что в современном портрете сходство должно достигаться не искусством рисунка — слабым подобием, которого фотография добивается лучше, — а мастерством цвета и освещения, работой над экспрессией и выявлением характера. Отец перехватил мяч на лету:
— Винсент, было бы хорошо, если б вы написали мой портрет, я тот, кто вам нужен. Никто никогда не писал моего портрета.
Винсент согласился.
Когда он пришел, перед самым полуднем, я устремилась к двери, едва услышав колокольчик, опередив Луизу, которая вышла из кухни и вернулась туда, увидев меня. Я открыла Винсенту, тот приветствовал меня кивком, вынув трубку изо рта. Он нес сумку через плечо, большой белый холст под мышкой и сложенный мольберт в другой руке.
— Как дела, Маргарита? Ты ушла так быстро. Мы не успели и…
— Ничего не было, абсолютно ничего.
Едва мои губы прикоснулись к его, я сбежала, как глупая гусыня, которая открыла дверь в ад и испугалась, что тот немедленно ее поглотит, и мне больше было стыдно за мое бегство, чем за то, что я поддалась порыву. Я бы не смогла объяснить, что чувствовала.
— Простите меня.
— За что?
Я не успела ответить, как к нам присоединился отец и, обняв Винсента за плечо, как если бы встречал друга, а не пациента, повел его в кабинет, где они и оставались целый час.
* * *
Письмо Винсента к Тео, июнь 1889 г. (597)
«Есть только один или почти единственный художник, о котором можно сказать то же самое, — это Рембрандт. У Шекспира не раз встречаешь ту же тоскливую нежность человеческого взгляда, отличающую „Учеников в Эммаусе“, „Еврейскую невесту“ и изумительного ангела на картине, которую тебе посчастливилось увидеть, эту слегка приоткрытую дверь в сверхчеловеческую бесконечность, кажущуюся тем не менее такой естественной».
* * *
Винсент начал портрет отца в понедельник 2 июня. В тот день я осталась одна с ними — Поль отбыл накануне в свой лицей, а Луиза отправилась в Париж повидать кузину, которая была там проездом. Отец предпочел бы выпить кофе и поболтать, но не таковы были намерения Винсента, который решил немедленно приняться за работу. Он не захотел, чтобы отец устроился в саду, — пышность зелени может стать помехой портрету: он объяснил нам, что глазу нужно сосредоточиться на главном и нельзя создавать ему повод отвлечься или расслабиться. Отец удивился просьбе, но она была произнесена тоном, не терпящим возражений.
— Доверьтесь мне, доктор. Я напишу такой ваш портрет, что его будут помнить и век спустя.
Обещание было слишком заманчивым, чтобы отец не купился. Винсент обошел весь первый этаж, медленно, оценивая каждый уголок, каждый предмет мебели, и в конце концов выбрал гостиную. Ему не понравился светлый домашний пиджак, который надел отец, он казался слишком блеклым, в нем не хватало характера, и художнику нечего было из него извлечь. Может, лучше позировать в одной рубашке? Но, видя колебания отца, Винсент предложил просто сменить пиджак, и оба поднялись в спальню на втором этаже. Когда они вернулись спустя минут десять, отец был затянут в темно-синий сюртук. Винсент усадил его у сервировочного столика, убрал корзину с яблоками и, после некоторых колебаний, оставил красную скатерть, его покрывавшую. Попросил отца опереть голову о согнутую в локте правую руку и принять отсутствующий вид, не глядя никуда; поставил свой мольберт у камина. Потом придвинул его поближе, покопался в сумке, достал палитру, тюбики и кисти, попросил меня принести стакан воды. К моему возвращению он уже закончил приготовления, почесал подбородок, велел отцу не менять позу и вышел из дома. В окно я видела, как он с величайшим вниманием рассматривал наши насаждения в саду, затем сорвал несколько цветов и вернулся в гостиную. В руках у него было какое-то растение с красными цветками.
— Это ведь наперстянка, верно? — спросил он у отца.
Тот взял стебель, поднес к свету, рассмотрел и кивнул. Винсент опустил цветок в стакан, который я ему протянула, и поставил столик на первый план по одной линии с локтем. Потом направился к книжному шкафу, прошелся по полкам, ведя рукой по корешкам, скорчил гримасу и вытащил два тома, которые и расположил у локтя отца.
— Я хочу написать ваш портрет на свой лад, но и на старинный тоже. Наперстянка покажет, что вы врач, потому что на лице у вас это не написано, а книги — свидетельство ваших духовных интересов. Только обложки будут другого цвета, желтого, мне необходим этот нюанс, чтобы уравновесить синий цвет пиджака. Позже я напишу на корешках «Жермини Ласерте» и «Манетт Саломон» братьев Гонкур, эти два романа я особенно люблю, а главное — эти книги желтые.
Отец не читал ни ту ни другую, но слышал самые хвалебные отзывы. Винсент обещал их подарить.
— Завтра, когда я буду спокоен, я посажу вас на фоне синих волнистых холмов, как на пейзажах Юга. Облокотитесь получше щекой на кулак, пусть голова тяжело свесится.
Винсент поставил холст в положение «для портрета», выдавил содержимое множества тюбиков на палитру; я уселась позади на диван с твердым намерением следить, как он пишет, и черпать вдохновение в его манере работать, ведь самой мне не удавалось создать хоть что-то удачное. Винсент не торопился начинать, возможно, сосредотачивался; я для себя отметила, что следует собраться, прежде чем приступать к делу. Наклонившись чуть в сторону, я могла увидеть его орлиный профиль: что-то в композиции, казалось, его не устраивает.
— Мне хотелось бы, чтобы у вас был меланхоличный вид, доктор. Не отсутствующее или застывшее, а тоскливое выражение лица. Дайте себе волю, расслабьтесь.
Он подошел к отцу, сдвинул немного его локоть, заставив того чуть наклониться.
— Так лучше. Не двигайтесь, я на секунду.
Он вышел из гостиной, вернулся с белым картузом отца и протянул его.
— Не будете же вы писать меня в этом — в кепке, которую я надеваю, когда иду с сыном на рыбалку.
— Не беспокойтесь, доктор, это будет дружеский портрет.
Он надел картуз ему на голову, сдвинул немного вперед.
— Примите позу, пожалуйста.
Возникла легкая заминка, и я подумала, что отец сейчас встанет и пошлет его подальше вместе с необычными требованиями, белым холстом, на котором никогда не появится живопись, палитрой с обилием синего всех оттенков и походным мольбертом, а сам он, доктор Гаше, придерживающийся столь высокого о себе мнения, выскажет все, что думает о мудреных сегодняшних художниках и об их современных полотнах. Но он ничего не сказал; дважды поднял глаза к козырьку картуза, тяжко вздохнул и подчинился. Он принял нужную позу так естественно, что Винсенту не понадобилось ничего поправлять, словно они оба целиком разделяли убежденность в том, какой представляется будущая картина. Я отметила в другом уголке сознания, что модель и художник должны пребывать в полном согласии и именно этот симбиоз лежит в основе идеальных произведений. Меня удивило, как неожиданно Винсент начал писать. Ни эскиза, ни этюда, ни предварительного наброска.
Когда я возвращаюсь мысленно к тому сеансу позирования, я не могу ничего вспомнить. Ни сколько он длился, ни что могло быть сказано за это время, ни даже разговаривали ли мы вообще, ни колебания, которые мог испытывать Винсент, создавая этот шедевр. Я только помню, что он написал его на одном дыхании, не останавливаясь, начав с того, что провел линию горизонта, видимого только ему одному, а потом приступив к овалу лица.
В те времена кино еще не изобрели, о чем я очень сожалею: мне так хотелось бы запечатлеть на пленке Винсента, когда он работал. Он написал отца за два с половиной часа и закончил работу у себя в мансарде на следующий день. Но вот что я хочу вам сказать сейчас: Винсент написал только один портрет отца. Один-единственный[31].
* * *
Письмо Винсента к Тео, 4 июня 1890 г.
«Работаю сейчас над его портретом: голова в белой фуражке, очень светлые и очень яркие волосы; кисти рук тоже светлые, синяя куртка и кобальтовый фон. Он сидит, облокотясь на красный стол, где лежит желтая книга и веточка наперстянки с лиловыми цветами. Вещь сделана с тем же настроением, что и мой автопортрет, который я захватил с собой, уезжая сюда. Г-н Гаше в безумном восторге от этого портрета…»
* * *
Винсент с крайней тщательностью вытер кисти и сложил свои принадлежности в сумку. Отец в восторге рассматривал неоконченный портрет и задавал вопросы, на которые Винсент не отвечал: когда будет закончено полотно? Почему наперстянка кажется такой подвядшей, хотя она совсем свежая? Видел ли он «Мыслителя» г-на Родена и знаком ли с этим великим скульптором? Винсент покачал головой.
— Я пошел к себе. Надо еще поработать над картиной, она будет закончена завтра.
Он казался усталым, лицо осунулось, кожа приобрела сероватый оттенок. Попросил у меня стакан воды, я принесла графин, он выпил подряд два больших стакана. Закурил трубку, надел свою фетровую шляпу. Я помогла ему сложить мольберт и свинтить ножки, проводила до двери.
— Это замечательная картина. Вы можете ею гордиться, даже очень гордиться.
— Да, хорошая получилась работа. Портреты всегда утомительней писать, чем пейзажи, это вытягивает всю энергию.
— Прошу вас, Винсент, возьмите меня ученицей. Мне столько надо всего узнать. Я хотела бы позаниматься на курсах, но это невозможно. А с вами у меня получится, я уверена.
— Я ничего в этом не понимаю, Маргарита, я не педагог и стал бы плохим преподавателем, я все время что-то пробую и начинаю сначала, постоянно импровизирую и ни в чем не уверен. Иди в «Боз-Ар», там тебя научат.
— Туда не принимают женщин.
— А! Я не знал. А в академию Жюлиана?[32]
— Я не знаю, где это.
— Это такая мастерская на Монпарнасе. Они берут женщин, это точно.
— Отец не захочет платить за мое обучение.
— Нет, я не хочу, у меня нет времени, не рассчитывай на меня.
Он ушел, не обернувшись. Я смотрела, как он удаляется, пока он не исчез за углом улицы.
* * *
«Лантерн», 24 февраля 1890 г.
«Это было вчера, в субботу — вернисаж в салоне женщин-художников… Как обычно, по большей части были представлены картины с цветами… В этом жанре женщины великолепны… Так почему же женщинам не хватает мудрости держаться того, что у них получается? Почему их так притягивает серьезная живопись, а то и портрет?»
* * *
Я пропустила подряд две встречи с Элен по средам, забыв даже предупредить ее, и хотя она не станет сердиться, мне не хотелось подводить ее снова, что могло бы ее ранить, и потом, встреча с ней пойдет мне на пользу. Я была выбита из колеи, потрясена, а Элен, которая никогда не витала в облаках, сможет вернуть меня на твердую почву. Жара была изнуряющей, и ни одно облачко не желало задержаться над нашими головами.
Медленным шагом двигаясь по деревне, я напрасно искала его; прошлась вдоль берега, добралась до самого Монселя, который он вроде бы особенно любил, но Винсент исчез. Я бродила кругами и вдруг повернула обратно, почувствовав, что у меня подкосились ноги; я не нужна ему, у него есть его живопись, которой он принадлежит без остатка, и если я найду его, то только побеспокою. А потом я сказала себе: тем хуже, я все пойму, нужно брать судьбу в свои руки, он будет рад увидеть меня, мы поговорим, я забьюсь в уголок и стану совсем незаметной, он забудет о моем присутствии. Или, может быть, он пристроил свой мольберт так, чтобы я его не видела, и теперь посмеивается, глядя, как я хожу туда-сюда? Это было бы ужасно. Но мне не верится, это не в его духе, он слишком поглощен своей работой, чтобы у него мелькнула мысль поиграть со мной.
У Элен накопилась тысяча вещей, которые она хотела мне рассказать, и мне не приходилось поддерживать разговор, пока она засыпала меня рассказами о светской жизни сестер и матери, на которые мне было плевать, как на прошлогодний снег. Она встретила меня заговорщицкой улыбкой и сообщила, что у нее есть одна очень важная новость, которую она держит на сердце вот уже две недели, но не собирается сразу выкладывать, нечто очень важное, что изменит мою жизнь, поклялась она, но пусть я еще помаюсь: Потом, время терпит.
После обеда она заново причесалась, устроилась в высоком кресле в своей гостиной и заявила, что готова к нашему сеансу, но я впервые отказалась рисовать ее в этой позе и предложила перейти в сад, на скамью у колодца, или же поставить стул у зарослей самшита, или даже пусть стоит, почему бы нет?
— От этой жары сдохнуть можно, — запротестовала она. — Нам будет лучше внутри.
— Нет, будет лучше, если мы окунемся в природу, во внешнюю жизнь. Тебе не хочется сменить позу?
— Да нет, не очень. А зачем? Ты же все равно будешь рисовать меня. И потом, скоро дождь пойдет. Придется спешно спасаться.
— Тучи пройдут мимо. Дождя не будет. Ну же, идем в сад.
Я вышла, не оставив ей времени на ответ, взяла стул, опробовала разные места и в результате пристроила его у большого куста алых роз. Элен уселась на стул, я попросила ее откинуться на спинку, с прямыми плечами, скрестить руки и принять невозмутимый вид. Потом села сама на табурет, напротив нее, положила блокнот на колени и принялась работать сангиной. Я сделала так, как подглядела у Винсента: наметила линию горизонта на уровне двух третей листа. Эта простая линия освободила меня, и в голове сложился будущий рисунок.
— Так ты не хочешь узнать новость, которую я для тебя приберегла? — спросила она минуты через две, стараясь не шевелить губами. — Это касается твоего отъезда в Нью-Йорк.
Я перестала рисовать, приподняла голову. И она заметила улыбку, которую мне не удалось скрыть.
— Что происходит? Ты нашла выход?… Или отказалась от своих безумных планов?
— Я не уверена, что поеду в Нью-Йорк, я, конечно, уеду, но у меня все спуталось в голове. Думаю, я кое-кого встретила.
— Что ты хочешь сказать? Или ты встретила, или ты не встретила.
— Просто я не знаю, что из этого выйдет.
Элен встала, подтащила свой стул и села напротив. Поглядела по сторонам и наклонилась ко мне.
— Это Жорж?
— Если б это был он, я бы не сказала, что кого-то встретила.
— А кто тогда?
— Один художник, отец лечит его в Овере.
— Он болен!
— Не очень. Немного чудной, и все.
— Известный?
— Его очень ценят, но его работы не покупают, это так сложно.
— И что между вами было?
— Ничего. Ну, я его поцеловала.
— Что?!
— Один раз, всего один раз.
— Ты влюбилась в него?
* * *
«Лантерн», 12 февраля 1890 г.
«В театре „Ла Монне“ в Брюсселе вчера прошла премьера французской оперы „Саламбо“ в пяти актах и семи картинах по знаменитому роману Гюстава Флобера… Музыку написал Эрнест Рейер, автор снискавших овации „Статуи“ и „Сигурда“.
„Саламбо“ сыграли в великолепном зале. Не было ни одного свободного места, за исключением королевской ложи, пустовавшей по случаю кончины герцога де Монпансье. Кресло стоило 100 франков, и очередь стояла с воскресного вечера… Новая опера была принята с большой теплотой, почти с энтузиазмом. Помимо достоинств самого произведения, этот успех объясняется еще двумя обстоятельствами: 1. Вкусы бельгийской публики менее строги, чем вкусы парижской. 2. В прекрасном приеме, оказанном „Саламбо“, присутствовала и доля протеста против парижской Оперы, которая пренебрегла этим творением».
* * *
Дождь, который давно собирался, хлынул, когда я вернулась в Овер. Я надеялась успеть до него, но, когда я вышла из здания вокзала, пришлось открыть зонтик. Я шла, низко склонив голову, когда недалеко от нашего дома меня окликнул голос:
— Эй, Маргарита!
Винсент пытался с грехом пополам укрыться под козырьком у входа в дом Морелей.
— Винсент! Как дела?
— Я заходил к тебе, но никого не было, я подумал: может, она не хочет меня видеть.
— По средам я бываю у моей подруги Элен и… Этим утром я вас искала, но так и не увидела.
— Я обнаружил чудесный уголок на природе, неподалеку отсюда, долго работал, а на обратной дороге меня застал дождь, я не хотел замочить полотно.
— Встаньте здесь, вы весь промокли.
Я прикрывала его как могла своим зонтиком, но места не хватало на двоих и его картину. Он держал ее на весу, чтобы ее не коснулись брызги ливня.
— Я могу проводить вас на постоялый двор, — предложила я. — Можете укутать ее своей курткой. Если поторопимся…
— Это ее не спасет. Лучше я подожду; так ей ничего не грозит. Просто холст не лучшего качества.
Я поворачивала зонтик во все стороны, чтобы найти, под каким углом он лучше защитит нас, но когда я прикрывала его, то вода лилась на меня, а когда оказывалась под зонтом сама, то его и картину окатывали брызги.
— Делать нечего, берите зонтик, мне ничего не страшно.
Я отдала ему зонт, и теперь укрытой от потоков дождя оказалась только картина. Вода стекала по моему лицу, атласная шляпка насквозь промокла, и в очень скором времени волосы тоже, как и платье с накидкой. Но мне было все равно, он обнял меня за плечо, мы прижались друг к другу, и не знаю, сколько времени мы так простояли на безлюдной улице, укрывшись от всего мира, мокрые, прильнувшие друг к другу. Он коротко дышал, я почувствовала, как его рука притягивает меня ближе, он поцеловал меня — под портиком, который не защищал ни от дождя, ни от ветра, а я обняла его и прижала к себе так крепко, как не прижимала никого и никогда. Этот поцелуй был бесконечным счастьем, и мне показалось, что я обратилась в птицу, которая взлетела высоко в небо.
* * *
«Лантерн», 14 февраля 1890 г.
«Исправительный суд департамента Сены приговорил герцога Орлеанского, сына роялистского претендента на престол и самого являющегося претендентом, к двум годам заключения за нарушение закона, запрещающего доступ на французскую территорию политическим наследникам семей, царствовавших во Франции… Начиная с этого момента можно полагать, что героический любитель спаржи со стеблями будет вынужден… отсидеть два года… Это было бы отречением от Республики перед лицом утверждения монархии роялистским генштабом… Правительство само должно решить, до какой степени следует склонить голову перед дерзкими требованиями орлеанистов».
* * *
Я не знаю, как сложится мое завтра[33], не сыграют ли со мной дурную шутку мое воображение и моя надежда, не окажется ли тщетным сжигающее меня пламя, но и эта неуверенность, и туманные грезы, и промедление перед последним шагом в пропасть — я принимаю их спокойно, почти безмятежно, как если бы следовала велениям судьбы и понимала, сколь напрасны попытки избежать ее. Я не испытываю ни малейшего намерения сохранить благоразумие или обуздать свое сердце, а еще меньше — принять ту участь, которая была мне предначертана; напротив, я хочу сделать все, что в моей власти, чтобы устремиться к свету, и тем хуже, если он меня ослепит, у меня такое чувство, будто я просыпаюсь после долгого оцепенения и наконец-то дышу, наконец-то становлюсь самой собой.
На следующий день ближе к вечеру Винсент постучал в нашу дверь. Луиза открыла ему и оставила ждать снаружи, не предложив войти и захлопнув створку у него перед носом. Она его не любит и не считает нужным скрывать свою неприязнь.
— Там на улице тебя тот шваб дожидается! — презрительно бросила она.
— Он не немец, Луиза, я же тебе говорила, он голландец.
— Один черт!
— Я же тебе объясняла, что…
— Я-то ничего не забываю! И тебе не грех кой о чем помнить!
Ее глаза потемнели, и, будь ее воля, она бы меня испепелила. Засим она повернулась ко мне спиной, протопала на кухню и захлопнула за собой дверь. У меня не было времени читать ей еще одну лекцию, тем более что первая успеха не возымела. Для людей ее поколения[34] эта тема была запретной. Я пошла к Винсенту, который ждал, покуривая трубку.
— Мне очень жаль. Извините Луизу, она уверена, что вы немец.
— Я уже привык, все из-за моего проклятого акцента. В Арле было еще хуже, но мне все равно.
Он стоял совсем рядом, со шляпой в руке, разглядывая меня и не говоря ни слова, и на какое-то мгновение мы так и застыли.
— Что-то случилось?
— Один мой друг-художник из пансиона Раву продал картину. Он устраивает сегодня маленькую вечеринку, и я решил, что если б ты пришла с нами поужинать… все будет по-простому…
— Сегодня вечером? В пансионе Раву?
Он утвердительно кивнул.
— Ничего не получится, Винсент. Я не могу. Не сегодня. И не в пансионе Раву.
— Я так и думал… Что поделаешь… В другой раз, может быть.
Он повернулся и пошел прочь, а я смотрела, как он удаляется и исчезает.
* * *
После Франко-прусской войны 1870 года и присоединения Эльзаса и Мозеля к германской империи французское население и многие политические деятели прониклись духом самого яростного реваншизма. В 1892 году уроженец города Мец[35] Поль Верлен публикует стихотворение «Ода Мецу»:
Проклятье гнусному отродью!Мы победим — душой и плотью —Их душу подлую и плоть.Они отнять у нас хотелиДетей и внуков — этой целиИм не достичь: мы их сумелиИ вновь сумеем побороть![36]
* * *
Как обычно, оставшись вдвоем, мы ужинали на кухне, но мне есть не хотелось; я постоянно думала о нем, представляла, что он может делать в этот час, а потом сказала: Я устала, пойду сегодня спать пораньше. Луизу это намерение очень обрадовало, она пожелала мне доброй ночи, закончила прибирать, и я услышала, как она поднялась к себе в комнату на третий этаж. Она любит ложиться рано, засыпает, едва улегшись, ничто не может ее поднять до первых лучей солнца, и звать бесполезно, сон у нее такой глубокий, что ее нужно растолкать, чтобы разбудить. Я выждала долгие минуты, с тысячью предосторожностей открыла дверь и навострила уши. Услышала только собственное быстрое дыхание и удары сердца, отчаянно колотящегося в груди. Осторожно спустилась со ступеньки на ступеньку, как эквилибристка по проволоке, дерево поскрипывало под ногами, и этот скрип эхом отдавался на лестничной клетке. Когда я добралась до прихожей, сердце, казалось, вот-вот разорвется; я подождала, замерев в темноте, настороженно прикрыв глаза, но вокруг царила ободряющая тишина, только сердце билось так сильно, что я приложила к нему руку и велела уняться.
Ночь была мягкой, четвертинка луны появлялась между облаками и принадлежала мне, как и вымершая деревня. Мне не нужен был свет, чтоб указывать путь. Без колебаний я устремилась вперед. Недалеко от дороги к каменоломне я услышала мужской кашель и шаги, движущиеся в моем направлении; я забилась в углубление портика, сливаясь с его контуром и серым цветом стен. Крестьянин в сабо прошел в пяти шагах от меня, стоило ему поднять голову, и он бы меня увидел, но он двигался, согнувшись и выхаркивая легкие.
Постоялый двор Раву был единственным освещенным зданием; трое клиентов сидели за столиком снаружи, я прошла к двери, но они меня не заметили, занятые разговором. В это мгновение я приняла трудное решение: бросила оземь свою репутацию и бесстыдно растоптала ее, поклявшись до конца своих дней быть нечувствительной к насмешливым взглядам и мнению других; я решила проникнуть в запретный мир. В результате это решение не возымело последствий, потому что в большом зале клиентов было мало, и ни папаша Раву, ни его дочь не обратили на меня никакого внимания. По правде говоря, плевать им было и на мое поведение, и на пересуды. Винсент ужинал один в глубине зала, медленно помешивая ложкой в миске с супом, макая хлеб и прилежно жуя. Он поднял голову и не выразил удивления, увидев меня.
— Как дела, Маргарита?
— Вечеринка закончилась?
— Они решили, что здесь слишком плохо кормят и обстановка унылая, вот и отправились на берег Уазы, там есть один кабачок, где… Я предпочел остаться, мне и одному неплохо. Ты ела?
— Я не голодна.
— Садись. Это надо отметить.
— Что именно?
— Ну как же, то, что ты здесь.
Я присела на скамью напротив него. Он выпрямился.
— Аделина! — позвал он. — Принеси бутылку и стакан.
Та же молоденькая блондинка, которая встретила меня, поставила бутылку и улыбнулась; он налил мне большой стакан вина.
— Здесь только вино хорошее. За твое здоровье.
Я подняла свой стакан, и мы чокнулись.
— И за ваше, Винсент, я желаю вам самого большого успеха, которого вы так заслуживаете.
— О, на этот счет я не беспокоюсь. Теперь, когда дверь открыта, хоть и не без труда, никто не помешает живописи существовать так, как должно.
— Иногда журналисты слишком беспощадны к современной живописи, и не уверяйте меня, что вас это не задевает.
— То, что говорят обо мне, хорошее или плохое, меня не интересует. Те, кто идет вперед, всегда обгоняют тех, кто смотрит, как они идут. Когда в газете пишут глупости о современной живописи, я говорю себе: Бедняги. И все. Они не стоят никаких иных слов. Тем хуже для них, живопись — это ведь счастье, верно? Для меня важно не то, признан я или знаменит, а возможность писать, как я хочу. Мне не нужны деньги, чтобы быть счастливым.
— И все же вы в трудном положении.
— Брат дает мне деньги. Он мой маршан. Я для него — вложение капитала. Он вовсе не сумасшедший, мой брат, он деловой человек. Рано или поздно он хорошо заработает на моей живописи. Он это знает. И я тоже. В наших отношениях нет никакой неясности. А пока что я живу вполне прилично.
— Я восхищаюсь вами, вы работаете в таких трудных условиях.
— Я пишу, Маргарита, я пишу, и каждый наступающий день не отличается от другого, сегодня я писал с утра до вечера, и завтра будет так же, и послезавтра, и я не думаю ни о чем другом, кроме живописи, тебе не кажется, что мне повезло? Сколько других людей хотели бы оказаться на моем месте? Брат дает мне сто пятьдесят франков в месяц, представляешь? Это солидная сумма; и даже если иногда мне трудно свести концы с концами, какая важность? В Арле у меня был друг, почтальон, у него трое детей на шее, и он кормит семью, получая сто тридцать пять франков в месяц. Так что мне с моими ста пятьюдесятью не на что жаловаться[37].
* * *
«Лантерн», 21 марта 1890 г.
Независимые. Шестая ежегодная выставка
«Импрессионисты чувствуют себя полными хозяевами на Салоне Независимых. В их распоряжение даже отдан целый зал, в глубине, где выставлены исключительно их произведения, и среди них некоторые доходят до крайних пределов в своей эксцентричности, а то и гротеске. Попадая в этот зал, глаз испытывает мощный, почти болезненный шок. От крайне насыщенных цветов — красного, фиолетового, индиго — сетчатку начинает колоть, как иголками. Испытываемые впечатления можно, по сути, сравнить с теми, которые производит на тонкий слух музыка аннамитского[38] театра, которую исполняют на площади перед „Инвалидами“. Зритель ослеплен и ошеломлен.
…Среди семи или восьми полотен господина Люса мы особо отметили женщину за туалетным столиком, которая действительно поражает. В какой стране, скажите на милость, водятся женщины с таким цветом кожи? Мы искренне надеемся, что этот художник, несмотря на свое пристрастие к импрессионизму, увидев однажды утром, что его супруга поражена подобным недугом, немедленно побежит за врачом. Без сомнения, потребуется срочное вмешательство. Только желтая лихорадка, на наш взгляд, способна довести до такого состояния несчастную.
…Если господин Винсент Ван Гог видит природу такой, какой он ее пишет, мы искренне ему сочувствуем. Какого же уродства он насмотрелся».
