Западный рубеж (fb2)

- Западный рубеж [СИ] (Чекист [Шалашов] - 5) 705K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Евгений Васильевич Шалашов

Евгений Шалашов
Чекист. Западный рубеж

Пролог

— Итак, товарищ Аксенов, — резюмировал Феликс Эдмундович. — Вы будете руководить ЧК Польской народной республики.

Дзержинский устало откинулся в кресле и внимательно посмотрел на меня. Я же, мысленно вздохнув, начал размышлять — как начинать изучать польский язык, без которого должность ничего не стоит, где взять учителя, а еще бы поляков потолковее, да понадежнее, для разведки и контрразведки, чтобы хотя бы слегка «минимизировать» наши потери в августе. Пока ничего толкового в голову не приходило.

— Но поздравлять вас пока не стану, потому что Польская республика существует только в проекте, — уточнил Председатель ВЧК. — Как вы сами понимаете, ситуация на западном направлении достаточно сложная.

Еще бы не сложная. «Белополяки» бешено сопротивляются, вопрос о наступлении на польскую территорию пока не встает — свое бы вернуть. В моей истории Польский ревком появился только в июле двадцатого, когда казалось, что Тухачевский, развивая наступление, вот-вот возьмет Варшаву, породив в советском руководстве иллюзию начала Мировой революции. Здесь, стало быть, он появился раньше. Или, и в моей истории новое правительство Польши создается в мае, но открыто об этом не афишируют?

Феликс Эдмундович невозмутимо продолжал:

— Руководство РКП (б) и наше правительство нисколько не сомневается, что Красная армия не просто очистит Малороссию от польских реакционеров, но перейдет в наступление, а в дальнейшем армия Пилсудского окажется между молотом и наковальней — бойцами РККА и вооруженным польским пролетариатом. Нам следует заранее быть готовыми к созданию Социалистической Польши. Задача Советской России выглядит следующим образом — подготовить из Польши плацдарм для наступления по нескольким направлениям. Это Германия, Чехословакия, Венгрия. В перспективе — Румыния и Австрия.

Мне хотелось спросить товарища Дзержинского — а вы сами-то верите в такое, но я благоразумно промолчал. Феликс Эдмундович верит тому, что скажет РКП (б) устами товарища Ленина.

Дзержинский замолчал, потом снова пристально посмотрел мне в глаза:

— Но пока, — подчеркнул мой начальник слово «пока», — мы говорим лишь об освобождении Польши от капиталистов и помещиков. РККА освободит польский народ, но его будущее зависит от самих поляков. Русские рабочие и крестьяне не станут оккупантами для польских крестьян. Но Советская Россия, по праву самого революционного и прогрессивного государства обязана помочь польским трудящимся. Потому, в первое правительство должны войти лишь этнические поляки. Временное революционное правительство возглавит товарищ Юлиан Мархлевский, а официальным начальником ВЧК станет товарищ Лонгва.

Лонгва? Мне это имя показалось знакомым. Точно. Во время наступления Тухачевского на Варшаву Роман Лонгва формировал Первую польскую армию и, даже какое-то время командовал ею. В начале двадцатых был начальником Разведывательного управления РВС Республики. Дальнейшую судьбу товарища Лонгва не помню, но не удивлюсь, если в биографических справках датой смерти указан либо тридцать седьмой, либо тридцать восьмой год. А вот про то, что он назначался начальником Польского ВЧК, не знал. Впрочем, кто, кроме очень узких специалистов знает, что товарищ Дзержинский был председателем Польской республики?

— У вас есть какие-нибудь вопросы? — поинтересовался Дзержинский.

Вопрос у меня был всего один, но очень важный.

— Когда приступать к работе? — спросил я, ожидая, что Председатель прикажет немедленно выезжать за войсками, организовывать работу в прифронтовой полосе, но в ответ услышал:

— Когда прикажут, — сухо ответил Феликс Эдмундович, а потом еще суше добавил: — Разумеется, о новой должности знать никто не должен ни сейчас, ни даже потом, когда вы к ней приступите. Пока вы должны заниматься своими непосредственными обязанностями. Возвращайтесь в Архангельск. Дела пока не сдавайте, но будьте готовы в любой момент выехать либо в Москву, либо в Смоленск. Так что — потихоньку готовьтесь к новому назначению.

С одной стороны я получил некоторую фору во времени, а с другой… С другой, чем раньше я начну заниматься польскими делами, тем лучше. А главная проблема — это люди, и средства. Ладно, буду думать, что к чему, и как мне реализовать имевшееся «послезнание».

Глава 1
Я польский бы выучил. Но не судьба

Мне бы успокоиться и с чистой совестью возвращаться в Архангельск. Ведь я знаю, что «тенью» Романа Лонгвы, назначенного Председателем ВЧК Польской республики мне поработать не придется, равно как и товарищу Дзержинскому не стать реальным главой Польши, при зиц — председателе Мархлевском. Так нет же, иду, ломаю голову, размышляя — что бы мне эдакое предпринять, чтобы сделать поход успешным?

И что я знаю о советско-польской войне? Оказывается, не так и много. В институте историю двадцатого века преподавали на третьем курсе, стараясь обойти «неудобные» вопросы, а самому этот период казался малоинтересным. Правильно, кто станет интересоваться поражениями собственной армии? Мы предпочитаем читать про Полтавскую битву, а не про сражение под Нарвой, а победа над Японией в сорок пятом кажется слаще, если вспоминать ее в контексте с русско-японской войной.

Значит, придется раскладывать по полочкам «остаточные» знания моего прежнего мира, соединяя их с теми, что я получил уже здесь. Итак, начнем с того, что Польша пропала с политической карты Европы в конце восемнадцатого века и появилась вновь лишь в ноябре тысяча девятьсот восемнадцатого года. Как там у нашего поэта?

Впрочем, можно сколько угодно пялить глаза на польский паспорт, но государство Польское есть данность, с которой придется считаться.

У каждого своя правда, здесь не поспоришь. Если для нас наступление Польши на территорию бывшей Российской империи, захват Белоруссии и Украины — оккупация, то для поляков — это восстановление исторической справедливости. Коль скоро Польская республика объявила себя преемником Речи Посполитой, то она посчитала в праве вернуть себе земли, входившие в ее состав до первого раздела Польши, сиречь, до тысяча семьсот семьдесят второго года. Ладно, что не по Поляновскому миру. Или, и по нему тоже? Разумеется, нам претензии ляхов кажутся абсурдными, но им так не кажется. Можно сколько угодно повторять слова Льва Николаевич Толстого о том, что патриотизм покоренных, угнетенных народов едва ли не самый худший, потому что самый озлобленный и требующий наибольшего насилия, но каждый поляк считает себя правым. Повторюсь — у каждого своя правда. Те же Романовы считали своей главной задачей во внешней политике вернуть себе все территории, некогда входившие в состав русских земель.

Пока Деникин наступал на Москву, поляки и пан Пилсудский не решались «восстанавливать справедливость», полагая, что Антон Иванович, как и прочие лидеры белого движения, выступает за единую Россию, в дореволюционных границах. «Подыграй» пан Пилсудский Добровольческой армии, история могла развернуться иначе. Большевики могли бы и проиграть, но вот вопрос, осталась бы существовать Польша, как государство? Теперь же, можно и переиграть.

И вопрос о нашей общей границе до сих пор не отрегулирован. А кто станет регулировать, если для Запада новенькая республика — отличный плацдарм для нападения на Советскую Россию? Кроме того, Польша — превосходный рынок для сбыта оружия. Полагаю, что не только в России, но и на Западе изготовили оружия столько, что хватит на десяток лет, а куда его деть, если война закончилась?

Стало быть, «под шумок», Польская республика сможет отхватить у Советской России не только собственные «коронные» земли, но и российские, а историческое обоснование можно найти и потом. Впрочем, наше прошлое такая малоизученная «субстанция», что в нем можно отыскать оправдание чему угодно. Да что там! Даже архивные документы можно интерпретировать так, как тебе хочется. Помнится, довелось присутствовать на встрече с руководителем Федерального архивного агентства (у него фамилия похожа на фамилию Артура Христофоровича, разница лишь в одной букве), так тот рассказал любопытную историю: Армения и Азербайджан попросили предоставить им копии документов, касающихся истории Нагорного Карабаха, и права собственности на него. И той, и другой стране выдали абсолютно одинаковые материалы, но выводы каждая сторона сделала свои.

Отвлекся. Значит, вспоминаем дальше. Итак, в апреле одна тысяча девятьсот двадцатого года польская армия вторглась в пределы Советской России, желая восстановить территорию Польши от «можа до можа», а вот дальше, паны увлеклись, захватив Киев, да еще и прошли парадом по Крещатику.

Наверное, такой волны патриотизма в России не было с августа четырнадцатого, а на поддержку советского правительства выступили и разномастные либералы, и эсеры, и монархисты. Бывшие офицеры, не пожелавшие служить ни белым, ни красным (и как они умудрялись прятаться?) вылезли из подполья и ринулись записываться в РККА.

А нынче, если верить газетам, Красная армия уже на подходе к Киеву. А дальше начнется освобождение Украины и Белоруссии.

И вот теперь, выйдя на рубежи бывшей империи, нам бы остановиться там, где проживают этнические поляки, продемонстрировав миру собственное миролюбие — мол, «чужой земли мы не хотим ни пяди, но и своей вершка не отдадим». И Польская республика будет предоставлена сама себе. Хочет — пусть остается в капиталистическом прошлом, а хочет — пусть идет к светлому будущему. Мы ей немножечко поможем. Потом. Потом, когда окончательно разгромим белых, освободив армию для похода на Запад.

Ан, нет. Увлеклись. Крылатого выражения еще нет, но «головокружение от успехов» уже есть. Юго-Западный фронт (командующий Егоров) пойдет в наступление по направлению Львова, а Западный, во главе с Тухачевским, на Варшаву.

При этом Михаил Николаевич оторвался от своих тылов, кинул обозы с продовольствием и боеприпасами, понадеявшись на помощь польского пролетариата. Но он (польский пролетариат), вместо оказания помощи братьям-славянам, весь, как один поднялся на борьбу с «русскими захватчиками». У Пилсудского окажутся резервы, в которые Тухачевский отчего-то не поверил, выдержка и умение атаковать. И случится то самое «чудо на Висле», согревающее души польского националиста, и российского либерала.

А дальше для Красной армии закончится все плохо. Потери не то в сто пятьдесят, не то в сто тридцать тысяч, гибель в польском плену тридцати тысяч красноармейцев от голода. Потом будет Рижский мир, «уход» к Польше огромных территорий, да еще и выплата контрибуции!

До сих пор идут споры — кто виноват в поражении РККА в Польше? Члены Политбюро во главе с товарищем Лениным, поверившие в Мировую революцию? Тухачевский, увлекшийся наступлением? Каменев, спланировавший операцию как удар «растопыренными» пальцами, а не кулаком, позже приказавший Первой армии выйти из подчинения Егорова и идти на Варшаву? Сталин, тормозивший приказ Главкома о переподчинении Конармии Буденного?

Боюсь, правды мы уже не узнаем, да она за давностью лет нужна лишь историкам.

Но если взглянуть на поражение в советско-польской войне несколько шире, что получается? Предположим, Варшаву мы взяли. А что дальше? Война не закончена, Европа оказывает Пилсудскому помощь, мы гоним на запад все новые и новые дивизии, устилаем своими трупами польскую землю. Война длится месяц, второй, третий, а тут получаем в спину (или в бок, какая разница?) удар от барона Врангеля. А вскоре подоспеет и «малая гражданская война» — Тамбовское восстание, мятеж в Кронштадте. Не получилось бы хуже, чем осенью девятнадцатого. Получается, мы должны поблагодарить поляков за поражение? Мол, отделались малой кровью, а могли бы и всю страну потерять? Дескать, есттэм паньстфу бардзо вдженчны за поражке^[1]?

Нет уж, нет уж. Мне такая позиция не нравится. Мой собственный великодержавный шовинизм я могу засунуть куда подальше, а вот погибших и умерших от голода русских парней мне жаль. Им бы не воевать, а землю пахать, детей выращивать. И не говорите, что в этом виновата Советская власть, и лично товарищ Ленин. Пусть Юзеф Пилсудский будет не сто раз, а целую тысячу прав, мне все равно ближе товарищ Ленин, потому что он мой, кровный, и я с этим уже ничего не смогу поделать. А что могу?

Убрать Тухачевского с должности командующего фронтом? Если постараться, вполне посильно устроить диверсию, террористический акт. В принципе, если хорошо постараться, смогу это сделать даже сидя в Москве. А что потом? Скорее всего, вместо будущего «красного» маршала Каменев поставит кого-то другого, и не факт, что это будет Фрунзе. Убрать самого Главкома? Тоже не выход. Не стоит забывать, что Каменев и Тухачевский всего лишь исполнители, а инициаторами и вдохновителями является Политбюро.

Остановить наступление на Варшаву я не смогу, это точно. Уж если Троцкий не смог переубедить членов Политбюро, что взять с рядового коммуниста. Впрочем, с чего я взял, что Троцкий являлся противником похода в Польшу? Да с его же собственных слов, потому что Лев Давидович писал в воспоминаниях, что инициаторами были Ленин и Сталин, а он, «мирная овечка», выступал категорически против. Но можно ли верить на слово человеку, выступавшему за «перманентную» революцию? Мемуары же, как известно, есть одна из разновидностей художественной литературы. А Троцкий, «задним числом», мог приписать себе что угодно. Ну кто же признается в собственных промахах, если есть возможность свалить их на других?

Стало быть, главная задача — минимизировать потери. Как именно, я пока не знаю, но придумаю.

В Москве меня теперь ничего не держало. Все дела сделаны, отчеты составлены. Оставалось только «пристроить» художника-самоучку, да попрощаться с Наташей.

Но, как и положено начальнику, вначале следовало проверить личный состав и бронепоезд, отдать приказ паровозной команде — согласовать график движения с железной дорогой, а завтра с утра выезжаем.

В Москве я уже дней пять и, к моему удивлению, красноармейцы до сих пор не разбежались, и не спились. Возможно, «втихаря» и попивают в своем вагоне, но чрезвычайных происшествий не произошло, и пьяных я пока никого не видел. Но чем быстрее мы отсюда уедем, тем лучше, потому, что сколько бы ни старался командир взвода занять бойцов, рано или поздно они начнут беситься от безделья. По Москве они уже погуляли, на рынках и барахолках потолкались, а зрелищных мероприятий, вроде театра или цирка, в первопрестольной не было. А, нет, в Большом театре давали какой-то балет, но желающих отправиться на представление не было.

Наш бронепоезд все больше и больше напоминал цыганский табор. Мало нам развешенного вдоль и поперек путей нижнего солдатского белья, так кое-кто из личного состава начал потихонечку обустраивать на перроне нечто среднее между шатрами или палатками, приспосабливая какую-то мешковину, куски дефицитного брезента. Я из-за этого ругался, требовал убрать. Слушались, все убирали и разбирали, но как только я уходил, все возвращалось на круги своя. Но слишком сильно ругать бойцов не стоило. Май двадцатого выдался слишком жарким, а спать в раскаленном за день бронепоезде — удовольствие ниже среднего. Подозреваю, что в вагонах на ночь оставалась лишь Нюся, да Тимофей Веревкин. Для юной женщины в палатках не было места, а художник, как я подозревал, просто не замечал жары.

Кстати. Не буду я Веревкина никому отдавать. Оставлю его при себе. Авось пригодится.

Известие о скором отъезде вызвало нескрываемую радость. Понятное дело, в Москве хорошо, а дома лучше. Озадачив личный состав, отправился в гостиницу «Метрополь». Официально, разумеется, я ушел по делам.

Наталья Андреевна встретила меня вопросом:

— Кеды пан выежджа?

Это она по-каковски спросила, по-польски? Ух ты, «старая» большевичка, так ты еще и полиглот.

— Чи пани муви по-польски? — улыбнулся я.

Кажется, настал черед удивляться Наталье Андреевне моим познаниям, хотя в моем лексиконе было всего несколько польских слов и выражений.

— Розумем по польску, але муве бардзо желе, — хмыкнула женщина. — Чи пан Аксенов муви по-польски?

— Муве только по росийски, — вздохнул я, и спохватился: — Милая пани, а чего вы на польский язык перешли? Или, вам известны какие-то секреты?