* * *
Винсент разжег трубку и раскурил ее, выпуская маленькие клубы дыма. Он заказал вторую бутылку, голова у меня немного кружилась, но я не посмела отказаться. Он смотрел на меня со странным видом, чуть склонив голову набок, поджав губы, но глаза его улыбались. Он что, посмеивался надо мной? В какой-то момент мы услышали из соседней кухни грохот бьющихся тарелок и стаканов, а потом взрыв ругательств; Винсент обреченно пожал плечами, и я вспомнила, что он показался мне мягким человеком. Именно это слово пришло мне на ум.
— Вы подумали о моем предложении, Винсент?
— О каком?
— Мои рисунки ужасны, я работаю, но мне не хватает изящества, легкости, я словно пленница внутри самой себя. Я запинаюсь, копирую, и все. Помогите мне освободиться, прошу вас.
— Чего ты в действительности хочешь?
— Я хочу работать с учителем, которому я полностью доверяю, кем восхищаюсь и кого уважаю, чтобы он мог посоветовать, поправить, чтобы он указал мне дорогу и помог открыть то лучшее, что есть во мне.
— Тут я тебе не помощник, у меня нет времени. Обратись лучше к Жюлиану. Там хорошие преподаватели, академического толка, но высокого уровня.
— Я теряюсь, Винсент, мне нужно, чтобы кто-то вел меня.
— Ты заблуждаешься, из меня не выйдет хорошего учителя, я совершенно лишен терпения, сам все время в сомнениях, никогда заранее не знаю, как взяться за дело. Как я могу объяснить тебе то, чего и сам не знаю и что остается для меня тайной?
— У меня есть немного денег, совсем немного, но достаточно, чтобы оплатить вашу работу.
— Я же сказал тебе, мне всего хватает.
Я искала новые слова, чтобы победить его колебания, в полной уверенности, что рано или поздно он согласится стать моим учителем. Повисло молчание; для поднятия духа я допила свой стакан и поставила его. И тут он поймал мою руку под столом, сжал ее очень сильно в своей и впервые мне улыбнулся.
— Идем со мной, — сказал он.
Я чувствовала тепло его руки, она пылала, шероховатая и покрытая мозолями.
— Я не могу.
— Я тебе не нравлюсь?
— Я девственница.
Он приоткрыл рот и уставился на меня с вопросительным видом, как будто не поверил.
— Я девственница и не хочу заводить легкую связь, под влиянием минуты, я не могу забеременеть, это было бы катастрофой.
— Ты права, вот уж чего совсем не нужно, я не хочу обременять себя ни женой, ни ребенком, такая жизнь невыносима и для художника, и для его семьи. Все мои друзья на сегодняшний день — пленники и несчастные люди. Ты должен быть волен встать с первыми лучами солнца и вернуться, когда пожелаешь, отчитываясь только перед твоим полотном, но знаешь, если ты не освободишься от самого себя, то рискуешь писать одну мазню.
Его улыбка исчезла, он смотрел сквозь меня, словно я прозрачная. Запыхтел трубкой, та погасла. Он раскурил ее снова.
— Почему ты мне это сказала? — спросил он.
— Я хочу, чтобы вы все знали обо мне: кто я, что у меня на сердце, и что я скрываю ото всех, и чего я хочу тоже.
* * *
Письмо Винсента к Тео, лето 1887 г.
«Что до меня, то я понемногу теряю охоту жениться и иметь детей, хотя время от времени мне становится грустно при мысли, что такое желание исчезло у меня в тридцать пять лет, когда все должно быть наоборот. Иногда я прямо-таки испытываю ненависть к этой проклятой живописи. Ришпен[39] говорит: „Любовь к искусству убивает подлинную любовь“.
* * *
Вчера я была девственницей, сегодня уже нет. Я представляла себе неудержимое опьянение, головокружительный вальс, ждала, что меня унесет буря, заставляющая терять голову и забывать про земное притяжение, а тело будет снедать жаркая лихорадка, подобно одному из тех лесных пожаров, которые превращают стволы деревьев в живые факелы. А оказалось, это просто больно, тягостно и неприятно. Даже противно. Не понимаю, по какой причине вокруг этого нудного дрыганья развели столько шума. А если кому-то угодно млеть от подобных выкрутасов, то, по мне, это преувеличение и вранье. Г-н Золя ввел меня в заблуждение своими намеками, полными тайны и страсти. Он и многие другие. И уж точно, любовнице здесь надеяться не на что.
К счастью, объятия длились недолго. Теперь, по крайней мере, я женщина, а Винсент получил свое удовольствие, но он не из тех, кто проявляет свои чувства или нежность. В конце мы так и остались лежать, прижавшись друг к другу, как два любовника, и чувствовать его рядом, такого довольного, ощущать его дыхание, биение его сердца — в этом и была моя единственная радость; он погладил меня по щеке, назвал "мое маленькое подсолнышко", странное любовное прозвище, он повторил его два раза, и так задушевно, что меня это волнует до сих пор. Спросил, хорошо ли мне было, я не хотела его разочаровывать, и мой ответ, казалось, окончательно его удовлетворил, потом поднял голову и показал мне на тучи, которые неслись в слуховом окошке. Я видела по его глазам, улыбке, руке, протянутой мне, чтобы помочь подняться, по той предупредительности, которую он проявил, отряхивая на мне платье, что он сейчас создал между нами невидимую связь, которая не прервется никогда. Я отдала ему самое дорогое свое достояние, и он это осознавал. Это будет нашим секретом. С этого момента я его жена. Навсегда. На всю нашу жизнь. Я единственная, кто его понимает, кто любит его за то, кем он является, и за то, что он делает. И он знает, что может положиться на меня, что я все для него сделаю. Он научит меня писать, а я буду помогать ему всеми силами. Он самый великий художник со времен Рембрандта.
* * *
Письмо Винсента к Тео, 4 июня 1890 г.
"Пока что живу по принципу: "Лишь бы день до вечера", — сейчас такая дивная погода. Самочувствие тоже хорошее. Ложусь спать в 9, но встаю почти всегда в 5 утра. Надеюсь, ты понимаешь, как приятно после долгого перерыва вновь почувствовать себя самим собой. Надеюсь также, что такое состояние не окажется слишком кратковременным. Во всяком случае, сейчас, работая кистью, я чувствую себя куда уверенней, чем до отъезда в Арль. Г-н Гаше уверяет, что все идет превосходно и что он считает возобновление приступов очень маловероятным".
* * *
Когда он не работает, Винсент пишет письма. Растянувшись на его убогой кровати, я смотрю, как он усердно царапает листок. Он пишет, как рисует — лихорадочно, никогда не сдерживая порывов души, рискуя испортить глаза при свете колеблющейся свечи, рассказывает брату мельчайшие подробности того, как прошел день, как продвигаются картины — словно отчитывается перед самим собой и проясняет свои планы в живописи. Он же продает мои работы, — говорит он, — я обязан держать его в курсе. Он должен знать, что деньги, которые он мне дает, используются на дело и что я добросовестно работаю на наше общее благо. Он также рисует, как будто ему мало, что он проработал весь божий день: делает иллюстрации пером к своим письмам — куда более живые и выразительные, чем любые описания. Когда он заканчивает письмо брату, он переходит к письмам сестре и матери, которые остались дома, пишет друзьям-художникам, и они отвечают ему, рассказывают, не жалуясь, о своем скудном существовании: случайные подработки, крайняя нужда, накапливающиеся полотна, которые никто не покупает, словно они того не стоят, такое впечатление, будто сами они — донкихоты, кидающиеся на ветряные мельницы; они бодрятся, поддерживают друг друга, ведь однажды, и очень скоро, для них распахнется рай, слепые узрят свет, и в этот день они получат признание, все, и когда им воздадут должное, а их волшебную живопись наконец-то оценят, толстосумы купят их картины, деньги потекут рекой, и они смогут наконец обеспечить женам и детям счастливую жизнь, которой те более чем достойны за то, что так долго терпели постоянные лишения, бесконечные разочарования, уныние их жизни и презрение богачей. Между ними царит солидарность первых христиан, разделяющих явленное им слово, безоглядно убежденных в том, что их искусство восторжествует, это только вопрос времени, и эта уверенность — единственная их опора.
* * *
Письмо Винсента Эмилю Бернару, 19 апреля 1888 г.
"Есть много людей, особенно среди нашей братии, которые считают, что слово — это ничто. Неправда! Разве хорошо выразить вещь словами не так же интересно и трудно, как написать ее красками? Существует искусство линий и красок, но искусство слова не уступало и не уступает ему".
* * *
Он спал рядом со мной, спокойно дыша, его рука обнимала мою грудь, темная ночь защищала нас, я боялась задремать, боялась, что меня застанет занявшийся день. Я поднялась, Винсент проснулся: Куда ты, мое маленькое подсолнышко? Я сказала, что уже поздно, мне нужно возвращаться, он взял мою руку, поцеловал ее, притянул меня к себе, я прижала его голову к своему сердцу, он пытался меня задержать, я настояла, и он отпустил меня. Постоялый двор спал, деревня тоже, я боялась, что меня заметят, но не было ни одной живой души, и, когда я вернулась, в доме стояла тишина. Я легла в постель, сердце все еще колотилось, я знала, что в это самое мгновение Винсент думает обо мне, с той же силой, что и я о нем, и мы оба связаны всем, что объединяет тех, кто любит и отдается друг другу, бескорыстно и безвозвратно, только ради счастья, а еще потому, что такова их судьба.
* * *
Письмо Винсента к Тео, 28 июня 1890 г.
"Вчера и позавчера писал портрет м-ль Гаше за пианино, который, надеюсь, ты вскоре увидишь: платье розовое, стена в глубине зеленая с оранжевыми точками, ковер красный с зеленым, инструмент темно-фиолетовый. Формат — метр в высоту на полметра в ширину.
Я писал эту фигуру с большим удовольствием, но далась она мне нелегко. Д-р Гаше обещал, что уговорит дочь позировать мне еще раз — теперь уже за фисгармонией".
* * *
У Винсента есть профессия, вернее сказать, призвание, которому он отдается каждую секунду своей жизни, как если б он постригся в монахи и стал служителем всемогущего бога, требующего от своих приверженцев, чтобы они поклонялись ему с холстом, поставленным на мольберт, и не выпускали из рук палитру и кисти как символ их веры. Эти неофиты живут только ради выразительности, формы и света, говорят только о восприятии, перспективе и фокусных линиях, а все, что не есть создание изображений и композиция, отправляется в глубины чистилища их жизни, поскольку они хранят верность цвету как единственной истине, явленной во вселенной, единственному источнику надежды в этом бренном мире, альфе и омеге. Для Винсента живопись — это все, от нее зависит его счастье на земле, ни на что другое он не возлагает надежд, и ничто другое ему не нужно: то, что не имеет непосредственного отношения к работе, вгоняет его в тоску и скуку, как потерянное время.
Но я прониклась его верой, я понимаю ее и ценю, и пусть я еще не принадлежу к кругу избранных, мое единственное стремление — разделить эту веру с ним, и я готова посвятить себя ей душой и телом, принести обет бедности и унижения и не иметь иного будущего, кроме этой общей страсти. Я предвижу трудности, ожидающие нас на этом пути, всю тяжесть нашего положения, и принимаю их, я принимаю этот путь и отдаюсь ему целиком как единственному данному мне шансу в свою очередь присоединиться к его религии, и сегодня я отрекаюсь от всего бесполезного и ничтожного, я не прошу ничего, ни дома, ни приличного образа жизни, ни украшений, ни детей, я хочу только одного: всю жизнь оставаться рядом с ним, помогать ему, поддерживать на избранном пути, заниматься живописью, пока смерть не разлучит нас, любить его и быть им любимой.
* * *
Письмо Винсента к Тео, июнь 1890 (636)
"…По зрелом размышлении, я не думаю, что работа моя станет хорошей, но лучшей, чем раньше, — наверняка. Все же остальное, например взаимоотношения с людьми, имеет лишь второстепенное значение. У меня нет таланта в таких вещах, и тут уж я ничего поделать с собой не могу…"
* * *
Мы сидели бок о бок в поезде на Париж, он рассматривал проплывающие поля, я протянула ему свою тетрадь для рисования, ту же, которую он выбросил, когда мы работали рядышком на берегу Уазы, он взял ее со скучающим видом, полистал, остановившись на портрете Элен в стиле мадам Рекамье[40]. Потом медленно отвел его в сторону, какое-то время подержал кончиками пальцев, прищурил глаза и наконец вернул его мне, скорчив гримасу.
— Зачем ты пишешь?
— Потому что мне хочется, я пишу с детства.
— Я тебя спрашиваю не с какого времени ты пишешь, я тебя спрашиваю зачем. Приведи мне причину, которая заставляет тебя писать.
— Думаю, потому, что мне это нравится.
— Сомневаюсь. Проблема в том, что ты не можешь ответить на этот вопрос.
— Я хочу брать уроки, чтобы научиться.
— Ты ничего не понимаешь! Я говорю о тебе самой, черт побери! Живописи не учатся, уроки ничего не дадут! Зачем брать уроки у плохих художников, которые убьют все, что в тебе есть лучшего, которые как чумы боятся всего нового, потому что сами способны создать только нечто застывшее и лишенное души. Единственное, в чем могут помочь уроки, — это выбрать спокойную, без всяких рисков дорогу, по которой уже прошел преподаватель, и уткнуться в тот же тупик, что и он. Не бойся встретить опасность, разбить лицо и страдать. Найди свою дорогу сама, тебе никто не нужен, чтобы стать художником, посмотри на то, что перед тобой, закрой глаза и пиши то, что ты увидишь внутри себя. А если ничего не увидишь, если там ничего нет, перестань писать.
Я спросила, как ему нравится последний портрет Элен, он не ответил, достал из внутреннего кармана куртки газету и погрузился в чтение.
Мы вышли на Северном вокзале, в толчее и суматохе, Винсент не переносил ни шум толпы, ни удушливый запах паровозного дыма. Ему захотелось вернуться обратно в деревню. Утром я его попросила сопровождать меня в академию Жюлиана. Он в конце концов согласился, но нужно было подождать, пока он закончит свою сегодняшнюю картину. Теперь он жалел, что уступил, ворча, что это была плохая мысль, что посредственных художников и без того хватает и лучше было подождать конный омнибус номер пять, который привез бы нас сразу к перекрестку Сен-Жермен.
— Винсент, я ведь попросила вас помочь мне, а не вгонять в полное уныние. Возвращайтесь в Овер, я разберусь и без вас.
— Нет, я хочу увидеть, на что это похоже, и не позволю тебе лезть непонятно во что.
Омнибусу потребовался час, чтобы пересечь Париж, столько было всяких заторов, остановившихся фургонов с грузами, колясок и трамваев. Устроившись на империале, Винсент через некоторое время взбодрился, и благодаря его возбуждению мы веселились, словно два провинциала, попавшие в столицу, а главное, мы разговорились, как никогда, и сегодня, стоит мне вспомнить о том разговоре, у меня холодок пробегает по спине.
* * *
В Париже используют около 70 000 лошадей, что приводит к значительному загрязнению, увеличению числа серьезных несчастных случаев и ужасным заторам из-за доставки товаров, а также из-за использования общественных и частных упряжек, которые часто парализуют центр города. Ухудшение условий уличного движения привело к решению создать парижское метро.
* * *
Когда я думаю о тех временах, то говорю себе, что мы жили на другой планете, в мире, который не имеет ничего общего с тем, в котором мы живем сегодня; несмотря на внешнюю суровость и жестокость, которая так нас ужасала, наше общество было значительно человечнее, чем теперешнее, столь просвещенное, столь воспитанное, но бесконечно лицемерное. Слова, которыми пестрят наши сегодняшние разговоры, тогда не имели никакого смысла: мировая война, геноцид, атомная бомба для нас ничего не значили; самая кровавая из войн прошлого принесла меньше смертей, чем один день в Вердене[41]. Мы все были убеждены, что нас ждет лучезарное будущее и наступление ХХ столетия откроет для человечества эру мира и счастья, что наука, прогресс медицины решат все проблемы и мы вступим в золотой век. Как же мы были наивны! Как могли мы оставаться до такой степени слепы? Уже подобравшись к краю пропасти, мы двигались вперед с закрытыми глазами, в веселье и беспечности.
Эта мрачная мысль приходит мне в голову всякий раз, когда я вспоминаю нашу беседу там, на империале омнибуса. Те дни нашей жизни были невероятно счастливыми и беззаботными; вокруг я слышала разговоры других пассажиров, жизнь казалась навечно прекрасной. Могли ли мы вообразить ужасную судьбу, поджидавшую нас, и что половина мужчин вокруг скоро поляжет в землю? Во время поездки мы с Винсентом говорили только о Салоне французских художников. Это может показаться пустой болтовней, почти неприличной, но мы были молоды и ничего не знали. В те годы, которые сегодня кажутся такими далекими, заветной целью, святым Граалем, было выставиться в Салоне. Вне Салона спасения не было. Конечно, оставались еще Независимые, салон без жюри и премий, на котором Винсент выставлялся в прошлом году и где его полотна поражали своей смелостью и новаторством, но, по его словам, сначала я обязательно должна проявить себя, следуя установленному порядку, который поддерживался академией, профессорами из "Боз-Ар" и официальными художниками, даже если потом, когда я достигну зрелости, придется выйти за его пределы, чтобы присоединиться к современным течениям. Нужно быть готовой к многочисленным отказам, несправедливым или обоснованным, но через это испытание нужно пройти и получить необходимые навыки и опыт. Я не испытывала особого энтузиазма при мысли о том, что мне предстоит: возможно, страх получить отказ без всяких объяснений не содействовал выбору этого накатанного пути, тем более что я чувствовала близость к Независимым, и уверенность, что они меня примут, толкала меня на иную дорогу. Но Винсент уже определил мое будущее.
— Это обязательный этап, — заверял он. — Нужно изучить сольфеджио, прежде чем овладеть музыкальным инструментом, и повторять гаммы, прежде чем стать солистом. Ты должна принять академическое образование как неизбежное ярмо, чтобы позволить себе позже отбросить его подальше и писать так, как тебе хочется. Я сам до бесконечности копировал Шарля Барга, пока пальцы не начинало сводить; как художник, он безвкусный конформист, но рисует замечательно. Нужно овладеть основами. У Жюлиана ты научишься, хотя сам он мерзкий человечек.
Толпа выходила после похорон из церкви Сен-Жермен-де-Пре. Винсент не остановился, чтобы поклониться, а только ускорил шаг, так что мне пришлось бежать, чтобы догнать его. На улице Драгон разносчики и зеленщики зазывали покупателей и предлагали свою снедь, разложенную на козлах, которые загромождали весь тротуар, мясники выкладывали свой товар на витринах, и следовало остерегаться не только колясок, запряженных лошадьми, но и конского помета, из которого получались отвратительные ловушки.
— Но примет ли он меня в свою академию, ведь я могу представить только тетрадь с плохими набросками?
Винсент глянул на меня не слишком ласково:
— Чтобы поступить к Жюлиану, не нужны ни конкурсная комиссия, ни экзамены, никто не попросит тебя показать рисунки, есть только один критерий отбора: ты принят, если можешь платить. Он не художник, а коммерсант, и он продавал бы рыбу, если бы это было выгоднее.
Винсент остановился перед портиком дома номер 31.
— Это в глубине двора. Я подожду тебя в соседнем кафе.
— Вы же не оставите меня одну!
— Не думай, что я буду изображать твою свиту. Ты хочешь стать художником? Что ж, вход там.
* * *
Письмо Винсента к Тео, 15 ноября 1878 г.
"Как много в искусстве прекрасного! Кто помнит все, что видел, тот никогда не останется без пищи для размышлений, никогда не будет по-настоящему одинок".
* * *
Я вижу себя: маленькая девятнадцатилетняя дуреха, переходящая Рубикон, с неистово бьющимся сердцем тихонько стучит в дверь, которую никто не вышел открыть, и уже готова уйти, но заставляет себя переступить порог, робея так, словно ее сейчас зарежут в этом погибельном логове, темном и тихом, где царит тяжелая жара. Я настороженно двинулась вперед, к источнику света, и внезапно, за поворотом коридора, замерла, окаменев.
В тесной и загроможденной мастерской с высоким потолком, освещенной только с одной стороны серым светом, пробивающимся сквозь стекла окон, закрытых, несмотря на то что жарко было, как в печке, около сорока женщин, а то и больше, самого разного возраста, работали, не отрываясь от мольбертов; те, кто был в первых рядах, сидели на табуретах; все в фартуках, синих или бежевых. Моделью была угловатая белобрысая девушка с некрасивым лицом, она позировала обнаженной, сидя на стуле, скрестив ноги и вытянув одну из них, правая рука висит, другая согнута и лежит на голове. Я была поражена царящей здесь рабочей, почти религиозной атмосферой и тем, что ни одна из художниц не была в шляпке, все с непокрытыми головами, кто с пучком, кто со спадающими на плечи волосами, и это показалось мне верхом дерзости и отваги. По бокам многие рисовали углем в больших тетрадях, которые держали одной рукой, уперев в живот.
Никто не обратил на меня ни малейшего внимания, я не хотела прерывать их занятие, они казались такими сосредоточенными на своем деле. Я решила подождать конца сеанса. И тогда я увидела его, вернее, услышала его голос, низкий и неторопливый. Я сдвинулась в сторону на пару шагов и разглядела его: он что-то поправлял в пастели одной из дам; это был мужчина зрелого возраста, не очень высокий, лоб с залысинами, борода с проседью, приземистый, элегантно одетый. Он объяснял, она слушала, не отвечая, только кивая при каждом его замечании. Немногие работы заслуживали его одобрения, он разглядывал каждую пару секунд, прежде чем бросить едкое замечание, не останавливаясь перед уничижительной оценкой и изрекая безапелляционные суждения, но голосом мягким, чуть усталым, и в конце всегда подбадривал. Он передвигался непредсказуемым образом, то вправо, то отступив назад, то влево; от него исходило ощущение редкой силы — так ярмарочный борец насмешливо бросает вызов толпе, уверенный в своей харизме, действующей на слабый пол.
— Это не картина, а копирование, — подробно разбирал он, — вы слишком хорошо рисуете, Изабель, это идеально, и однако здесь нет жизни, все застыло, все приглажено, посмотрите на девушку, она же дурнушка и злюка, она терпеть вас не может, а этого не видно, все стерто; от нее скверно пахнет, она смахивает на горгону. А ваша картина чистенькая и скучная. Чего вы хотите, а? Доставить удовольствие вашей свекрови или выставиться в Салоне? Эта картина должна заставить меня криком кричать от отвращения. А тут полное безразличие. Я должен выделить ее из сотен, которые прошли перед моими глазами до того, а чтобы я мог выделить, мне нужно увидеть в ней нечто выдающееся. Я, зритель, должен задуматься об этой модели, о ее запахе, о ее характере. Я хочу, чтобы картина вызвала скандал! Чтобы о ней заговорили! Понимаете? Что угодно, только не безразличие. А вообще, Изабель, у вас есть талант, продолжайте.
Остальные тоже в свою очередь получали порцию розог, стрелы были острыми, но пущены с большим мастерством, чтобы не причинить слишком много боли. Жертвы не обижались, потому что сказано все было теплым и благодушным тоном — так отец ласково бранит маленького ребенка, уговаривая не делать больше подобных глупостей. Потом, дойдя до первого ряда, он похвалил одну художницу с косами, собранными в пучок, ее работу он нашел превосходной. Он привел ее в пример остальным, которые собрались вокруг, чтобы лучше видеть.
— Это нервно и живо, мои поздравления, Мари, просто замечательно. Посмотрите, дамы, вот это живопись, в ней есть характер, она сочная, с нервом, это не миленько, или слащаво, или вяло, никто не скажет, что картину написала женщина — просто художник.
Он развернулся, заметил меня у входа, послал улыбку, как будто мы были знакомы целую вечность, и, подобно хищной птице, устремился ко мне. Родольф Жюлиан понял, что я новая клиентка. Сразу же я почувствовала себя самым главным человеком в мире — по тому, как он на меня смотрел, как одним мановением руки отмел тех, кто еще мгновение назад занимал все его внимание. Он расхвалил свою мастерскую, не только лучшую в Париже, но и единственную, которая принимает женщин и предлагает им серьезное обучение, такое же, как обучение мужчин, у лучших преподавателей, с обнаженными моделями и античными скульптурами, как в "Боз-Ар", что дает надежду успешно выставиться в Салоне. Каждый год две дюжины его учениц получают там похвальные отзывы критики. У меня возникло впечатление, что он только меня и ждал, чтобы наконец поделиться всем лучшим, что у него было, и открыть новую Артемизию[42].
— Здесь вы найдете идеальное окружение, которое позволит вам развить свой талант, вы сможете стать самой собой и работать в наилучших условиях. Мы проводим два занятия в день. Первое с восьми часов до полудня, а второе — с тринадцати до семнадцати, места выбирают те, кто первым пришел в понедельник, чем ближе к модели, тем лучше, мы больше не записываем на один день, это стоит пятьдесят франков за одно занятие в день на неделю, сто франков за два, скидок нет, в случае вашего отсутствия деньги не возвращаются, мольберт стоит десять франков, табурет тоже, мы обеспечиваем модель, освещение и отопление зимой, но бумага для рисования, холсты и краски за ваш счет. Моя девочка, вы откроете для себя, какой вы большой художник.
Жюлиан проводил меня до двери, я должна принять решение как можно быстрее, у него куча желающих, англичанки и американки умоляют принять их, но он предпочитает дать шанс молодым француженкам, и, даже не видя моих работ, он чувствует, что у меня особый талант, можно сказать, уникальный, это видно по множеству мелочей, о которых он не готов мне рассказать за неимением времени, но его долгий опыт педагога и художника развил в нем шестое чувство, весь Париж знает его как матерого волка, обладающего несравненным чутьем на художников завтрашнего дня. Он пообещал держать для меня место еще два дня, потом будет слишком поздно, мне придется ждать неизвестно сколько времени. Винсент зашел во двор и направился к нам.
— Почему так долго? — спросил он.
Жюлиан оглядел его свысока и повернулся ко мне.
— Знайте, мадемуазель, что, кроме преподавателей, мужчинам доступ в нашу мастерскую закрыт. Атмосфера у нас серьезная, даже спартанская, как и в мужских мастерских, нужно рассчитывать на себя и пробивать дорогу локтями, но в конце вас ждет успех.
— Не думаю, что это будет возможно.
— Тебе не подошло? — спросил Винсент.
— Дело в цене, это слишком дорого.
— Женщины платят двойной тариф, — пояснил Жюлиан, — но это нормально, ведь речь идет о простом увлечении, вы же не собираетесь делать карьеру, это развлечение, маленькая роскошь, которую вы себе позволяете и которая будет стоить вам неизмеримо меньше, чем платье от модистки. Сорок восемь часов!
* * *
"Лантерн", 3 марта 1890 г.
"Г-н де Бразза[43] наверняка испытал весьма неприятное удивление, читая в последние дни газеты, сообщающие о его отъезде. Все, даже те, кто когда-то громогласно пел ему хвалебные гимны, испустили "уф" вполне искреннего облегчения и поздравили правительство с тем, что оно наконец-то напомнило ему о чувстве долга. Как Авенир в "Гофолии" Расина, г-н де Бразза должен осознать, что времена переменились.
Теперь осталось узнать, уедет ли действительно г-н де Бразза 10 апреля. Одни говорят, что шутки кончились и на этот раз он обязан принять свой пост в означенное число, другие, безусловно лучше его знающие, утверждают, что он отыщет способ обойти приказ и остаться во Франции. Имеет ли смысл говорить, что мы принадлежим к числу последних?
Г-н де Бразза напоминает ружье Тартарена[44]: все время готов к отъезду, но никогда не уезжает".
* * *
Мысль поступить в эту академию оказалась не лучшей. Свою судьбу не принудишь, и изменить ее по собственному усмотрению тоже невозможно. Я не должна была вынуждать Винсента сопровождать меня, в сущности, я могла бы обойтись без его помощи, но я хотела доказать ему, что могу стать частью братства художников. Винсент пришел в ужас от условий, предлагаемых академией, но убеждал меня проявить настойчивость. Я не поняла, почему ему казалось столь важным, чтобы я работала с человеком, которого он глубоко презирал и у которого, по его словам, обе руки левые, а полотна так ужасны, что от них отказались все салоны, и потому он нашел единственный способ зарабатывать на жизнь, обирая до нитки женщин, мечтающих осуществить свою мечту.
— Через это надо пройти: копировать старых классиков, рисовать головы римских императоров, с тенями и полутонами, гладиаторов с напряженными мускулами и муляжи ног, нет ничего сложнее, чем рисовать ногу, это просто ужасно, но, когда у тебя получится, ты сможешь писать, что тебе угодно.
— Но как я окажусь там в восемь утра? Для этого я должна жить в Париже, а мой отец не захочет этого. Придется отказаться.
— Если тебе нужны идеальные условия, чтобы стать художником, знай: тебе никогда не собрать их воедино; напротив, препятствий, заставляющих медлить и отступать, всегда будет больше, и они всегда будут сильнее; только ты можешь знать, чего хочешь от жизни и что для тебя значимее — необходимость творить или стремление к комфорту, готова ли ты сражаться или предпочтешь спокойную жизнь. В сущности, твоя живопись никому не нужна, мазил и без того хватает.
* * *
"Лантерн", 27 января 1890 г.
"Мятежные чиновники. Не проходит и дня, чтобы клир, состоящий на содержании у Республики, не предпринял актов неповиновения, направленных против государственной власти… Безнаказанность, которой государство позволяет им пользоваться, доказала этим высоким церковным сановникам, что им нечего церемониться с правительством… Епископы буквально глумятся над государством и законами… Этот скандальный бунт духовенства необходимо прекратить".
* * *
Винсент шел быстрым шагом, засунув руки в карманы и совершенно не заботясь обо мне, я боялась, что потеряю его из вида. На бульваре Сен-Жермен я побежала, чтобы догнать его, и встала перед ним.
— Нельзя сказать, что все получилось, но это не важно, я найду другой выход, но не сдамся, поверьте, я стану художником, можете не сомневаться. Я еще молода, время терпит, бóльшая часть тех художниц старше меня как минимум лет на десять. И потом, все меняется для женщин, уже можно поступать на медицинский факультет или на юридический, скоро и в "Боз-Ар" разрешат женщинам принимать участие в конкурсе, вам так не кажется?… Ответьте мне, Винсент… Еще рано возвращаться, может, сходим на Эйфелеву башню? Во время Всемирной выставки отец не захотел платить пять франков за подъем на лифте, мы остались внизу, в толпе, и рассматривали ее с открытыми ртами, в полном изумлении, спрашивая себя, каким чудом она держится и не упадет ли сейчас прямо на нас. Я мечтаю подняться на самую вершину, говорят, что люди оттуда кажутся похожими на муравьев, а Париж — совсем маленький, поверить невозможно, верно? У меня есть деньги на лифт, народу там сейчас, наверное, немного, ждать не придется; на набережной можно сесть в омнибус, он привезет нас на Марсово поле, а на другом потом доедем до Северного вокзала и успеем на поезд. Это ведь потрясающее изобретение, вы не находите? Я знаю одного человека в Понтуазе, он заказал себе стеклянную крышу у инженера Эйфеля, забавно, правда?… Поедем?… Вы согласны?
Винсент ничего не ответил, только достал газету "Лантерн", которая лежала, сложенная, во внутреннем кармане его куртки, и принялся читать вслух: "Когда приближаешься к Эйфелевой башне, зрелище предстает самое разное. Сначала железная великанша, которая жила столь странной жизнью, остается тихой и молчаливой. Как ни задираешь голову, как ни всматриваешься в переплетение ее балок, не замечаешь никакого движения. Лифты больше не работают, а лестницами пользуются только редкие ученые, которые получили разрешение провести опыты на самой ее вершине. Должны признаться, что мы их не видели. Но маяк находится очень высоко, а очков у нас не было. Фонтан, расположенный между ее четырех опор, уже демонстрирует во многих местах свою гипсовую природу, и следует поторопиться и снести его, пока он не рухнул. Его аллегорические фигуры, столь прекрасные и белые еще несколько месяцев назад, почернели, а их кожа покрылась ужасной экземой. Впрочем, это же произошло и с остальными гипсовыми статуями, которые стоят в центральном саду и служат обрамлением входа. Убрать их следует незамедлительно. Именно они придают Марсову полю столь унылый вид. В них есть нечто трупное, отчего становится не по себе. Что до аллей сада, они все перерыты, как и были до открытия выставки".
— Как жаль! Неужели такое возможно? Думаете, они скоро снова откроются?
— Все кончено, Маргарита, речь идет о том, чтобы ее снести.
— О нет, это неправда!
— Вернемся в Овер, мне еще надо поработать. Я поговорю об академии с твоим отцом. Он меня послушает и поймет; в конце концов, он же любит живопись.
— Ради бога, только ничего не говорите. Умоляю вас. А то он мне всю душу вынет.
* * *
Несмотря на свои 10 100 тонн металла, Эйфелева башня отличается необычайной легкостью: ее вес распределяется на четыре опоры, подобно взрослому человеку, сидящему на стуле, что равнозначно четырем килограммам на один квадратный сантиметр.
* * *
Вообще-то, мне полагалось дрожать, боясь беременности, потому что никаких мер предосторожности я не принимала. Если такое случится, отец убьет Винсента, я уверена: хоть он и прикидывается грустным меланхоликом, жестокость в нем есть, и когда он впадает в ярость, то больше себя не контролирует. Но что можно сделать, чтобы избежать беременности, кроме как перестать любить Винсента? Существует ли хоть один способ, какое-нибудь тайное снадобье? Кого я могу спросить, не выдав себя? В моем окружении нет ни одного человека, кому я могла бы довериться. Не Луизе, конечно же, и тем более не Элен; есть еще Жорж, он-то, конечно, знает, но я плохо представляю себе, как задам такой вопрос своему суженому. Я одна на свете. С Винсентом, моим любовником. Думаю, все в руках Божьих, и только, а многоопытные матери семейств знают об этом не больше своих дочерей. Великая лотерея. Винсент говорит, что он проявляет осторожность, но я задаюсь вопросом, в чем именно это выражается; в тот момент он теряет голову, стонет, кричит, дрожит и забывается. Не беспокойся, мое маленькое подсолнышко, не беспокойся.
И я не беспокоюсь. Если это случится, то, возможно, станет не катастрофой, а удачей, знаком судьбы, у нас появится причина навсегда остаться вместе. Винсент любит детей; когда встречает их на улице, играет с ними, он обожает своего племянника — сына, которым только что обзавелся Тео, дав ему имя брата. Он часто говорит со мной о маленьком Винсенте и хочет написать его портрет. Если это несчастье или счастье, уж не знаю, случится, я не скажу никому, кроме моего возлюбленного, и мы уедем отсюда, отправимся вдвоем в Америку или еще куда-нибудь, куда он захочет, и я посвящу себя его счастью, его живописи и его сыну, он станет самым счастливым мужчиной на свете, с семьей, которая даст ему цель в жизни, и любящей женщиной рядом.
Каждую ночь я жду, пока заснет Луиза; к счастью, как я уже говорила, у нее крепкий сон. В те времена ложились рано, радио не существовало, и в половине девятого все уже были в постелях. Я терпеливо выжидаю, прислушиваясь к малейшему шуму в ее комнате, и, когда до меня доносится спасительный храп, я свободна, как ветер, и могу отправляться, куда пожелаю; каждый вечер я прихожу к Винсенту в его комнату и возвращаюсь до того, как займется заря, никем не замеченная. В конце недели, когда приезжают отец и брат, мне приходится действовать с большей осторожностью, потому что оба долго читают перед тем, как заснуть; лучик света под дверью их спальни велит мне удвоить предосторожности, иногда до одиннадцати часов, но, когда покой мрака овладевает нашим домом, я могу упорхнуть и исчезнуть, как привидение. Я снимаю башмаки и иду босиком по холодному полу, чтобы производить меньше шума, я выучила, какие ступеньки скрипят и как их обходить, прижимаясь к стене, — особенно те места, что у перил, потому что их потрескивание рискует всех перебудить. Никто ничего не заподозрил и ни о чем не догадывается.
Поскольку я возвращаюсь с первыми проблесками света, то утром долго не встаю, говорю, что зачиталась допоздна и по загадочным причинам вообще с трудом засыпаю. Отец, который находит, что я неважно выгляжу, пользует меня настойкой из мака, валерианы и других трав — смесь, состав которой он держит в секрете, она творит чудеса со страдающими бессонницей вроде меня, и они спят, как дети. Я благодарю его за заботу и день за днем каждый вечер поднимаюсь к себе с дымящейся чашкой, которую тут же выплескиваю в окно. При пробуждении у меня всегда усталый вид. Он раздосадован тем, что его снадобье не оказывает на меня должного воздействия, и не может понять, в чем причина. Или же, как он предположил, моя бессонница происходит от теперешней луны, такой раздутой и янтарной, которая будоражит чувства, и с этим он ничего поделать не может.
Мой обман слишком дерзок, чтобы его не заметили, рано или поздно отец, такой проницательный, прочтет его на моем лице, как в открытой книге, потому что я неспособна что-либо долго скрывать; но вдруг обнаружилось, что я куда хитрее, чем сама полагала, и сжигающее меня изнутри возбуждение прекрасно прячется за усталым лицом и вымученными движениями. Луна, как бы она ни раздувалась, здесь ни при чем. Любовь обладает болеутоляющими свойствами, и я за несколько дней и несколько ночей перешла от подросткового ужаса, что мою тайну раскроют, к осознанию своей свободы и спокойствию. Во мне не было беспечности, но я отделилась от власти отца, я упорхнула и оказалась вне его досягаемости, вне его суда, он больше не может ни удержать меня, ни поймать.
Жизнь с Винсентом вошла в свое русло, днем он пишет, и я могу сказать, что если полотна того периода относятся к самым прекрасным его работам, то именно потому, что он был счастлив и радостен. Несмотря на наши ночи, он встает в пять утра и уходит на природу с мольбертом и сумкой под мышкой, чтобы создать мир цвета, передать который способен он один. Его нельзя беспокоить, прерывать, стеснять, только так он любит жить, и мы встречаемся вечером. Иногда после полудня я иду искать его, уже зная уголки, которые его вдохновляют, с которыми он чувствует связь: ряды деревьев, будоражащие его воображение, волнистые поля и покосившиеся стога, которые он решил переделать на свой манер. Часто он ускользает от моих глаз, я прохожу рядом, так и не заметив его, и он потом говорит: Я недавно видел, как ты гуляла, и мне было приятно на тебя смотреть. Иногда я вижу его на вершине холма или в глубине долины, он ведет сражение на холсте, а я издалека наблюдаю, как он пишет, замирает в сомнениях, начинает снова, отступает и бросается вперед, словно закончить надо как можно скорее. Случаются моменты неуверенности, когда он не знает, с какой стороны приняться, какой цвет будет вибрировать сильнее, или когда он не думает ни о чем, раздавленный взятой на себя задачей, сомневаясь, что у него получится, если только он не вложит последние силы. Он так и застывает с опущенными руками на целый час, не двигаясь, только всматриваясь в белое полотно, потом начинает кончиком пальца чертить на нем невидимые знаки, которые существуют только в его глазах, перебирает кисти, смешивает краски на палитре и бросается без оглядки, как человек, не умеющий плавать, кидается в воду, надеясь достичь берега, и заканчивает картину за считаные минуты.
Вечером, когда дом засыпает, я сбегаю, как воровка, прохожу через пустынную деревню, и мы встречаемся в комнате пансиона Раву. Много раз я заставала Винсента спящим на кровати, в одежде. Тогда я сажусь на стул, я люблю смотреть, как он спит: он кажется таким спокойным, улыбается, нижняя губа шевелится, может, он разговаривает со мной в своем сне, потом я ложусь рядом, стараясь не разбудить его, он почти ничего не осознает, только подвигается, освобождая мне место на узенькой кровати, и мы лежим, прижавшись друг к другу. Я борюсь со сном, ужасаясь при мысли, что могу проснуться только ранним утром, я пользуюсь этим благословенным временем, которое мы проводим одни и вместе, когда никто не может вмешаться и разъединить нас. А потом, повернувшись, он обнаруживает меня, его лицо освещается радостью: О мое маленькое подсолнышко, ты здесь! Он прикасается легким поцелуем к моим губам, мы лежим лицом друг к другу, и я вижу в глубине его души всю любовь, которую он ко мне испытывает, он гладит мое лицо кончиком пальца и улыбается, как улыбаются подруге своего сердца, с бесконечной лаской, и я, ловя этот обращенный ко мне взгляд, знаю, что он меня любит так, как любая женщина мечтает, чтобы ее любил мужчина ее жизни. Когда у него возникает желание, он поднимает мою юбку и берет меня, как ему нравится, я не возражаю, потому что хочу, чтобы он получал со мной удовольствие, пусть даже сама я никогда не чувствую ничего, кроме тяжести его тела, его пальцев, впивающихся в мою кожу, бороды, которая царапает мне лицо, его сладострастных криков — вот все, что я испытываю, но меня и это переполняет. Он спрашивает, ему важно, чтобы я была счастлива, как он сам, чтобы мир завертелся и для меня тоже, я не хочу ему лгать, и он приходит в смущение. Это придет со временем, мое маленькое подсолнышко, это придет, вот увидишь. Я верю ему, но не спешу. Целую его и прижимаю к себе изо всех сил. Должна ли я сказать ему, что начинаю что-то чувствовать? Да, но что? Я его женщина, и это самое большое счастье, которое он может мне дать.
* * *
"Лантерн", 14 марта 1890 г.
"Апелляционный суд города Дижона недавно вынес постановление, которое многим, безусловно, покажется чрезмерным. Суд постановил, что действия, предшествующие браку, не могут служить основанием для просьбы о разводе, а в силу этого обстоятельства супругу-ответчику не может вменяться в вину то, что он скрыл какие-то факты от своего будущего партнера по браку. Согласно этому принципу, муж не может обосновать свою просьбу о разводе с женой ссылкой на тот факт, что она скрыла от него наличие любовника до супружества…"
* * *
Мы не виделись вот уже два дня, и мне так его не хватает, что эти дни стали истинным наказанием. Я уже собиралась отправиться на его поиски, как вдруг ко мне нагрянул Жорж с известием, что отец его окончательно доконал и он принял решение с сентября записаться на факультет фармацевтики, а потому желал бы знать, собираюсь я выходить за него замуж или нет. Я не смогла скрыть полное отсутствие энтузиазма, он намекнул, что нам предстоит долгий период обручения, возможно целый год, а то и два, если мы по-умному себя поведем. В результате мы сможем отказаться от своего решения, а на все это время отец оставит его в покое; иначе над ним разразится катастрофа, отец в два счета выставит его за дверь, и ему не останется ничего другого, как записаться в армию в Африку, что, памятуя о дикарях и царящих там ужасных болезнях, беспременно приведет его к верной погибели.
— Ты смерти моей хочешь, Маргарита, да?
— Разумеется, нет, но я отказываюсь лгать. Если бы я должна была выйти замуж, то уж лучше за тебя, но это невозможно, понимаешь? Почему ты не попросишь Элен или ее младшую сестру, она чистое очарование и мечтает завести четырех или пятерых детей?
— Я уже предлагал им, но Элен не хочет замуж за фармацевта, а ее сестре я не по вкусу, и потом, отец выбрал тебя. Он собирается снова пригласить вас на обед в одно из ближайших воскресений, твой отец предпочитает дождаться конца учебного года, чтобы не помешать учебе брата.
— Этот брак невозможен, твоя мать меня не выносит.
— А, ты в курсе, она выдумывает невесть что и разводит тайны, но ее мнение не в счет, все решает отец. Послушай, Маргарита, мой отец богат, я унаследую половину его состояния и еще состояние тетки, у которой нет детей. Мы знакомы с детства, у нас будет прекрасная жизнь, ты будешь свободна делать все, что захочешь.
— Лучше найди себе какую-нибудь другую.
— Но отец хочет, чтобы я женился на тебе! Я могу немного подождать, подумай над моим предложением, и ты увидишь, что ты в чистом выигрыше, в конце концов, у тебя же нет приданого. Тебе будет трудно найти лучшую партию. Я тебя не тороплю, но я должен получить ответ до того, как запишусь на факультет, скажем, до начала сентября.
После этого объяснения в любви Жорж оставил меня в полной растерянности. Я больше не знала, должна ли я отказаться и жить своей жизнью или же согласиться и все равно жить своей жизнью. Я пошла искать Винсента, решив поговорить с ним и узнать его мнение, но нигде его не увидела, он словно испарился.
Когда наступил вечер, я, дожидаясь, пока уснет Луиза, совершила глупейшую ошибку: прилегла на кровать и стала перебирать в голове все события последних недель, появление Винсента, открытие его живописи, нашу историю, такую прекрасную и сложную, и тут, как и он, заснула, одетая. Когда я раскрыла глаза, солнце уже встало, птичий гомон оглушал, и мне потребовалось несколько мгновений, чтобы понять, что ночь прошла. Я кинулась вон из комнаты. Луиза чистила венецианское зеркало у входа и удивилась, что я так рано встала. Я ничего ей не ответила и вышла из дома, только услышала, как она кричит мне вслед, что я забыла надеть шляпку. Я бежала до самого постоялого двора Раву, Аделина подавала кофе рабочим, я галопом взбежала по лестнице, перескакивая через ступеньки, распахнула дверь, комната Винсента была пуста, а кровать разобрана. Аделина сказала, что он ушел рано, как обычно не позавтракав, со своим мольбертом, сумкой и чистым холстом под мышкой, и она не знала, куда он отправился. С легкой улыбкой она спросила, не передать ли ему чего, но заметила, что я не расположена шутить. Она усадила меня, принесла кружку горячего кофе, намазала маслом кусок хлеба и посоветовала не беспокоиться, добавив, что она меня очень любит и я могу ей довериться.
Добрую часть дня я бродила по дорогам вокруг Овера во все стороны, но так его и не увидела. Я спрашивала каждого встретившегося крестьянина, но никто его не заметил, словно он исчез из этих мест. Кстати, местные не обращали на него внимания, плевать им было на него, как на прошлогодний снег, живопись их не интересовала, редко кто бросал взгляд на его холсты, находил их отвратительными и смеялся над ними; они считали его чудаком, оригиналом или сумасшедшим.
* * *
"Лантерн", 14 мая 1890 г.
"Нью-Йорк. Пришло сообщение из Питсбурга: самое крупное агентство по найму иностранных рабочих в Пенсильвании решило больше не нанимать итальянцев в силу их недостаточной работоспособности. Их заменят неграми".
* * *
Я не видела его два дня, и на следующую ночь я не осмелилась прилечь на кровать, устроилась на стуле в своей комнате в ожидании, пока смогу улизнуть, и взялась за только что вышедший роман "Человек-зверь"[45], о котором ходили самые противоречивые мнения, но мне не удавалось сосредоточить внимание, мысли убегали. Я почувствовала, как во мне поднимается незнакомое и неприятное чувство, почти невыносимое, и овладевает мной, как яд.
Когда я пришла на постоялый двор Раву, его там не было. Ни Аделина, ни кто-либо еще не видели его весь день. Она сказала, чтобы я не беспокоилась, — то, что обычно говорят, когда дела оборачиваются плохо, и предложила тарелку супа, но мне не хотелось ни есть, ни разговаривать с ней. Винсент мог уехать в Париж повидать брата, или он решил навестить Писсарро, который плохо себя чувствовал, но мне он ничего не сказал, и сердце заходилось в тревоге.
Был конец июня, и я слонялась где придется; погода была такой теплой, что я решила присесть на скамью у берега Уазы, безразличная к красоте уходящего дня. Незаметно подступала синеватая ночь, берега начинали сливаться с рекой. Услышав шаги на дороге, я подняла голову. Винсент стоял передо мной с холстом под мышкой, сумкой через плечо и сложенным мольбертом в другой руке.
— О, Маргарита, что ты здесь делаешь в такой час?
Я не знала, что ответить, — не могла же я сказать, что чувствовала себя потерянной и умирала от дурных предчувствий. Винсент аккуратно прислонил полотно, положил мольберт и сумку, снял шляпу и присел рядом со мной; достал свою трубку и раскурил ее. Мы сидели бок о бок, он протянул мне трубку, я отказалась, покачав головой.
— Думаю, сегодня я написал хорошее полотно. Теперь я работаю на острове, там никого нет, у меня ощущение, что я один в мире. И я доволен, это было нелегко, ничего не шло в голову, я долго ходил вокруг до около, как лис вокруг курятника, говорил себе, что на этот раз ничего не получится, но держался, не надо себя слушать, иногда нужно бороться, живопись не всегда удовольствие, а потом все пришло, одним махом, как будто гейзер забил ключом, и в результате все получилось. У меня всегда трудности с белилами, и с цинковыми, и со свинцовыми, но я наконец нашел решение. Нужно использовать серебристые или церуссу[46] как основу, а для поверхностного слоя — цинковые, а главное, следует свести количество масла до минимума. Я говорю это, потому что, если ты хочешь стать хорошим художником, ты должна внимательно относиться к материалу, а то иногда художники смотрят на это свысока. Одни и те же краски могут сильно различаться. Вот я использую недорогие холсты и краски плохого качества, а надо бы тратить, не считая, но я не тревожусь, все будет, когда мои полотна начнут продаваться.
Он взял полотно кончиками пальцев, чтобы показать мне.
— Приходится осторожничать, оно еще не высохло.
Я бросила взгляд. Вокруг нас сгустилась ночь, света не хватало, и он поставил холст обратно. Несколько раз затянулся трубкой, но она погасла, он вздохнул, и повисло бесконечное молчание.
— Я тут подумал, Маргарита, и решил, что нам обоим надо остановиться.
Я не ответила. По коже пошли мурашки, я вглядывалась в дальний берег, пытаясь вдохнуть хоть немного воздуха.
— Лучше остановиться, пока все не стало слишком серьезно, когда уже нельзя будет повернуть назад. Ты так не думаешь?
— Вы больше не верите в любовь?
— Я верил, давно, но разочаровался.
— И не хотите больше верить?
— Ты слишком молода для меня, я слишком стар для тебя.
— Какое значение имеет возраст, нужно быть счастливыми сейчас, а не позже или никогда: именно сейчас. Лучше несколько лет счастья с тем, кого я люблю и кто будет любить меня, чем целая жизнь, полная скуки, с кем-то другим.
— Я вдвое старше тебя, Маргарита, у нас нет будущего.
— А много вы знаете любящих пар, у которых любовь продлилась долго? Значит, не важно, сколько времени нам отпущено, мы разделим его друг с другом, мы будем счастливы, а это главное, верно? По крайней мере, я не стану такой, как другие женщины; когда я состарюсь, у меня не будет сожалений, я смогу сказать себе: я была счастливой женщиной, я любила мужчину, и он любил меня. И потом, кто сказал вам, что я хочу прожить с вами всю мою жизнь? Что это за вздор про вечную любовь? Я не хочу за вас замуж, я просто хочу жить с вами. Десять месяцев, десять лет? Больше, меньше? Как мы можем знать, чего захотим завтра? Зачем сажать себя на цепь? Мы останемся вместе столько, сколько захотим, нужно только быть счастливым и позволить себе любить.
— Но мне нечего предложить тебе, Маргарита, у меня и ста франков собственных нет. Я завишу от щедрости брата, мои полотна не продаются, ты не знаешь, что такое бедность.
— Не имеет никакого значения, бедный вы или богатый, Винсент, я люблю вас за то, какой вы есть, за взгляд, каким вы на меня смотрите, за вашу улыбку и за ваши картины, которые переполняют меня счастьем.
— Я слишком стар, чтобы создавать семью и заводить детей, для меня это слишком поздно.
— Ваш брат немногим младше вас, у него ребенок, и он счастлив, верно?
— Да, но я чувствую себя старым и усталым, Маргарита, живопись поглощает меня целиком, она не оставляет мне сил на любовное приключение, я могу посвятить себя только живописи и ничему другому. Я не хочу историй, которые могут стеснить меня. Я вижу, как мучаются мои друзья-художники, у которых есть семьи, таких забот я себе позволить не могу. В один прекрасный день ты скажешь мне, что тебе нужен дом и дети, а такая жизнь не для меня. Единственное, чего я хочу, — это писать, постоянно, днем и ночью, и ничего другого, но это требует такой энергии, что на остальное ее не хватает, и не надо на меня за это сердиться, Маргарита, мне нечего дать другим, кроме картин.
— Посмотрите на меня, Винсент, скажите, что я для вас пустое место, что вы меня не любите, что вы меня не хотите. Скажите мне это в глаза, я уйду и больше никогда вас не побеспокою.
— Ночь спустилась, Маргарита, я едва вижу тебя.
* * *
"Лантерн", 18 мая 1890 г.
"…В соответствии с параграфом 3 статьи 3 Закона о госбюджете от 17 июля 1889 года, "отцы и матери семи живых, законных и признанных детей" освобождаются от частного налога на недвижимость… Посредством данной налоговой льготы, предоставляемой многодетным семьям, государство надеялось способствовать приросту населения".
* * *
Отец настойчиво приглашал Винсента на обед каждое воскресенье, это стало традицией, отец относился к нему не как к больному, каким тот и не был: он не чувствовал никаких особых симптомов, и его проблемы со здоровьем ушли в прошлое, словно принадлежали дням далеким и минувшим. В основе их отношений лежало глубокое недоразумение: Винсент надеялся продать картины своему доктору, а тот рассчитывал увеличить свою коллекцию, не выложив ни гроша, потому и приглашал его регулярно, а Винсент принимал приглашения на обеды, которые были для него так же тяжелы, как и стряпня Луизы, — наигранно-веселые и столь же фальшивые, как и их дружба. Они разыгрывали друг перед другом некое соучастие и молчаливое взаимопонимание, какое иногда выказывают соученики лицея в надежде на будущую взаимопомощь в карьерах. А я ведь предостерегала Винсента, уверяя, что отец никогда не купит ни одной его работы, как не покупал и раньше, по простой причине: он был крайне прижимист и предпочитал обменивать свои медицинские советы на произведения художников столь же безденежных, как и он сам, которые соглашались расстаться со своими работами, цена которых не превышала стоимости врачебной консультации.
Каждой трапезе предшествовала долгая беседа с глазу на глаз, которая с медицинской точки зрения имела смысл только как оправдание обмена в глазах отца, и то Винсент находил, что его доктор слишком много говорит о себе, своих настроениях и трудностях, в сущности почти не интересуясь пациентом. Винсент не хотел писать второй портрет врача, который отец мечтал повесить в приемной своего парижского кабинета, и отказывался писать брата или нас обоих, играющих на пианино, как его просили. При этом Винсент не отказывался напрямую, отговариваясь тем, что у него нет времени из-за других неотложных планов, что он должен зарабатывать деньги, а потом будет видно.