Я сделал строгое лицо, а дочь графа Комаровского усмехнулась.

— А вы не забыли, товарищ Аксенов, где я работаю? Все, что касается внешнеполитических вопросов, обсуждается в Коминтерне. Обсуждения, разумеется, чисто формальные, но ЦК РКП (б) обязан поставить Коммунистический интернационал в известность о его кадровой политике в отношении других государств. Если честно — сама была удивлена, услышав твою фамилию. Впрочем, в ваши секреты я залезать не стану, своих хватает, но польский язык, Володя, учить придется. Как ты в Польше собираешься работать?

— Попрошу путеводитель по Варшаве, — мрачно сообщил я.

— Надо говорить: «Попрошэ о пшэводник по Варшаве в езыку росыйским», — назидательно сказала Наталья Андреевна, став похожей на молодую учительницу.

То, что услышал, мне не понравилось. Нет, чисто теоретически, я Коминтерну доверяю, но стоит ли давать информацию о том, что еще только в проекте? И вообще, надо ли делиться секретными данными с организацией, состоящей, в основном, из иностранцев?

Вслух, понятное дело, свои сомнения я высказывать не стал. Зачем обижать Наташу? Да, а откуда она знает польский язык? Хотя…

— Пани, а ваша фамилия, случайно, на самом деле не Камаровски? — поинтересовался я.

— А то! — гордо отозвалась Наталья. — Наш род — от герба Остоя. Между прочем, самый древний род Польши. А герб…

Наташа откашлялась, а потом важно произнесла:

— В поле червлёном два полумесяца золотых, обращённых рогами один влево, другой вправо; а меж ними остриём вниз меч, крыж которого имеет вид креста. Над шлемом пять страусовых перьев.

— Ух ты, — восхитился я. — Так ты, пани, еще и из шляхты.

— Фи, — сморщила носик графинюшка. — Мой род уже столько лет служит России, что мы уже не воспринимаем себя поляками. Прапрадед вместе с Суворовым Прагу брал, за что золотое оружие от императрицы получил. И язык польский батюшка учить заставил. Его, отчего-то, на все польское пробило.

— Так может, оно и не хуже, — рассудительно сказал я. — Все-таки, знания лишними не бывают.

— Ага, — поддакнула Наталья Андреевна, потом вздохнула: — Не представляешь, как я страдала из-за папочкиной причуды. В гимназии — латынь, древнегреческий, французский с немецким, а дома английский с польским.

— Бедная девочка, — искренне пожалел я Наталью, но она только отмахнулась.

— Вон, специально для тебя прихватила.

Наташа кивнула на подоконник, где лежало несколько книг.

Я принялся перебирать книги. Разумеется, Наталья взяла Сенкевича.

— «Огнем и мечом», — перевел я название. Когда-то читал. Правда, на русском языке. Там что-то про Речь Посполитую во времена восстания Богдана Хмельницкого.

— О́гнем и ме́чем, — поправила меня Наталья.

— Ме́чем так ме́чем, — покладисто согласился я, потянув к себе другую книгу, потоньше.

Это оказался русско-польский разговорник. Я ждал, что там окажется нечто вроде фразы «как пройти в библиотеку», с переводом, но половина разговорника занимала грамматика, и правила произношения польских звуков.

Наткнувшись на звук «Z», прочитал, что это «Z — звонкое соответствие звука „s“, подобен русскому мягкому „жь“: przyjaźń, дружба, произносится как „пшыяжьнь“».

— Пшыяжьнь, — попытался произнести я вслух, и с грустью понял, что в Польше мне понадобится переводчик.

Глава 2
Парламентер — 2

Мне бы радоваться, что скоро вернусь в относительно мирную жизнь, где придется заниматься рутинной работой, но на сердце было неспокойно. Ведь мне-то известно, чем закончится Польский поход, а я ничего не пытаюсь сделать, чтобы спасти жизни тысяч красноармейцев. Может, стоило выпросить у Дзержинского назначение на Западный фронт и прямо сейчас начинать работу по организации в тылу поляков агентурной сети, диверсионных групп?

Дело-то неплохое, только как мотивировать собственное желание? Объяснять, что мои товарищи на Западном направлении не умеют организовать работу? А еще — в каком качестве я туда отправлюсь? Начальник губчека и особоуполномоченный ВЧК не имеет права просить должность рядового чекиста. Возглавить особый отдел дивизии, или фронта? Даже если допустить, что Дзержинский удовлетворит ходатайство, на дивизионном уровне не те масштабы. В подчинении десять человек, взвод бойцов. Чтобы арестовать кого-нибудь, сил и средств хватит, а вот для серьезной работы нет. Всерьез — это уже уровень фронта. Особым отделом фронта там заправляет товарищ Медведь, давний друг самого Феликса Эдмундовича и со своей работой вполне справляется. Тот же Дзержинский решит, что Аксенов собрался подсиживать коллегу. К тому же, сильно подозреваю, что мое назначение на пост «серого кардинала» Польши зависело не только от желания Председателя ВЧК, но и кого-то еще, повыше уровнем, и теперь просто взять, и отыграть «взад», не получится даже у Феликса Эдмундовича.

Значит, пока пусть все идет, как идет. Возвращаюсь в Архангельск, выполняю свою повседневную работу, параллельно выступаю на заседании губисполкома с предложением о введении продналога. Ну, а еще начинаю готовиться к работе «секретного» руководителя ВЧК Польской республики. Скорее всего, из Архангельска меня выдернут в конце июня, начале июля. Стало быть, время на подготовку есть. Жаль, разумеется, что в Польше придется все делать в спешке, но если предпринять кое-какие меры заранее, то время можно и сэкономить.

Надо прикинуть, что может пригодиться для будущей работы, а самое главное — кто может пригодиться. Еще разок перешерстить своих «поднадзорных», поискать нужных людей. Дополнительно озадачить своих ребят, чтобы выявляли всех имеющихся в нашей губернии поляков. Пригодятся.

Поговорить с моряками, чтобы отыскали какую-нибудь радиостанцию, и радистов. Уж как мне надоело сидеть без связи на бронепоезде. Выяснить у Попова — где тот станок, на котором мы изготавливали карикатуры, запастись расходниками, типа литографического камня, чернил и бумаги. На этом станке можно делать не только картинки и прокламации, но и еще кое-что. Покамест, вслух об этом говорить не буду. А, чуть не забыл. Мне же художник понадобится, и гравер. И бронепоезд шестой армии я не верну. Зажилю. Мне он еще в Польше пригодится. Значит, дать команду железнодорожным мастерским, чтобы добавили вагонов, установили бронеколпаки, башни, оборудовали бойницы для орудий и пулеметов. Ну, они лучше меня знают.

Когда привел мысли в порядок, стало полегче. Оказывается, соскучился по Архангельску. И когда этот город успел стать для меня родным, если я его толком и не видел? Впрочем, какая разница.

В семь утра я уже сидел в собственном кабинете, разбирал накопившиеся бумаги, в восемь слушал отчет Муравина.

Ничего сверхъестественного или опасного за две недели моего отсутствия не произошло — Советскую власть в губернии не свергли, новой интервенции не состоялось. Напротив — шестая армия выбила финнов из поселка Ухта^[2], прекратив существование самопровозглашенного Северо-Карельского государства, которое в апреля торчало, словно бельмо на глазу.

«Выбила» — сильно сказано. Когда красноармейцы вошли в Ухту, там уже никого не было, кроме местного населения, а все «белофинны» и местные сепаратисты, пожелавшие создать независимое государство из пяти волостей, сбежали в Финляндию.

Стало быть, в Архангельскую губернию вернулись пять волостей, а мне добавилось головной боли. Новые волости — приграничные, а охрана государственных границ нынче в ведение Наркомата торговли и промышленности. Чисто формально — мне там даже собственную агентуру, без согласования с Красиным, держать нельзя. Правда, когда это контрразведка «заморачивалась» такими мелочами? Муравин, исполнявший мои обязанности, молодец. Не стал дожидаться возвращения «большого» начальства, то есть меня, а просто отправил в командировку троих парней, чтобы те, для начала, пообщались с армейскими особистами, а потом потихонечку налаживали работу на месте, обрастая нужными связями и контактами. Три чекиста на территорию, размером с Бельгию, маловато, зато и населения там немного.

Не знаю, какой умник в Совнаркоме додумался передать Главное управление пограничной охраны ведомству, слабо себе представлявшему все проблемы охраны границы, но факт остается фактом. Из-за каждой мелочи — хотя, считать ли «мелочью» постоянную нехватку патронов, недостачу винтовок и пулеметов на строящихся погранзаставах? — пограничникам приходится обращаться либо к военным, либо к нам, потому что их собственные, еще дореволюционные арсеналы поделены между РККА и ВЧК. А так как через голову вышестоящего начальства прыгать нельзя, а нарком торговли и промышленности товарищ Красин всегда в отъездах, а замы решать ничего не хотят, то все проблемы разрешаются с огромным трудом. Подозреваю, что и самому товарищу Красину руководить ГУПО не слишком приятно, у него другие задачи, но и деваться некуда. Ладно, доживем до ноября, а там пограничников передадут ВЧК.

Я слушал краткий отчет Муравина, кивал, тихонечко радовался, что ЧП не произошло, но, как оказывается, рано. Неприятное Полиект приготовил на самый конец.

— Владимир Иванович, в Холмогорском лагере вчера началось восстание.

— Восстание?

Разумеется, вопрос был излишним, но должен же начальник как-то отреагировать на важное сообщение подчиненного.

— Подробнее, пожалуйста.

Бывший прапорщик царской армии излагал коротко и четко.

— Вчера утром начальник ХЛОН Бубенцов приказал охране вывести за стены тридцать человек, отвести их на луг между монастырем и городом и приказал их всех расстрелять. По какой причине он отдал такой приказ неизвестно, но охрана приказ исполнила. Комиссар лагеря, возмущенный самоуправством начальника, попытался взять Бубенцова под арест, но был убит. А дальше среди заключенных начался бунт. Охрана разоружена — частично перебита, частично перешла на сторону бунтовщиков. На данный момент это все, что нам известно. Я уже связался с начдивом, он отдал приказ окружить монастырь.

— Спасибо, — кивнул я.

Терзать Муравина расспросами — с ума, что ли сошел Бубенцов, или нет, смысла не было. Если бы Полиект знал, он бы рассказал.

Я помнил, что в лагере находилось восемьсот заключенных, при ста человек охраны. Из оружия имеется один пулемет, и винтовки. Их, соответственно, тоже сто. Патронов должно быть по двадцать штук на ствол, а сколько лент к пулемету, не помню, но вряд ли больше двух. Начдив, передававший нам бойцов, на боеприпасы не расщедрился, да и к чему излишества? Для охраны спецконтингента патронов хватит, а боевые действия вести не планировались. М-да, а получается, что Филиппов прав. Он мне теперь еще и пулемет припомнит. Дескать — я же говорил, что «Максим» не нужен, а ты «отжал», теперь расхлебывай. А как это, пулемет не нужен?

С мыслью — как же я стану «отмазываться» за пулемет, оказавшийся в «недружественных» руках, снял телефонную трубку и попросил соединить со штабом восемнадцатой дивизии.

— Куприянов слушает, — донесся до меня голос комиссара, чему я обрадовался. Начдив Филиппов, дядька неплохой, но он сначала делает, потом думает. Уже сколько раз мы с ним ругались.

— Иван Федорович, рад вас услышать, — сообщил я.

— Прибыл, Владимир Иванович? — дежурно поинтересовался Куприянов, а потом спросил: — Ты не знаешь, часом, куда твой лепший друг подевался?

Я ждал совершенно других вопросов, потому до меня даже не сразу дошло, что речь идет о Викторе. Осторожно поинтересовался:

— А что случилось?

— Телеграмму прислали с Высших военных курсов политработников РККА. Так мол и так, за неявку на занятия, комиссар бригады восемнадцатой пехотной дивизии шестого фронта Спешилов отчислен, командованию принять меры к его розыску.

Вот те раз. Еще чуть-чуть, и Спешилова объявят дезертиром. У них что, в Политуправлении левая рука не знает, что творит правая? Впрочем, может и на самом деле не знает.

— Отбейте им телеграмму, — посоветовал я. — Дескать, Спешилов Виктор Николаевич получил назначение на Западный фронт, в данное время воюет с поляками в качестве комиссара шестой дивизии РККА. По всем вопросам рекомендуем обращаться в ПУР.

— Ну, ни хрена себе, — ругнулся Куприянов. — Мой комиссар повышение получил, в действующую армию ушел, а я ни сном, ни духом. Владимир Иванович, а ты-то чего молчал? А, да, — сообразил комиссар дивизии. — Ты же и сам только сегодня прибыл. Ладно, от сердца отлегло.

— Иван Федорович, ты лучше расскажи, что там начдив делает? — попросил я, понимая, что комиссара сейчас больше волнует судьба своего подчиненного, а не мятеж заключенных.

— Это ты про свою тюрьму, что ли? Начдиву посоветовали авиацию поднять, скинуть на монастырь парочку бомб с хлором, что от англичан осталось.

— Кто там такой умный? — поинтересовался я, стараясь не сорваться на крик. — Скажи мне фамилию, Иван Федорович, я его прямо сейчас куда-нибудь закатаю. Могу в каталажку, могу в асфальт.

— В асфальт? — хмыкнул Куприянов. — С асфальтом лучше повременить, да и нет у нас асфальтовых котлов. А умник — наш новый начштаба. Говорит, зачем на каких-то заключенных, тем более, бывших белых, силы тратить, если у нас два вагона отравляющими снарядами да бомбами забиты? Филиппов ему уже сказал, что он дурак, так тот обиделся, решил жалобу командарму писать.

— Давай я его арестую, потом Кругликову отдам — мол, губчека контрреволюционера поймало, теперь пусть особый отдел армии разбирается, — предложил я. — Ладно, заключенных ему не жаль, так там город под боком, весь иприт на Холмогоры пойдет. Подскажи только, за что арестовать.

— Дельная мысль, — одобрил комиссар, потом попросил: — Только, давай чуточку попозже. Он так-то со своей работой справляется, а глупость брякнул, не подумав. А уж за что арестовать сам придумаешь, а я подтвержу.

— Ну ладно, — вздохнул я, смиряясь с мыслью, что начальника штаба пока арестовывать не стану.

А жаль. Я тут, понимаете ли, по крупицам собираю сведения об использовании интервентами и белыми отравляющих веществ, а он глобальное отравление мирных граждан собрался устроить!

— Что же касается твоих мятежников, пока ничего не скажу. Начдив сказал — разберется, и уехал. Ты сам-то, что делать собираешься?

— Так что делать? — хмыкнул я в трубку. — Сейчас людей соберу, и в Холмогоры поеду, вот и все.

— Ну, сам-то езжай, без твоей отмашки начдив ничего делать не станет, а людей можешь не брать. Филиппов туда целую бригаду отправил, при трех орудиях.

Уже не слушая комиссара, попрощался и повесил трубку. И впрямь, много народа я брать не стану, но начальнику губчека ездить без свиты, тоже невместно. Посему, ограничился тремя оперативниками.

Ерш твою медь! Попал, называется в мирную жизнь, на рутинную работу. Я уже собирался выходить, как Муравин предложил:

— Владимир Иванович, может, я сам съезжу? Вы, вроде бы, официально у меня дела не приняли, отдохните с дороги.

Я только отмахнулся. В поезде, пока ехал, только и делал, что спал, в перерывах утешал Анну, обещая, что муж вернется живым и здоровым.

— Вот еще что, — вспомнил Муравин. — На днях Книгочеев интересовался, когда вы вернетесь. Он что-то интересное по вашему англичанину накопал. Я уже спрашивал — я могу, как и.о. начальника что-то решить, а он заладил — только самому товарищу Аксенову сообщу.

Похоже, Полиект слегка обиделся на моего «спеца» за то, что тот не поделился с ним «копанкой». Ничего, переживет.

— Прости, Полиект Михайлович, — развел я руками. — Как говорят в романах — это не моя тайна.

Интересно, что там Книгочеев нашел? Ну да ладно, выясню.

По дороге на Холмогоры обнаружилось, что мне и на самом деле хочется спать. Но как ни пытался устроиться поудобнее, не получилось. Не то мой «Роллс-ройс» не приспособлен для отдыха, не то грунтовая дорога, но как только начинал клевать носом, так стукался головой о дверцу.