Обеды тянулись нескончаемо, словно в светском салоне, опасные темы не затрагивались: ни слова об открытом мятеже Церкви, о скрытом брожении среди роялистов, о потрясении от бегства генерала Буланже в Бельгию, о профсоюзной лихорадке, распространявшейся, как сорная трава, и уж тем более — о нарастающих выступлениях анархистов; никому не могло прийти в голову обсуждать, следует ли посылать войска, чтобы обуздать бунтующих рабочих с их забастовочными пикетами, или провести новую мобилизацию, чтобы вернуть Эльзас и Лотарингию. Нет, разговоры не касались ничего, что могло бы вызвать раздражение или расстроить беседу — только о живописи, салонах, литературе, немного о музыке. Отец перебирал свои знакомства среди импрессионистов и литераторов, и это производило впечатление на Винсента, который знал их только по именам; отец доверительным тоном сообщал подробности, якобы полученные из первых рук, а на самом деле почерпнутые из газет или услышанные от приятелей, и эта принадлежность к близкому кругу самых великих деятелей искусства нашего времени вкупе с комплиментами, на которые отец не скупился, будоражили Винсента.
Размышления на протяжении долгих лет, прошедших в тишине и созерцании, привели меня к мысли, что Винсент никоим образом не был ни душевнобольным, ни буйным, каким его так часто и так неудачно выставляли. В те времена то, чем он страдал, оставалось малоизученным, и ни один врач не знал, как лечить его эпизодические расстройства. По характеру он был мягким и спокойным, без всякой склонности к агрессии, расположенный скорее договариваться, чем вступать в конфронтацию, довольно уязвимый, что скрывалось за крепкой внешностью, но в редкие моменты у него появлялись навязчивые идеи, он становился глухим к голосу рассудка, или раздражался без видимой причины, или впадал в глубокую меланхолию, граничащую с отчаянием, у него даже бывали непредсказуемые приступы гнева, и в несколько секунд он вспыхивал, переходя границы здравого смысла. На неделе мы с ним жарко сцепились, о чем я расскажу ниже, но он был не злопамятен, и день спустя гнев его утих, он только пожимал плечами и улыбался, вернувшись в привычное состояние. Возможно, и даже более чем вероятно, употребление алкоголя способствовало его приступам ярости, а, по правде говоря, во время наших обедов отец считал делом чести выставить как можно больше вин и крепких напитков. Винсент сопротивлялся как мог, едва пригубливая, оставляя свой бокал с бургундским нетронутым, но в конце концов поддавался уговорам, чокался, забыв о благих намерениях, и пил больше, чем должен бы. В то воскресенье к концу обеда никто не предчувствовал приближения грозы.
Луиза превзошла саму себя, после фаршированной пулярки и жаркого, запеченного в тесте, были поданы местные сыры: мягкий пикардийский брэ[47], савойский с сидром, сухие и плавленые козьи — и мы накинулись на них, будто голодные; не знаю, как у нас осталось место в желудке, чтобы съесть столько; но это еще был пустяк по сравнению с последовавшим пирогом с клубникой; нам пришлось сдаться, когда она принесла грушево-миндальный торт, и хотя Винсент его обожал, он вынужден был отказаться, заявив, что иначе просто лопнет. Мы с некоторым трудом поднялись, и, поскольку жара начала утомлять, отец велел Луизе подать кофе в гостиной, где еще сохранилось немного прохлады.
Мы уже собирались расположиться в креслах, когда отец захотел продемонстрировать Винсенту последний офорт, который он изготовил на своем прессе. Винсент, интересовавшийся техникой гравюры, подумывал о ее применении, чтобы размножить свои работы, и они пошли в мастерскую. Пока отец доставал репродукции из пресса, Винсент наклонился и принялся рассматривать картины, которые лежали под столом. Он взял одну из них в руки, внимательно оглядел во всех деталях, и, когда он поднялся, лицо его покраснело. Отец шел к нему с доской в руках, но Винсент резко окликнул его.
— Что это такое? — проговорил он, протягивая картину на вытянутых руках.
— Работа Гийомена. Вы его знаете?
— Он один из моих лучших друзей.
— Это художник, которого я очень ценю, у меня много его полотен, — уточнил отец, не осознавая происшедшей с Винсентом метаморфозы.
— Как вы смеете позволить подобному полотну валяться на полу? Без защитной упаковки, без рамы! В пыли! Это позор!
— Но ведь…
— Вы просто варвар! Идиот! Мне на вас смотреть противно! Никто никогда не совершал подобной дикости!
— Послушайте, вы…
— Замолчите! Вы недостойны этой живописи, вы ее не стоите, я расскажу Гийомену, как мерзко вы с ней обращаетесь. В вас нет ни грана уважения!
— Вовсе нет…
— Вы низкое, глубоко презренное существо!
— Прошу вас. Я вам не…
— Ноги моей больше не будет в этой норе! — закричал Винсент, прерывая его. — Вы не только никуда не годный врач, но еще и отвратительный человек!
Винсент с размаху ударил по доске, которую отец держал в руках, та подпрыгнула и упала на пол, потом аккуратно поставил картину Гийомена, прислонив ее к стене. И вышел, хлопнув дверью. Отец был так ошеломлен этой сценой, что стоял молча с приоткрытым ртом.
* * *
"Лантерн", 23 июня 1890 г.
"Наша дипломатия не слишком преуспела в отношениях с Великобританией, и пресловутое "Сердечное согласие"[48], которое мечтают возродить некоторые государственные мужи, обещает нам, если судить по действиям англичан, только длинную череду разочарований и обманов. Это не вчера началось. Издавна наша дипломатия сохраняла священную привычку позволять омерзительно водить себя за нос во всех переговорах с любезным Альбионом.
…Итак, уже не один раз и не два Великобритания нас дипломатически обжуливает. Этот образ действий, который, будучи применен в гражданской жизни, считался бы достойным лишь карманника, является неотъемлемой частью дипломатических традиций Великобритании, как и многих других держав".
* * *
Голос Винсента еще звенел после его ухода. Он звучал в наших ушах, и его оскорбления прокручивались в наших головах с той же агрессивностью, с какой они были брошены нам в лицо. Мы не ожидали ни подобного взрыва, ни такой ненависти — мы, привыкшие существовать в обществе приличий, не допускавшем повышенного тона и грубостей, где вежливость была незыблемым правилом, а любые столкновения — приглушенными и где можно было наговорить друг другу кучу гадостей, но при условии, что все они будут высказаны учтиво. Мы так и застыли как дураки, не зная, каким образом выйти из этой тягостной ситуации, и первым молчание прервал брат:
— А я думал, он уже выздоровел, этот ваш художник.
— Надо полагать, что нет, — растерянно пробормотал отец.
— Это ваша вина, отец, — бросилась вперед я. — Вы заставили его выпить больше, чем следовало, и это его перевозбудило.
— Тебе должно быть стыдно за такие слова, он совершеннолетний, насколько мне известно, и он практически ничего не пил, два-три бокала не могут привести в подобное состояние. Нет, тут еще следует поработать, но это вне моей компетенции, в конце концов, я не психиатр. Я больше не желаю им заниматься, он был невероятно груб, самое меньшее, чего можно ждать от постороннего, принятого в доме, — это минимума вежливости и соблюдения приличий. Надо думать, мы вращаемся в разных кругах и получили разное воспитание. Людская неблагодарность — это весьма печально. Вы свидетели, что мы его приняли, как если бы он был членом семьи, и вот каким образом он отблагодарил нас за желание помочь. Нет, род человеческий не оправдывает надежд. Пусть это послужит вам уроком на будущее.
Когда Луиза принесла кофе в гостиную, отец приказал ей держать отныне двери закрытыми для Винсента и не пускать его в дом, причем не слишком деликатничая.
— И не позволяйте морочить себе голову его разглагольствованиями или жалобами, Луиза. Я больше не желаю ни видеть его здесь, ни слышать разговоры о нем. Было бы странно, если бы он посмел снова явиться, но от психов вроде него не знаешь, чего ждать. Когда слишком уж хочешь помочь ближнему и без конца находишь оправдания людям, тебя в результате оскорбляют в собственном доме. Значит, нужно уметь сказать: стоп! Пусть каждый остается при своем: он на своем месте, мы на нашем. А вы, дети, если случайно столкнетесь с ним в деревне, проходите не глядя, как будто его не существует.
Я подождала, пока Луиза выйдет, а отец немного успокоится. Он зажег сигару и расслабился.
— И все же, отец, вы не думаете, что такое поведение свидетельствует о том, что Винсенту необходимы ваши советы? Вы говорили, что он делает большие успехи, а значит, нужно проявить больше терпения. Винсент по природе не агрессивен, и алкоголь мог…
— Может, это нормально, чтобы на тебя накидывался твой собственный гость? — прервал меня он.
— Разумеется, нет, но он такой великий художник, что…
— Что ты понимаешь в живописи, моя бедная девочка? Он, со своим вдохновенным видом, провел тебя. Он просто бедный мазила, пачкун, который отвратительно рисует, и тем хуже для него, на свете тысячи талантливых художников, конкуренция жестокая, даже безжалостная, и он знает, что нет шансов продать его жалкую живопись, но этот парень хитер, он набивает себе цену, встав в позу модерниста, непонятого художника-мученика. Пусть он творит что-то несуразное, всегда попадется простофиля, который начнет восхищаться его гениальностью, потому что сам ничего не понимает в настоящей живописи. Винсент нашел свой способ выжить: шокировать обывателей. Да, в этом и заключена правда: парень пишет самую буржуазную живопись на свете. Ты не задавала себе вопрос, почему он не продал ни единой работы?
— Это не так, его брат только что продал одну из его картин, и за хорошую цену.
— А почему он не продаст остальные картины, если они так хороши? Даже его собственный брат не верит в него, он ни разу не устроил ему ни одной выставки.
— Он скоро организует, прямо у себя дома.
— А ты-то откуда знаешь?
— Мне сказал Винсент.
— Больше он ничего тебе не скажет, потому что я запрещаю тебе с ним разговаривать. Кстати, предупреждаю: в следующее воскресенье мы все приглашены на обед к Секретанам.
— Это обязательно? — спросила я.
— Должна же ты получше узнать семью твоего будущего мужа.
— Я не давала ответа Жоржу. Я еще не решила, выходить ли мне замуж.
— Ну что ж, дочь моя, придется решить. Жорж — очаровательный мальчик и прекрасная партия. Его отец согласен принять тебя без приданого, он тебя обожает, и сейчас не время ломаться.
— Я не выйду замуж. Ни за него, ни за кого другого. Я не люблю и не хочу его. Вас вполне устроит, если я выйду за него, но я не товар, которым вы вольны распоряжаться, чтобы устроить свои дела. Вы не можете заставить меня сделать то, чего я не хочу, и предупреждаю: я никогда не стану чьей-то собственностью.
— Не знаю, за какие грехи мне досталась такая дочь, как ты. Но если ты не выйдешь за Жоржа, то упустишь случай, который больше не представится, и можешь остаться в старых девах.
— Если так, я буду счастлива.
— Ты просто сошла с ума!
Отец в ярости вышел, оставив нас с братом наедине. Поль невозмутимо сидел на стуле, болтая ногами. Мы услышали шум из соседней мастерской: отец включил пресс; брат послал мне заговорщицкую улыбку.
— Не сердись на него, — сказал он, — он ведь печется о твоих интересах.
— Или о своих. Понимаешь, я люблю Жоржа, но как друга, и представить себе не могу, что проживу всю жизнь рядом с ним.
— Но ты должна хорошенько подумать, прежде чем сказать "нет".
— Хоть ты не лезь в это.
* * *
"Лантерн", 24 июля 1890 г.
"С недавнего времени парламент спрягает во всех временах глагол "защитить". Он защищает города, он защищает деревни, он защищает рабочих, буржуазию, крестьян, он также защищает работающих женщин и детей. После каникул он займется защитой животных… А как обстоит дело с защитой маков, васильков и роз?
…Проявим осмотрительность. Иначе от защиты к защите… мы быстро придем к тому, что запретим решительно все".
* * *
Я не умею плавать и все же брошусь в воду. Утону — тем хуже для меня. Или тем лучше. Другого выхода у меня нет. Приходит момент, когда следует осознать, что жизнь либо двинется вперед, либо остановится; нет ничего хуже, чем барахтаться в болоте существования, лишенного души, и чтобы не продлевать эту бесцветную обыденность, нужно рискнуть и взлететь над бездной. Когда воздух, который вы вдыхаете, становится невыносимым, когда вы убеждены, что похоронены заживо и для вас не осталось ни лазейки, ни горизонта, тогда соберите немного мужества, попробуйте разрушить стены, которые вас сдавили, и надейтесь, что их падение освободит вас. Какую бы цену ни пришлось заплатить, она будет менее тяжела, чем эта медленная смерть. Я ничего не выбирала, меня загнали в угол, другие вынудили меня, и сегодня я должна решиться, потому что у меня не хватит сил ни сопротивляться постоянному скрытому давлению, ни принять судьбу, которую мне уготовили. Чтобы обрести покой, мне, скорее всего, придется смириться с неизбежным, убедить себя, что в конечном счете, Жорж — не худший вариант, он не лысый и не пузатый, у него не пахнет дурно изо рта, он забавный и воспитанный, он обеспечит мне королевские условия и покой, озабоченный только тем, чтобы ему не мешали вести жизнь по своему усмотрению. Я рискую уступить, согласиться на сделку с совестью, какой является этот брак по расчету, вот уж точное слово, но я же не о том мечтала. И существует ли иной выбор для женщины, кроме как послушаться отца и, следуя закону своего окружения, склонить голову и покорно встать в строй?
В доме тихо, как на кладбище, давно уже не слышно никакого шума. Еще не так поздно, куры уже спят, скоро я смогу уйти к нему. Я не вернусь, я провожу в этом доме последние мгновения. Я самая счастливая из женщин, потому что сделала свой выбор и ни о чем не жалею. Или, может быть, мы поступим по-другому? Я вернусь в свою комнату, чтобы лучше подготовиться к нашему отъезду, забрать свои вещи, а потом исчезнуть навсегда. Никого не предупредив. Не оставив следов. Кто будет беспокоиться? Луиза, конечно, брат тоже. Отец? Да куда ж она подевалась? Подождем день-два, прежде чем обращаться в жандармерию, а то выставим себя в смешном свете. Они будут ждать, мучиться неизвестностью и чувством вины, но никогда не найдут меня, я сменю имя, говорят, это легко, когда приезжаешь на Лонг-Айленд. И больше никто в этой проклятой стране не услышит обо мне ни слова. Девушка, которая не существовала, растворится в природе.
Я гашу свет, напрягаю слух, но все тихо. Успокоенная, продвигаюсь в темноте с туфлями в руке, наощупь, как слепая, рукой ведя по стене; каждую паркетину я выучила наизусть. Спускаюсь на две ступеньки, и вдруг скрип заставляет меня вздрогнуть и повернуть голову. Брат выходит из туалета, в ночной рубашке, держа в одной руке почти догоревшую свечу, а в другой книгу. Он поднимает выше подсвечник, пораженный тем, что видит меня, его рука начинает дрожать, пламя колеблется, горячий воск обжигает его, по смущенному лицу пробегает гримаса.
— Я… — бормочет он.
— Ш-ш-ш… — говорю я, прижимая палец к губам.
Он подходит, оглядывает меня при тусклом свете, видит, что я одета, я пытаюсь улыбнуться ему, щеки у меня горят, наверняка я пунцовая, как мак, хотя он этого, кажется, не замечает, пальцем указываю на его спальню, он кивает, я продолжаю спускаться, оборачиваюсь, он стоит на площадке.
— Ш-ш-ш…
Его рука лежит на перилах, у меня ощущение, что он улыбается. Я иду медленно, добираюсь до первого этажа, поднимаю голову, на лестничной площадке темнота. Я открываю дверь и исчезаю с порывом воздуха.
* * *
"Лантерн", 16 апреля 1890 г.
"Самый "продаваемый" романист. Вот что заставит задуматься г-на Золя. Похоже, что им является американский романист, чья слава еще не перелетела через океан: ему удается извлечь самую большую выгоду из своих книг. Г-н Дж. В. Бьюэл написал четырнадцать произведений, продажа которых перевалила за два с половиной миллиона экземпляров. Эти книги распространялись по подписке. Наиболее популярной является "Прекрасная история", вышедшая в количестве 600 000 экземпляров менее чем за два года. Две другие книги, "Живой мир" и "История человека", достигли миллиона экземпляров каждая. В 1888 году г-н Бьюэл получил около 173 000 франков за авторские права, в этом году сумма будет больше 250 000 франков.
Сегодня выходит "Литературное приложение"".
* * *
Винсент любил меня, я уверена, и эта уверенность подтверждалась каждую ночь тем, как он встречал меня: от его улыбки я едва не лишалась сил, его трепет и нежность не могли меня обмануть. В тот вечер я отдалась ему, думая только о его удовольствии, я лихорадочно целовала его, и он целовал меня, как никогда раньше, и впервые с того момента, как я стала его любовницей, я почувствовала внутри странный жар, невыразимую волну, не неприятную, которая появилась из ниоткуда и нависла, медля, над моим телом. Я забыла себя, сжимая его изо всех сил, готовая присоединиться к нему в мире наслаждения, но не почувствовала ничего, кроме движений Винсента, услышала, как он закричал — стон счастья, — вдруг резко вытянулся, словно в него вонзилась стрела, и всей тяжестью упал на меня. Потом погладил мое лицо.
— Ты что-нибудь почувствовала на этот раз?
— Да, такое мимолетное ощущение.
— Это придет, мое маленькое подсолнышко, я уверен.
Мне было плевать, что я ничего не почувствовала — можно ли сожалеть о том, чего никогда не испытывала? Моим наслаждением был Винсент, который сливался со мной, лежащей обнаженной рядом, и мы были самыми счастливыми существами в мире, радость нашего союза заполняла нас до краев.
Я подумала, не выбранить ли его за устроенную сцену, но не стала, только рассказала о реакции отца и изгнании, к которому он был приговорен.
— Если я больше не увижу твоего отца, невелика потеря. Как врач, он ничем не помог и другом тоже не был. Но может, это усложнит жизнь тебе?
— Мне нужно сказать вам кое-что важное, очень важное.
— Погоди секунду.
Винсент взял свою трубку, раскурил ее и присел на край постели. Я тоже села и прислонилась спиной к стене, натянув на себя простыню и пристроив между ног подушку.
— Вы что-нибудь знаете об Америке, Винсент? Вы же слышали разговоры, наверняка читали статьи в газетах. Новое общество, где все возможно; для людей вроде нас это континент надежды: правила, которые опутывают нас на этой земле богачей, там не в ходу, необязательно быть родом из хорошей семьи, чтобы преуспеть, нет высокопоставленных кланов, которые командуют другими, как и теплых мест, предназначенных их детям, каждый должен добиться своего места сам, там территория свободы, и это не пустое слово, как здесь, а закон для всех — достаточно обладать мужеством, работать, и каждый получит плоды своих трудов, сможет прокормить семью и достойно вырастить детей. В том новом мире можно с уверенностью смотреть в будущее, никто не обязан ждать старости, чтобы преуспеть, надежда на стороне молодых. А главное, им нужны художники, там их нет, это не как здесь, где все застыло, там нет академий, нет салонов, нет ограничений по полу, хорошие художники очень востребованы, люди, которые добились достатка, хотят иметь в доме красивые вещи, они будут вынуждены покупать у нас. Вы понимаете? Все ново в тех местах — люди, мысли, законы. Уже давно я строю планы уехать, попытать удачу, я все выяснила и подумала, что мы должны уехать вместе. Для нас это выход. Они принимают с распростертыми объятиями людей, у которых есть талант. Представляете, что будет, когда они увидят вашу живопись? Она подобна их собственной стране, самобытная, современная и яркая, вас ждет огромный успех, люди будут драться за ваши картины. Мы устроимся в Нью-Йорке, это город, который меняется каждый день, мы будем писать, мы будем счастливы, свободны делать, что нам угодно, мы сможем завести детей, если вы захотите, мне бы очень хотелось, вот увидите, это замечательно — семья. Нам необязательно жениться, что до меня, единственное, чего я хочу, — это жить с вами, и еще писать, но я вас не стесню, не бойтесь, я не стану для вас заботой или обузой, вы не должны будете беспокоиться обо мне, там женщины сами зарабатывают себе на жизнь. И знаете, я уже обо всем подумала. У меня есть деньги на дорогу, у меня есть драгоценности матери, они дорого стоят, я продам их, и у нас будет на что прожить год или два, время обустроиться, добиться известности и продать наши картины. А если этого окажется недостаточно, у меня есть лучшая подруга, которая согласна одолжить мне денег или купить мои рисунки, достаточно ее попросить. Уедем вместе, Винсент. Это уникальный шанс стать счастливыми. Здесь вы ничего не добьетесь, посредственность мешает гению прославиться, махинаторы и интриганы всегда будут вас ненавидеть. Что нам нужно? Быть вместе и писать, вот и все. Я вернусь домой забрать драгоценности матери, я отложила немного денег, и я видела рекламу ювелира недалеко от вокзала Сен-Лазар, он покупает украшения по хорошей цене. Уедем, когда вы захотите, сядем на корабль в Гавре, уплывем, и у нас будет прекрасная жизнь. И потом, Америка не так далеко, мы вернемся, когда соскучимся по родине, ваш брат сможет приехать с женой и малышом, и — кто знает? — возможно, тоже поселится там, для него дело найдется, он же знает стольких художников и может заработать много денег. Разве это не прекрасная мысль, Винсент?… Ну, что вы думаете? Вы все молчите.
Винсент затянулся трубкой, она погасла. Он скорчил гримасу, я не могла понять, поверил он или нет, смогла ли я убедить его, или он все еще сомневался. Повисло долгое молчание, потом он мне улыбнулся.
— Почему бы и нет, там не может быть хуже, чем здесь. Хотя… не знаю… Надо подумать. Твоя мысль понравилась бы Гогену; вот он уехал бы немедленно, это точно.
— Никаких проблем, вы можете позвать его с нами.
— Ты еще долго будешь обращаться ко мне на "вы"?
* * *
"Лантерн", 29 июня 1890 г.
"Школьный учитель был отстранен от должности в Бельгии за то, что вел в трактире разговоры, которые позволили муниципальному совету прийти к выводу… что он не верит в Непорочное зачатие!.."
* * *
Он мог рассмеяться мне в лицо, назвать меня сумасшедшей или глупой девчонкой, но он только удивился моему предложению. Он не ожидал, что я способна составить столь дерзкий план. Ему было интересно узнать, как давно я это задумала, какие причины привели меня к такому решению. Он удивился, когда я рассказала о наших отвратительных отношениях с отцом, о том, что меня вынуждают выбрать мужа, которого я не хочу, и о том, как мало надежд мне останется в жизни, если я откажусь, не пожелав, чтобы меня низводили до уровня марионетки или телки. Мы проговорили всю ночь. На самом деле Винсент мало знал об Америке, он никогда не думал о ней как о земле, которая может его принять. Он выбрал Францию, чувствовал себя французом до мозга костей и не испытывал желания снова эмигрировать.
И однако продавец картин, на которого работал его брат, имел филиал в Нью-Йорке и два-три раза заговаривал с братом о такой возможности, хотя и не настаивал. По словам Винсента, в которых он был абсолютно уверен, любой художник с любого континента, если только хоть немного разбирался в живописи, не мог представить другого места, где он хотел бы устроиться, кроме Парижа. Именно здесь следовало выставлять свои картины, здесь сделать себе имя и продавать работы, пусть даже американцам; он полагал, что художник должен быть полным простофилей или дойти до предела и впасть в отчаяние, чтобы пересечь Атлантику и остаться жить в Новом Свете. Он добавил, что уже счет потерял тем американцам и канадцам, которые проделали путь в обратном направлении, настолько их было много в академиях живописи, и все они стремились проникнуться новыми течениями, потому что на родине у них не было ничего интересного для художника, то есть не было других художников, с которыми можно было бы поговорить и поспорить, и сегодня, чтобы встретить американского художника, достаточно зайти в кафе на Монмартре, они там лопочут на смеси английского и французского.
На этот аргумент возразить было нечем, и я уже начала отчаиваться, когда Винсент объяснил, что у него нет намерения переселяться в страну бизонов и краснокожих, зато он подумывает вернуться на Средиземноморье, в самые красивые места, какие только можно вообразить, и хотя местный люд там не очень приветлив, но свет волшебный, что позволит написать чудесные работы, достаточно дать себе волю, цвет приходит сам собой, море невероятно синее, невозможно передать, и небо тоже, а скалы такие изломанные, словно ты в Японии, и это единственное место, где он хотел бы жить, не считая Овера, который так ему нравится со своими соломенными крышами, хватающими за душу. Друзья говорили ему об одном местечке рядом с Марселем, где скала врезается в море с такой яростью, какой еще не удалось передать ни одному художнику, и о деревне, где Сезанн написал картины невероятной красоты; увидев их, он тоже мечтает туда отправиться.
Я не только не возражала против Юга, напротив: все, чего я хотела, — это жить с ним, а в тех местах устроиться легче, чем в Америке, да и добраться туда проще и дешевле. Мы остановились на этой идее. Посмотрим, повторял он. Эта перспектива его не отталкивала, что уже было замечательным прогрессом. Винсент не сказал "да", но он и не сказал "нет", он оставил нам надежду, и, покидая на рассвете постоялый двор Раву, я чувствовала себя легкой, как птичка, которая впервые взлетела к небу.
Серая тень пришла на смену мраку, деревня была пустынна. Совсем скоро крестьяне выйдут на поля. Никогда я не возвращалась так поздно, на будущее мне следовало быть осторожнее, но мы заговорились. Было холодно, и я дрожала. Дом спал, я осторожно поднялась по лестнице, прислушалась, тишина меня успокоила, я отворила дверь своей комнаты и уже готова была растянуться на кровати, когда услышала знакомый звук скрипучей пружины. Я обернулась: фигура, сидевшая в кресле, медленно поднималась.
* * *
Письмо Винсента к Тео, 29 или 30 мая 1888 г.
"Я написал Гогену, но сказал только, как я сожалею о том, что мы работаем так далеко друг от друга… Вероятно, пройдут еще годы, прежде чем картины импрессионистов начнут пользоваться постоянным спросом… Однако у него такой яркий талант, что, объединившись с ним, мы сами сделаем значительный шаг вперед… Я говорю тебе со всей серьезностью: если ты хочешь, я поеду с тобой в Америку, но только в том случае, если эта поездка будет достаточно долгой и оно того стоит".
* * *
Мое сердце перестало биться, когда отец приблизился, словно привидение; меня парализовало. Я не узнала его, сидящего в темноте, но в ниточках света, пробившихся сквозь жалюзи, угадывала его силуэт, на нем был шелковый бежевый халат. Он остановился в двадцати сантиметрах от меня, мы оказались лицом к лицу, конечно же, он ждал объяснений, но что сказать? Или же он колебался, по своему обыкновению. Он был не прав, что молчал, мое сердце забилось снова. Я не должна бояться его, я не сделала ничего, за что должна краснеть, я стала женщиной, которая не должна никого бояться; если мне предстоит столкнуться с ним, лучше уж сразу, я смогу это сделать без стыда и не опуская головы, я больше не ребенок и не совершила ничего предосудительного, или тогда нужно осуждать саму любовь. Сейчас он начнет кричать, вопить, я его знаю, таков его темперамент; я ждала, когда он взорвется, но он ничего не говорил, и это молчание приводило меня в смятение.
Его лицо приблизилось, я чувствовала его дыхание, заметила огонек в его глазах. Может, я должна признаться и выложить всю правду, рассказать о землетрясении, которое перевернуло мою жизнь, о том, какое место в ней занимает Винсент, и о наших планах, что мы собираемся уехать вместе. Я заранее знала, какую песню он заведет, чтобы переубедить меня: я еще ребенок, несовершеннолетняя, и должна слушаться его во всем еще два года. Но я была уверена в себе, и, если он будет противиться, я решительно настроена ослушаться и сбежать, он не сможет помешать мне жить так, как я хочу, для нас всех будет лучше, если все пройдет без проблем и без крика. Догадался ли он? Как знать, если он продолжает молчать?