До монастыря добрались часа за три. Могли бы и раньше, но из-за скверного бензина Антону приходилось останавливаться, и прочищать карбюратор.

В Успенском монастыре содержалась Анна Леопольдовна, племянница императрицы Анны Иоанновны, мать несчастного царя-младенца Иоанна, свергнутого Елизаветой Петровной.

Подозреваю, что впоследствии скажут, что инокинь из монастыря выселили большевики, но на самом-то деле обитель уже в восемнадцатом году пребывала в запустении. В бытность Северного правительства здесь размещались казармы и мастерские, а пару месяцев назад, по моему приказу, тут обустроили фильтрационный лагерь. Разумеется, нехорошо превращать святую обитель в узилище, но у зданий, превращенных в тюрьму, гораздо больше шансов уцелеть, нежели у пустующих зданий.

Вокруг лагеря суетились красноармейцы, отрывая окопы и занимая позиции, а напротив ворот уже устанавливали «трехдюймовку». Еще одну «излаживали» так, чтобы она смогла подавить пулемет, буде тот затащат на колокольню. Третье орудие я пока не узрел, но оно, скорее всего, устанавливается с другой стороны, у запасных ворот.

Возможно, кому-то покажется нелепым, что для подавления восстания заключенных, имевших одну винтовку на восьмерых, проводят такие серьезные приготовления, но только не мне. Переоценить противника плохо, но избави боже его недооценить!

— Антон, тормозни, — приказал я водителю, а когда машина остановилась, открыл дверцу и громко спросил: — Бойцы, кто у вас главный?

— Терентьев, комбриг, — отозвался кто-то, а еще один из красноармейцев поприветствовал:

— Здравия желаю, товарищ Аксенов.

О, этих ребят я хорошо знаю. Можно сказать — однополчане. Вышел из машины, и пока отыскал Терентьева, ладонь заболела от крепких рукопожатий.

Командир бригады устроился на возвышенности, рассматривая монастырь в бинокль, благо, что стена здесь не очень высокая.

— Высокое начальство пожаловало, — поприветствовал меня комбриг. — Раз приехало, будет руководить!

— Ага, — поддержал я Терентьева. — Сейчас начну руками водить. Скажите лучше, что вы в биноклю-то углядели, товарищ комбриг?

Терентьев стал серьезным.

— Пулемет на колокольне, как я и думал. На стенах никого нет, но внутри, в зданиях, расположились стрелки — стволы бликуют. Видимо, будут ждать, чтобы мы вошли внутрь, тогда и стрельбу откроют. Парламентеров станем отправлять?

— А надо? — поинтересовался я.

У меня с некоторых пор при слове «парламентер» начинала болеть раздробленная лопатка, и принимались зудеть шрамы. И винить некого — сам дурак.

— А как прикажете, товарищ начальник губчека, так и сделаем, — пожал плечами Терентьев. — Здесь не Соловки, здания из кирпича, не из камня. Снарядов у меня по десять ящиков на ствол. За пару часов из обители сплошные руины сделаю.

— Ясно, — вздохнул я. Посмотрев на комбрига, спросил: — Белую тряпку найдете?

— Вона как, — присвистнул комбриг. Повернувшись к подчиненным, приказал — Мигом белый флаг сделать!

Пока красноармейцы сооружали флаг, удивленно спросил:

— Неужели людей жалко? А я-то считал, что чекисты — люди железные.

— Людей-то чего жалеть? — пожал я плечами. — Этих побьют, бабы новых нарожают. Мне монастыря жалко. Вот, расхреначите вы, на хрен, святую обитель, а она историческим памятником окажется, нас с вами в вандалы запишут.

— М-да, товарищ начальник губчека, шуточки у вас, — покрутил головой Терентьев. — Я же вас знаю, человек вы смелый, но зачем самому башку подставлять? Неужели не страшно?

— Страшно, — кивнул я, забирая у красноармейца белый флаг. — Знали бы вы, как мне страшно. Но придется.

Глава 3
Выбор, сделанный за других

Говорят, снаряд в одну воронку дважды не попадает. Стало быть, не должны меня подстрелить во второй раз. Но на самом-то деле и снаряды в одну воронку влетают, и парламентеры, вроде меня, пулю схлопотать могут. Как пойдет.

Вообще-то, начальникам моего уровня, самим отправляться на переговоры с противником нельзя. Для этого существуют младшие офицеры. А уж лицам, имевшим генеральское звание, самим идти договариваться с заключенными — нонсенс. В принципе, за одно это вышестоящее начальство должно меня разжаловать, и отправить на должность младшего милиционера куда-нибудь на Колыму, или Северный Сахалин. Впрочем, на Сахалин можно и уполномоченным ВЧК отправить, собирать сведения о японцах, обитающих покамест на Южном Сахалине.

Но все мудрые мысли ко мне пришли, когда я уже шел по направлению к обители, некогда святой, а ныне пребывавшей в статусе фильтрационного лагеря, и поворачивать назад уже невозможно.

Помахивая белым флагом и уверяя себя, что мне ни капельки не страшно (ну, разве, совсем чуть-чуть), я подошел к воротам обители и крикнул:

— Граждане! Моя фамилия Аксенов. Я являюсь начальником Архангельского губчека. У вас есть десять минут, чтобы выйти и сложить оружие. В случае сдачи обещаю тщательное разбирательство. Даю слово, что виновники беззакония в отношении вас понесут наказание по всей строгости революционных законов. — Немного подумал, и добавил: — Даю слово, что никто из невиновных не будет наказан. Виновникам мятежа жизнь обещать не стану, но смертью грозить не буду. Сначала разбирательство и следствие. — Кажется, пока в меня не стреляют, внимательно слушают. Уже хорошо. — Десять минут истекут, как только услышите сигнал. Из ворот выходить с поднятыми руками, оружие складывать аккуратно, в кучу не бросать. Нам еще с этим оружием Украину от поляков освобождать.

— Эй, чекист, — услышал я громкий, даже сказал бы «командный», голос из-за ворот.

— Эйкать и тыкать будете в другом месте, — огрызнулся я. — Ко мне обращаться — гражданин начальник губчека.

За воротами зашушукались, и другой голос, тоже командирский, но уже более интеллигентный, с легкой насмешкой спросил:

— Гражданин начальник губчека, а как мы десять минут отсчитывать станем? Часов у нас нет.

— Если офицер не умеет определять время по внутренним часам, место ему в ассенизационном обозе, — так же насмешливо отозвался я, потом спросил: — Судя по ехидным репликам, сдаваться вы не желаете? Что ж, воля ваша. Итак, повторяю — после сигнала жду ровно десять минут. Если просрочите минуту — не обижайтесь, но во второй раз в плен брать не станем.

— Э, подождите, гражданин начальник губчека, — заволновался интеллигент с командирским голосом. — Сигналом что станет?

— Услышите, — усмехнулся я.

Повернувшись, пошел к своим. Пока шел, думал не о том, что могут убить, а о том, что, если получу выстрел в спину или в затылок, будет очень обидно умирать. Хотя, какая разница?

Пока шел эти восемьсот метров или километр, два раза покрывался холодным потом, раза три хотелось ускорить шаг, а то и просто рвануть бегом, но выдержал характер. Дошел.

Встречавший меня командир бригады Терентьев покачал головой:

— Эх, товарищ начальник губчека, ничему-то вас жизнь не учит. — Поймав мой удивленный взгляд, хмыкнул: — Мне Спешилов про ваши шрамы рассказывал.

— Так у кого их сейчас нет, шрамов-то? — попытался я улыбнуться замерзшими, несмотря на теплый май, губами.

— Владимир Иванович, там местное население явилось, — кивнул комбриг куда-то в сторону Холмогор. — Я целый батальон выдвинул, чтобы не пускать, так все равно лезут и лезут.

Ну как же у нас без зевак? Без зевак в нашем деле никуда. И плевать уважаемым горожанам, что здесь может развернуться бой, плевать, что надо бы копаться на огородах, сажать картошку и прочее, так нет же, сползлись, чтобы поглазеть — а что тут интересного происходит? Правда, могло еще и так статься, что среди горожан есть знакомые и родственники задержанных. Я, в свое время, давал команду не отправлять в Холмогоры здешних уроженцев, но все могло быть. Да и родня у местных повсюду.

— Скомандуйте, чтобы поверх голов пару залпов дали, — посоветовал я.

Чтобы разогнать праздношатающихся бездельников лучше стрелять сразу по толпе, так надежнее, но это чересчур.

Терентьев кивнул, и один из его порученцев помчался исполнять приказ. Дождавшись, пока со стороны города не донесутся винтовочные залпы, послышатся ругательства и визг убегающей толпы (не исключено, что кого-нибудь затопчут, но за это я ответственности не несу!), сказал:

— Сигнальте, товарищ комбриг.

Трехдюймовая полевая пушка «просигналила» так, что со звонницы донесся крик боли, во все стороны полетели щепки, куски ограждения и, похоже, тело пулеметчика. Одновременно послышался глухой звон колокола, в который угодил осколок.

Я смотрел на циферблат наградных часов, досадуя, что стрелки идут чересчур медленно. Но через шесть минут из ворот начали выходить заключенные в серых шинелях, с поднятыми руками. Красноармейцы быстро отводили их в сторону, а уже там расставляли в шеренги и брали на прицел.

Последними вышли люди с оружием, в основном, в офицерской форме. Этих мы уводили в другую сторону.

Когда заключенных вывели и взяли под охрану, в монастырь отправили две роты красноармейцев, дав им задание прочесать все здания, осмотреть подвалы, собрать трупы и оружие.

— Восемьдесят четыре винтовки, — доложил один из моих оперативников, считавший оружие.

— Ясно, — кивнул я и тоже прошел на территорию обители.

Эх, как же здесь могло быть хорошо, если бы не изувеченная колокольня, прохудившиеся крыши, и грязно-серый цвет храмов. Но всего хуже, что неподалеку от монастырских врат лежали мертвые тела. Верно, их тут сложили сами мятежники. Красноармейцы, проводившие зачистку, время от времени притаскивали очередной труп. Чисто внешне сложно определить, был ли мертвец заключенным или охранником — дырявые, обтрепанные шинели и у тех, и у других. Но кроме начальника лагеря я никого не знал, а трупа Бубенцова здесь нет. Впрочем, идентификацию проведут без меня.

Еще отыскали четыре винтовки с разбитыми прикладами, принесли изрядно раскуроченный пулемет — он теперь только на запчасти годится. Значит, недостача в двенадцать стволов.

А у высокого и красивого двухэтажного дома, где в прежние времена проживала мать-игуменья, а у нас располагалась оперативная часть и общежитие, догорал костер. Судя по обугленным картонным корочкам, заключенные сожгли свои личные дела, и прочие документы. Хорошо, что я в свое время отдал приказ регулярно присылать мне отчеты, и списки всех содержащихся в лагере. Конечно, это не совсем то, что подробные анкеты, но лучше, чем ничего.

— Товарищ Аксенов! — услышал я крики красноармейцев, доносившиеся от одной из церквей.

Ожидая самое худшее, я едва не бегом помчался к храму, с ворот которого уже сбивали замок. Двери распахнулись, и оттуда начали выходить понурые люди, а первым шел… начальник лагеря Бубенцов, которого мы уже мысленно похоронили. Кажется, это те самые охранники, якобы убитые мятежниками. Удивительное дело, но с них даже не поснимали ни сапоги, ни шинели.

— Вот, товарищ начальник, — ринулся ко мне Бубенцов. — Видите, до чего нас контра довела!

Не слушая криков, взял под локоток начальника лагеря — теперь уже бывшего, повел его к трупам.

— Это кто? — поинтересовался я, показывая на мертвые тела.

— Контра, расстрелянная по моему приказу, — принялся объяснять Бубенцов. — Им, видите ли, хлебный паек маленький выдают, решили права качать — мол, жрать нечего, выражаем протест. Вот я и приказал расстрелять для острастки.

— Потери среди личного состава есть?

— Нету. Они нас просто скрутили.

— И как это им удалось? — поинтересовался я.

— Да врасплох они нас застали, товарищ начальник губчека. Мы первую партию расстреляли, а трупы заставили внутрь снести. Они снесли, а потом в других камерах орать стали. Я и решил, что надо зайти, да утихомирить.

— И в камеры с оружием зашли? — хмыкнул я.

— Так кто его знал, что так пойдет? — скривился бывший начальник лагеря. — Так контра, она и есть контра.

Пожалуй, самовольный расстрел заключенных Бубенцову бы и сошел с рук, а вот нарушение первого правила конвоирования и охраны — никогда не входить с оружием в камеру с заключенными, нет.

— Комиссар где?

— Так вон он, — махнул Бубенцов рукой в сторону своих подчиненных, уже изрядно повеселевших, и заорал: — Товарищ Иволгин, иди сюда!

Подбежал комиссар — худосочный парнишка лет двадцати пяти, с синяком под глазом.

— Иволгин, вы почему не пресекли преступные действия своего начальника? — Бубенцов попытался возмущаться, но я, пристально посмотрев ему в глаза, сказал, напустив в голос побольше льда: — Гражданин Бубенцов, станете говорить, когда я вам разрешу. Н-ну, — кивнул комиссару, — я весь во внимании.

— Да я пытался, — смущенно ответил Иволгин, словно бы невзначай трогая фингал.

— Все ясно, — хмыкнул я. Повернувшись к бойцам, с любопытством прислушивавшимся к нашему разговору, приказал: — Под арест обоих.

Иволгин вжал голову в плечи и понуро зашагал, а Бубенцова, попытавшегося спорить, пришлось вразумлять тычками приклада.

Для меня картинка уже сложилась, и можно даже не проводить допросов и опросов. И Бубенцов виновен настолько, что вряд ли трибунал оставит его в живых, и Иволгина из комиссаров надо гнать поганой метлой, а что мне с мятежниками-то делать? С точки зрения собственного самосохранения бывшие белогвардейцы поступили абсолютно правильно. Но факт мятежа в лагере был? Был. Никого из охраны или чекистов не убили? Да, не убили. Но охрану обезоружили? Обезоружили. Чекистов не избили? Не избили. Но документы уничтожили? Да, уничтожили. И все, кажется сладко и гладко, но всегда вмешивается то самое «но», из-за которого чего я просто обязан их наказать, вплоть до высшей меры.

Я пошел к офицерской шеренге.

Пройдясь вдоль строя, всматривался в небритые и изможденные лица, пытаясь отыскать хотя бы одно знакомое, но не узрел среди них ни посетителей библиотеки, ни кого-то еще, с кем меня сводила судьба в прошлом году. Особенно желал увидеть того офицера — не упомню уже ни его звания, ни фамилии, что сберег меня от службы в армии Северного правительства и выдал «белый билет».

Развернувшись лицом к строю, спросил:

— Где еще двенадцать человек?

Ответа я не дождался, но и так ясно — пустились в бега. Что ж, список заключенных у нас есть, прикинем, кто отсутствует. Бегай, не бегай, но беглецов мы все равно отыщем.

— Товарищ Терентьев, — обратился я к командиру бригады. — Распорядитесь организовать погоню.

— Слушаюсь, — вскинул ладонь к фуражке комбриг, и отправился выполнять приказ.

В принципе, Терентьев мог бы его и не исполнять, поволокитить — я для него не начальник, но бывший подполковник человек умный и понимал, что иногда приходится выполнять приказы и других ведомств, особенно если это ведомство Чрезвычайная комиссия.

— Граждане военнопленные, — обратился я к строю. — Я с глубокой радостью сообщаю, что ваши ходатайства о вступлении в ряды Красной армии — подчеркиваю, о добровольном вступлении, рассмотрены и удовлетворены. Также довожу до вашего сведения, что Совет народных комиссаров принял постановление о том, что все бывшие офицеры белой армии пожелавшие воевать с нашим врагом на Западном направлении получают амнистию.

Несколько секунд строй молчал. Потом с правого фланга послышался уже знакомый голос интеллигентного командира.

— Товарищ начальник губчека, а что за война на Западном направлении? С немцами, что ли? Так вы с ними мир заключили.

Вот те раз! Нет, комиссара лагеря надо не поганой метлой гнать, а тоже отдавать под трибунал, если он не проводит для заключенных политинформаций. Но, с другой стороны, это в какой-то мере и моя вина, если не поставил руководству лагеря задачу не только проводить анкетирование и перекрестные допросы, но и доводить до сведения заключенных политическую линию партии и правительства, а также важнейшие новости. Как их «перековывать», если бывшие солдаты и офицеры не знают текущих событий?

— На Западном направлении, уважаемые граждане белогвардейцы — бывшие белогвардейцы, у нас война с поляками. В апреле сего года Польша совершила подлое и вероломное нападение на нашу молодую республику, и сумела захватить огромную территорию. Три недели назад польские уланы гарцевали по Крещатику.

Граждане офицеры, нужно сказать, отреагировали индифферентно. Запереглядывались, запожимали плечами. Кажется, им абсолютно фиолетово, что копыта польских коней топчут земли Малороссии да еще и роняют свои «яблоки» на лучший в мире чернозем. Похоже, я не сумел зажечь в их сердцах чувства любви к родине. Странно. Получается, либо врут исторические источники, описывавшие волну патриотизма, охватившую Россию весной тысяча девятьсот двадцатого года, либо мне офицеры попались неправильные, «непатриотичные». А, может, из меня оратор хреновый, так тоже бывает. Нет, источники врать не могут, и офицеры должны беречь и охранять родину, как бы она с ними не обошлась. Значит, все-таки дело во мне. Впрочем, я в комиссары не записывался, для этого специальные люди есть, вроде Витьки Спешилова. Был бы тут мой друг комиссар, уж он-то бы сумел из пепла разжечь пламя, а господа офицеры сейчас бы с песнями и плясками бежали в сторону Западного фронта. Стало быть, зайдем с другого конца.

Я вздохнул, набрал в грудь воздуха и начал объяснять по новой.

— Итак, граждане бывшие офицеры. Объясняю еще раз. В последний. У каждого человека есть выбор, и важно, чтобы этот выбор был сделан правильно. Вы собственный выбор сделали добровольно вступив в ряды РККА. Уверяю вас, дорогие мои бывшие заключенные, что ваш выбор был сделан правильно. Есть вопросы?

Кажется, господа офицеры тоже осознали, что сделали правильный выбор, потому глупых вопросов задавать не стали.

Ай да я! Все-таки смог их зажечь. А то, что пришлось для этого плеснуть немножко керосинчика, так это уже неважно. Важно, что вместо восьмидесяти четырех трупов, закопанных даже не на кладбище, а прямо здесь, возле монастырских стен, Красная армия получит несколько десятков ротных и батальонных командиров. А там, как знать, может, именно они и переломят ход сражений на Западной фронте?

Командир бригады Терентьев, успевший отдать приказ подчиненным, смотрел немного неодобрительно. Странно… Ведь он и сам из бывших офицеров. Впрочем, если он из тех, кто перешел под красные знамена сразу после победы революции и без колебаний, то к перебежчикам из лагеря белых станет относиться соответственно. Это с рядовых солдат какой спрос? Сегодня у белых, завтра у красных, потом и вовсе у черных (которые анархисты) или зеленых. А идейные офицеры, как я уже успел заметить, что с той, что с другой стороны, друг друга не щадят, что бы о том не писали авторы исторических романов.

Подозреваю, бывший подполковник с удовольствием бы поставил всех мятежников на берегу Северной Двины и приказал пулеметному взводу открыть огонь. Хороший комбриг товарищ Терентьев, но начдивом, а уж тем более командармом ему не стать.

Впрочем, объяснять свои действия командиру бригады, при всем моем уважении к нему, я не стану. И вот еще что… Мне же надо отыскать зачинщиков, кого-то примерно наказать. Вот как поймаем беглецов, на них все и повесим.

Глава 4
«Польский след»

В Холмогорах пришлось задержаться дольше, чем планировал. Вначале лично отследил, чтобы «добровольцы» написали рапорта о зачислении в РККА, а попутно, на скорую руку, выяснял: нет ли среди граждан экс-офицеров технических специалистов? Отыскали одного выпускника военной электротехнической школы, двух саперов, обучавшихся на краткосрочных курсах, и одного геодезиста. Вот этих «спецов» я товарищу Троцкому не отдам, самому нужны. Инженер-электрик займется электростанцией для бронепоезда, саперы — тут и объяснять не надо, они всегда пригодятся. На кой может понадобиться геодезист, пока не знаю, но чувствую, что пригодится.

Завтра на каком-нибудь пароходе всех добровольцев отправят в Архангельск, разместят в казармах, я кого-нибудь туда пошлю, чтобы забрал нужные мне кадры. А остальных, пока в монастыре проводят ремонт, разместим на какой-нибудь барже. Еще необходимо отыскать какое-нибудь строение, чтобы посадить туда всю охрану вместе с Бубенцовым и комиссаром. Пришлю ребят потолковее, пусть разбираются — имело место слабодушие, или глупость.

Фух. Кажется все. Оставив в Холмогорах оперативников, чтобы координировали действия армейцев, сам вернулся в Архангельск.

На обратном пути мне уже было все равно — и колдобины, и глохнувшая машина, потому что весь путь проспал и даже не обратил внимания, что обе фары моего «Роллс-ройса» не горели. И ничего, доехали.

В губчека я добрался только под утро и пошел досыпать в собственный кабинет, привычно составив стулья. Следовало бы диван завести, что ли, или обустроить комнату отдыха, но руки не доходили.

После того как я съехал от Галины Викентьевны, губисполком выделил мне комнату в гостинице «Холмогоры», превращенной, по примеру столицы, в общежитие для ответственных работников. Изначально мне предлагали квартиру или дом, благо, пустующих помещений хватало, но, прикинув, что в этом случае придется заниматься хозяйственными делами, отказался. Водопровод не работает, централизованного отопления пока нет. Куда годится начальник губчека, колющий дрова или таскавший воду с колодца? Несолидно, а главное, что для всего этого у меня просто нет ни времени, ни желания, а обзаводиться прислугой неприлично. Можно бы поискать съемную квартиру, чтобы хозяйственно-бытовыми проблемами заморачивались сами домовладельцы, но не хотелось.

К тому же, с некоторых пор Архангельский губисполком принял решение об охране некоторых сотрудников, включая и меня, хотя я мог бы позволить себе иметь и собственных телохранителей. Представив, как возле моего дома будут круглые сутки отираться бездельники, решил, что уж пусть лучше меня стерегут вместе со всеми остальными высокопоставленными особами местного региона. Так и мне проще, да и городской милиции спокойнее. У них и так некомплект.

Так что я предпочитал иметь обычную комнату, в которую, по правде-то говоря, заглядывал даже не каждую ночь. А сегодня уже никакой разницы — только лег на стулья, как отключился.

Кажется, поспал не больше десяти минут, как услышал за дверью чьи-то голоса. Прислушавшись, определил, что это препираются Кузьменко и Книгочеев.

— Так времени-то уже девять, — недоумевал Книгочеев. — Он в это время людей принимает.

— Пусть поспит человек, — отвечал Никита. — Он вчера только-только из Москвы приехал, и тут сразу в Холмогоры, а вернулся под утро.

Я вытащил награду Феликса Эдмундовича, посмотрел на циферблат. Стрелки показывали четыре часа. Стоят что ли? Кажется, в Китае еще не научились подделывать дорогие часы, но тут до меня дошло, что я просто забыл их завести. М-да, к хорошему быстро привыкаешь.

Протирая глаза, пошел открывать дверь.

Книгочеев держал в одной руке корзинку, а в другой портфель. Чего это он притащил?

— Здравия желаю, товарищ начальник, — поприветствовали меня в один голос бывший жандармский ротмистр и чекист.

— Здравствуйте, товарищи, — отозвался я. — Две минуты и буду готов. Никита, распорядитесь титан затопить.

— Так он горячий, — отозвался Кузьменко. — Только-только вскипел.

Ну вот, хотя бы кипятка попью, уже хорошо.

Невежливо держать посетителя в коридоре, пока ходишь умываться, но оставлять кого-либо в своем кабинете не полагается. Ничего, Книгочеев офицер старой закваски, аккуратист похлеще меня, и все поймет правильно.

Утренний туалет занял не две, а три минуты, но думаю, что Книгочеев не успел особо заскучать. Теперь бы мне для полного счастья стакан крепкого чая и бутерброд с маслом и колбасой, в крайнем случае — с одним только маслом, но паек после приезда я получить не успел, придется терпеть до обеда, когда нам привозят причитавшиеся нам порции хлеба. Может, губисполком еще чё-нить подкинет? Ладно, не привыкать.

— Владимир Иванович, вы завтракали? — поинтересовался Книгочеев, потом спохватился: — Чего же я глупости-то говорю? Конечно, нет.

Ага. Я даже и не ужинал вчера. И про обед не помню. Вроде, что-то мы с комбригом перехватили, но что именно уже и не помню.

— Супруга пирожков напекла, не побрезгуете? — спросил бывший ротмистр.

Книгочеев вытащил из корзинки солидный сверток.

Еще бы побрезговал! Я даже спрашивать не стану — откуда у вас мука? И не посмотрю, что я генерал, а он только ротмистр, а возьму кружки и сам схожу за кипятком. Но бывший жандарм не позволил мне это сделать.

— Давайте-ка я сам. У меня с собой и чаек есть, заварю.

Чай, что заварил Александр Васильевич, напоминал по вкусу иван-чай, что в двадцать первом веке обрел дикую популярность. По мне — гадость несусветная, но пить можно. Кстати, а почему в годы революции и гражданской войны пили морковный чай, если травы и в городах и вокруг росло достаточно?

Пирожки из ржаной муки с отрубями, а начинка из яйца и какой-то травы. Яйца чуть-чуть, зато травы много.

— Курочек завели, — пояснил ротмистр. — Второй год нас с супругой спасают. И сами едим, и на муку да рыбу меняем.

— А что за трава? — поинтересовался я. — Салат какой-то?

— Помилуйте, какой салат? Это молодая крапива. Супруга щи из нее варит, пальчики оближешь.

При слове «щи» мне стало грустно. Я их не ел… Если отсчитывать годы в обратную сторону — ровно сто лет. Что ж, повезло ротмистру с супругой. А вообще — молодец Александр Васильевич, спас своего начальника.

— Очень вкусные пирожки, — похвалил я. — Хозяйке от меня благодарность и поклон. Мастерица.

— Передам, — слегка поклонился ротмистр. — А вообще, я к вам по делу пришел.

— Так это я понял, — кивнул я. — Мне Муравин докладывал, что вы что-то интересное накопали.

А ведь мог бы гражданин ротмистр и просто зайти, принести начальнику пирожков. Я бы не обиделся.

— Итак, Владимир Иванович, — начал Книгочеев. — Для начала хочу доложить, что по почтовым открыткам господина Зуева ничего нового сказать не могу. Несомненно, это какой-то код, но какой именно, пока не выяснил. Я даже марки отклеил, думал, под ними что-нибудь скрыто. Бывали у меня такие прецеденты. Увы и ах.

Я терпеливо ждал, а Александр Васильевич хитренько посмотрел на меня и принялся вытаскивать из кожаного портфеля книги. Разложив их на столе, с торжествующим видом произнес:

— Я задумался: почему Зуев хранил в своем кабинете три совершенно одинаковые книги, если они есть в отделе иностранной литературы? И здесь я обнаружил настоящие шифрограммы. Причем — исполнение простое и оригинальное. Вот, посмотрите.

Все три выложенные на стол книги абсолютно одинаковые.

— Как вы считаете, каким способом составлена шифровка?

Книгочеев смотрел с ехидным видом, заранее радуясь недогадливости начальника. Я же взял книги, посмотрел на обложки. Joseph Conrad «The Secret Agent». Насколько помню, главным героем там является анархист, что выдает себя за обычного торговца канцтоварами, а сам потихонечку готовит серию взрывов. И как с помощью книг дать задание агенту? Пожалуй, можно. Уже сам роман дает подсказку к действию.

— Только если накалывать иглой буквы или слова, — предположил я.

— Вы знали? — с разочарованием произнес Книгочеев.

— Только сейчас догадался, — покачал я головой. — А если бы вы не сунули меня носом в книгу, ни за что бы не понял.

Не станешь же говорить, что прочитал о таком способе отправления посланий в биографии Конан Дойла? Сэр Артур с помощью булавки отправлял письма своему родственнику, находившемуся в немецком плену. У меня если и всплывали мысли о методе Конан Дойла, то при взгляде на библиотеку с иностранными изданиями они куда-то уходили.

— Александр Васильевич, — продолжил я. — Раскрытие шифра — целиком ваша заслуга. Расскажите, что вы там обнаружили?

— Прежде всего, названия мест, имевших непосредственное отношение к Архангельску, названия кораблей и сопоставил их со странными взрывами. Например, в этом экземпляре, — Книгочеев потянул на себя одну из книг, раскрыл ее и принялся водить пальцем по крошечным отверстиям. — Тут обозначена Бакарица, склад номер пять. В июле шестнадцатого года этот склад сгорел по невыясненным обстоятельствам. Кстати, там хранились запасы импортных продовольственных товаров. Что за товары и на какую сумму был причинен ущерб, я уже не помню, но они предназначались к отправке на фронт. Далее. В следующей книге упомянут Александровск^[3]. Там у нас находилась кабельная станция, поддерживавшая телеграфную связь с Англией. Так вот, станция сгорела при загадочных обстоятельствах, а связь с англичанами оказалась прерванной на месяц.

— То есть, теперь можно точно сказать, что это не случайность? — поинтересовался я, хотя ответ очевиден.

— Увы, да, — развел руками бывший ротмистр. Потом вздохнул: — А самое скверное, что я помню, как приходили эти книги. Могу даже назвать примерные даты — апрель, июнь и сентябрь. Библиотека как раз получала в это время партии книг из Москвы. Но книги для Зуева приходили часто, мы не обращали внимания.

— Чтобы спрятать мертвый лист, он сажает мертвый лес, — припомнил я подходящую цитату, вычитанную мной у незабвенного Бушкова. Сказал, если не ошибаюсь, Честертон.

— Правильно сказано, — кивнул ротмистр, и добавил: — У нас говорили — подобное прячь среди множества подобных.

— А что за название упомянуто в третьей книге?

— Барон Дризен.

— Дризен? Барон? — удивился я, пытаясь припомнить баронов с такой фамилией.

— «Барон Дризен» — название парохода, прибывшего прямым рейсом из Нью-Йорка, — пояснил Книгочеев. — У него на борту находилось около ста тысяч пудов взрывчатки. Во время разгрузки произошел взрыв.

Сто тысяч пудов, это тысяча шестьсот тонн! М-да, не слабо должно рвануть.

— «Дризен» почти разорвало на части, — подтвердил мою догадку Александр Васильевич. — Кроме него повреждены и затонули два парохода — один наш, второй английский. Погибло или пропало без вести полторы тысячи человек, две тысячи получили ранения. Была уничтожена электростанция, десятки домов. Следствие проводила специальная следственная комиссия из Петрограда, отыскавшая виновного — боцмана Палько. Тот признался, что в Нью-Йорке его завербовала германская разведка, и он в порту подложил в носовой трюм бомбу с часовым механизмом. Палько признали виновным, повесили. Но теперь мне кажется, что боцман оказался самой удобной фигурой — единственный, кто остался в живых из команды «Барона Дризена». На выживших всегда падает подозрение. Кроме того, боцман некогда обвинялся в хранении нелегальной коммунистической литературы, а отношение большевиков к войне было известно. Вполне могло так статься, что Палько заставили признаться. Иных доказательств, кроме признания боцмана, у комиссии не нашлось.

— Закономерный вопрос: на кого же на самом деле работал господин Зуев? — хмыкнул я. — Будь он английским разведчиком, то не стал бы наносить ущерб интересам союзников.

— Значит, Зуев был двойным агентом, — совершенно резонно предположил Книгочеев. — Работал одновременно на англичан и на немцев. Возможно, что на австрийцев.

— А как вы считаете, Зуев мог работать на Польшу?

— На Польшу? — вскинулся Книгочеев, как тот чиновник, что проверял паспорта в стихотворении Маяковского. — Зуев прибыл сюда в девятьсот седьмом году, а Польша появилась спустя десять лет. В девятьсот седьмом никому бы и в голову не пришло, что Юзеф Пилсудский соберет воедино куски кусочки бывшей Речи Посполитой. Скорее всего, Зуев работал на немцев.