Я не увидела, как поднимается его рука, не заметила и движения тела. Меня ударила статуя, с силой руки из мрамора. Жестокий удар развернул меня на месте. В голове зазвенело, щека горела, я отлетела назад и упала на кровать, он бросился на меня, со злобой отхлестал по щекам, а потом принялся нещадно избивать. Я кричала от боли, старалась защитить лицо; в своей ярости он бил меня костяшками кулака, причиняя невыносимые страдания. Он орал громче, чем я, мощь его ударов начала слабеть, или я уже не чувствовала боли. У меня больше не было сил защищаться, это был конец, он сейчас убьет меня, и в этот момент моя последняя мысль была о Винсенте, которого я больше никогда не увижу.
Я не слышала, как распахнулась дверь, не увидела брата, который бросился на отца, обхватил его и грубо оттащил от меня, пока Луиза, наклонившись, светила на меня керосиновой лампой. Я помню ее ужас. Она погладила меня по щеке и, глянув на алую от моей крови руку, прошептала: Господи, вы убили ее. Только в этот момент мои глаза закрылись.
* * *
Письмо Винсента к Тео, 29 мая 1888 г.
"Я все больше прихожу к убеждению, что о Боге нельзя судить по созданному им миру: это лишь неудачный этюд…Наш мир, совершенно очевидно, был сотворен им на скорую руку и в неудачную минуту, когда он сам не понимал, что делает, или просто потерял голову".
* * *
Когда я открыла глаза, было светло, я несколько раз принюхалась и почувствовала странный запах конюшни, хотя я находилась в своей комнате, лежала, совершенно одетая, на кровати. Медленно обрывки воспоминаний склеивались воедино, я подумала, не приснился ли мне кошмар или… Я выпрямилась и не смогла сдержать мучительный крик, боль пронзила меня, как если бы я упала с дилижанса. Я с трудом поднялась, меня шатало, голова весила целую тонну, мне пришлось вцепиться в стол, чтобы не упасть. В зеркале я увидела женщину, которую не сразу узнала, и ужаснулась: лицо было покрыто ссадинами и красными пятнами, под левым глазом фиолетовый синяк, скула под ним распухла. Я поверить не могла, что он меня изувечил до такой степени. Я провела рукой по кровоподтекам и приняла решение немедленно покинуть этот дом, где отец хотел меня убить. Я не сделала и двух шагов, как замерла, задав себе вопрос: какова будет реакция Винсента, когда он увидит меня в таком состоянии? Захочет ли он меня еще, а главное, не накинется ли он на отца, чтобы наказать за нападение на меня? Это предположение меня испугало; без всякого сомнения, их следующая встреча рискует превратиться в стычку, и следует подумать, прежде чем бросаться навстречу неизвестности. И что скажут соседи, встретив меня? Может, разумнее выйти, когда наступит ночь и скроет мои синяки? Или вообще подождать, пока ко мне не вернется человеческий облик? Меня обуревали противоречивые соображения, когда я почувствовала спазм в желудке. Мне просто захотелось есть, и я представления не имела, который теперь час. Я направилась к двери, она не открылась, я подергала еще раз, но она оказалась запертой снаружи, я начала стучать.
— Эй, Луиза, ты слышишь? Отопри меня, пожалуйста.
Я подождала, потом позвала снова. Услышала шаги в коридоре и звук ключа в замке. Появился отец. Посмотрел на меня с безразличным видом, как если бы ничего не случилось, и спросил, не болит ли где, и ничего больше, ни намека на извинения за то, что он меня изуродовал. Мы стояли лицом к лицу.
— Я проголодалась.
— Луиза принесет тебе что-нибудь поесть.
— Не стоит, у меня хватит сил спуститься на кухню, я сама себе положу.
— Ты останешься в своей комнате.
Он бросил на меня невозмутимый взгляд, отступил и, прежде чем я успела среагировать, повернул ключ в замке. Я поверить не могла, что он закрыл меня в моей собственной комнате, и принялась барабанить в дверь. Пришлось недолго ждать, пока снова не раздался звук открываемого снаружи замка. Появился отец, я отступила на пару шагов.
— Хватит! — воскликнул он. — У тебя стыда нет? Ты меня обесчестила.
— Я все вам объясню.
— Ты посмеялась надо мной, ты предала мое доверие, теперь ты будешь подчиняться, по доброй воле или силой. Ты наказана так, как того заслуживаешь. Ты больше не выйдешь из своей комнаты, пока тот не покинет деревню.
— Вы не имеете права держать меня пленницей.
— У меня есть все права: ты моя дочь и ты несовершеннолетняя. А у тебя есть только право молчать. Если б я захотел, то мог бы отправить его в тюрьму, и не могу сказать, что не имею такого желания. Я сдерживаюсь, только боясь скандала, потому что должен заботиться о своей репутации. Но я над этим подумаю, можешь мне поверить, ему следует преподать хороший урок.
— Вы не можете держать меня взаперти вечно, рано или поздно я выйду из этой комнаты, и в этот день, предупреждаю вас, я уйду к нему, и найду его, и буду принадлежать ему, нравится вам это или нет, хотя надеюсь, что не нравится, но никто не помешает мне быть его женой.
— Ты покинешь эту комнату, только чтобы выйти замуж за сына Секретана. Или когда станешь совершеннолетней. И предупреждаю тебя: если тебе удастся убежать, обратно тебя приведут жандармы, а он на этот раз сядет в тюрьму, обещаю, и отправишь его туда ты сама.
* * *
"Лантерн", 26 июня 1890 г.
"Суд города Нима недавно воздвиг юридический монумент, который порадует грядущие поколения. Двое супругов, подавшие на развод, оспаривали право собственности на кольцо стоимостью 2000 франков, которое муж подарил жене в период брака… Кольцо осталось в собственности мужа. Суд счел, что кольцо было передано мужем жене, чтобы та украшала себя в интересах и во славу семейного очага… С момента, когда жена решила уйти, она должна вернуть кольцо, как прислуга возвращает фартук, которым ей дозволялось пользоваться во славу дома".
* * *
Так началось мое заточение. Сегодня я с трудом могу вспомнить, в каком состоянии духа пребывала девчонка, какой я была; сейчас, более шестидесяти лет спустя, я спрашиваю себя, как смогла я вынести и эту жестокость, и это тюремное заключение, не взбунтовавшись, не разбив окно и не выбросившись наружу, чтобы уйти к нему. Возможно, если бы я решилась, наша жизнь сложилась бы по-другому, но я была молода и не осмелилась нарушить отцовский приказ, для меня это было немыслимым проступком. А главное, мне кажется, общество так изменилось за прошедшие годы, что сейчас трудно представить, до какой степени молодая девушка в те времена находилась во власти отца, что она с фатализмом переносила давление своего окружения, восстать против которого было делом невероятным. Ты могла злиться, кипеть от ярости, но все равно склоняла голову и безропотно подчинялась. Жестокость была обыденным явлением для женщин, которые позволяли себе малейшее ослушание приказам своего господина, смели артачиться и оспаривать его решения, и, если только супруга не умирала от побоев, мужчина пользовался абсолютной безнаказанностью в глазах суда, взывая к своему праву на наказание, которым был наделен природой и законом как глава семьи; отец был в той же степени всесилен по отношению к своим детям, пока они не покидали семейный очаг. Как я завидую положению теперешних женщин, их с таким трудом завоеванной независимости, хотя предстоит еще немало сделать на этом поприще. Сколько свобод получено, сколько дорог пройдено, но тогда мир был другим, и полагаю, что именно этот социальный атавизм заставил меня принять решение отца.
Я была пленницей в родном доме, отец превратился в тюремщика, а я в заключенную, причем с быстротой, которая меня сегодня поражает. Я склонила голову, притворяясь побежденной, я действовала, как большинство узников: хитрила с намерением обойти запреты, делала вид, что подчиняюсь, чтобы облегчить тяжесть заключения. Отец отпирал и запирал дверь на ключ, который держал у себя в кармане, и проверял, плотно ли закрыты ставни. Когда он заходил ко мне в комнату, то не проявлял никакой агрессивности, медленно осматривал помещение и выходил, не сказав ни слова. Он открывал Луизе, которая приносила мне поднос, ставила его на круглый столик и выходила, даже не глянув на меня. Когда мне нужно было справить нужду, я стучала, он провожал меня в туалет, ждал за дверью, потом провожал обратно в комнату, где и запирал.
Чуть позже он пришел и начал собирать все книги, которые только мог найти, опустошил полки книжного шкафа и в три приема вынес все из комнаты. Он не оставил ни единого тома, а когда я сказала, что умру от скуки, если не смогу чем-нибудь занять свой разум, он просто закрыл за собой дверь. Час спустя он принес старую Библию, принадлежавшую матери, и положил ее на кровать.
Утром и вечером я имела право прогуляться по саду, чтобы размять ноги; он садился в плетеное кресло и не спускал с меня глаз, а когда я говорила, что мне нужны книги, чтобы занять себя в долгие часы, когда остаюсь одна, он велел не болтать понапрасну и не терять времени, отведенного на прогулку.
* * *
Письмо Винсента своей сестре Виллемине, 19 сентября 1889 г.
"Поскольку я иногда пишу точно так же — сдержанно и драматично, как пучок пыльной травы у обочины, — то вполне естественно, как мне кажется, что я бесконечно восхищаюсь Гонкурами, Золя, Флобером, Мопассаном, Гюисмансом. Но тебе спешить некуда, смело продолжай со своими русскими".
* * *
То, на что я надеялась, наконец произошло три дня спустя — отцу пришлось вернуться в Париж, чтобы провести свои консультации: я поняла это, когда увидела, как на пороге появился брат, назначенный заместителем тюремщика на время его отсутствия. Несмотря на полученные указания — ему было запрещено обмениваться со мной хоть словом и слушать меня, — он присел на кровать с удрученным лицом и попросил не сообщать отцу, что он посмел говорить со мной, тот грозил ему самым суровым наказанием за нарушение полученных приказов. Но он больше не мог выносить эту чудовищную ситуацию, и то, что лежало на сердце, было слишком тяжелым грузом. У него был такой жалкий и несчастный вид, что я рванулась к нему, обняла и прижала к себе, несмотря на боль в шее.
— Прости, — пробормотал он мне в ухо. — Умоляю, Маргарита, прости меня.
— Но за что, мой бедный Поль? Ты ничего не сделал.
— Все из-за меня. Это я предупредил отца, что ты ушла из дома. Это был глупый поступок. Разве я мог предположить? Если б я знал, ни за что не стал бы его будить. Я так злюсь на себя.
— Ты прав, но ты же не мог догадаться, а мне следовало быть осторожней, и потом, какое это теперь имеет значение? Я должна быть тебе благодарной за то, что ты вмешался, ты спас мне жизнь. Если б тебе не хватило смелости броситься на него, он бы меня убил.
— Когда такое видишь, то не раздумываешь. Я не мог допустить, чтобы он продолжал тебя так бить. Но нет худа без добра, теперь он доверяет мне. Мне поручено следить за тобой во время его отсутствия; со мной тебе будет не так тяжело, я не он, не беспокойся. Надо же, как он тебя отделал.
* * *
"Лантерн", 8 апреля 1890 г.
"Не был ли Джек-потрошитель китайцем? ‹…› Нам телеграфировали из Лондона: на днях в вечернее время одна проститутка по имени Элена Монтана проследовала за китайцем в пользующийся дурной славой дом. Через недолгое время она вышла. Китаец пошел за ней на некотором расстоянии до поворота на маленькую улочку, где ее убил… Согласно отчетам, это преступление в точности подобно предыдущим убийствам в квартале Уайтчепел. На этот раз убийца вновь сумел скрыться в чрезвычайно многолюдном квартале, не оставив ни единого следа, позволяющего изобличить виновного. У жертвы на шее была рана, идущая от одного уха до другого, все тело чудовищно изуродовано, а внутренности извлечены, как и в предыдущих преступлениях Джека-потрошителя.
В последний момент поступило сообщение, что расследование привело полицию в дом, обычно посещаемый китайцами, которые нанимаются рабочими на корабли, прибывающие в Лондон: там обнаружилось около тридцати китайцев самого отвратительного вида и совершенно схожих между собой. Все они были арестованы".
* * *
Чтобы все прошло, нужно время, хоть и не очень долгое, но все же нужно, повторяла Луиза дважды в день, ухаживая за мной, и терпение тоже, заодно у тебя будет время подумать; в твоем возрасте все всегда спешат, настойчиво твердила она, смазывая мои кровоподтеки густой коричневой мазью на основе фенола, от которой исходил неприятный запах перепревшего сена — чудодейственное лекарство, которого в ее время не существовало. Она призналась, что специально ездила за ним в Понтуаз, в аптеку папаши Секретана, и тот лично приготовил снадобье по собственному рецепту, заверяя, что от него синяки и ссадины проходят, не успеешь нанести. Она не стала сообщать, какому счастливцу предназначалась его мазь, и он предположил, что мой брат получил хорошую трепку. Луиза промолчала, он принял ее сдержанность за подтверждение и заявил, что не знает, была ли отцовская взбучка необходима, но даже если нет, сынок получил за все разы, когда ее заслужил, но выкрутился. Он долго смеялся над своей остротой и клялся, что все отметины исчезнут с лица еще до будущего обеда, на который мы были приглашены, — третье воскресенье июля. Поль, который слушал, сидя на кровати, возвел глаза к небу и покачал головой, чем очень напомнил отца.
Вот уж чего мне точно не хватало, так это терпения — мои решения менялись по десять раз на дню: то мне казалось, что бесполезно ждать дольше и единственный выход — броситься на поиски того, кого избрало мое сердце, не думая о том, что произойдет, если мы отправимся на поезде на Юг или уедем, как я задумала, в Америку. Кто догадается там нас искать? А пока они додумаются, я уже буду свободной и совершеннолетней. Может, как раз этой последней капли и не хватает Винсенту, чтобы решиться: опасение, что его будут преследовать жандармы, страх, что его посадят за совращение несовершеннолетней, могут подтолкнуть его попытать счастья там, ведь терять ему будет нечего. У меня остаются драгоценности матери, я могу прибегнуть к помощи Элен, нам будет на что прожить, пока он добьется признания. А потом я говорила себе, что нельзя принуждать судьбу, нельзя угрожать человеку, которого любишь, чтобы добиться его согласия, и, если его вынудить, потом он будет меня упрекать, а я не хотела этой низости между нами. Я боялась вспыльчивости Винсента, боялась, что он накинется на отца и заставит испытать то, что испытала я, одна эта мысль приводила меня в ужас. А через несколько минут я уже страстно желала Винсента, увидеть его, услышать, погладить его лицо, и чтобы он поцеловал меня так, как он умел это делать; я хватала сумку с драгоценностями и решала бежать, едва представится случай. Я ждала, сидя на кровати, потом этот порыв к свободе затухал, и возвращалась тоска, которой нет названия.
В очень скором времени, стоило коту отбыть в Париж, дисциплина у мышей падала. Луиза решила, что слишком хлопотно всякий раз звать брата и ждать, пока тот придет открыть дверь, когда ей нужно зайти, и предложила, чтобы днем он держал дверь закрытой, но не запертой на ключ. На неделе, когда мы оставались втроем, брат привык не запирать меня в комнате и дважды забывал повернуть ключ в замке, когда наступала ночь. Я поняла это, увидев, как утром Луиза беспрепятственно заходит. Мне пришлось призвать его к порядку и даже выбранить, потому что, если бы отец вернулся без предупреждения, брат рисковал получить чудовищный нагоняй и наказание за подобное легкомыслие. Он извинился, сославшись на то, как трудно ему дается навязанная роль тюремщика.
Моя предусмотрительность вполне себя оправдала. Отец неожиданно нагрянул в четверг вечером, отменив консультации в пятницу, и я осознала, что есть и другая, куда более серьезная опасность: Винсент, никем не предупрежденный о сложившейся ситуации и обеспокоенный тем, что я исчезла, мог рискнуть и объявиться, чтобы выяснить, что же со мной произошло. Что случится, если ему откроет отец? Не сцепятся ли они врукопашную? Чтобы избежать таких крайностей, я решилась написать Винсенту. Это письмо потребовало от меня больших усилий, пришлось внимательно подбирать слова, и я дюжину раз переписывала каждую строчку, прежде чем удавалось найти нужную формулировку. Как трудно лавировать между тем, что хочешь сказать, и тем, что следует скрыть, между недомолвкой и тем, что будет понято.
Винсент, любовь моя,
пять дней, как я не сжимала вас в своих объятиях, и это целая вечность. Какое счастье обрести вас снова, пусть только в мыслях. Я не знаю, погрузила ли вас наша разлука в то же отчаяние, что и меня, но дело не в жестокой игре, на которую я могла бы решиться, желая вас подразнить: я неудачно упала на лестнице, ничего серьезного, но я вся ободралась. Мне придется несколько дней провести у себя в комнате, пока лицо не примет приличный вид. Вам не стоит приходить к нам, потому что мне кажется, будто отец что-то заподозрил. Часы тянутся бесконечно, но каждая секунда немного приближает тот момент, когда я снова вас встречу. Я с нетерпением жду минуты, когда вновь увижу вас и ваши восхитительные работы, они запечатлены в глубине моего сердца, я непрестанно вижу их и спрашиваю себя, чего мне больше не хватает — вас или вашей живописи.
Обожающая вас Маргарита
Едва я закончила эту записку, которая стоила мне таких трудов, как поняла, что не имею представления о том, как доставить ее Винсенту. Вечером, когда Луиза смазывала меня вонючим снадобьем, она заявила, что наблюдаются улучшения: по ее словам, отметины должны исчезнуть за неделю, максимум за две. Решив подобраться к ней поближе, я спросила, что она думает об этой истории. Лучше б мне оставаться в неведении относительно ее мнения, потому что ничего хорошего она не думала, и не из-за того, что я не ночевала дома, а из-за крупных неприятностей, которые у нее возникли с отцом, убежденным, что она была в курсе моих эскапад. Луиза никогда и представить себе не могла, что у меня так мало мозгов, она словно с луны свалилась, когда все узнала и увидела, как отец решил меня проучить. Чего ты вполне заслуживала, сочла она своим долгом уточнить. Отец едва не уволил ее, пришлось кинуться ему в ноги и умолять не делать этого, клятвенно заверяя, что она понятия не имела о моем беспутстве, а потому никак не могла его предупредить.
— Ты должна сказать ему, — прервала ее я, — что вообще не могла ничего знать, потому что это случилось в первый раз.
Луиза, казалось, была на седьмом небе от счастья, у нее словно груз с плеч свалился. Она попросила обязательно подчеркнуть эту основополагающую деталь, как только я увижу отца, да он и сам почувствует облегчение и учтет это, смягчив мое наказание. Я подумать не могла, что такая маленькая ложь окажется столь действенной.
— Будь так добра, окажи мне одну услугу!
— Конечно, милая моя, чего ты хочешь?
Я вытащила запечатанное письмо из кармана платья и протянула Луизе.
— Можешь отнести этот конверт Винсенту на постоялый двор Раву и передать ему от меня? И спроси, будет ли ответ. Это должно остаться между нами, отца не нужно ставить в известность.
Луиза бросила конверт на кровать, как будто он жег ей руки.
— О чем тебе понадобилось писать этому голодранцу, с которым ты виделась, по твоим словам, всего один раз? Ты воспользовалась мной и впутала в неприятности. Правильно сделал отец, что проучил тебя. Не рассчитывай, что я буду тебе помогать в таких делишках.
Она вышла и заперла за собой дверь на ключ, а я осталась с письмом в руках. Что подумает Винсент?
* * *
"Лантерн", 11 марта 1890 г.
Кола.
Ее замечательные свойства, ценные для армии
"…По мнению г-на Хеккеля, это вещество является также возбуждающим средством для нервной системы, а через нее воздействует на общее состояние. Оно уменьшает чувство голода, позволяет легче переносить усталость, совершать марш-броски, выдерживать длительную физическую нагрузку без одышки… Г-н Хеккель уверен, что в недалеком будущем оно будет принято к использованию как в континентальных армиях, так и в колониальных войсках…"
* * *
Чтение Библии — худшее средство поднять настроение; нужно впасть в полное отчаяние, чтобы обнаружить там хоть слово ободрения. Я смертельно скучала. После стычки с Луизой режим содержания ужесточился. Брат выполняет все указания досконально; наверняка она пригрозила, что иначе расскажет отцу, как он нарушал его приказы. У меня не получается сердиться на Луизу: она боится потерять работу, а в ее возрасте, если ее выставят за дверь, она никогда не найдет нового места. Я часами валяюсь на кровати, разглядывая потолок, дремлю, грежу с широко открытыми глазами, я должна чем-то заняться.
Тогда я начинаю думать о Винсенте, это луч солнца, врывающийся ко мне в тюрьму и согревающий душу, тоска моя улетучивается, рассеивается, на смену приходит счастье вновь обрести его, идти рядом, пусть только в воображении, говорить с ним и слышать, как он отвечает. У меня ощущение, что я знала его всегда, он всегда был здесь, в уголке моего мозга, как данность; нам не нужно ничего объяснять, чтобы понимать друг друга, даже наше молчание соткано из соединяющих нас нитей. И есть его живопись, волшебная, уникальная, потрясающая, она неотделима от самой его природы, они едины, как внешняя и внутренняя стороны перчатки, она у него в крови, в улыбке, пока ему не удается выплеснуть ее на полотно.
Десять дней назад мы были на берегу Уазы, те места он особенно любит. В мое время они выглядели как рай земной, великое хищничество только начиналось, мы не осознавали, что человек изуродует все. Здесь мы пока еще немного защищены, но, если глянуть на берега Сены, какими их писали импрессионисты и каковы они теперь, остается лишь ужаснуться непрерывному разрушению того, что было так прекрасно.
Я нашла Винсента недалеко от мэрии, погода была чудесная. Он ушел на заре, уже написал одно полотно и вернулся за чистым холстом на постоялый двор. Как и всегда, он нес складной мольберт на одном плече, сумку с палитрой, тюбиками и прочими принадлежностями на другом и холст под мышкой. Сразу же, даже не поздоровавшись, он сообщил, что собирается на остров Во, где обнаружил интересные уголки. По дороге он передумал и устроился на обрыве у реки. Укрепил мольберт в траве, поставил на него холст, достал палитру и на час застыл, вглядываясь в пейзаж, словно пытаясь раскрыть тайну или проникнуться красотой того, что видел, чтобы лучше передать ее на полотне. Он покачивал головой справа налево, иногда пальцем рисовал невидимые знаки на холсте. Потом, не сказав ни слова, сгреб все в сумку, сложил мольберт и пошел к Уазе. Он спускался по тропинке большими шагами, мне приходилось почти бежать, чтобы не отстать от него. Я присоединилась к нему на маленькой пристани, устроенной в излучине реки, он протянул мне руку, помогая забраться в одну из лодчонок, причаленных к понтону. Отвязал ее и мощно оттолкнулся, чтобы отплыть подальше. Я уселась на переднюю скамью лицом к Винсенту, он начал грести. Можно было пересечь реку, чтобы высадиться на острове, но он направился к Понтуазу. Ему нравилось это физическое упражнение, и те, кто описывал больного художника, изнуренного и усталого, не видели его в тот день, когда он мощно и легко налегал на весла.
Я опустила руку в прохладную воду и в шутку дважды брызнула на Винсента, пока тот не отреагировал и не поступил так же. Наш кораблик встал поперек течения, и его начало сносить. Мы услышали смех, повернули головы и увидели метрах в тридцати вверх по реке желтую лодку с парочкой на борту. Винсент решил догнать ее. Он легко выиграл двадцать метров. Парень с другой посудины заработал веслами чаще, чтобы уйти от погони, а Винсент, со своей стороны, увеличил замах весел, которые входили в воду с резким хлопком. Неожиданные импровизированные гонки начались. Женщина подбадривала своего друга, мы ясно ее слышали, его звали Мартин, она кричала: Давай, дорогой, давай, его гребки поднимали фонтаны воды, которые забрызгали нас с ног до головы, потому что мы были уже близко. Две-три минуты мы шли борт к борту, потом тот мужчина уступил, окончательно выдохшись. Винсент нашел в себе новые силы, чтобы увеличить скорость. Я кричала и хлопала в ладоши, поддерживая его, и он медленно выигрывал метр за метром, пока наконец не обогнал их, даже не запыхавшись. Когда мы проплывали мимо, Мартин дружески помахал рукой Винсенту, признавая свое поражение. Винсент махнул в ответ, поднял весла и улыбнулся. Я вспоминаю об этом чудесном мгновении: воздух мягкий, как вата, наша лодка скользит, будто летит над серебристыми отблесками реки.
* * *
"Лантерн", 18 июля 1890 г.
"Палата начинает замечать, что предвыборные обещания проще дать, чем сдержать… Это было крайне неосторожно, потому что выполнение обещания проделало бы дыру в бюджете… Когда перекрывается какое-то поступление, следует перекрыть и какой-нибудь расход или же ввести новый налог, а палата обещала не голосовать за новые налоги".
* * *
Луиза неотступно следит за Полем, никогда не оставляя нас наедине в моей комнате. Он пару раз попробовал, но у нее тонкий слух, и она мгновенно появляется со скоростью настороженной львицы. Встает в дверном проеме, покашливает, смотрит на него, и он выходит из комнаты, не сказав ни слова, запирает дверь, я слышу, как она проверяет, стоя у него за спиной, повернул ли он ключ. Я потеряла счет дням, единственная точка отсчета — мое собственное лицо. Мазь с фенолом действует, ее гнилостный запах невыносим, но я уже привыкла, и больше он меня не раздражает, это цена, которую приходится платить за то, чтобы мое лицо приобрело человеческий вид. Отец возвращается в пятницу вечером, проверяет комнату, садится в кресло, принюхивается и корчит гримасу, жестом предлагает мне тоже сесть, но я остаюсь стоять. Он спрашивает, не лучше ли мне.
— Тебе нравится такая жизнь? — спрашивает он. — Долго собираешься сидеть взаперти?
— Это вы держите меня пленницей.
— Ты подумала о своем замужестве?
— Выйти за Жоржа? Вы шутите? Ему этот брак нужен не больше, чем мне. Его, как и меня, заставляет отец. Нас совершенно не влечет друг к другу. Между нами только дружба.
— И прекрасно, вы поступите, как все остальные. Если бы пришлось ждать великой любви, чтобы предстать перед господином мэром, немного было бы свадеб. Если ты проявишь благоразумие, я соглашусь простить тебя. Ты будешь в чистом выигрыше, Маргарита. Свадьбу можно организовать быстро. Ты покинешь этот дом и избавишься от меня. С Жоржем ты договоришься. Насколько я понял, он не слишком придирчив.
— Никогда, слышите, никогда! Лучше я останусь старой девой, чем выйду замуж, это завидная судьба — быть свободной. Вам придется выносить меня два долгих года, и я буду отравлять вам жизнь, а когда, нравится вам это или нет, я стану совершеннолетней, вам придется освободить меня.
Он встал, пожал плечами:
— Ты просто дура, тем хуже для тебя.
На пороге он подозвал Луизу и отчитал ее:
— Комнату следует проветрить, тут пахнет, как в конюшне.