— А если допустить, что Зуев изначально являлся членом польской националистической группировки, например, пресловутой революционной фракции, созданной Пилсудским внутри ППС^[4], мечтавшей о возрождении Польши, а потом он его завербовала английская разведка? Причем Зуев стал работать на англичан с согласия руководства партии. Возможно такое?

— Мне кажется, это слишком сложно, — пожал плечами Книгочеев. Подумав несколько мгновений, покачал головой: — Впрочем, если вспомнить, что Пилсудский стал проповедовать «прометеизм»^[5] еще накануне русско-японской войны, а обретение независимости Польши он связывал с разгромом России в Великой войне, то вполне возможно. И если допустить, что господин Зуев был единомышленником Пилсудского, то все встает на свои места.

— Забавно, — сказал я, хотя на самом-то деле не видел ничего забавного. — Польский националист, прикидывавшийся русским полонофилом, работавший на Британию и одновременно вредящий Антанте, чтобы досадить России.

На самом-то деле, мне стало очень грустно. Получается, Зуев обвел меня вокруг пальца. Да я и сам хорош. Уперся в то, что господин главный библиотекарь — английский шпион и не стал проверять иных линий, хотя должен был. Слабое утешение, что мое руководство — Кедров с Артузовым — не ставило мне задачи по отработке Зуева на предмет принадлежности его к «Двуйке», то есть ко Второму отделу Генерального штаба Войска Польского, а если конкретно, то к офензиве, но сам-то я должен думать! Ладно, поздно рвать волосы на пятой точке, надо о деле думать.

— Александр Васильевич, вы же отрабатывали связи Платона Ильича с жителями города, — поинтересовался я. — Наверняка, среди них попадались и этнические поляки. Возможно, члены ППС.

Книгочеев вздохнул, пожал плечами и сказал:

— Никто не рассматривал Зуева как поляка. Фамилия и имя русские, а Царство Польское — только часть Российской империи. Касательно же поляков… В Романове, то есть Мурманске, библиотекарем служил поляк. Если не ошибаюсь, фамилия его Возняк. Разумеется, он частенько наведывался к Зуеву. Вы сами понимаете, что библиотека — идеальное место для встреч резидента с агентами. Кто же станет обращать внимание на посетителей, обменивающих книги?

Это точно. Значит, придется тупо перебирать все читательские формуляры, откладывать в сторону всех поляков, а потом методично их проверять. А губисполком и так второй месяц бухтит на меня, что не пускаю читателей в Архангельскую библиотеку. Мол, единственный «луч света в темном царстве», так и тот ЧК закрыло. Ничего, потерпят немного.

Книгочеев, между тем, продолжал:

— Да, среди посетителей библиотеки был поляк, которого подозревали сочувствующим большевикам, но прямых доказательств не обнаружили. К тому же, по нашему мнению, он не представлял опасности для государства ввиду его постоянной удаленности от городов и от всего прочего.

Я слегка насторожился. Интересно, что за отдаленность? Белое море?

— Павел Новак служил, а не исключено, что и до сих пор служит на ледоколе «Таймыр» радистом.

Мать моя женщина! С этого ледокола во время интервенции шли регулярные радиосообщения в Разведупр, касавшиеся состояния армии Северного правительства. А если и в армейской разведке сидит агент офензивы? Информация о белогвардейцах интересна и Польше. А если Новак продолжает передавать данные, но уже о нашей армии? Ведь даже информация об отправке на Западный фронт «отфильтрованных» офицеров может представлять интерес. А перед моим отъездом в Москву из шестой армии отправили на Запад целый полк. Хм. Значит, нужно «копать» железнодорожников, а может, кого-то и в штабе шестой армии. Разберемся.

Я махнул рукой и приказал:

— Александр Васильевич, к вечеру жду от вас подробный рапорт. Расскажете о разработке Зуева вашим ведомством, о всех его польских связях и о том, как сопоставили задания в книге Конрада с диверсиями.

— Слушаюсь, Владимир Иванович, — поднялся Книгочеев.

Александр Васильевич собрал свои вещи и ушел. Похоже, Книгочеев постоянно ждал от меня вопроса с подвохом. Я даже знал, какого. Мол, а чем занимался дорогой товарищ жандарм во время интервенции? Разводил с женой курочек? Считать, что контрразведка союзников и Военно-регистрационное бюро Северного правительства прошли мимо бывшего ротмистра — нелепо. В самой контрразведке он не служил, это точно, я бы об этом знал, но какие-то услуги оказывал, стопудово. Ладно, потом разберемся. Мне Книгочеев нужен, да и пирожки его супруга печет первоклассные.

Может, у меня шпиономания, перерастающая в паранойю? И Павел Новак — честный человек, добросовестный моряк? Все может быть. Но уже сегодня вечером (раньше не успеем), Новака задержат и доставят ко мне. И в Мурманск уйдет телеграфное сообщение об установлении месторасположения Возняка и его аресте (если он жив и не сбежал вместе с англичанами). Нет, с арестом пока подождем. Пусть установят местонахождение, возьмут в оперативную разработку. Пусть хотя бы связи отработают, и то хорошо. Кто у меня в Мурманске есть из толковых людей? Самое скверное, что никого. «Контриков» арестовать смогут, допросить, но не более. Придется отправить туда кого-то из архангельских оперативников, например, Кирилла Пушкова. Жалко, конечно, Пушков мне и здесь нужен, но парню пора расти. Отработает «польский след», назначу его начальствовать над Мурманским бюро Архангельского ЧК, а когда Александровский уезд превратят в губернию, из него выйдет готовый начальник губчека. Так, что у меня еще есть? Ага, толстенный пакет, прибывший специальной почтой из Петрограда.

Так. Здесь запросы, опять запросы. Снова запросы. Любопытствуют коллеги из Питера о некоторых деятелях армии Северного правительства. Поставить на всех документах свою резолюцию «К исполнению» и отложить в сторону — канцелярия сделает копии и разошлет в СЛОН и ХЛОН.

А здесь уже ответ на наш запрос, касавшийся одного любопытного субъекта до сих пор сидевшего в Архангельской тюрьме, хотя я собирался перевести его на Соловки. Мы посылали в Петроград его дактокарту и фотографии, попросив коллег «пробить» этого ухаря через Кабинет судебной экспертизы Питерского угро. И, судя по всему, не все учетные данные уголовных преступников сгорели в огне февральской революции.

Глава 5
Заседание губисполкома

Как всегда, дел навалилось — начать и кончить. Сегодня на прием явился странный гражданин, уверяя, что он сотрудник отделения внешней разведки Военной канцелярии Северного правительства поручик Потылицын, отправленный с заданием в Норвегию. А отправлял его начальник отделения господин… Книгочеев.

Ай да Александр Васильевич, ай да сукин сын! Я, разумеется, подозревал нечто подобное, но только не его руководство внешней разведкой. Да что там… Я до сих пор ни в одном источнике не встречал, что у Северного правительства вообще имелась собственная внешняя разведка. Казалось, зачем она им? Стало быть, размышляли, анализировали, строили планы на будущее. А ведь неплохо замаскировались, заразы. Что из этого следует? А то, что Книгочеев большой молодец, если сумел так скрыть собственную контору. Придется мне с ним провести разговор уже не как с коллегой, а как с подчиненным.

А что касается поручика Потылицына, то я определил его пока под домашний арест, приказал обеспечить питанием и бумагой. Нехай пишет, что полезного узнал у норвежцев (здесь их отчего-то именуют «норвегами»), Разведупру пригодится. Норвегия в последнее время обнаглела сверх меры, а ее рыбаки и китобои нахально забираются в наши воды и браконьерствуют, а нам пока и ответить нечем. Ничего, дайте срок. Появится на Русском Севере военный флот, сделаем вам большую и жирную козью морду.

Хм. А ведь Разведупр захочет Книгочеева заполучить, с них станется. Не отдам. Александр Васильевич, как я уже говорил, сукин сын, но это мой сукин сын! И коли мне предстоит ехать в Польшу, то в Архангельске господина ротмистра не оставлю. Определю его в свой штабной вагон, пусть сидит, мемуары пишет. Авось, потом можно свести его с бывшим полковником Генерального штаба Сагадеевым Борисом Алимовичем (не исключено даже, что они знакомы), и пусть сядут, и напишут пособие по контрразведке.

По здравому размышлению я передумал брать под арест радиста с «Таймыра». Если парень невиновен, к чему его обижать? Нет, я лучше его осторожненько «выдерну» с ледокола и проведу предварительную беседу, а там посмотрим. Тем более что у меня есть помощник. Шепну на ушко Серафиму Корсакову, что надобно поболтать с товарищем Новаком, он что-нибудь придумает. Да и ледокол сейчас стоит в порту, а команда болтается без дела.

Но сегодня у меня еще есть и другие дела. Например, очередное заседание.

Я не очень часто бываю на заседаниях губисполкома — некогда, да и вопросы, которые выносятся на обсуждение, редко касаются моего ведомства, но кого-нибудь из заместителей всегда отправляю. Мало ли — начнут делить бензин и, разумеется, «забудут» про отсутствующего члена исполкома. У меня помимо «начальственного» авто есть два грузовика и американский автобус, и без дела они никогда не простаивают. Если честно, такой прецедент, когда не выделили бензин губчека, случился всего один раз, о чем руководство губернии потом пожалело — не мудрствуя лукаво, я распорядился просто сливать горючку из всех подвернувшихся под руку машин. Ругани было! С тех пор поумнели, но на всякий случай ответственные работники при виде автомобилей губчека сворачивали в переулки.

Сегодня же явился на заседание сам. Во-первых, об этом лично просил Михаил Артемович — председатель исполнительного комитета. Во-вторых, сегодня на повестке дня стояло мое предложение «О вынесение на рассмотрение СНК РСФСР проекта по „Замене продразверстки продналогом“ и разрешении частным лицам открывать предприятия».

Возможно, мой проект именовался неуклюже, детали в нем не проработаны, но не могу же я помнить всех тонкостей и формулировок правительственных документов при введении нэпа? Моя задача обрисовать сам контур, а как его заполнить, есть специальные люди.

К тому же, если речь пойдет о натуральном налоге, надо учитывать такую вещь, как плодородность земли. Даже в нашей Архангельской губернии она совершенно разная. В Шенкурском уезде, самом урожайном из всех, одна, а в Холмогорском — другая, а в Александровском, на Кольском полуострове, вообще никакая. И урожайность «семьдесят пудов с десятины» я не очень-то воспринимаю. Это как, много или мало? Нет уж, такие детали пусть прорабатывает земельный отдел губисполкома, там у Попова два агронома сидят. Не справятся, вернутся сидеть в другое место, откуда их вытащили и пристроили к работе по специальности. Или отправлю бывших «химических прапорщиков» на какой-нибудь фронт ротными командирами.

Так что сидите ребята, вспоминайте учебники, поднимайте статистику урожайности зерновых культур по Архангельской области, тьфу ты, губернии, и выведите мне процент, который крестьянин может заплатить государству. А еще не забудьте, что на Кольском полуострове кочуют «оленные» люди, до которых уже добралась Советская власть и теперь пытается изымать «излишки», а лопари при всем своем миролюбии начинают звереть, резать уполномоченных по «продразверстке» и уходят в сопредельные страны, а финны и норвежцы у лопарей, а уж тем более у оленей, паспорта не спрашивают. И у меня головная боль — как сохранить жизнь и здоровье мясозаготовителей, ловить по тундре «белых партизан», не желающих подчиняться требованиям Советской власти? Но как собирать налоги с оленеводов при введении продналога, я пока тоже не представляю.

И по поводу частных предприятий. Для нашего региона, наверное, самым оптимальным станет кооперация. Все равно рыболовные артели, по своей сути, кооперативные предприятия, просто сами о том не знают. Архангельская губерния очень зависит от внешнего мира, особенно, что касается хлеба, но рыбой мы государство обеспечить сумеем, дайте срок.

И китов с моржами пора добывать. Жалко, конечно, умное животное, но что поделать? А чтобы добывать, понадобятся карбасы, а их теперь почти нет. Что-то красные конфисковали, что-то белые. И вообще, если судно не поддерживать в порядке, оно быстро выходит из строя. Не знаю даже, остались ли сейчас судостроители? Кто-то да и найдется, но одному не осилить, надо артелью.

Опять-таки, разная мелочовка, вроде выделки шкур, обработки костей и прочее. Здесь это особо никому и не надо, в Центре с руками оторвут.

А вот лесозаготовку, переработку леса, я бы в частные руки отдавать не стал. Но, опять-таки, настаивать не стану. Моя задача подготовить почву для новой экономической политики, а если проект примет губисполком (а он его примет!), то претендовать на авторство я не стану. Орден Красного Знамени у меня уже есть, а Госпремии в Советской России еще не придуманы. Пусть коллеги его дорабатывают, уточняют, выносят на обсуждение Совнаркома. Возможно, для начала предложим ввести продовольственный налог лишь для нашей губернии, а отчего это в отдельно взятом регионе политика правительства должна отличаться от общероссийской, я как-нибудь обосную. Аргументы есть, но их изложу потом, когда приступим к реальному воплощению. А там, глядишь, удастся ввести и по всей территории Советской России.

И если нэп введут не в марте одна тысяча девятьсот двадцать первого года, а хотя бы в августе-сентябре двадцатого, то можно будет считать, что я прожил в этом мире не зря.

К моему удивлению, проект приняли единогласно. Никто даже не стал заявлять, что восстановление частной собственности — измена делу революции, отступление от ее основополагающих норм. Все правильно. В исполкоме собрались не теоретики, а реалисты.

Разумеется, проект решили передать на доработку специалистам, установив срок в один месяц, а контроль взял на себя сам Михаил Артемович. Он, кстати, собирается сам ехать на заседание СНК, и среди наркомов у него есть неплохие связи еще со времен дореволюционного подполья.

Второй вопрос на повестке дня тоже касался меня и моего ведомства.

— Я считаю, что бывших белогвардейцев, содержащихся в фильтрационных лагерях, в обязательном порядке следует привлекать к общественно-полезному труду, — сказал товарищ Немиров, заведующий отделом промышленности. — Сейчас у нас происходит ненужная трата продуктов, а проку от этого никакого. Получается, мы содержим три тысячи дармоедов, которые могли бы работать на лесосплаве, на погрузке и разгрузке каменного угля, соли — там, где сейчас заняты женщины.

— Поддерживаю, — присоединился к словам своего подчиненного и председатель губисполкома.

Взгляды присутствующих скрестились на начальнике губчека, то есть, на мне.

— Не возражаю, — ответил я. — Напротив, поддерживаю всей душой. Только, у меня есть несколько вопросов.

Члены губисполкома завздыхали и заерзали. Они уже знали, что если у Аксенова есть «несколько вопросов», то все будут непростыми. Как раз, напротив, ничего сложного я спрашивать не хотел.

— Итак, вопрос первый. В моем распоряжении имеется около трехсот красноармейцев, занятых охраной фильтрационных лагерей и тюрьмы. Если мы станем задействовать заключенных на работах, количество конвоиров нужно увеличить. Или перестраивать их график дежурств. Промышленный отдел может мне четко сказать — на каких работах задействуют заключенных, сколько вам потребуется человек? И где промышленный отдел возьмет охрану?

— Это вы сами должны решать, — пожал плечами Немиров.

— С какой стати? — удивился я. — Архангельская губчека не занимается хозяйственными работами. Ее задача — борьба с контрреволюцией, спекуляцией, а также выявление контрреволюционных элементов.

— Владимир Иванович, но вы же прекрасно знаете ситуацию в городе и губернии, — вмешался Попов.

— Михаил Артемович, я знаю ситуацию только в общих чертах, — возразил я. — Знаю, что кругом разруха, катастрофически не хватает мужчин. Но мне нужна конкретика. Скажем, товарищ Немиров дает заявку — прошу выделить на работу на железнодорожную станцию Бакарица сто человек. Предстоит разгрузка каменного угля. В этом случае я буду знать, что мне достаточно десять конвоиров. В другой раз он мне пишет — требуется двести человек на сплав леса куда-нибудь в Тьмутаракань. А это уже не десять конвоиров, а тридцать, как минимум. И нужно оценивать условия. Одно дело, если работы станут проводиться в черте города, другое — в лесу.

— Вы можете задействовать красноармейцев восемнадцатой пехотной дивизии, — нетерпеливо сказал Немиров.

— Могу, — кивнул я. — При условии, что командование мне их станет давать. Напомню, что командармом шестой армии являюсь не я, а товарищ Самойло. Пока Филиппов еще ни разу мне не отказывал. Но, поймите, должна быть какая-то система. Хотя бы количество красноармейцев. Вы, как водится, станете каждый день подавать заявки, а мне утрясать с армейцами? Да и знаю я, как это бывает: срочно дайте арестантов, на станции аврал! И что, мне каждый раз бегать к Филиппову, срывать красноармейцев с занятий?

— Они все равно ничего не делают, — едва не выкрикнул Немиров.

— Делают или не делают, это пусть военное командование решает, а не мы, — хмыкнул я. — Но если командиры полков и батальонов уже составили собственный план, а мы срываем бойцов с занятий или каких-то внутренних работ, это будет нехорошо. Не согласны?

— Да мы-то согласны, но ты прямо скажи, чего нужно от промотдела? — вздохнул Попов.

— Нужен предварительный план работы — где собираются задействовать заключенных, в каком количестве, хотя бы на два месяца. Ладно, пусть на месяц. В идеале — на год вперед, — пожал я плечами. — Если у меня на столе окажется такой план, я уже четко начну представлять: сколько понадобится охраны, какой. Вполне возможно, что план, скажем, на год вперед, вообще позволил бы создать на базе фильтрационных лагерей некое предприятие.

— И где я вам добуду такой план? — усмехнулся Немиров. — Мы, к вашему сведению, работаем по факту.

Я не стал больше ничего говорить, просто посмотрел на Михаила Артемовича, для которого, похоже, это стало новостью, и вздохнул.

— Товарищ Немиров, а как ваш отдел работает, если у вас нет планов работ? — поинтересовался Попов.

— А как я могу планировать, если у нас сплошные авралы? — огрызнулся завпромотдела. — Вон, водолазы уголь достали — обеспечь их транспортом срочно, потом разгрузка, а где грузчиков брать? На Пинеге лесопилка полетела, как я ее планировать могу?

— Ладно, товарищ Немиров, мы с вами позже поговорим, — пресек Попов затевавшуюся склоку и, вероятно, не желая устраивать разнос бестолковому начальнику отдела при всех. И правильно, между прочем.

— Второй вопрос, касающийся труда заключенных. Точнее — их питания. В фильтрационном лагере каждый заключенный получает полфунта хлеба и миску похлебки. Скудно, но большего у меня нет. Это очень мало даже для тех, кто сидит на месте и не тратит силы. Наверняка, все слышали о недавнем мятеже в Холмогорах? Причиной стало именно неполноценное питание.

Про Холмогорский мятеж знали все, как и про то, что из двенадцати беглецов отыскать и уничтожить удалось только половину. При этом, взвод, отряженный Терентьевым в погоню, сам понес потери — трое красноармейцев убиты, двое ранены. Где объявятся остальные белогвардейцы, пока неизвестно.

Я, между тем, продолжил:

— Если на разгрузке угля или на сплаве леса мои подопечные, скажем так, протянут ноги, кто будет в этом виноват? Или поднимут очередной мятеж?

— Наши женщины-грузчики получают в день по фунту хлеба, — встрял Немиров. — А здесь мужчины, да еще и белогвардейцы. Такое впечатление, что вам их жалко. Они с нами не церемонились. Поднимут мятеж — расстреляете.

— А мне их действительно жалко, — согласился я. — А вам нет?

— По мне — так их всех следует расстрелять, — заявил Немиров, с торжествующим видом оглядывая членов губисполкома.

— Точно, нечего с ними церемониться, — поддержала завпромотдела заведующая отделом образования Панкратова. — Я вообще не понимаю начальника губчека с его миролюбием.

— Вы считаете, что расстреливать следует больше? — поинтересовался я.

— Именно так!

— Не вижу препятствий, — сухо сказал я и обратился к Попову: — Михаил Артемович, у меня к вам просьба. Откомандируйте товарищей Немирова и Панкратову в распоряжении Архангельского чека на недельку.

— В распоряжение чека? — не понял Попов. — Зачем?

— А я их временно определю в пулеметную команду, белых расстреливать. Вы, товарищи, из пулемета умеете стрелять?

— Товарищ Аксенов, что за демагогия? — возмутился Немиров, а Панкратова открыла рот, словно рыба, вытащенная на сушу.

— Причем здесь демагогия? — усмехнулся я, стараясь держать себя в руках, хотя уже хотелось стукнуть кулаком по столу. — Демагогию, дорогой товарищ, вы разводите. Предлагаете белых расстреливать — покажите пример. Не умеете стрелять из пулемета — научим. И вы, товарищ Панкратова, абсолютно правы — надо расстреливать. Думаю, следует собрать для показательного расстрела архангельских ребятишек. Вы за пулеметом, а они посмотрят, как главный педагог губернии белых гадов стреляет. А если среди них окажутся невиновные люди — совсем прекрасно.

— Ну, знаете, товарищ Аксенов! — вскинулась Панкратова. — Это уже слишком.

— Почему слишком? — поинтересовался я. — Вам что, товарищ Панкратова, белых жалко?

— У меня, между прочем, ответственная работа, — гордо заявила завгубоно.

— А кто-то спорит? Вы же детишек должны воспитывать в революционном духе или нет? Покажите пример классовой борьбы. Что, слабо? Как революционные лозунги произносить, обвинениями сыпать — так все горазды, а как до дела доходит, то все в кусты. Или вы всегда все хотите чужими руками сделать?

Немиров надулся, а Панкратова, как это водится у некоторых женщин, начала рыдать, а потом вообще выскочила из-за стола заседаний и убежала.

Не желая пререкаться дальше, я сказал:

— В общем, так, товарищи. Если у губернского исполнительного комитета есть желание задействовать заключенных в общественно-полезном труде — я вас поддерживаю. Но для этого мне необходимо знать — когда и в каком количестве. Плюс я должен быть уверен, что они получат не только полфунта хлеба, но и еще какую-нибудь пищу. Думайте, уважаемые коллеги.

Среди членов губисполкома поднялся нездоровый шум, но мне было уже некогда вникать. Прямо на заседание влетела секретарша Попова. Вытаращив перепуганные глаза, женщина выпалила:

— Товарищ Аксенов, срочно на станцию. Белые в городе! Авиапоезд взорвали!

Глава 6
Неизвестные диверсанты

Паника — штука страшная, и неприятная. А «белые в городе» или «англичане высаживаются» за последнее время в Архангельске кричали уже раза три, если не больше. Но мне-то проще, потому что я твердо знал, что англичане с американцами появятся здесь через двадцать лет с небольшим хвостиком, когда станут поставлять продукцию по ленд-лизу. А народ-то о том не знает. Вон, недавно в Северной Двине водолазы мину рванули — десант высаживается! — так в городе сразу же ринулись скупать «моржовки» и «керенки», а совзнаки, что и так-то уже ни шиша не стоят, обесценились еще больше. Красный флаг на губисполкоме ветром сдуло — Миллер вернулся! Кто-то пугается, а кто-то радуется.

Авиапоезд — это не паровоз с крыльями, а подвижная ремонтная база для ремонта фронтовой авиации. И не авиапоезд взорвали, а вывели из строя паровой котел. Разумеется, тоже хорошего мало, но все-таки не целый состав. Паровоз можно отремонтировать.

Самолетов в шестой армии немного, штук сорок, в основном, «Ньюпоры» «Фарманы» и гидросамолеты, но и они выполняли важную работу — бомбили вражеские подразделения, сбрасывали листовки, вступали в схватки с «Де Хэвиллендами» и «Ариэйтами» англичан, и со своими вчерашними товарищами по оружию, вставшими на другую сторону. Увы, чаще всего красные военлеты проигрывали воздушные схватки, но случались и победы.

Командовал авиаций Иван Адольфович Буоб^[6], бывший подпоручик. Говорили, что он воздушный ас.

Как человек, отслуживший срочную службу в ВВС и хотя и не имевший прямого отношения к авиатехнике (оператор АКЗС^[7]), я знал, что даже новенькие самолеты имеют обыкновение ломаться, чему способствует скорость и давление воздуха. «Бэушные» «Ньюпоры», поступавшие в Россию, из строя выходили частенько, а еще проблем добавляло топливо. Приличного бензина нет, и для заправки самолетов использовали ту же жуткую смесь, что и для моего «Роллс-ройса», из-за чего моторы постоянно загрязнялись, добавляя работы авиатехникам, а у летчиков постоянно болела голова, словно с похмелья.

Посему специально для обслуживания авиации Северного фронта еще в девятьсот восемнадцатом году на базе обыкновенного поезда создали ремонтные мастерские. В вагонах авиапоезда имелись токарные и фрезерные станки, верстаки, собственная электростанция и двигатель. Наверное, нет такой детали, которую не смогли бы воссоздать здешние умельцы. Особенно нахваливали талантливого авиамеханика Сергея Ильюшина. Я все собирался зайти, познакомиться с будущим гениальным авиаконструктором, создателем «летающего танка», но пока собирался, его перевели на Кавказ.

После освобождения Северной области от белых для военной авиации работы не осталось, и ее перегнали на другие аэродромы, оставив нам пару гидросамолетов, для обслуживания которых задействовали старую баржу. Надобность в передвижной ремонтной базе миновала, и авиапоезд планировали отправить в Москву, а уж там для него бы нашли применение, благо гражданскую войну еще никто не отменял.

И вот, как выяснилось, отъезд авиапоезда задерживается из-за диверсии.

Когда я вместе со специалистом по взрывотехнике Исаковым (одним из саперов, отобранных мной в ХЛОН) прибыл в железнодорожное депо, там было не протолкнуться от начальства: тут тебе и начдив с комиссаром дивизии, командиры бригад, полковые командиры и свита: всякие порученцы и ординарцы, но отчего-то никто не подходил близко к самому паровозу. Завидев меня, армейцы расступились, и я понял причину — вдоль локомотива метался из стороны в сторону дивизионный особист Тютюнник, размахивая маузером, время от времени стреляя в воздух, а матерился так, что перекрывал карканье перепуганных ворон.

— И давно он так? — поинтересовался я.

— Минут пятнадцать, — грустно отозвался Петя Мошинский, заместитель особиста. — Авиапоезд на особом контроле стоит, а тут, вишь, такое дело. Начальник мой как сюда приехал приказал караул под арест взять, выстроил всех возле паровоза и орать начал, а потом принялся в воздух палить. Караульные с перепугу разбежались, попрятались.

Не везет восемнадцатой дивизии с особистами. И чего бы Кругликову не назначить на должность начальника Петю Мошинского? Правда, он еще слишком молод, лет двадцать пять, так подрастет.

— Сколько патронов высадил? — спросил я.

— Одну обойму уже расстрелял, а из второй штуки три, — принялся пояснять Мошинский, но тут Тютюнник выстрелил еще раз.

Значит, в маузере осталось шесть патронов. Ждать, пока их не расстреляет? Интересно, у Тютюнника просто истерика или спятил? Но не дело это, если чекист бегает по платформе, пугает народ. Ладно, что пока в воздух палит, а если в людей начнет? Будь это не особист, а кто-то другой, уже застрелили бы. А начальник особого отдела — зверь пострашнее комиссара. Видимо, потому-то меня и ждали.

— Петр, ты стрелять хорошо умеешь? — поинтересовался я.

Мошинский, сразу поняв, что от него требуется, покачал головой:

— Не-а, если стреляю, то в туловище попаду, насмерть.

— Хреново, — вздохнул я, прикидывая: сумею ли сам попасть с пятнадцати метров в главного особиста, но так, чтобы только покалечить, а не убить? Нет, не рискну. Попасть попаду, но куда? В живот или в голову. Зафигачить бы в него чем-нибудь, как в ту полоумную гимназистку, так далеко, не докину.

— Владимир Иванович, давай-ка я попробую, — предложил начдив, открывая кобуру. Похвастался: — Я в нашем выпуске вице-чемпионом училища был, из ста восемьдесят выбивал. Куда стрелять?

— Дерзайте, товарищ начдив, — вздохнул я. — Я с ним заговорю, попрошу маузер убрать. Не уберет — палите. Главное, чтобы ты в меня не попал, а Тютюннику можешь хоть в ногу, хоть в руку.

А про себя подумал, что если пуля начдива угодит в другое место, то спишем на боевые потери. Типа… начальник особого отдела дивизии в одиночку пытался задержать польских диверсантов, но был убит на месте! Да, а почему меня на Польше-то клинит? Не факт, что авиапоезд на Западный фронт пойдет.

Посмотрев на командный состав, таращившийся на Тютюнника (а тот еще раз пуганул несчастных ворон, да и нас заодно), предложил:

— Отцы-командиры, отошли бы вы от греха подальше, что ли.

«Отцы-командиры» отодвинулись метров на пять. М-да, я тут недавно на жителей Холмогор пенял, что стояли прямо на линии огня, а здесь командиры РККА, половина из которых бывшие офицеры. Ну, флаг вам в руки, барабан на шею.

— Товарищ Тютюнник! — громко сказал я, делая несколько шагов по направлению к главному особисту. — Вы бы оружие убрали, что ли.

— А, Аксенов! — радостно оскалился начальник особого отдела. — Вот тебя-то я и расстреляю в первую очередь. Ты почему не обеспечил охрану поезда?

— Виноват, времени не было, — пожал я плечами, прикидывая — о чем еще следует говорить со сбрендившими людьми?

Раздался выстрел, следом за ним приглушенный лязг, словно что-то ударилось о металл, послышался крик боли, и Тютюнник упал.

Начдив Филиппов, наверное, и был когда-то вице-чемпионом юнкерского училища (что в переводе на нормальный язык означает второе место на соревнованиях), но это случилось давно. Промазал, но пуля, ударившись о паровоз, срикошетила и попала в особиста. Удачно. А ведь могла бы в меня.

Тютюнник корчился и стонал от боли, но это и хорошо, потому что попади пуля в позвоночник или в голову, он уже ни стонать, ни корчиться не сумел бы.

— Товарищи командиры, — слегка рыкнул я на командный состав дивизии, уже норовивший забраться на паровоз. — Вызовите врача, близко к локомотиву не подходите. А еще лучше — отправляйтесь-ка по своим делам и не мешайте работать. Товарищ начдив, распорядитесь. Александр Петрович, — это я своему саперу. — Вы со мной.

Александру Петровичу Исакову уже за пятьдесят, служил еще в русско-японскую, заработал там ордена святой Анны и святого Владимира с мечами, вышел в запас штабс-капитаном, но с началом Первой мировой призван, служил в запасном полку, а по возвращению домой мобилизован в белую армию. Отчего-то за все это время в чинах не вырос. Как я понял, его саперы и разминировали те мосты, что минировал мой друг Артур Артузов.

Мне Исаков отчего-то напоминал учителя — строгого, но любимого детьми.

Надо оцепление выставить, чтобы начальство отгонять. И что они за два года войны поврежденных паровозов не видели или своих дел мало? Наверное, все-таки второе. Воевать не с кем, а красные командиры, равно как и простые бойцы, потихонечку зверели от скуки. Может, и Тютюнник рехнулся от безделья?

Начдив с помощью крепких слов навел порядок, и начальство потихонечку «рассосались». Да и самое интересное уже позади. Раненого особиста унесли, а глядеть на паровоз неинтересно. Я бы и сам на него не стал смотреть, а уж тем более, заглядывать внутрь кабины, но пришлось.

А внутри… Пересказывать не вижу смысла, воображение есть у всех, и каждый может себе представить, что случилось с двумя телами, если рядом с ними произошел взрыв. В общем, внутри кабины ничего целого не осталось, только покореженные железки.

— Посмотрели, гражданин начальник? — недовольно пробурчал взрывотехник. — Если посмотрели, то можете выйти, не мешайте.

Ишь ты, какой колючий, мысленно восхитился я. Ладно, посмотрим, что он скажет, но картинка представлялась ясной. Впрочем, пусть и специалист скажет свое слово.

Я спустился вниз, где Мошинский уже подводил к паровозу пожилого мужчину в форменной фуражке и вытертой кожаной куртке.

— Машинист, — сообщил заместитель начальника особого отдела. — Кузьмин Кузьма Петрович. Говорит — на пять минут из кабины вышел, оттого и спасся.