Если он надеется, что у меня кончатся силы, он плохо меня знает. Он думает, что рано или поздно я откажусь от надежды и светоча моей жизни. Это он глуп, он не знает, что такое любовь. Любил ли он когда-нибудь мою мать? Со своими давно устаревшими ухищрениями отец ничего не может поделать с двумя чистыми душами, предназначенными друг другу. В самой глубине души я знаю, что Винсент человек слова и я занимаю особое место в его жизни. С чего отец взял, что Винсент бросит меня, предоставив моей судьбе? Такая возможность существует, я осознаю это, никто не приказывает сердцу любимого. Я прочла достаточно книг, чтобы понимать: устав ждать, обескураженный моим отсутствием и молчанием, он, возможно, встретит кого-нибудь, кто сумеет его утешить, — этого я и боюсь, если мое заточение продлится до бесконечности. Если, к несчастью, мне больше не суждено его увидеть, я не подчинюсь диктату, я постригусь в монахини. Не важно, что я больше не верю в Бога; в миссионеры принимают всех людей доброй воли, а не всяких лицемерок, я читала, что у святых сестер нет времени даже молиться, настолько они заняты уходом за больными малярией, они умирают молодыми и попадают, конечно же, прямиком в рай.
Я перечитываю то, что только что написала, и поражаюсь собственной глупости, вернее, тому, насколько эта глупость была следствием моей забитости и безделья. Мне нечем было заняться, кроме как позволить мыслям уноситься, куда им вздумается, за стены моей мрачной комнаты, и это витание в облаках удаляет меня от самой себя; у меня нет ни намерения, ни желания превратиться в монашку. Нет, единственное, чего я желаю всем своим существом, — как можно быстрее вновь обрести Винсента, стать его женой и уехать с ним на край света. Ничто не заставит меня передумать.
У отца есть свои принципы, и он им верен, невзирая на обстоятельства. Воскресенье всегда было днем праздничного обеда, наша маленькая семья собиралась за гостевым столом, извлекался лиможский фарфор и столовое серебро, атмосфера была веселее, чем обычно, несмотря на церемонность. Заключенной достался паштет из кролика с белыми грибами, каплун с картофельными крокетами и спаржа под соусом муслин. Брат принес мне поднос и пролил немного вина, когда ставил его на столик. Пожелал мне хорошего аппетита и посоветовал выпить весь стакан, это вернет румянец. Я поблагодарила его за заботу и подошла ближе. Достала письмо из кармана и показала ему.
— Прошу тебя, Поль, окажи мне эту услугу. После обеда скажи, что тебе хочется прогуляться, и ступай на постоялый двор Раву. Отдай это письмо Винсенту. Если его там нет, подожди немного, он возвращается в пять часов, самое позднее в шесть. Может, будет ответ.
— Я не могу, Маргарита, папа узнает, и его гнев будет ужасен.
— Если ты ему не скажешь, он ничего и не узнает, разве что святым духом. Он тебе доверяет. И если хорошенько подумать, письмо — это ведь не страшно.
— Даже не проси. Это невозможно.
Мой брат получил хорошее воспитание. В лицее он понял, что склонить голову, оставаться незаметным и ничем не выделяться — лучший способ жить спокойно. Будь всегда вежливым, улыбайся, никогда не говори, что думаешь, и ты избежишь многих неприятностей. Он ведет себя, как семинарист, но это всего лишь защитная реакция и попытка выжить во враждебном мире, лучше уж так, но придет момент, когда его поэтический талант и чувствительная душа дадут о себе знать. Я схватила его за руку и притянула к себе.
— Если ты мне не поможешь, я умру, — прошептала я ему на ухо. — Понимаешь? Умру, и моя смерть будет на твоей совести. Я тебя умоляю, сделай это из любви ко мне.
Не дав ему времени опомниться, я сунула письмо в карман его пиджака, сжала ему руку так сильно, как могла, он смотрел на меня в полной панике, я толкнула его к двери, которую он запер за собой на ключ. Я подождала секунду, но все было спокойно. Надо иногда слегка встряхнуть тех, кто тебя любит, подхлестнуть их, иначе ничего не сдвинется с места. Я села за столик. Наконец-то у меня появился аппетит, и я выпила глоток чудесного нектара. Уже собиралась приступить к еде, когда появился отец, в ярости размахивая моим письмом.
— Как ты смеешь! Ты совсем с ума сошла!
Он распечатал письмо и начал читать его. Я попыталась помешать этому святотатству, но он одной рукой оттолкнул меня.
— Вы не имеете права читать это письмо! Оно не вам написано. Поль не должен был вам его отдавать.
— Дуреха! Я сразу заметил что-то странное в поведении твоего брата. И он недолго сопротивлялся. Как ты можешь писать такую чушь? В тебе никакого стыда не осталось? Ты так и не поняла, что он просто над тобой посмеялся?
— Это неправда! Винсент любит меня. Так же как и я его.
— Теперь, когда он получил что хотел и обесчестил тебя, ты его больше не интересуешь. Ты его никогда не увидишь. Вот что я сделаю с твоим письмом!
Он смял листок, потом разорвал на мелкие клочки, которые бросил мне в лицо.
— Мы с Винсентом найдем друг друга, и вы не сможете нам помешать. Ваши ничтожные усилия не сумеют разлучить нас, потому что мы сердце и дыхание друг друга. Я буду его женой и выношу его детей.
Отец поднял руку, как будто снова собирался ударить меня, но я не шелохнулась, не попыталась защититься или уклониться от надвигающегося удара. Наоборот, я смело выпрямилась, стоя лицом к лицу, и смотрела ему в глаза с улыбкой на губах. Он опустил руку.
— Отныне ты будешь иметь дело только с Луизой и со мной!
Он вышел, заперев дверь на ключ. Я осталась одна — как еще никто не бывал один; голова закружилась, мне пришлось опереться о стул, чтобы не рухнуть, я погружалась в глубокую шахту, свет надо мной мерк, наверно, так чувствует себя человек, которого погребают заживо. В самом центре мироздания, между Антаресом и Альдебараном, не больше шума, чем в этом средоточии тишины. К несчастью, я разлепила веки и оказалась в моей запертой комнате, этом жилом кладбище.
Не будь Винсента, не будь его картин, которые возвращали мне надежду и свет, я бы выбросилась в окно; ничто больше не удерживало меня на земле. Если я исчезну, кроме Винсента, кому обо мне горевать? Кто подумает обо мне? Я должна жить ради него. Я не прикоснулась к еде, аппетита больше не было.
Вечером отец увидел, что я не притронулась к подносу, и приказал Луизе оставить его на месте. Он решил, что я хочу уморить себя голодом, но я просто показывала, что порвала с этой ненавистной семьей и не желала больше делить с ними что бы то ни было. На следующее утро голод вынудил меня съесть холодную ножку. Если я останусь здесь, если я приму его закон, то с моими надеждами покончено.
Я должна найти Винсента. Что бы ни случилось, я должна убежать из этой тюрьмы. Отец так боится скандала и пересудов, что не осмелится пожаловаться жандармам и выставить себя на посмешище: это убьет его. Его угрозы — блеф. Скорее он уступит, чем я.
* * *
Письмо Тео к Винсенту, 5 июля 1890 г.
"…поэтому мы не сможем поехать к Писсарро 14 июля. Я назначил на этот день визит к Клоду Моне и Валадон[49], они мне, конечно, за день осточертеют, но я заранее радуюсь, что увижу новые работы Моне… Дела идут очень успешно… я продал и две картины Гогена, за которые уже выслал ему деньги. Писсарро пишет, что ему нечем платить за квартиру, я пошлю ему небольшой аванс за будущие сделки. Между прочим, его выставка оказалась для него довольно прибыльной, но этого хватило, только чтобы заткнуть дыры".
* * *
Открыв дверь, Луиза потом тщательнейшим образом запирает ее за собой. Но чаще всего поднос мне приносит отец и сам провожает меня в ванную или следит за мной во время ежедневной прогулки. Мы не обмениваемся ни единым словом. Когда он обращается ко мне, я делаю вид, что не слышу, и не отвечаю. Позавчера я попросила дать мне книги, любые, пусть даже газеты, мне же нужно что-то читать, чтобы отвлечься, или я сойду с ума.
— Ты уже прочла Библию?
— Мне это не слишком интересно.
— Ты не права. Это чтение пойдет тебе только на пользу.
Это он не прав. Из-за его строгости мне нечем заняться, кроме как думать о Винсенте. Денно и нощно. Он ни на миг не покидает моего сознания, сопровождая любое, самое обыденное движение, ограниченное несколькими квадратными метрами моей камеры. Я смыкаю веки, и его картины заливают меня своим сиянием. Когда они проходят перед моими закрытыми глазами, я наконец начинаю понимать те замечания, которые он бросал и на которые я в тот момент не обратила внимания: его поиски спонтанно появляющегося цвета, который все и решает, его неприятие итальянской перспективы, которая обманывает глаз и которую он стремился заменить чисто живописным пространством.
* * *
"Лантерн", 11 июля 1890 г.
"Кажется, во Франции мы уже располагаем излишней свободой, зато нам не хватает регламентаций… В особенности это касается женщин: похоже, они недостаточно защищены от избытка работы… Женщина должна отдыхать. Работа утомляет ее хрупкие члены, особенно ночная работа. А поскольку женщина — существо неразумное, неспособное устоять перед искушением работой, и раз уж она недостаточно благоразумна, чтобы отдыхать, когда работа превышает ее силы, то вступает в действие закон, обрекающий ее на безработицу и под страхом штрафа или тюрьмы обязывающий ее дать себе отдых".
* * *
Вновь и вновь перебирая в мыслях те времена, я всякий раз поражаюсь тем выдумкам, которые были написаны о Винсенте, тому вздору о его душевном состоянии или здоровье. Толпа обожает штампы, придуманные людьми, абсолютно несведущими, которые сбились в кучу, как стадо баранов, и упиваются легендой о прóклятом художнике, что, по сути, чистая ложь. Мне жаль их огорчать, но в тот июль Винсент чувствовал себя хорошо, как никогда, и не страдал ни от депрессии, ни от приступов пессимизма, ни от тревоги. Напротив, он строил множество планов. Хотел навестить Писсарро, посмотреть его мастерскую, где хранились сокровища, и поработать с ним вместе на природе, но тот был болен и без конца переносил их встречу на лучшие дни. Винсент собирался устроить общую выставку со своим другом Шере[50] в одном из кафе на Бульварах, и Тео твердо намеревался заняться ее организацией, как только уладит дела со своим начальством. Винсент мечтал присоединиться к Гогену в Бретани. Хотя первый их опыт совместного проживания был не очень удачным, он был расположен попытаться вновь и пускался в сложные подсчеты, чтобы продемонстрировать мне, что там он будет тратить меньше, чем здесь. Гоген был навязчивой идеей Винсента, он постоянно говорил о нем, с восхищением и уважением, и когда тот загорелся идеей создания коммуны художников на Мадагаскаре, Винсент немедленно решил к ней присоединиться. Пусть даже этот замысел казался ему трудно осуществимым, он готов был последовать за Гогеном на Яву или Мартинику, в Бразилию или Австралию, и эта мысль возбуждала его, как подростка.
Я никогда не встречалась с Полем Гогеном. Тогда его никто не знал. И все же он стал моим близким знакомым. У Винсента под кроватью лежал свернутый портрет друга, который он написал в Сен-Реми, и по восторженному тону его рассказов я поняла, какое место тот занимает в его жизни. Винсент был одержим Гогеном, он расписывал мне какие-то подробности, будто впервые, а когда я доводила до его сведения, что он мне это уже рассказывал, он казался удивленным и снова без конца возвращался к эпизодам их совместного пребывания на Юге, которое было восхитительным, но в то же время сложным и полным проблем. Как я ни настаивала, Винсент так и не пожелал вдаваться в детали их конфликта, утверждая, что это больше не имеет никакого значения.
— В то время я слишком много пил.
Ночь, когда Винсент показал мне портрет Гогена, была во многих отношениях примечательной. Винсент хранил под кроватью четыре свернутых в рулоны живописных полотна и всегда отказывался мне их показывать, они предназначались его брату, и он ждал встречи, чтобы передать их. Как только краски высыхали, он снимал холст с подрамника, не слишком церемонясь, и скатывал в рулон диаметром сантиметров двадцать-тридцать, который засовывал под кровать. На подрамнике оставались только те полотна, которые ему особенно нравились или которые казались ему незаконченными — в ожидании момента, когда ему удастся их завершить. Винсент писал без остановки, днем и ночью. На протяжении двух месяцев своего пребывания в Овере он создал более семидесяти полотен. В его крохотной комнатке они лежали повсюду, друг на друге, так что почти не оставалось свободного пространства. Именно разыскивая портрет Гогена, он случайно дал мне возможность открыть для себя подсолнухи.
Под кроватью он держал три свои любимые работы, написанные в Арле, которые хранил для себя, — пышные букеты в покрытых глазурью горшках; у брата были остальные четыре из той же серии. Он увидел, до какой степени меня потрясли его композиции, положил холсты на кровать, разгладив их легким похлопыванием ладоней и закрепив книгами, чтобы они не сворачивались. При свете свечи, которую он держал в руке, чтобы мне было видно, цветы казались живыми. Мы замерли в восхищении, он сказал, что Гоген их очень любил и считал, что они лучше, чем у Моне, во что сам Винсент не верит. Я едва его слышала, завороженная подсолнухами, танцующими при свете свечи, я никогда не видела цветов, написанных так человечно.
Винсент и Гоген обменивались длинными письмами, в которых рассказывали о своей жизни, работах и планах, и по тому, как они доверялись друг другу, было понятно, какая сильная привязанность существует между ними. Не думаю, что это можно назвать дружбой, их отношения были куда сложнее и сотканы из восхищения и взаимного уважения, из беспримерной страсти к цвету и выразительности, но оба они были слишком цельными личностями, неспособными на уступки, чтобы обзавестись настоящим другом; короче, их история была непростой, но они не могли и не хотели поступиться ею и несли ее в себе, иногда как глубокую радость, иногда как груз, — чувствовалось, что они постоянно настороже, готовые выпустить когти из-за любого пустяка, они называли друг друга на "вы", устанавливая между собой некий барьер, и любили друг друга тем сильнее, чем меньше виделись. Я так безоглядно доверяла Винсенту, что принимала за чистую монету все его суждения о Гогене, и уверовала прежде всего мира в то, что Гоген — величайший художник нашего времени, предвестник, новатор, который откроет одно из тех мощнейших направлений в живописи, которые меняют историю искусств. Я и сейчас вижу Винсента: он замирает, попыхивает своей трубкой и заявляет мне с самым серьезным видом, что после Гогена все переменится, что он перевернет мир одной только силой своей живописи и что он величайший художник после Рембрандта.
— А по-моему, он никогда не сможет стать таким же великим художником, как вы, — осмеливаюсь возразить я.
— Когда ты с ним познакомишься и увидишь его картины, ты поймешь, о чем я говорю.
* * *
Письмо Поля Гогена к Винсенту, 13 июня 1890 г.
"Вы помните наши тогдашние разговоры в Арле, когда мы обсуждали идею основать мастерскую в тропиках? Сейчас я пытаюсь осуществить этот план, если мне удастся получить небольшую сумму, необходимую, чтобы основать такое заведение. Тогда я поеду на Мадагаскар, местные жители там мирные и бедные, живут плодами земли. Я собрал весьма точные сведения из разных источников. Маленькую хижину из глины и дерева я превращу в комфортабельный дом собственными руками; сам посажу все, что нужно для пропитания, заведу кур, коров и т. д…за короткое время я обустрою материальную сторону жизни вполне надежно. Те, кто захочет потом туда приехать, найдут все материалы для работы за малую цену. И мастерская в тропиках, возможно, породит будущего святого Иоанна Крестителя от живописи, заново омытого там более естественной, более примитивной, а главное, менее прогнившей жизнью.
Я бы отдал сейчас все свои полотна по 100 франков за штуку, только чтобы осуществить мою мечту".
* * *
Когда мы были вместе, Винсент не допускал, чтобы я потратила хоть одно су, он считал неприличным, чтобы женщина платила за мужчину, даже в непредвиденных обстоятельствах. Деньги его не интересовали, он на тысячу лье отстоял от главной заботы людей его времени, он не мечтал заработать и стать богатым, и пока ему хватало на пансион, краски и табак, он полагал, что ему не на что жаловаться, и был счастлив тем, что мог работать целыми днями. Средства его были ограниченны. Каждый месяц Тео выдавал ему сто пятьдесят франков. Невелика сумма, Луиза зарабатывала больше. После его смерти финансовый вопрос часто выставлялся как первостепенный, в нем хотели видеть одну из причин его ухода, вроде бы Винсент впал в панику при мысли, что его брат, у которого возникли сложности с работодателями, прекратит выплаты. Такое объяснение не только ложно, оно еще и безосновательно. У Тео не было денежных затруднений, он твердо стоял на ногах, хорошо зарабатывал, а если у него и были трения с компанией "Буссо и Валадон", то только потому, что он хотел зарабатывать еще больше; он нимало не беспокоился о своем будущем как продавца картин. Страна переживала период такого экономического благополучия, какого еще не бывало на протяжении десятилетий. Деньги текли рекой. Никогда еще не продавалось столько картин, любителей было несчетное множество, американские и русские миллионеры приезжали и скупали не раздумывая. И если импрессионисты с трудом сводили концы с концами, то потому, что они появились последними и нарушали художественные привычки публики, они воплощали современность и новое видение мира. На самом деле достаточно было подождать несколько лет, чтобы они захватили рынок. Тео действовал наверняка, когда решил вести дела самостоятельно. Он знал всех импрессионистов, они ценили его серьезное отношение к их живописи, его постоянную поддержку, и он мог твердо рассчитывать, что станет агентом многих из них, если решит открыть свое дело. Он был уверен, что разгадал ход истории и рано или поздно пожнет плоды своей приверженности новому поколению художников. Когда он покупал полотна своего брата, то делал не подарок ему, а инвестицию, которая оказалась одним из самых фантастических вложений в истории искусства. Тео прекрасно осознавал всю гениальность Винсента; он знал как дважды два, что в ближайшем будущем его талант найдет признание, а работы будут стоить целое состояние. Это всего лишь вопрос времени.
А пока что Винсент худо-бедно существовал на свою месячную ренту, хотя не мог себе позволить больших излишеств. Когда мы заходили освежиться в забегаловку папаши Марсиаля, кувшинчик вина стоил так мало, что он мог позволить его себе без проблем, но когда за несколько дней до моего заключения мы пошли пообедать в кабачок на острове Во после того, как он столь блистательно обошел на веслах того парня, я почувствовала его скованность. Сначала он заявил, что не голоден, потом — что приехал на остров, чтобы работать, а не набивать себе брюхо. Я по глупости принялась настаивать, убеждая, что будет приятно поесть вместе в такой потрясающей обстановке, и он поддался на уговоры. Выбор был невелик, официантка предложила либо жаркое из свинины, либо курицу, и то и другое с картошкой. Я заколебалась и поняла, с некоторым опозданием, в чем было затруднение Винсента, когда он осведомился о цене каждого блюда. Я удивилась больше, чем привычная официантка, которая пояснила, что свинина дешевле. Винсент порылся в карманах куртки, подсчитал мелочь и смутился. Ему не хватало, чтобы оплатить счет, он встал и собрался уходить. Я удержала его с большим трудом, предложив, что приглашу его на этот скромный обед. Что я такого сказала? Он вдруг разгорячился. Немыслимо, чтобы я платила хоть что-то, так не делается, где это видано, и речи быть не может, платить должен мужчина, а не женщина, что люди подумают, если он позволит, чтобы за него платили? Я уж не говорю о еще десятке аргументов, которые он привел, чтобы доказать мне все неприличие моего предложения.
— Вы правы, Винсент. Но пахнет так вкусно, а я проголодалась и твердо намерена пообедать здесь. И раз уж было бы глупо есть в одиночку и жестоко оставлять вас голодным, каждый заплатит за себя.
— Я хочу пригласить тебя! За кого ты меня принимаешь, если я не могу угостить тебя обедом?
— Я не так упряма, как вы, и от всего сердца принимаю ваше приглашение. Тогда я могу одолжить вам деньги за наш обед, а вы мне потом отдадите.
Такой выход ему не нравился, но другого не было, и он в конце концов согласился, пообещав вернуть долг назавтра же. Должна добавить, что обед был вкусным, Винсент быстро перестал хмуриться, нашел жаркое нежнейшим, вино ароматным, а окружающий вид напоминающим полотна Ренуара.
* * *
Письмо Винсента к Полю Гогену, 17 июня 1890 г.
"Благодарю за новое ваше письмо. Будьте уверены, дорогой друг, что с момента моего возвращения на север я каждый день думаю о вас…
Был очень рад узнать из вашего письма, что вы опять уехали в Бретань вместе с де Ханом[51]. Если вы разрешите, я, весьма вероятно, приеду, чтобы провести с вами месяц и написать несколько марин, но главным образом, чтобы снова повидать вас и познакомиться с де Ханом. А затем мы можем попытаться создать что-нибудь неторопливое, серьезное, такое, что мы, вероятно, создали бы, если бы могли продолжать работать там, на юге".
* * *
Весь день Винсенту покоя не давал этот долг, и он постоянно возвращался к этой теме. На тот момент у него не было денег, но он со дня на день ждал пятидесяти франков от брата, и тогда он непременно мне отдаст. Напрасно я успокаивала его и говорила, что мне не к спеху, он клялся, что ненавидит долги и его так воспитали — никогда не тратить больше того, что при нем, чем он и гордится. Назавтра, ближе к полудню, он явился к нам в дом, чего никогда не делал после инцидента с моим отцом по поводу Гийомена, и когда Луиза пришла сообщить мне о его приходе, она добавила, что у него до странности радостный вид. Почтальон принес письмо Тео с обещанными деньгами, и он пришел вернуть долг; вид у него действительно был такой, как будто он тяжесть с плеч сбросил, словно я могла усомниться в его искренности; я только поблагодарила его за обязательность. На мне был рабочий халат с отпечатками пальцев, потому что я писала натюрморт. Винсент, глянув на разноцветные пятна, вдруг заявил, что хотел бы посмотреть на то, что я пишу. Впервые он высказал такое желание. До сих пор он проявлял к моей работе очевидную холодность, почти пренебрежение, я была приятно удивлена его просьбой и сказала себе: Как, я его интересую? Все меняется. Это хороший знак. Я пригласила его в мастерскую на первом этаже, которую делила с отцом, — Винсенту она была знакома, он там выгравировал несколько досок. Он остановился у мольберта, оглядел холст, почесал подбородок, потом открыл рот, но ничего не сказал, как будто сдержал готовые вырваться слова.
— Ну как вам, Винсент? Не нравится?
— Невозможно судить о полотне, пока оно не закончено. Тут еще много работы.
— Я вам сейчас покажу одну вещь, которую вы не видели.
Я направилась к шкафу в глубине и открыла его. Он был заполнен холстами, лежащими друг на друге. Осторожно я достала картину небольшого размера и протянула ему. Он взял, развернул ее к свету, падающему из окна.
— О, Сезанн. Я ее не видел.
— Как вы ее находите?
— Хорошо скомпонована, как всегда. Напоминает другую его работу, которую я видел… уже не помню где. И все же цвета немного пресные. А скалы слишком подчеркнуты. Наверно, этюд.
Я заколебалась, потом взяла холст чуть большего размера и подала ему. Лицо Винсента омрачилось, стало растерянным и взволнованным.
— Что это? Я не помню, чтобы я это писал.
Он поднес картину к окну, вгляделся в нее: круглый желто-бежевый горшок с двумя подсолнухами, один прямой, у второго сломан стебель, и сам цветок лежит на желтом столе.
— Я никогда не писал два подсолнуха на оранжевом фоне.
Винсент казался потерянным, словно его закружила буря.
— Что такое, Винсент?
— Я не писал этого полотна.
— Но оно же ваше, правда?
Он поднес холст совсем близко к лицу и долго рассматривал детали.
— Да, безусловно, это моя манера. И мои подсолнухи, и двуцветная ваза из Сен-Реми.
— Вы не можете все помнить. Это было давно. Вы создаете столько полотен, могли одно и забыть.
— Я не использую этот формат. И не делаю таких этюдов.
Он уткнулся лицом в холст, обнюхал его, покачал головой, потом поцарапал краску, отщепил желтый кусочек, раздавил его большим пальцем на ладони и снова понюхал.
— Я уже много лет не использую эфирные краски. Было время, я ими писал, когда работал с Лотреком, но теперь пользуюсь только парафиновым воском, который растворяю скипидаром.
Склонив свой орлиный профиль, он посмотрел на меня чуть свысока и не слишком дружелюбно.
— Ну да, это я написала, Винсент. Мне так понравилась та картина в вашей комнате.
— Ты должна была предупредить меня, сказать заранее.
— Я же говорила вам, у меня нет воображения, у меня самой не получается творить, я способна только воспроизвести манеру художников, которыми восхищаюсь. Потому я и просила вас о советах и помощи, но вы не захотели.
— Если только для того, чтобы по-дурацки меня копировать, то, конечно, нет. Что ты из себя представляешь на самом деле? Ты спрашивала себя, почему ты хочешь заниматься живописью и почему у тебя не получается? В любом случае ты не художник. То, что ты делаешь, ужасно!
— Не говорите так, умоляю. С моей стороны это был знак уважения.
— Ты вульгарна! Именно это я больше всего ненавижу! Ты просто посредственный подражатель, ты не существуешь, в тебе нет ни характера, ни души, ты даже неспособна написать плохую картину, ты только обезьянничаешь, копируя других!
Винсент швырнул картину на пол через всю комнату и, прежде чем я успела отреагировать, вышел из мастерской, хлопнув дверью и оставив меня совершенно уничтоженной.
* * *
Письмо Поля Гогена к Винсенту, 28 июня 1890 г.
"Мы с де Ханом провели 5 дней в Понт-Авене, где я жил прежде, это в 6 лье от Ле-Пульдю… Жаль, что мой план с Мадагаскаром кажется вам безрассудным. Я мечтаю о нем каждый день до такой степени, что сейчас почти не работаю, хочу немного отдохнуть, чтобы набраться новых сил для тамошних дел… Ваша мысль приехать в Бретань в Ле-Пульдю кажется мне превосходной, если только она осуществима".
* * *
Я все же не бросилась сразу за ним — какие-то крохи самолюбия во мне еще оставались, — но понимала, что медлить нельзя. Вечером я пошла к нему просить прощения, мне была невыносима мысль, что мы поссорились и он на меня сердится, особенно за то, что я написала его картину. Я не хотела ничего дурного, только выразить по-своему мою любовь и восхищение; конечно, сначала он велит оставить его в покое, но я знала, как с ним помириться. Все пройдет, как я задумала. Винсент не злопамятен.
Под утро он сделал мне необыкновенный подарок. Покопался в своей сумке, достал оттуда пучок кистей. Долго внимательно перебирал их при свете свечи, выбрал одну и отдал мне, потому что это хорошая кисть, удобная, которую он очень любит и постоянно использует, — ею мне будет хорошо работать. Еще он подарил тюбик желтого крона от Папаши Танги[52], потому что мой желтый никуда не годился. Это самые прекрасные подарки, которые я только получала. Тюбик давно опустел. Он затвердел, ссохся, заржавел, этикетка слетела, но я храню его в потайном ящике моей коробки с красками, и только я знаю, откуда он. Я сохранила и кисть. Винсент был прав, это хорошая кисть, верная подруга, никогда не покидавшая меня, я пользовалась ею шестьдесят лет, почти каждый день, и она не потеряла ни одного своего волоска и всегда меня слушалась.
Когда я оделась, уже занимался день, Винсент взял меня за руку, я присела на кровать рядом с ним, какое-то время мы сидели молча. Он улыбнулся мне и погладил по щеке.
— Уже поздно, Винсент, мне пора возвращаться.
Он кивнул, я поднялась, но он удержал меня за руку.
— Она интересная, твоя картина, я бы не стал писать подсолнухи на оранжевом фоне, но получилось удачно. Ты на верном пути, но нужно быть более гибкой, ты должна найти правильную дистанцию между твоей рукой, кистью и холстом, и больше работай над фактурой, тебе надо быть подвижней. Только не старайся сделать красиво, вовсе не к красоте ты должна стремиться.
* * *
Письмо Винсента к Тео, 2 июля 1890 г.
"Если моя болезнь вернется, ты меня простишь, я все еще очень люблю искусство и жизнь, но что до того, чтобы обзавестись своей женщиной, навсегда — в это я не очень верю".
* * *
Сколько продлится мое заключение? Какое преступление я совершила, что меня так наказали? Я голодна, но с этим комом в желудке и песком в горле я не могу ничего проглотить, все тут же выходит с рвотой. Я потеряла счет дням, не могу уследить за ними, и больше не помню, когда в последний раз видела Винсента, было это два дня назад или два месяца. Почему он не приходит ко мне? А может, он приходил вчера утром. Когда я погружаюсь в глубины памяти, то снова вижу его в этой комнате, напротив меня, он смеется и курит, он даже пишет здесь, за моим мольбертом, я одолжила ему свою палитру, у меня в шкафу картина с его подсолнухами.
Я не покидаю постель, мне холодно, во рту сухо, даже когда я пью, наверно, я больна, я больше не выхожу в сад, мне не хочется, я жду, когда он вернется, и надеюсь, что он думает обо мне. О ком еще он может думать? Позавчера или за день до того он сказал, что хочет написать мой портрет, большой, как у Больдини[53], но только в собственной манере, более нервной и более серьезной, это будет его шедевр, потому что он вложит в него всю свою любовь ко мне, отныне он хочет писать только меня, я буду его единственной моделью, он напишет меня обнаженной, в саду, на нашей кровати или когда я моюсь, он в жизни не писал ню, потому что никогда еще не любил женщину так, чтобы писать ее обнаженной. Я ответила, что для меня это было бы счастьем, ведь я принадлежу ему, и пусть весь мир увидит, что мы созданы друг для друга. Мы поженимся. У нас будут дети. Минимум трое. Как только мне станет лучше. И мы вместе уедем в Америку или в Голландию. Куда он захочет. Или купим дом на Юге, потому что там несравненный свет. Он будет немного сомневаться, спрашивать себя, достаточно ли у него средств, но я его успокою, его живопись рано или поздно признают, он станет самым знаменитым художником из всех, у нас будет целая усадьба с парком и огромными деревьями, какими их пишет Гийомен, куда он сможет приглашать друзей: Писсарро, Гогена и других тоже, и работать вместе с ними, потому что в конечном счете это единственное, что они любят. Мы будем жить в мире живописи. И я буду писать вместе с ними. И мы будем счастливы. Тысячи полотен проходили перед моими глазами, миллионы красок, каких не видел ни один человек, сливались в водовороте, который уносил меня, отнимая последние силы.
Меня бьет озноб. Краски исчезли. Тишина ужасна, но я слышу отдаленную музыку, фортепиано, очаровательную мелодию, которая мне незнакома, хотя Луиза клянется, что никто не прикасается к инструменту, но я слышу ее и подыгрываю, я играю на моем столе, как на пианино, и целыми часами повторяю вариации.
Винсент, любовь моя,
вот уже много дней, как я вас не видела. Я по-прежнему чувствую небольшую усталость и не могу выйти из своей комнаты. Принесите мне ваши последние рисунки, это единственное, что может меня ободрить. У меня для вас большая новость. Я ждала, когда мы увидимся, чтобы вам ее сообщить, но, раз вы медлите, я открою ее вам и знаю, что она вас порадует и разрешит многие проблемы. После упорного сопротивления отец объявил, что он дает согласие на наш брак. Может, и без особой радости, вы же его знаете, но какое это имеет значение, раз он в конце концов решился и дает нам свое благословение. Пришлось проявить твердость и уверенность в том, какую судьбу мы избрали. Мы будем счастливы вместе, как не могли и вообразить. Я не могу сейчас назвать дату свадьбы, сначала мне нужно поправиться, чтобы ко мне вернулся аппетит и я стала лучше выглядеть, но эта замечательная новость, без сомнения, очень мне поможет. Приходите скорее, прошу вас, сказать, что вы об этом думаете, и обнять меня, мне так этого не хватает.
Маргарита, ваша жена
* * *
Письмо Винсента к Тео, июль 1890 г.
"Я думаю, мы никоим образом не можем рассчитывать на доктора Гаше. Во-первых, он болен еще сильнее, чем я, или, скажем, так же, как я. А когда слепой ведет слепого, разве они оба не упадут в яму?"
* * *
Мой Винсент,
писать вам — вот что я люблю больше всего на свете. Наконец-то я снова с вами, говорю вам на ушко, но ваше присутствие лишь мечта. Я пишу вам каждый день, но вы никогда не отвечаете. Хотя брат говорит, что отдает мои письма вам в руки. Я знаю, что живопись безраздельно владеет вашим разумом, что она поглощает вас целиком, а остальное не имеет для вас большого значения, но ради бога, найдите минуту, чтобы послать мне словечко или навестить меня, теперь наш дом открыт для вас, а ваше присутствие так помогло бы мне.
Я все обдумала, забудьте про мое предыдущее письмо. Вам не нужно на мне жениться. Брак — не обязательное условие, чтобы мы были вместе. Если вам так хочется, мы можем жить и не будучи женаты. Я не спрашивала у отца, но, если вы настаиваете, я поговорю с ним. Вряд ли он согласится, он человек старомодный, с принципами минувших лет, но не надо осуждать его, он пленник буржуазной морали, я объясню ему, что в кругу людей искусства, особенно художников, такое встречается часто, что на условности и пересуды никто не обращает внимания. Он не сможет навязать нам свои взгляды, мы сделаем так, как вы захотите. А если он лишит меня наследства, что ж, обойдусь, я не его вещь. У меня по-прежнему остаются драгоценности матери, которые помогут нам в нашей новой жизни, мы сможем уехать, куда вы пожелаете.
Я жду вас, любовь моя.
Обожающая вас Маргарита
Сегодня я чувствую странный прилив сил, я встала без помощи Луизы. Она очень довольна, что у меня получилось. Я сама немного привела себя в порядок; у меня бледное лицо, круги под глазами, впалые щеки, спутанные волосы, я похожа на пугало. Я уселась в кресло у распахнутого окна. Поела немного риса с ревенем и миндального бисквита с лимоном, как когда-то. Попросила Луизу принести еще немного. Мне надо прийти в себя, стать такой, как раньше.
Позвала брата, спросила, передал ли он мои письма Винсенту.
— Ты мне не веришь? — ответил он удивленно.
— Ты сказал ему, что я жду ответа?
— Знаешь, это не так просто.
— Но что он сказал?… Поль, ты меня убиваешь своими недомолвками.
— Ну… ничего он не сказал.
Я попросила Луизу помыть мне волосы, самой мне не хватило бы сил. Она невероятно добра. Не знаю, что бы со мной без нее стало. Она говорит, что я должна встряхнуться, перестать себя изводить, надеть белое платье и пойти нарвать цветов. Она тормошит меня, и она права. Я устроилась на плетеной банкетке в саду, погода такая теплая. С собой я прихватила "Орля"[54], которую так люблю, но книга выпадает у меня из рук, мне не удается сосредоточить внимание на новых строчках. Я думаю о Винсенте. Он возвращается, как ночной пожар. И не дает мне ни секунды покоя. Я взяла тетрадь для зарисовок, набросала купу деревьев — у меня чувство, будто он водит моей рукой, но несколько штрихов карандашом лишают меня сил.
Винсент, где вы? Почему вы не рядом со мной? Вы мне так нужны. Я закрываю глаза, никто мне не отвечает. Я так давно не слышала звука вашего голоса. Мне приходится сделать усилие, чтобы вспомнить о нашей последней ночи. А ведь она была так прекрасна. И еще одно усилие, даже большее, чтобы вспомнить о нашей последней прогулке по Оверу. Это было неделю назад или больше. Как теперь узнать?
* * *
"Лантерн", 16 июля 1890 г., письма читателей
Письмо 150. "Почему не введут налог на кошек? Они скорее вредны, чем полезны…"
Письмо 152. "Чтобы сократить расходы на наших сенаторов и депутатов, почему бы не платить им присутственными жетонами?…"[55]
Письмо 153. "Имеет ли право девушка приветствовать на улице молодого человека, если он сын друзей семьи этой девушки, и имеет ли она право принять от него рукопожатие?"
* * *
Как-то я пошла на могилу матери собраться с мыслями. Я всегда бывала там так часто, как могла, один или два раза в месяц. Сейчас кладбище терялось в поле цветущей люцерны — ощущение почти как в раю; в иное время, обрамленное пихтами и подстриженными кустами самшита, оно казалось суровым, но именно эта строгость мне и нравилась. Обычно я шла туда рано утром — ради уверенности, что окажусь там одна. Убирала могилу, протирала тряпкой крест, ставила в вазу несколько цветов, которые собирала в нашем саду или в поле, и оставалась лицом к лицу с гранитной глыбой, разглядывая буквы ее имени, выгравированные на камне, и даты, такие далекие, подсчитывала, сколько лет ей было бы сегодня, старалась представить ее, но ни одного воспоминания о ее лице я не сохранила. Отец о ней не говорил и раздражался, когда заговаривала я, но тем настойчивей я возвращалась к этой теме, чувствуя, что она выводит его из себя. Луиза несколько раз повторяла, что я все больше и больше становлюсь похожей на нее и ей кажется, что мать вернулась во мне — те же жесты, тот же голос, и меня это не удивляло. Я сомневалась, что она могла быть счастлива с ним. Кто может любить такого человека, который ненавидит сам себя?
Я любила говорить с матерью. Все разговаривают на кладбищах, это место для бесед, ведь так удобно говорить с мертвыми, если не удается поговорить с живыми. Уже не помню, что я рассказывала, да это и не очень важно. Я услышала шум за спиной, обернулась. Там стоял Винсент с серьезным видом. Со своей сумкой, мольбертом на плече и холстом под мышкой. Он заметил меня через низкую ограду, проходя мимо. Он пристально разглядывал могильный камень. Его взгляд обежал кладбище, но не остановился, а продолжил движение, заставив Винсента медленно развернуться вокруг собственной оси. Он глубоко дышал и казался спокойным. Мы не сказали друг другу ни слова. Он только взял мою руку и сжал ее.
* * *
Письмо Винсента к Тео, апрель 1888 г.
"Сейчас я захвачен фруктовыми деревьями в цвету. Я не следую никакой технике мазка, просто наношу на холст равномерные удары краской и оставляю все как есть".
* * *
Утром Луиза зашла ко мне в комнату и отодвинула занавески, дневной свет ослепил меня, она велела привести себя в порядок, я встала, надела то же белое платье, что и накануне, подумала, не спуститься ли вниз позавтракать, но мне не хотелось ни видеть их, ни слышать. Я снова легла и валялась в постели, думая о Винсенте. Я попробовала подсчитать, сколько его картин видела с момента его приезда в Овер: прикрывала веки, призывала их, и они появлялись, как по волшебству, с их огненными красками, вихрями и бросающейся в глаза необычностью; всего я насчитала тридцать пять полотен. В конце концов я начала их путать и уже не знала, те ли это, которые уже вошли в счет, или я вообразила новые, которых вообще не существовало; некоторые проявляли бóльшую настойчивость, чем другие, оставаясь перед глазами и не желая исчезать, особенно меня привлекали пейзажи Уазы, синяя церковь в Овере и, конечно же, подсолнухи.
Я слышала оживление в доме, они ходили туда-сюда по лестнице, перекликались, и этот шум отвлекал меня, мешая сосредоточиться, приходилось открывать глаза, и краски исчезали, лодки тонули в реке, соломенные крыши и мельничные жернова растворялись в воздухе.
Отец зашел без стука, заставив меня подскочить. Он был в своем воскресном костюме из черной фланели, и от него за три метра несло одеколоном. Он посмотрел на меня, как будто в первый раз видел.
— Чем ты занимаешься? Ты еще не готова?
— Я думаю о вещах, которых вы никогда не увидите.
— Ничего не понимаю в твоих бреднях, но сегодня воскресенье, и мы приглашены к Секретанам.
Я вскочила и встала лицом к нему.
— Я не поеду!
— Хватит кривляний и капризов, дочь моя! Ты приведешь себя в порядок и наденешь красивое платье. И будешь милой и приветливой.
— Даже если вы потащите меня за волосы, даже если снова изобьете, я не поеду! А если увижу Секретана-старшего, я расскажу, как вы меня мучаете и как ужасно со мной обращаетесь. Пусть знает, какой вы злой отец.
— Я могу и еще раз тебя проучить, Маргарита. Ты упрямей, чем я думал, и еще глупее.
— Вы не можете принуждать меня вечно. Однажды я освобожусь и отыщу Винсента, и вам не удастся нам помешать. Можете бить меня, запирать на замок, стоит вам повернуться спиной, я сбегу из этого кошмарного дома, а вы не пойдете жаловаться в полицию, потому что станете для всех посмешищем! А я уйду к нему, где бы он ни был. Если он уедет на Мадагаскар со своим другом Гогеном, что ж, я поеду туда, а если не найду его там, буду искать, и, если мне придется пересечь океан вплавь, я это сделаю, и никто меня не удержит уверениями, что это неосуществимо, и рано или поздно найду его, потому что я на этой земле только для того, чтобы принадлежать ему. Это самое прекрасное, что могло со мной случиться: любить его и быть любимой им.
— Хватит витать в облаках! Ты все себе выдумала, бедная дуреха. Он о тебе и не думает. Только мечтает уехать в Бретань к своим друзьям.
— Это ложь! Он любит меня. Я его маленькое подсолнышко. Вы не можете понять. И не сможете помешать нам любить друг друга.
Он дал мне мощную пощечину, которая отбросила меня назад, я сильно ударилась об угол комода, чуть не упала, но удержалась за ручку. Спину пронзила боль. Он пошел на меня с занесенной рукой. Я открыла ящик, выхватила армейский револьвер, который он просил меня отнести к оружейнику, и направила на него.
— Ты смеешь угрожать мне? Мне, твоему отцу?
— Если вы сделаете еще хоть шаг, я точно выстрелю! Клянусь!
— Слабо верится. Оружие проржавело! Несчастная дура!
Мой палец коснулся спуска, барабан провернулся, в тишине мы ясно расслышали легкий щелчок, курок встал на взвод. Отец побелел и уставился на меня круглыми глазами.
— А вот мне не кажется, что он проржавел, и очень не советую вам рисковать. Отойдите!
Отец отступил на три шага и встал за кровать.
— Не пытайтесь пойти за мной. Ни вы и ни кто другой.
Я схватила коричневую бархатную сумку с драгоценностями матери и, держа отца на расстоянии нацеленным револьвером, взяла свою накидку и вышла из комнаты, заперев его там на ключ. Его черед. Поль выскочил из гостиной с газетой в руке.
— Маргарита, что происходит?
Я не ответила. Вышла из дома и забросила ключ в гущу цветов.
* * *
Письмо Тео к Винсенту, 1 июля 1890 г.
"Не морочь себе голову беспокойством обо мне или о нас, старина, знай, что моя самая большая радость — это когда ты чувствуешь себя хорошо и пишешь свои замечательные картины. В тебе и так огня с избытком, у нас еще хватит сил на долгие битвы, потому что мы будем сражаться всю нашу жизнь, не прося овса милосердия, какой дают старым лошадям в богатых домах. Мы будем тащить нашу телегу, пока она окончательно не застопорится, и с восторгом смотреть на солнце или луну — в зависимости от времени суток".
* * *
Я отправилась на поиски Винсента, обошла все места, где он любил пристраивать свой мольберт, но их было столько, что я бродила по кругу; опять стояла знойная жара, и в то воскресенье вокруг не было ни единой живой души, способной указать мне направление, сказать, не видели ли его где. Мной овладевала паника при мысли, что я могу не найти его, никогда его не увидеть, но я поклялась не отступать, даже если придется дойти до Парижа или Бретани. Может, он остался в холодке, в деревне. Я уже собиралась вернуться на постоялый двор, когда заметила его на дороге в Шапонваль, спрятавшегося от солнца в наполовину обвалившейся хижине. Сначала я увидела его мольберт; он писал пшеничное поле, расстилавшееся в долине — поле волнующееся и неспокойное, словно под порывами бури, хотя не было ни дуновения ветерка и колосья стояли неподвижно. Кстати, писал — это не совсем точное слово, скорее, он боксировал с полотном своей кистью, нанося круговые синеватые мазки там, где перед моими глазами простиралась, насколько взгляда хватало, лишь золотистая гладь. Я подошла ближе и застыла, глядя, как он создает картину, я слышала его прерывистое, нервное дыхание, он был похож на художника, изо всех сил спешащего закончить работу, настолько его движения были быстрыми; иногда он останавливался, опустив руки, его не интересовало поле, он пристально вглядывался в полотно, потом снова бросался в бой, так и не взглянув на пшеницу.
Не знаю, сколько времени я простояла там, глядя на мужчину моей жизни и пытаясь понять, по какой причине я так увлеклась этим маляром. Как я смогла влюбиться в такого типа? И забыть всю свою гордость и самолюбие ради человека, который отталкивал и игнорировал меня, который не был ни красив, ни привлекателен, беден, как Иов, не интересовался и не говорил ни о чем, кроме живописи, как если бы она была единственной темой на свете, достойной разговора. Я помню, как именно в тот момент спросила себя, не совершаю ли я ошибку, не была ли наша связь изначально обречена и не стоит ли мне отправиться обратно и присоединиться к своим на обеде у Секретанов. И как раз в это мгновение он обернулся с кистью в руке и обнаружил меня, стоящую в десяти шагах.
— О, Маргарита! Как приятно тебя видеть. Когда ты вернулась?
Он снял свою фетровую шляпу и вытер лоб обшлагом рукава. Я почувствовала, как задрожали ноги и по спине пробежал холодок.
— Вернулась откуда?
— Твой брат сказал мне, что ты уехала отдохнуть на море в Нормандию. Меня это немного удивило, но…
— Я никуда не уезжала, Винсент. Я не выходила из дома. Это, наверно, отец… А разве мой брат не передавал вам моих писем?
— Каких писем? Я встречал твоего брата раза два-три, но он мне ничего не давал и ничего не говорил, только однажды сказал, что ты уехала. Что случилось? Почему ты молчала?
— Мне не хочется об этом говорить. Не сейчас. Я так счастлива снова вас видеть. Я действительно боялась, что… Вы хорошо выглядите.
— Все отлично, я много работал, как никогда раньше. Я уезжаю завтра, покидаю Овер. Мне больше нечего здесь делать, я написал все, что должен был. Поеду к Гогену в Бретань на один-два месяца, может, кое-что сделаем вместе. А перед тем ненадолго остановлюсь в Париже, повидаю брата и обниму малыша, проведу немного времени с ними, встречусь с друзьями, а еще сделаю выставку.
— Я… я могу поехать с вами, Винсент?
— Ты хочешь ехать со мной? В Париж?… В Бретань?
— Да, именно так.
— Мне очень жаль, но и речи быть не может.
— Мы же договорились…
— Ни о чем мы не договаривались! — прервал меня он. — У меня нет времени заниматься тобой. Я еду в Бретань писать и не имею намерения устраиваться там семейной парой. Нам нечего делать вместе, тебе девятнадцать лет, мне вдвое больше. И я хочу заниматься живописью, а не обзаводиться семьей.
— Я тоже хочу заниматься живописью. Я не буду вам в тягость, вы даже не заметите моего присутствия, мы будем видеться вечером или когда захотите, я же не требовательна, вы знаете, я ничего у вас не прошу, только возможности быть рядом. И я буду помогать вам в вашей работе.
— Ответ "нет", Маргарита, категорически "нет". Мне помогает мой брат. Больше мне никто не нужен.
— Я не это хотела сказать, ведь я люблю вас, Винсент, как ни одна женщина вас не любила. Я сделаю все, что вы захотите, стоит вам только сказать. Я принесла свои драгоценности, знаете, которые мне остались от матери, их легко можно продать, и за хорошую цену, на это можно прожить долго, пока вашу живопись не признают и…
— Ты что, совсем не слышишь то, что я говорю? Я не хочу, чтобы ты следовала за мной. Твоя жизнь здесь, Маргарита, не со мной. Сходи на танцы, развлекайся с молодыми людьми твоего возраста и забудь меня. Если хочешь, выходи за своего аптекаря, это будет неплохая жизнь. Но у нас нет общего будущего.
— Вы обещали мне…
— Я был честен с тобой и никогда тебе не лгал, ничего не скрывал, ты просто нафантазировала, вот и все.
— Но мы же оба…
— Я не хотел никаких отношений с тобой, ты слишком молода, я поддался, это верно, я не должен был, но я ничего не обещал.
— Если вы меня покинете, я сойду с ума.
— Нет, Маргарита, ты какое-то время погрустишь, но это пройдет, потому что тебе девятнадцать лет, а потом ты меня забудешь и будешь себя спрашивать, как тебя угораздило влюбиться в такого жалкого типа, как я, посмеешься над этим, и будешь права. Я к тебе прекрасно отношусь, ты же знаешь, но между нами ничего быть не может. Совсем ничего.
— Вы не поняли. Это не легкая интрижка. Я умру, и все.
— Вовсе нет, ты вернешься к себе, и со временем…
— Вы не знаете, на что я способна, Винсент, я не белая голубка.
— Ты начинаешь меня утомлять, Маргарита. Я не влюблен в тебя. Я не люблю тебя, понимаешь? И ничего не могу для тебя сделать.
— Это ужасно, что с нами стало.
Винсент снова надел свою шляпу, снял подрамник с мольберта, в два счета сложил все, бросил палитру и кисти в сумку, вскинул ее на плечо, взвалил мольберт на другое, осторожно взял еще сырое полотно и пошел в сторону деревни, повернувшись ко мне спиной. Я смотрела на него, покидающего меня, потом выхватила отцовский револьвер и приставила его к виску.
— Я действительно любила вас.
Мой палец надавил на гашетку, рука дрожала. Я не боялась умереть, наоборот, это стало бы освобождением, новым миром, где прекратились бы страдания. Мне разрывал сердце Винсент, который уходил, не оглянувшись, и я не могла сдержать слез.
— Прощайте, Винсент. Не забывайте меня.
Он обернулся, замер. Уронил сумку, мольберт и холст, шляпа слетела, он сделал несколько шагов ко мне, протянув руку, словно хотел дотронуться до меня на расстоянии.
— Не делай глупостей, Маргарита, оно того не стоит. Я твой друг, ты же знаешь.
— Это неправда, вы бросаете меня.
— Я должен жить своей жизнью, я не тот мужчина, который может завести семью. Тебе нечего ждать от меня.
— Я только хочу, чтобы мы жили вместе.
Винсент был уже рядом и улыбался с грустным видом.
— Я очень хотел бы любить тебя так, как ты достойна, чтобы тебя любили, но ты просишь о невозможном.
— Без вас жизнь не стоит того, чтобы ее прожить.
— Умоляю, Маргарита, постарайся понять. Я думал, что ты уехала, что я для тебя ничего не значу, я ждал, но не получил от тебя ни слова, ничего. Я не знал, что делать. Сказал себе, что ты тоже поняла, что нам не быть вместе, и решила отдалиться, я подумал, что это к лучшему. Что у нас был прекрасный роман, но он должен закончиться. Понимаешь? Ты навсегда останешься моим другом. Мы еще увидимся. Нас будет связывать то, что между нами было и о чем будем знать только мы. Ты всегда будешь моим маленьким подсолнышком.
— Нет, Винсент, все кончено, без вас жизнь не имеет смысла.
Мы остались стоять лицом к лицу. Сколько времени? Сегодня я уже не могу сказать, его глаза проникали в глубины моей души и сердца, они пронзали меня. Я ждала, что он мне улыбнется, бросит соломинку, за которую я могла бы ухватиться, скажет, что в конечном счете не так уж все безнадежно, что, наверно, можно попробовать, я готова была согласиться на что угодно, если б он дал мне хоть один, самый ничтожный шанс. Моя рука чуть дрожала, палец застыл на курке. А потом Винсент бросился на меня, схватил за руку и попытался вырвать револьвер. Я сопротивлялась как могла, борьба была короткой и неравной. И раздался выстрел. Вспышка, которая положила конец этой невероятной схватке. Винсент отступил, поднес руку к животу, на рубашке проступило пятно крови. Ошеломленная, я застыла в ужасе. Он опустился на одно колено, прижав кулак к животу. С огромным усилием поднялся.
— Быстро ступай домой. Я вернусь на постоялый двор и позабочусь о себе. Вроде ничего серьезного.
Спотыкаясь, он побрел в сторону деревни. Какое-то время я провожала его взглядом, потом заметила, что он бросил мольберт, сумку и холст, и, как помню, сказала себе, что если он оставил свою картину в дорожной пыли, значит ему очень плохо.
Подсолнух в небе начинает корчиться от боли и вращаться, как юла, его лучи выплясывают жуткую сарабанду, он ослепляет, я чувствую, как меня охватывает волна жара, мне кажется, я плавлюсь, не могу дышать, тело сотрясает дрожь, земля начинает раскачиваться, все кружится. Потом подсолнух взрывается вспышкой света, и я теряю сознание.
* * *
"Эко понтуазьен", четверг, 7 августа 1890 г.
"Овер-сюр-Уаз. В воскресенье, 27 июля, некий Ван Гог, в возрасте 37 лет, голландский подданный, художник, находясь проездом в Овере, в поле выстрелил себе в грудь и, будучи лишь раненым, вернулся в свою комнату, где и умер через день".
* * *
Что было дальше? Это рассказал мне брат, и отец тоже, но с ним пришлось сражаться несколько месяцев, вырывая каждую подробность, как колючий шип. Аделина Раву, верная себе, меняла свой рассказ всякий раз, как мы встречались, в зависимости от того, что она услышала или где-то прочла, однако только самая первая ее история отражает в действительности то, что она видела на постоялом дворе своего отца и что доверила мне несколько дней спустя, еще не отойдя от потрясения. Она не могла такое придумать, да и другие свидетели тайком поделились со мной, что и дало возможность восстановить мозаику тех черных дней.
После двух дней летаргии, прошедших после кораблекрушения, я вынырнула на поверхность, но была еще не в состоянии столкнуться с правдой. Обессиленная, в глубоком шоке, не произнося ни слова, я неделю смутно представляла себе происходящее, неспособная проглотить ни крошки, почти без пульса, колеблясь между адом и светом, и потребовались совместные усилия отца и Луизы, чтобы привести меня к благополучному исходу.
Поль пошел на поиски и, как и я сама, не встретил ни одной живой души в тот знойный день. После полудня он наконец нашел меня, без сознания, на земле. В первый момент он не понял, что произошло. Винсент исчез. Поль спрятал его вещи в уголке заброшенной хижины, подобрал револьвер и, изнемогая, принес меня на руках домой так, что никто его не увидел, потом вернулся забрать сумку Винсента, его мольберт и картину. Вместе с отцом они поддержали версию самоубийства, чтобы никто не заподозрил меня и не пришел беспокоить. Когда ошибку или ложь опубликуют два раза, она становится истиной, опровергнуть которую невозможно. Но меня и сегодня поражает, что ни один из приверженцев официальной точки зрения не удивился исчезновению мольберта, сумки и последнего полотна, как и тому, что оружие также не было обнаружено. Несколько странно для самоубийства, верно?