— А там кто? — кивнул я на кабину.

— Васька-кочегар, то есть, Василий Полетаев, и помощник мой, Петр Данилов, — вздохнул машинист. Сняв с головы фуражку, перекрестился: — Упокой господи их души. Я с Петром пять лет в рейсы хожу, да и Ваську сызмальства знаю. Мы с ними с восемнадцатого года в авиаотряде служим.

— Расскажи, Кузьма Петрович, как дело было? — попросил я.

— Так чего тут и говорить-то? — пожал плечами машинист. — Тендер мы углем еще вчера загрузили, сегодня к вечеру ходка, я Ваське велел загружать, чтобы топку проверить. Давно уже на угле не ездил, все на дровах, да на дровах. А уголек-то, он дольше загорается, чем дрова. Вот Васька с тендера уголек потянул — углеподатчик работает, хоть и плохо, раскочегарил, да начал подкидывать. И кинул-то всего две лопаты. Я Петруху оставил, а сам до ветру пошел. Вот, пока ходил, тут и рвануло.

— Говоришь, никто посторонний сюда не заходил? — вкрадчиво поинтересовался Мошинский.

— Так какие здесь посторонние? — удивился Кузьмин. — Тут только свои, да наши, да охрана кругом стоит. Кто из посторонних сюда пройти может?

— Это что, получается, что кто-то из своих «адскую машинку» принес, да в топку сунул? Помощник с кочегаром отпадают, получается, что только ты. А, гражданин Кузьмин? — с угрозой в голосе поинтересовался Мошинский.

— Да ты что, товарищ начальник? — оторопел Кузьмин. — Я же говорю, до ветру вышел. Мне теперь с паровоза-то по-маленькому неудобно ходить. Нечто думаешь, я своих товарищей порешил? Да мы на этом паровозе всю войну прошли, под бомбами бывали.

Мошинский порывался еще что-то сказать, но я перебил:

— Товарищ Кузьмин, говорите, раньше вы на дровах ходили, а теперь на угле?

— Так выделили немножко, но все равно, верст через триста на дрова переходить. Где тут угольком разжиться? А дрова — всюду они.

— А уголь вам кто грузил? — спросил я.

— Как кто? Грузчики, кто же еще? Сюда вагон из Бакарицы пригнали, тендер загрузили, вот и все. Я ж их разглядывать не стану, правильно? На кой они мне?

— Владимир Иванович, какая разница, кто уголь грузил? — недоумевал Мошинский. — Искать надо, кто адскую машинку принес.

— Не было, Петя, никакой «адской машинки», — вздохнул я.

— Не было? — хохотнул Мошинский. — А паровой котел, что, святым духом взорвался, да?

Тем временем, из кабины спустился Исаков. Сверкнув стеклышками пенсне, сообщил:

— Тротил.

— Я ж говорю, адская машинка! — торжествующе заявил Мошинский. — Тротил без детонатора не взорвется. Он в огне гореть станет, вот и все. Его можно даже в формы лить.

— Если кинуть тротиловую шашку в печь, то в замкнутом пространстве может произойти взрыв, — сказал я.

Исаков с некоторым уважением посмотрел на меня, но уточнил:

— Смотря, какой тротил. Если специальные добавки использовать — и в костре взорваться может. Но здесь — точно тротил. Будь это динамитная шашка, рвануло бы сразу, как в топку кинули, а взрывная волна пошла бы через отверстие, и разрушений было бы меньше. А тут, колосниковая решетка забита, заслонки закрыты, вот вам и взрыв. Еще — запах.

— А что, запахи отличаются? — удивился Петр.

— Еще как, — хмыкнул сапер. — После тротила запах слегка сладковатый, а динамит мокрой древесиной отдает, словно… Не знаю, с чем и сравнить.

— Если дом всю зиму пустой стоял, а по весне печь затопили, бревна сохнуть начнут, но еще сыростью отдают, — помог я Исакову.

— Вот, примерно так, — кивнул Александр Петрович, а я порадовался, что не приказал его расстрелять и не отправил в действующую армию. На Западном направлении дали бы ему роту, и в бой. А у меня сапер пользу принесет.

— Как считаешь, Александр Петрович, тротил замаскировали под кусок угля? — поинтересовался я.

— Могла быть и самодельная мина, но с паровозной топкой, какой смысл возиться? Так что, гражданин начальник…

— Товарищ начальник, — поправил я Исакова, которого уже мысленно называл Петрович.

— Как скажете, товарищ начальник, — покладисто согласился бывший белогвардеец.

— Взрывчатку замаскировали под уголь? — переспросил Петр Мошинский, а потом начал соображать: — А ведь и точно, если кусок динамита, либо тротила в чем-то липком вымазать, а потом в угольной крошке обвалять — не отличишь.

— Вишь, Петр, какой ты молодец, — похвалил я парня, а потом спросил: — Не знаю, как тебя по батюшке?

— Так Владимир Иванович, вы меня постарше будете, можете просто по имени, — смутился Мошинский.

Исаков посмотрел на меня, перевел взгляд на Мошинского, хмыкнул. Похоже, сразу определил, кто из нас на самом-то деле старше.

— Так нет, товарищ Мошинский, говори, как тебя по имени-отчеству, — настаивал я. — Ты теперь исполняющий обязанности начальника особого отдела дивизии, а может, тебя и начальником назначат, как знать.

Петя смутился еще больше, но ответил:

— Петр Алексеевич я.

— Ишь, как Петра Великого, — хмыкнул Петрович.

Нет, ну он определенно похож на учителя. Ладно, потом уточню.

— Значит так, Петр Алексеевич, — выдохнул я. — Боевую задачу я тебе ставить не могу, ты самостоятельная фигура и губчека не подчиняешься. Но я бы на месте особого отдела выяснил, кто грузил уголь, кто его сюда доставлял, а потом их всех тихонечко арестовал и провел дознание. Еще посоветовал бы — начни дознание не с обвинений, мол, колись, сука, а осторожненько. Допрашивай всех поодиночке, а не скопом. Мол, не знаете ли вы, кто в вашей бригаде мог бы… Ну, дальше понял.

— Понял, Владимир Иванович, — просиял Мошинский. Парень уже готовился бежать, исполнять свои обязанности, но потом застыл: — Товарищ Аксенов, а с паровозом-то как быть?

— А что с паровозом? — пожал я плечами. — С ним пусть железнодорожники разбираются.

— Я так думаю, — вмешался Исаков. — Паровоз проще на переплавку отдать, чем ремонтировать. Топку паровозную разнесло и все оборудование в кабине.

— Да найдут они паровоз, — успокоил я Мошинского. — Не найдут, я авиапоезду свой отдам. До Москвы доедет, а уж там паровозов хватает.

Глава 7
О «трансчекистах» и разведчиках

Нет у меня ни времени, ни сил заниматься всеми делами сразу. Конечно, хочется самому отработать «польский след» в Архангельской губернии, но кто станет читать бесконечные донесения и рапорты, вникать в ситуацию на местах, принимать решения и прорабатывать кадровые вопросы? Так что Кирилл Пушков отправился в Мурманск искать следы пана Возняка, а Никите Кузьменко я дал задание отрабатывать радиста с «Таймыра».

Но «Таймыр», это только частность. Все или почти все корабли имеют радиостанции, другое дело, что в условиях постоянных морозов и соленой воды тонкая техника выходит из строя быстро, а заменять ее нечем, деталей для ремонта нет. Впрочем, за весь гражданский и военный флот Советской республики говорить не стану, но точно знаю, что в Беломорском бассейне из имеющихся в наличие двадцати четырех судов, действующие радиостанции остались на семнадцати, а передавать сигналы на большие расстояния могут лишь десять. А если они станут передавать сведения вероятному противнику?

Армейские особые отделы имеют гораздо больше самостоятельности, нежели территориальные отделы. Скажем, если я обязан согласовывать структуру и штатное расписание Архчека, включая радиоперехват, с Москвой, то армейцам достаточно убедить в этом командование армии. Собственно говоря, это и правильно, потому что особисты стоят на довольствии РККА, а кадры к ним поступают через военкоматы. Посему, на месте Кругликова, я бы уже озаботился радиоперехватом. На Балтике еще в прошлом году начали создавать пеленгаторные станции, а к нам, на Север, они придут не скоро. Военно-морского флота на Севере пока нет, так что, морской радиоразведкой тоже никто не занимается. И пусть станции радиоперехвата «заточены» на разведку, но они могут перехватывать и «шпионские» послания с советской территории. Другое дело, что наши армейцы отчего-то не рассматривают «ихних разведчиков» с радиостанциями, как реальную угрозу государству. Да и мое начальство меня не поймет, коли я заговорю о создании технического отдела. Впрочем, в чем-то они и правы. Переносных радиостанций еще не создали, а те, что есть, занимают слишком большие объемы. Командарм шестой армии бывший генерал Самойло сам немало потрудившийся на ниве разведки, удостоившись за это высших российских, а также иностранных орденов, включая крест Почетного легиона, за предоставление Франции данных о мобилизации австро-венгерских вооруженных сил, прекрасно понимает, что Северный фронт перестал существовать за неимением противника. Командарм — человек военный и, стало быть, мыслит реальными категориями, и армию может готовить лишь к конкретному противнику. А кто способен стать вероятным противником шестой армии после стремительного бегства белых и эвакуации англичан? Армия Финляндии или вооруженные силы Норвегии? Корабли финно-скандов пытаются перехватывать переговоры наших судов? Да на здоровье. Англичане, как мне известно, пытались проверять эфир, но так и не смогли засечь передачи с «Таймыра», а уж скандинавы с финнами и подавно.

Значит, мои сетования все равно никто не услышит и не поможет, и те вопросы, что можно решить с помощью радиоперехвата, придется решать оперативным путем. И с установкой радиостанции на бронепоезд дела идут плохо. То того не хватает, то этого. И главное — нет специалиста, чтобы взялся всю эту технику обслуживать. Что проку от радиостанции, если на ней некому будет работать?

А у меня новая бюрократическая коллизия. Вроде бы, сейчас я должен заняться проверкой на «вшивость» радиста с ледокола «Таймыр». Ну, не сам, а как сказано выше, озадачить Никиту Кузьменко, дав ему в помощь одного-двух человек. Но беда в том, что оный ледокол, как и все остальные суда, базирующиеся в Архангельске и Мурманске, теперь относится к ведению Управления морского транспорта Белого моря, а его начальник, товарищ Черкасов, уполномоченный наркомата путей и сообщений, прибыл из столицы вместе с пятью товарищами из Трансчека. А данные товарищи чересчур ревностно принялись за дело, пытаясь не столько обеспечить безопасность и порядок в порту, сколько оградить его от всякого вмешательства губчека. Мол — вы в наш монастырь не лезьте, сами с усами, да еще из Москвы! Классика жанра. Все стремятся расширить сферу своего влияния и не допустить в нее чужаков. Правда, со мной они связываться не решались, понимая, что начальник губчека, имевший статус «особоуполномоченного», способен поставить всех на четыре точки, и никто его (то есть, меня) не осудит. Но в отношении моих оперативников, своих коллег, кстати, вели себя просто по-хамски. Мало того, что требовали регулярно отчитываться о своих действиях, так у них еще хватило наглости заявлять, что для решения некоторых вопросов к ним должен явиться сам товарищ Аксенов, чтобы согласовать действия губчека с трансчека. Нет, я конечно все понимаю, у каждого своя работа, но, когда тебе вставляют палки в колеса, а чисто формально, вроде бы, придраться не к чему, я начинаю звереть.

Что ж, мы люди законопослушные, и в порт без разрешения «транспортников» не лезем. Другое дело, что в порту, столичная ты штучка, жить не станешь, придется выходить в город. А там… Здравствуйте, а позвольте документы посмотреть? Но отчего же вы, дорогие мои коллеги, приезжаете в провинцию со старыми документами, если согласно инструкции за номером шестьдесят пять дробь двенадцать от третьего марта тысяча девятьсот двадцатого года в служебном удостоверении сотрудника ВЧК должна находиться его личная фотография? Конечно, верим, что вышеупомянутые товарищи представляют Транспортный отдел ВЧК, но кто сказал, что они — это вы? Может, злоумышленники вкрались в доверие славных товарищей из Трансчека, убили и воспользовались их документами? Знаете, бывали прецеденты. Так что, будьте любезны, сдайте оружие, дергаться не стоит. А теперь посидите немножко, пока Москва не соизволит ответить на наш запрос. Мы даже фотографии сделаем, чтобы по ним в столице вас опознали. Нет, не трупы опознали, не пугайтесь, живых. Но кто виноват, что паровозы медленно ходят? До Москвы целая неделя, обратно еще неделя, да еще время требуется, чтобы фотографии сделать, сопроводительные курьеру выписать. Ах да, край у нас дикий, поезда ходят раз в неделю, как раз сегодня ушел, теперь придется следующего ждать. Да, лошадей придется запрячь, а на чем вагоны тащить? Говорю, край у нас дикий, лопари до сих пор на паровозы с рогатиной бросаются. И совершенно правильно говорите, товарищи, что начальник водно-транспортного отдела ВЧК товарищ Жуков, большевик с партстажем с тысяча девятьсот девятого года рассердится, и выйдет с жалобой на действия начальника Архчека к самому Дзержинскому или прямо на коллегию ВЧК! И поделом этому Аксенову. Зачем это Аксенов себя ведет, как сатрап? Да, достанется ему. А заодно и самому товарищу Жукову, который отправил подчиненных в важную командировку без документов. Что же ему на коллегии-то скажут, а? И вы сами, об инструкции знали, а документы поменять не соизволили. Хм. Феликс Эдмундович непорядка не любит. Нет, вы точно чекисты? Странно. Настоящий чекист не забывает о четком выполнении инструкций.

Так что, сидите, товарищи, не мешайте работать. Паек вам дадут, кипятком обеспечат, что еще надо? Газеты читайте. Архангельские свежие, а московские, уж как пойдет. И не волнуйтесь, придут ваши документы с фотографиями. И станете вы через месяц, максимум, через два, бороться с контрреволюцией, обеспечивать безопасность водного транспорта.

Ах да, а где ваши командировочные предписания? Вы же должны их в губчека предъявить. Предъявляли? Хм. Странно. А в журнале контроля отчего-то записи нет. Секретарь канцелярии виноват? Накажем! Выговор объявим. В карманах были? Не было их, иначе бы вместе с остальными вещами в опись включили. Но вот без командировочных предписаний работать нельзя, так что придется вам за ними в Москву возвращаться. Потом, когда новые удостоверения прибудут.

Нет, на самом-то деле я не такой зверь. Как только мои ребята закончат с радистом, «трансчекистов» можно и отпустить. В конце концов, одно дело делаем, да и камера — это не общежитие, мне она для других сидельцев нужна, а не для столичных дураков. Поработают москвичи и со старыми «ксивами», пока новые не придут. Если будут себя хорошо вести, мы им и помогать станем. А если плохо… Ну, дорогие мои, неужели я, со знанием столетней истории моей спецслужбы, да не найду, к чему придраться?

Так, оперативников озадачил, срочные дела разгреб, теперь нужно потолковать с экс-поручиком Потылицыным, устроить ему очную ставку с бывшим начальником, но вначале глянуть бумаги.

Здесь у него данные по норвежской армии и флоту. Полистал, но вдумываться в цифры не стал. С военно-морским флотом у нас плохо, лучше не расстраиваться. Сделаем копии с доклада Потылицына и передадим в бюро Разведупра шестой армии. Нет, лучше начдиву Филиппову, а уж тот пусть сам переправляет бумаги в штаб армии. Армейская разведка считает себя такой секретной, что «шифруется» даже от губчека, выдавая свою «контору» за один из хозяйственных подотделов. Ну, пусть себе играют, мне не жалко.

Раздался стук в дверь, и в узкую щель заглянул дежурный:

— Товарищ начальник губчека, Книгочеев прибыл. Впускать?

Когда бывший жандармский ротмистр уселся, вольготно расположившись на стуле для посетителей, я спросил:

— Александр Васильевич, есть что-то такое, чего я о вас не знаю?

— Как я полагаю, вы много чего обо мне не знаете, — ответил господин бывший жандарм, глядя невинными васильковыми глазками, под цвет его прежнего мундира.

— А поподробнее? — вздохнул я.