Винсенту понадобилось несколько часов, чтобы добраться до постоялого двора; я с ужасом думаю о боли, которую он испытывал, и о муках, которые он перенес из-за меня. Он пришел к вечеру, скрючившись и держась за живот, миновал клиентов за столиками на улице, не говоря ни слова. Мать Аделины, заметив его потерянный вид, спросила, все ли у него в порядке, Винсент пробормотал, что да, и тут же исчез, с трудом преодолев семнадцать ступенек, ведущих в его мансарду. Отец Аделины, встревожившись, что не увидел его за ужином, поднялся к нему в комнату и нашел его на кровати. Он спросил, почему тот так плохо выглядит, Винсент приподнял рубашку и обнажил кровавую дыру в животе. Отец Аделины вызвал доктора Мазери, но Винсент отказался дать себя осмотреть и потребовал доктора Гаше.
Отец отправился на постоялый двор вместе с братом и при свете свечи осмотрел Винсента в присутствии доктора Мазери, они наложили повязку и пришли к заключению, что пулю извлечь невозможно, и, в отсутствие серьезных симптомов, решили выждать и напоили его маковым отваром, чтобы уменьшить боль. Винсент спросил, можно ли ему курить, отец не видел противопоказаний, он взял трубку, табак и принялся спокойно дымить.
На следующий день жандармы из бригады городка Мери, которых неизвестно кто известил, явились на постоялый двор. Один из них, по имени Эмиль Ригомон, напустился на Винсента, сурово упрекая за безрассудный поступок. В то время самоубийство расценивалось как преступление и строго наказывалось. Очень мягко Винсент заявил: "Жандарм, это мое тело, и я волен им распоряжаться по своему усмотрению. Не обвиняйте никого, это я совершил самоубийство".
* * *
Отчет профессора Винсента Ди Майо, судебного медика, к которому обратились
Стивен Найфи и Грегори Уайт Смит[56].
"…было бы крайне сложно выстрелить себе в это место [левый бок] левой рукой. Гораздо проще было бы обхватить приклад ладонью и использовать для выстрела большой палец. Можно было бы также взять оружие в правую руку, чтобы придать ему неподвижность… Держать оружие в правой руке было бы еще более абсурдно. Пришлось бы перекинуть правую руку через грудь и опять-таки обхватить приклад сзади, используя для стрельбы большой палец, возможно помогая себе левой рукой, чтобы стабилизировать оружие.
Во всех возможных случаях был бы обнаружен сгоревший порох на ладони руки, которая держала оружие, поскольку патроны для огнестрельного оружия в 1890 году еще заряжались черным порохом… обнаружились бы сажа, следы пороха и обожженная кожа вокруг входного отверстия. Данные признаки было бы ясно различимы… Это доказывает, что дуло располагалось в 30 см от цели или, скорее, в 60 см".
* * *
Агония Винсента длилась два дня, он умер под утро в среду, 29 июля, в присутствии срочно вызванного Тео. Ему было тридцать семь лет. Двое докторов даже не предложили ни извлечь пулю, ни перевезти пациента в военный госпиталь Понтуаза, расположенный в шести километрах, где медики из армейской военно-санитарной службы, привычные к огнестрельным ранениям, могли бы попытаться сделать операцию "последней надежды", тем более что ни один жизненно важный орган не был задет, а кровотечение остановилось. Отец объявил его нетранспортабельным, умудрился убедить Тео, что подобное решение только ускорило бы его конец, и заверил, что, несмотря на сепсис, он все же надеется его спасти.
Тео хотел устроить похороны в церкви Овера, которую Винсент обессмертил, но кюре был непреклонен, он возражал против любых религиозных услуг самоубийце, который к тому же был протестантом, и даже отказался одолжить гробовщика и веревки. Заупокойная церемония прошла на постоялом дворе Раву, где гроб был убран подсолнухами и желтыми георгинами. Винсента похоронили на кладбище Овера, его проводила кучка друзей, среди которых были Писсарро, Эмиль Бернар и Папаша Танги.
Через три месяца после кончины брата Тео, сошедший с ума от последствий сифилиса, был помещен в больницу. Его жена Ио переправила мужа в Утрехт, где он умер после страшной агонии в январе 1891 года. В 1914 году она перевезла его останки в Овер, чтобы оба брата покоились рядом.
Тео скрывал свою болезнь от Винсента; в те времена сифилис был синонимом неотвратимой и мучительной смерти. Именно сознание близкого конца изводило Тео, как и страх за будущее семьи, лишенной его поддержки; а Винсент, не знавший правды, ошибочно все списывал на денежные затруднения брата. Чтобы окончательно покончить с нелепой версией самоубийства Винсента, хочу заверить, что в тот июль 1890 года он был полон воодушевления, болезнь стала давним воспоминанием, у него была масса планов, а главное, следует понимать, что Винсент был графоманом, для него писать письма было почти так же важно, как писать картины, каждый вечер два часа он писал длинные письма всем на свете, по поводу и без повода, конечно, прежде всего брату, но и другим членам семьи, а также Гогену и прочим друзьям и знакомым. Можно ли хоть на секунду предположить, что он решился на самоубийство без единого слова объяснения тому самому брату, который был ему так близок, или матери, или сестре? И что он не оставил никаких распоряжений относительно судьбы своих картин, он, посвятивший всю свою жизнь живописи, — это же просто невообразимо. В кармане Винсента нашли неоконченное письмо к Тео с пятнами краски, это черновик, и в нем нет ни единого намека на чувство отчаяния, которое могло бы толкнуть его на роковой поступок.
* * *
Последнее письмо к Тео, найденное в кармане Винсента
"Спасибо за твое доброе письмо и за банкноту в 50 франков, которая была в него вложена… Да, дорогой мой брат, я всегда твердил тебе и теперь повторяю еще раз, со всей серьезностью, на какую способна упорная сосредоточенная работа мысли… я никогда не буду считать тебя обычным торговцем картинами Коро. Через меня ты принимал участие в создании кое-каких полотен… и, насколько мне известно, ты поступаешь действительно по-человечески…"
* * *
Я долго не могла осознать ужасную истину, ослепленная моей тогдашней верой в медицину, даже если я давно утратила всякие иллюзии относительно человека. Сегодня я убеждена, что отец сознательно оставил Винсента умирать, отказавшись перевезти его в больницу и позволив ему угасать в страшнейших страданиях. Таким образом он избавлялся от несносного чужака, который соблазнил его дочь и, если бы выжил, мог погубить ее окончательно, обесчестив всю семью. Я не верю, сколько бы раз он меня ни уверял, что его поступки были продиктованы желанием защитить меня и не дать пережить позор ареста и суда. Когда, к концу его жизни, я решилась бросить ему в лицо обвинение в той грязной игре и назвала убийцей, он не стал протестовать, только пожал плечами с долей фатализма и ответил, что стреляла я, а не он и, возможно, мы семья убийц.
Винсент не выдал меня; чтобы защитить, он заявил, что совершил самоубийство. Высшее доказательство любви, которое он мог мне дать. Я бы предпочла, чтобы он жил, даже если наши дороги должны были разойтись. Всю свою жизнь я несу вину за свой поступок. Я убила того, кого любила. И до последнего дыхания меня будет преследовать эта неискупимая вина.
Винсент не был готов позволить, чтобы его любили. Он любил меня на свой лад, а я этого не понимала или не принимала. Он бы должен был любить меня больше живописи, а это невообразимо. Он не мог принести мне в жертву живопись, такое и помыслить нельзя. В его жизни не хватало места и для женщины, и для живописи. Он прилагал усилия, но по сравнению с пшеничным полем, соломенной крышей или стогом сена я не значила ничего.
Я сохранила в памяти только радостные моменты, когда Винсент не был ни грустен, ни мрачен — он был как ребенок, открывающий мир, и нам надо было сказать друг другу тысячу разных вещей. Но он-то знал, что нашему времени положен предел. А я не знала. Он инстинктивно ощущал задолго до того, как это поняла я, что мы одни на земле и ничего с этим поделать не можем. Одни — наедине с самими собой. Одни среди других. Как бы мы ни пытались что-то изменить. Красоту этого глубокого одиночества ему и удалось передать в своих картинах.
* * *
Письмо Винсента к Антону ван Раппарду[57], август 1885 г.
"Я слишком хорошо знаю, какова моя цель, и слишком твердо убежден, что, в конечном счете, стою на правильном пути… С меня довольно возможности писать то, что я чувствую, и чувствовать то, что пишу".
* * *
Отец умер двадцать лет спустя, в 1909 году. Все его последние годы мы жили бок о бок как кошка с собакой. Редкие моменты, когда он смотрел на меня с долей симпатии, — это когда я писала очередное полотно Винсента или Сезанна. Он следил, чтобы я использовала те же холсты, те же краски, купленные у тех же поставщиков, чтобы не к чему было придраться. Не раз он пытался указать мне, что я слишком выделяю определенные черты, делая копии, но мне удавалось писать в их манере с такой естественностью, что их самые близкие друзья, их продавцы и поклонники были обмануты. Я это делала единственно из любви к ним. Сомневаюсь, чтобы отец испытывал те же чувства, продавая множество их полотен как оригиналы, а после него тем же самым занялся мой брат, мне же было все равно.
После его смерти брат, хоть и был младшим, стал главой семьи, и я подчинялась его указаниям, как в свое время приказам отца. Разбирая вещи в отцовском шкафу в спальне после его кончины, я нашла тетрадь с рисунками, которая меня потрясла. Отец рисовал меня, десятки раз, чего я даже не замечала: в классической манере, карандашом или сангиной, с удивительной точностью.
Потом я обратила внимание на ленты в волосах и платья, в которые я была облачена на его рисунках, — по старинной моде, с вырезами, в тонкую полоску, с пышными рукавами, какие были в моде во времена Империи[58], — таких я никогда не носила. А потом я поняла, и меня охватил ужас. Я дрожала, отказываясь поверить в реальность, но сдалась перед лицом очевидности. Эта женщина на рисунках, так красиво изображенная, была не я, а моя мать. Те же черты, до жути. И отец не выносил свою дочь, напоминающую любовь всей его жизни и похожую на нее как две капли воды. Луиза несколько раз заговаривала об этом, но я поверить не могла, что сходство так велико. Отец так и не смирился с тем, что я подобие матери, с теми же жестами, повадками и, насколько я поняла, с тем же характером — вечная спорщица, всегда чем-то недовольная. Он заставил меня дорого заплатить за это. Я не держу на него зла. Но я не могу простить, что ему не хватило мужества сказать мне об этом, мы могли бы заключить мир. Так или иначе, теперь уже слишком поздно.
* * *
Текст Винсента, 1878 г.
"Знаешь, бывают в жизни моменты, когда всё, и мы сами тоже, суть мир и гармония, а вся жизнь предстает дорогой через вересковую пустошь".
* * *
У меня не было другого мужчины после Винсента, я тоже слишком близко подобралась к солнцу; я осталась у себя в доме, с отцом и братом, и практически никуда не выезжала. Я так и жила рядом с Винсентом. Так продолжается шестьдесят лет, и он не покинул меня ни на секунду. Я признаюсь в этом без стыда, пусть некоторые усмехаются или считают меня сумасшедшей. Я жила вместе с ним и была его женой, счастливейшей из жен. Ни за что в мире я не пожелала бы поменять мою жизнь.
Я часто спрашивала себя, каким Винсент видел мир. Каждый день моей жизни я задавалась вопросом: что же особенного было в его глазах, необычайного во взгляде, чтобы он мог создавать такие картины? Ответа я не нашла. Лично у меня таланта не было. Никакой огонь не вдохновлял меня. Я умела рисовать, но не умела творить. Я могла подражать. Я была неспособна создавать, воображать, грезить картиной. Тогда я взялась за неоконченную картину Винсента. Я видела, как он работает, эскиз был у меня перед глазами, и я продолжила его труд. Я присвоила эту картину, прониклась ею, я разглядывала ее сантиметр за сантиметром на протяжении недель, еще не зная, что я буду делать, а потом бросилась вперед. Я уловила технику Винсента, его манеру письма, его мощь, безумие, чрезмерность. Я закончила картину. Самые прозорливые критики открыли новое произведение Винсента и восхитились его гением. Это самая прекрасная дань памяти, какую я могла ему поднести, самое прекрасное доказательство любви. Сегодня это полотно висит в одном из музеев в Америке. На протяжении многих лет таков был мой способ оставаться с ним, делить его существование, продолжать нашу историю любви — его живопись объединяла нас. Я не желала ничего из того, что со мной случилось, но именно вещи, которые не выбираешь, и делают нас тем, что мы есть.
Для моего брата это оказалось негаданной удачей, он продал рисунки и полотна Винсента коллекционерам и самым крупным музеям, создал красивую легенду о докторе Гаше, друге импрессионистов, который любил Ван Гога и помогал ему, и этот обман сработал лучше, чем брат надеялся. Любители заглотили и этот крючок, и мистификацию о самоубитом обществом[59]. Чтобы довершить нашу деятельность, мы поднесем крупный дар Лувру. Моими полотнами будут восхищаться толпы поклонников, хранители будут писать нескончаемые диссертации о гениальности Винсента и окажутся правы, он был гениален и поделился со мной частицей своего гения. Я пережила восхождение Винсента, когда его признали величайшим художником всех времен, пусть даже ни он сам, ни его брат не смогли этим воспользоваться. Бесконечно грустно, что они были лишены этого счастья. Разумеется, мой брат эксплуатирует меня, но какая важность, я сотворила со своей жизнью то, что хотела, я жила с Винсентом.
Многие недели после его смерти я надеялась, что ношу его ребенка. У меня была задержка на месяц, но из-за заточения, которому меня подвергли, я не обратила на это внимания. На второй месяц, после шока от его исчезновения, я подумала, что мои мольбы услышаны. Я молилась, я просила Господа, на коленях, сложив руки, чтобы Он благословил меня создать наконец нечто важное и неповторимое. Я была уверена, что дам жизнь мальчику и таким образом сохраню Винсента рядом со мной на всю жизнь. Никто не сможет помешать мне, отец волей-неволей будет вынужден примириться с данностью, но Господь не услышал меня, как не спас Винсента, лишив человечество величайшего из художников, который дал бы нам еще тысячу шедевров, картины, которые осветили бы нашу жизнь, сделав ее прекрасней, а что до меня, моя жизнь остановилась.
Я Маргарита ван Гог. Мадам Маргарита ван Гог. Жена Винсента. Я стара и устала, я скоро уйду и не сожалею, что покину эту несчастную землю. Я снова обрету Винсента, и мы останемся вместе навечно.
Я отреклась от Бога уже давно, я проклинаю его каждый день и буду проклинать до последнего вздоха. Ибо, несмотря на соборы, которые ему построили, несмотря на миллионы молитв, которые ему возносят, он не обращает внимания на людей; на самом деле он просто импотент, фальшивый божок. Возможно, Винсент это смутно чувствовал, хотя мне не верится. Винсент написал этот мир более прекрасным, чем тот его создал.
Письмо Винсента к Полю Гогену, 3 октября 1888 г.
"…мне думается, тогда вы после всех ваших теперешних болезней и денежных затруднений почерпнете относительную бодрость в мысли о том, что, отдавая нашу жизнь, мы, вероятно, приносим тем самым пользу грядущему поколению художников, а ему сужден долгий век".
Примечание автора
Маргарита Гаше скончалась в Овере в 1949-м, в возрасте восьмидесяти одного года, унеся в могилу свою тайну. Винсент Ван Гог приехал в Овер-сюр-Уаз лечиться у ее отца, доктора Поля Гаше. Он оставался там семьдесят дней, с 20 мая по 29 июля 1890 года, до дня своей внезапной смерти в возрасте тридцати семи лет. На протяжении этого короткого периода Ван Гог написал семьдесят пять полотен. Точно известно, что Винсент дважды писал портрет Маргариты.
Хотя многие свидетели утверждают, что между ними существовала любовная связь, никаких доказательств этого не существует.
Факт самоубийства Винсента Ван Гога ставился под сомнение с начала ХХ века, но версия самоубийства, проклятого художника, самоубитого обществом, устраивала всех. Сегодня эта гипотеза кажется неправдоподобной, она оспорена многочисленными историками и искусствоведами, но не существует ни одного неопровержимого доказательства в пользу как самоубийства, так и несчастного случая.
Маргарита Гаше и ее брат Поль принесли в дар большое количество полотен Ван Гога и Сезанна, которые сегодня находятся в музее Орсэ. Было установлено, что многие из этих полотен являются подделками, а именно второй портрет доктора Гаше.
Я горячо благодарю Бенуа Ланде за его помощь и ответы на мои многочисленные вопросы. Бенуа Ланде является всемирно признанным специалистом по творчеству Винсента Ван Гога, автором многих искусствоведческих работ, а именно: "Дерзость бандитов. Дело Гаше" (Издательство дю Лейёр, 1999); "Безумие Гаше. Ван Гоги с того света" (Новые импрессионисты, 2009).
Помимо книг Бенуа Ланде, я в основном использовал следующие первоисточники:
Стивен Найфи и Грегори Уайт-Смит. Ван Гог. Жизнь. Париж, Фламмарион, 2013;
Пьер Кабанн. Кто убил Винсента Ван Гога? Париж, Кэ Вольтер, 1992;
Робер Морель. Расследование смерти Винсента Ван Гога. Париж, Экинокс, 2012;
Аделина Раву. Воспоминания о пребывании Винсента Ван Гога в Овер-сюр-Уаз;
Тетради Ван Гога. Женева, 1953;
Поль Гаше. Семьдесят дней Ван Гога в Овер-сюр-Уаз. Издательство дю Валермей, 1994;
Анн Дистель. Друг Сезанна и Ван Гога, доктор Гаше. Париж, Объединение национальных музеев, 1999.
Сноски
1
Вставки курсивом являются по большей части отрывками из прессы или переписки в их оригинальной орфографии. (Примеч. авт.)
(обратно)
2
Понтуаз — северо-западный пригород Парижа.
(обратно)
3
"Лантерн" (фр. "La Lanterne" — фонарь) — сатирическая оппозиционная газета, основана в 1868 г., некоторое время выходила нелегально, в 1876 г. прекратила существование. Снова начала выпускаться в 1877 г. после поражения монархистов на выборах.
(обратно)
4
Вогезы — горный массив на северо-востоке Франции, отделяющий ее от Германии.
(обратно)
5
Франко-прусская война 1870–1871 гг. — военный конфликт между империей Наполеона III и германскими государствами во главе с добивавшейся европейской гегемонии Пруссией. Война, спровоцированная прусским канцлером О. Бисмарком и формально начатая Наполеоном III, закончилась поражением и крахом Франции.
(обратно)
6
Позитивная наука — наука, производящая положительное (позитивное), достоверное опытное знание, в отличие от спекулятивной или метафизической науки, порождающей умозрительное, априорное знание.
(обратно)
7
Великая французская революция (фр. Révolution française) — крупнейшая трансформация социальной и политической системы Франции, приведшая к уничтожению в стране абсолютной монархии и провозглашению Первой республики (сентябрь 1792) де-юре свободных и равных граждан под девизом "Свобода, равенство, братство".
(обратно)
8
Похороны национального поэта — имеются в виду похороны Виктора Гюго, умершего 22 мая 1885 г. в Париже. Ему были устроены национальные похороны, которые длились 10 дней, в них приняло участие больше миллиона человек. 1 июня гроб с телом Гюго был выставлен в течение двух суток под Триумфальной аркой, которую закрыли черным крепом.
(обратно)
9
"Береника" — трагедия в пяти актах французского драматурга Жана Расина.
(обратно)
10
"Полиевкт" — трагедия в пяти действиях французского поэта и драматурга Пьера Корнеля.
(обратно)
11
Национальная высшая школа изящных искусств (фр. École nationale supérieure des Beaux-Arts) — художественная школа, также известная под названием Les Beaux-Arts de Paris ("Боз-Ар"), основанная в Париже прямо напротив Лувра в 1671 г.
(обратно)
12
Лажуа — фр. La joie — радость.
(обратно)
13
Ссылка на роман Эмиля Золя "Проступок аббата Муре", где главного героя отправляют на поправку в имение Параду, бескрайнее и прекрасное, как райский сад.
(обратно)
14
Французская армия комплектовалась по жребию с правом заместительства.
(обратно)
15
Имеется в виду Виктор Гюго.
(обратно)
16
Поэтический сборник в нескольких томах Виктора Гюго.
(обратно)
17
Сатирическая французская газета. Пользовалась большой популярностью.
(обратно)
18
Общество Независимых художников было организовано в 1884 г. в противовес Королевской академии живописи и скульптуры, чтобы дать возможность художникам, отвергнутым Академией или оппозиционным к официальной власти, выставлять свои работы. С того же года организуется Салон независимых художников, для которого парижские власти были обязаны выделить помещение. Этот Салон существует до сих пор, но с 1920 г. для проведения своих выставок получает парижский Большой дворец.
(обратно)
19
Маршан — торговец картинами, агент, продающий картины художника.
(обратно)
20
Эжен Мурер (1846–1906, Овер-сюр-Уаз) — пекарь, коммерсант, художник-самоучка, коллекционер живописи и меценат.
(обратно)
21
Лепта святого Петра, или денарий святого Петра, — ежегодная обязательная дань, взимавшаяся в некоторых странах в пользу папского престола. С XIX в. приобрела статус добровольного подношения.
(обратно)
22
Имеется в виду знаменитый слепой нищий, стоявший на коленях на парижском мосту Искусств. Открытка с его фотографией разошлась по всей Франции.
(обратно)
23
Здесь и далее цитаты из писем Винсента Ван Гога даются в переводе П. Мелковой.
(обратно)
24
Эмиль Бернар (Emile Bernard; 1868–1941) — французский художник-неоимпрессионист, один из теоретиков символизма в искусстве.
(обратно)
25
Шамбре — тонкая и плотная хлопчатобумажная ткань, по своей структуре похожая на батист. От названия французского города Chambray.
(обратно)
26
"Ван Рэйсел" — "из Рэйсела". Рэйсел — фламандское название Лилля.
(обратно)
27
Нивоз — четвертый месяц республиканского календаря (21–23 января — 19–21 января).
(обратно)
28
Французский революционный календарь начинался с первого года революции, 1792-го, который считался началом новой эры.
(обратно)
29
Одно из самых известных и престижных учебных заведений Франции, основан в 1563 г., среди выпускников — Робеспьер, Мольер, Гюго и др.
(обратно)
30
Йоханна Бонгер, по прозвищу Йо, была супругой Тео. (Примеч. авт.)
(обратно)
31
Известно два портрета доктора Гаше кисти Ван Гога. Один продан в 1996 г. в "неизвестные руки" (относится к десятку самых дорогих картин в мире), второй выставлен в музее Орсэ в Париже.
(обратно)
32
Академия Жюлиана (фр. Académie Julian) — частная академия художеств в Париже, основанная художником Родольфо Жюлианом в 1868 г. В XIX в. была крупнейшим конкурентом парижской Школы изящных искусств.
(обратно)
33
Перифраза цитаты из поэмы Виктора Гюго "Наполеон II" ("Oh! demain, c’est la grande chose! De quoi demain sera-t-il fait? L’homme aujourd’hui sème la cause, Demain Dieu fait mûrir l’effet…" — "О! завтра — великая вещь! Из чего будет сложено это завтра? Человек сегодня сеет причину, завтра Бог даст созреть последствиям").
(обратно)
34
Имеется в виду поколение, пережившее Франко-прусскую войну 1870–1871 гг.
(обратно)
35
Мец — столица департамента Мозель, Франция. С 1871 по 1918 г. в результате Франко-прусской войны Мец входил в состав Германии.
(обратно)
36
Перевод М. Яснова.
(обратно)
37
Сто пятьдесят франков составляют приблизительно 580 евро. (Примеч. авт.)
(обратно)
38
Аннам (протекторат Аннам) — невьетнамское название части Вьетнама в период французской колонизации.
(обратно)
39
Жан Ришпéн (фр. Jean Richepin; 1849–1926) — французский поэт, писатель и драматург.
(обратно)
40
"Портрет мадам Рекамье" — картина французского художника Жака Луи Давида, написанная им в 1800 г.
(обратно)
41
Верден — город во Франции, место одной из самых кровопролитных битв между немецкой и французской армиями в середине 1916 г. Во время Верденского сражения обе стороны потеряли около миллиона человек, среди которых убитыми — до 430 тыс. человек.
(обратно)
42
Артемизия Джентилески (1593–1653) — итальянская художница. Первая женщина, избранная в члены Академии живописного искусства во Флоренции — первой художественной академии Европы.
(обратно)
43
Граф Пьер Саворньян де Бразза́ (1852–1905) — итало-французский путешественник, положивший начало французскому господству по верхнему течению Огове и на Конго; основатель Браззавиля. В 1886 г. получил звание генерального комиссара Французского Конго.
(обратно)
44
Тартарен — персонаж романа Альфонса Доде "Тартарен из Тараскона"; он считал себя великим охотником, но "к несчастью, его окаянное ружье отличалось странной особенностью: сколько ни спускай курок, а пуля все ни с места".
(обратно)
45
"Человек-зверь" — роман Эмиля Золя, семнадцатый из цикла о Ругон-Маккарах.
(обратно)
46
Серебристые, церусса — виды свинцовых белил.
(обратно)
47
Брэ — разновидность нормандского сыра нёшатель, мягкого сыра из коровьего молока с корочкой, покрытой плесенью. Брэ — долина в Нормандии, давшая название этому сыру.
(обратно)
48
Entente cordiale (фр.) — "антант кордиаль", букв.: "сердечное согласие", характеристика взаимоотношений между Англией и Францией, которую дал в 1840 г. князь Меттерних, короче говоря, Антанта.
(обратно)
49
Сюзанна Валадо́н (фр. Suzanne Valadon; 1865–1938) — французская художница; первая женщина, принятая во французский Союз художников (1894). Также известна как натурщица и мать художника Мориса Утрилло.
(обратно)
50
Жюль Шере (фр. Jules Chéret; 1836–1932) — французский художник и график. Один из основоположников современного плаката.
(обратно)
51
Исаак де Хан (1852–1895) — нидерландский живописец. В 1887 г. отправляется в Париж для изучения живописи, здесь он встречает и живет непродолжительное время с Тео ван Гогом, через него знакомится с Камилем Писсарро и с Полем Гогеном. Работает совместно с художниками школы Понт-Авена.
(обратно)
52
Жюльен-Франсуа Танги (1825–1894) — владелец магазинчика художественных принадлежностей и картин в Париже. Был одним из первых, кто выставил картины Ван Гога на продажу, но ему так и не удалось продать ни одной из них при жизни художника. За доброту и отзывчивость художники прозвали его Папаша. Папаша Танги брал картины в качестве оплаты за краски. Ван Гог написал три портрета Папаши Танги.
(обратно)
53
Джованни Больдини (Giovanni Boldini; 1842–1931) — итальянский живописец. Один из лучших портретистов конца XIX — начала XX в. С 1872 г. жил в Париже.
(обратно)
54
"Орля" — новелла Ги де Мопассана.
(обратно)
55
Присутственный жетон — жетон для получения вознаграждения за присутствие на заседании.
(обратно)
56
Стивен Найфи и Грегори Уайт Смит — американские искусствоведы, биографы Ван Гога. Выпустили в 2011 г. книгу "Ван Гог. Жизнь", где выдвигают версию случайного убийства Ван Гога двумя нетрезвыми подростками.
(обратно)
57
Антон ван Раппард (Anthon van Rappard, 1858–1892) — нидерландский художник, близкий друг Ван Гога.
(обратно)
58
Имеются в виду 1852–1870 гг., которые считаются периодом Второй империи, когда правил Наполеон III, племянник Наполеона I.
(обратно)
59
Название эссе Антонена Арто ("Van Gogh le suicidé de la société"), написанного для открытия выставки Ван Гога в 1947 г. в Париже. Другой вариант перевода — "Ван Гог, самоубийца общества".
(обратно)