Книгочеев развел руками.

— Вас же не мои пристрастия интересуют, а дела служебные, так?

— Именно, — подтвердил я, а потом добавил: — Колитесь, Александр Васильевич, иначе я могу сильно обидеться. Репрессиями грозить не стану, сами знаете.

— Знаю Владимир Иванович, знаю, — кивнул Книгочеев. — Вы не из тех людей, что любит угрожать, вы сразу делаете. Вроде, из того, на что имел право, я все рассказал.

— Значит, останется рассказать мне о том, что рассказывать не имеете права, — заключил я. — Неужели слово чести давали или подписку?

— Знаете, Владимир Иванович, иногда у меня возникает такое чувство, что у вас жандармский опыт поболее моего будет. И что служили вы в жандармерии или в КРО в чине не меньше полковника. А ведь по вашему виду и возрасту никак не скажешь.

А ведь угадал, паршивец. И про стаж, и про звание. Правда, третью звездочку я обмыть не успел, но представление-то подписано. Всем хороша должность начальника губчека, но ее надо бы подкрепить званием и соответствующими регалиями.

— Считайте, что так оно и есть, — повеселел я. — Считайте, что старший по званию и выслуге разрешает вам нарушить подписку. Более того — ваш непосредственный начальник. Да вы ничего особо-то и не нарушите. И самое главное мне известно.

— Владимир Иванович, только не примите за оскорбление — для нас с вами это не оскорбление, а комплимент, вам не говорили, что вы очень большая сволочь? — через силу усмехнулся Книгочеев.

— Даже не представляете, сколько раз, — не стал я спорить и даже не подумав обидеться. Чекист — он сволочь не потому, что сволочь по жизни, а потому что работа такая.

— Вот вы сейчас даете понять, что все вам уже известно, хотя на самом-то деле вы ничего не знаете, но вид делаете внушительный. Право слово, будь на моем месте кто-то другой, купился бы.

— Хорошо Александр Васильевич, — вздохнул я. — Сейчас я предъявлю вам доказательства вашей неискренности, но дальше у нас с вами выйдет уже не беседа, а допрос. Вы готовы к этому?

— Подождите, — вздохнул теперь уже и сам Книгочеев. — Я действительно не хочу становиться для вас врагом, но я давал честное слово, что о существовании внешней разведки Северного правительства никто не узнает. Скажете — отчего же я так подробно рассказывал вам о своей службе в жандармерии, а здесь ломается, словно гимназистка. Я когда-то давал присягу на верность императору, но его отречение освободило меня от этой присяги. Поймите, после февраля семнадцатого года я чувствовал себя половой тряпкой, о которую вытерли ноги. Нет, даже хуже. А здесь, мне — бывшему жандарму, доверили такой важный пост! Может, для вас слово бывшего жандарма — это смешно, но для меня-то моя честь имеет значение. Если я его нарушу, то единственное, что могу потом сделать, застрелиться.

— Александр Васильевич, можно задать вам нескромный вопрос? — грустно поинтересовался я.

— Да? — насторожился Книгочеев.

— Александр Васильевич, вы дурак?

От такого грубоватого вопроса бывший жандарм растерялся и голосом обиженного ребенка попросил:

— Поясните.

— Внешняя разведка подчинялась Военной канцелярии. Стало быть, вы давали слово генералу Марушевскому, так? И где теперь ваш генерал? Подождите, не горячитесь, — остановил я бывшего ротмистра, пытавшегося что-то сказать. — Вы не простой исполнитель, а руководитель. Вы отправляли людей на задание. И что дальше? Я почему-то считал, что вы служите России, а не конкретному человеку. Я не прав?

— Хорошо, — сказал Книгочеев, склонив голову. — В бытность мою руководителем разведки в Норвегию отправили одного человека, и двое ушло в Финляндию. В Финляндии у меня была своя агентура еще со времен службы в жандармерии, но она ориентировалась на работу с политическими преступниками. Кто ж знал, что Финляндия станет независимым государством? В Норвегию же отправили человека под легендой торгового представителя с задачей просто познакомиться с обстановкой и вернуться. Никаких глобальных целей никто не ставил. Считать количество кораблей, численность вооруженных сил? Да не смешите меня. В Норвегии это можно узнать, прочитав газеты. Во время Мировой войны Норвегия заняла нейтральную позицию, но реально она пляшет под дудку англичан. На норвежцев у бриттов имеется самый мощный рычаг воздействия — каменный уголь, не говоря уже о флоте. Я вообще считал, что создание внешней разведки для государства, обреченного на гибель, нелепица, но генерал Махрушевский на что-то надеялся. Агенты, отправленные в Финляндию, при первой возможности сдались властям, а с тем, кого отправляли в Норвегию, прервалась связь. А позавчера он вернулся, сумел отыскать меня, хотя я и не давал ему своего адреса. И что я должен был сделать? Я приказал ему отправляться в чека и сдаться самому Аксенову, вот и все. И то, что вам стало известно о разведке, вы узнали не от меня.

Мне очень захотелось встать и дать товарищу жандарму в ухо! Ишь, какой мне здесь спектакль устроил.

— Александр Васильевич, а вам говорили, что вы не просто сволочь, а очень толстая, жирная и большая сволочь?

— Ох, Владимир Иванович, вы не представляете, сколько раз.

Мы с бывшим жандармом переглянулись и расхохотались. Отсмеявшись, я спросил:

— Ваш поручик может мне пригодиться?

— Потылицын профессиональный военный, закончил Михайловское артиллерийское училище, прошел войну, награжден орденами, знает четыре европейских языка. Умен. Умеет выходить сухим из воды в любых ситуациях. Но он авантюрист. Любит пощекотать нервы, ходить по краю. В жандармерию мы таких не брали, может повести себя непредсказуемо. В губчека он вряд ли способен что-нибудь сделать. Вот, если бы направить его в разведку, цены бы ему не было.

Умный авантюрист с артиллерийским образованием, да еще со знанием четырех языков? Берем! Дайте двух.

Глава 8
Смена имиджа

Форма одежды моих сотрудников оставляла желать лучшего. Да и какая форма? Из серии «форма номер восемь». Сноску делать не стану, большинство читателей служили, поймут. Пиджак, накинутый на гимнастерку, галифе и фуражка со звездой — идеальный вариант для чекиста. Но, обычно, солдатские штаны соседствуют с гражданской рубахой, а гимнастерка заправлена в партикулярные брюки, у большинства красуются либо заплаты, либо грубая штопка. У половины сотрудников вместо сапог какие-нибудь стоптанные башмаки, а в уездных бюро чекисты «щеголяют» в лаптях. Обувь — это вообще самое наше больное место. Центральный аппарат нам ничего не предоставлял, добываем сами. На практике это означает, что начальник губчека клянчит для своих бойцов у начдива Филиппова десяток-другой комплектов обмундирования, у комбрига Терентьева — еще штук пять, у губисполкома — десяток «завалявшихся» на складах английских мундиров, а у моряков — не пользующиеся популярностью среди личного состава офицерские кителя. Кителя, кстати, все ушли сотрудникам женского пола, по два на брата (виноват, на сестру), они их перешили, умудрившись соорудить жакеты и юбки. Теперь единственные, кто более-менее напоминает работников военизированного подразделения, это машинистки канцелярии и сотрудницы отдела кадров. При виде барышень, одетых в черные мундиры, вспоминается фильм про Штирлица. Утешает, что этот фильм, если кто и увидит, то не скоро, а реальных женщин, одетых в черную эсэсовскую форму не увидит никто. И вообще, я сейчас меньше всего задумываюсь о единообразии одежды своих подчиненных, да и специфика службы такова, что в строю мы стоим редко, а привлекать к себе лишнее внимание тоже нежелательно. Вот потом, позже, когда «сверху» спустят единое обмундирование, мы поделимся на оперативный состав, что носит шинели и гимнастерки лишь по большим праздникам, и на прочих, для кого форменная одежда стала второй кожей.

Кое-что удалось. И народ ходит в приличном виде, и сапоги в своем большинстве научились чистить, и подворотнички пришивать умеют. Еще сумел «запустить» собственную столовую. Кормят в ней, в основном, рыбой, зато ее у нас много.

Не так давно я узнал, что подчиненные именуют меня «батей». Вроде, должно польстить, но это отчего-то царапнуло. Для такой разновозрастной толпы не хотелось становиться батей и в пятьдесят, а уж тем более, в неполные двадцать два года. Они что, всерьез думают, что я опекаю их из любви к ближнему? Отнюдь. Я не мать Тереза. Как когда-то в Череповце, забочусь по более прозаическим причинам. Ежели сотрудник, облеченный немалой властью, начнет ходить в рубище и голодать целыми днями, то это не добавит авторитета Советской власти. К тому же, если власть, которой ты служишь, станет забывать о собственных верных слугах, то появляется слишком много соблазнов поправить ситуацию и заполучить то, что тебе «недодано», а можно и сверх того.

И вот я как-то задумался — а не позаботиться ли о себе любимом? Форменная одежда у меня вполне приличная, без заплат и дырок, но отчего-то вдруг захотелось обновку, желательно штатскую. Она мне пригодится и на выступлениях, да в Польше, если на то будет воля товарища Дзержинского, тоже. И, кстати, что еще в апреле, губисполком, распределяя между ответственными сотрудниками кое-какие материальные «ценности», выделил мне отрез английского сукна — не то пять, не то шесть метров. Я поначалу не понял, а что мне с ним делать, собрался даже подарить кому-нибудь из девушек-подчиненных, но не решился. Отдай — так поползут слухи, сплетни. Оно мне надо?

Выяснил «оперативным» путем, что лучшим портным в городе Архангельске является Исаак Соломонович Губерман. Правильно, кто же шьет лучше, нежели старый еврей? Замечу — в моем высказывании нет ни капли антисемитизма, а только голые факты.

Выбрав свободный вечер, отправился делать заказ и, уже придя в скромную квартиру, до меня дошло, что Губермана могли бы просто доставить ко мне в кабинет. Наверное, впоследствии так и начну поступать и не чванства ради, а в силу недостатка времени.

Последний раз я заказывал костюм в ателье… да, в одна тысяча девятьсот восемьдесят… году, накануне окончания школы. Он обошелся мне… Уже не помню, во сколько именно обошелся, что-то около восьмидесяти рублей, но твердо запомнил, что мне пришлось три раза приходить на примерку, терпеть, что с тобой поступают, как с бездушным болваном, пережить укол булавки, которую мастер воткнула совсем не туда. Пережил, а костюм мне прослужил целых три года (год на первом курсе, два года потом висел в шкафу, ожидая моего возвращения из армии, но там выяснилось, что он стал мал). С тех пор ни разу не шил костюмы ни у портных, ни в ателье, а на все вопросы отвечал словами мудрой старой женщины: «Хоромину бери крытую, а одёжу — шитую!».

Говорили, что в прежние времена Губерман шил исключительно первым лицам города, не ниже градоначальника, или купцам первой гильдии, брал за работу не меньше семидесяти рублей, а во время интервенции ему делали заказы исключительно английские генералы (и откуда они взялись в таких количествах?), а теперь вынужден перебиваться заказами жен ответственных партийных и советских работников, брал за работу продуктами, не меньше, чем полупуда муки или два фунта сала (ни хрена себе!), но клиентуры у него нынче не очень много.

У меня нет ни муки, ни сала, а советские деньги я даже не отваживался предлагать. Впрочем, нисколько не сомневался, что удастся договориться. И, разумеется, мы договорились — Исаак Соломонович пошьёт костюм, а за работу я ему оставлю остатки материи. По моим прикидкам, из нее останется только на жилетку, но, судя по загоревшимся глазам старого портного, Губерман сошьет из этого, как минимум, юбку. У меня даже закралась мысль — а не продешевил ли я?

Губерман сшил костюм довольно быстро, и он мне понравился, но тут появилось очередное «но», и не одно, а целый букет. Как у девушки, купившей новое платье. Платье-то купила, а к нему не хватает подходящих трусиков, а еще и бусиков, а теперь хорошо бы новую сумочку и волосы покрасить. Костюм следует носить с рубашкой, также потребуется галстук и туфли, а еще и головной убор. М-да. По нынешним временам — это целое состояние, неподъемное для простого начальника губчека, а еще приобретать придется на «черном рынке». Пришлось обращаться за помощью к «добрым» людям в лице Михаила Артемовича Попова, и тот распорядился обеспечить начальника губчека всем необходимым. У исполкома, знаете ли, есть собственные резервы.

Что ж, когда я облачился, то увиденное в зеркале мне понравилось. Непривычный, но вполне симпатичный молодой человек. Но ко всему этому абсолютно не подходила куцая бороденка, делавшая меня похожим не то на молодого купчика, не то на бандита. Махнув рукой, вооружился опасной бритвой и убрал с лица всю поросль.

Мое появление в новом обличии (до слова «имидж» здесь еще не додумались) произвело фурор. Дежурный по губчека поначалу не хотел впускать меня в собственный кабинет, применяя меры словесного «увещевания», но, к счастью, голос остался прежним, и я так рявкнул на бедного парня, что тот побледнел, узнав, кого он только что обматерил.

— Пр-рраститте т-товарищ начальник… — пролепетал бедолага.

— Бог простит, — мрачно обронил я, открывая дверь.

Как же я хотел обойтись без Владимира Семеновича. Не получилось. На ум сразу пришли строчки о том, что как не скрывай человека разными историческими костюмами, но в душе он останется самим собой.

Похоже, дежурный все-таки взял себя в руки и поспешил рассказать остальным о преображении их начальника, иначе чем объяснить, что в мой кабинет началось настоящее паломничество? Подчиненные искали малейший повод, чтобы заглянуть, что-то сообщить или задать никому не нужный вопрос.

Особенно отличились барышни. Даже Анька Спешилова, воспользовавшись положением жены лучшего друга, засунув сквозь щель мордочку, вытаращила глаза и выдала нечто вроде «Ух ты!».

И новая машинистка Людмила, принеся напечатанный отчет Потылицына, не преминула заметить, что Владимир Иванович сегодня выглядит очень элегантно и молодо! Ну, не больше, чем лет на двадцать семь.

Я, как и положено воспитанному человеку, кивнул, но улыбаться не стал, делая вид, что не падок до женской лести. На самом-то деле, очень падок, но говорить об этом не стоит, тем более что непонятно, кому барышня отвешивает комплименты: Владимиру Аксенову, или начальнику губчека товарищу Аксенову?

Впрочем, из опыта прежней жизни я хорошо знал, что пройдет день-другой, и все встанет на свои места, коллеги привыкнут к моему новому обличью.

Принялся изучать разведданные, заодно проверяя — нет ли орфографических ошибок, отмечая найденное красным карандашом. Увы, пишбарышня иной раз вместо «а» печатала «о», а вместо «л» — «р». Странный выбор ошибок, но регулярный. Надо бы примерно наказать, а то и уволить, но где я секретаршу найду?

Потылицын кроме информации о состоянии вооруженных сил Норвегии притащил в клювике и другие интересные вещи. Например, о дебатах в стортинге — тамошнем двухпалатном парламенте. В принципе, парламент, он и есть парламент, будь это стортинг или Верховная Рада, но в период становления государственности на его заседания смотрят, как на очередное шоу. Телевидения еще нет, Интернет не придумали, но даже газетные публикации передавали накал страстей, бушующие среди законотворцев.

Как всегда, чем хуже обстоят дела в настоящем, тем больше героических примеров отыскивалось в прошлом и Норвегия здесь не исключение. До открытия нефти еще добрых двадцать лет, а сейчас дела обстоят не просто плохо, а очень плохо. Несмотря на нейтралитет, половину норвежских кораблей утопили либо немцы, либо англичане, денег нет, народ массово эмигрирует в США. В стране нынче тотальный дефицит топлива и продуктов, и даже вмешательство государства в экономику, установление твердых цен на жизненно важные продукты, запрет на производство и продажу алкоголя (чтобы не переводить на спирт драгоценное зерно и картофель) ситуацию не спасают.

Естественно, норвежские парламентарии вспоминали своих лихих предков, когда один норманнский драккар обращал в бегство десятки вражеских кораблей, а сотня викингов (вероятно, укушавшихся мухоморами) обращала в бегство многотысячные дружины англов и славян. Барон Ярслберг уверял, что русский Грумант — это их Шпицберген, замахивался на бывшие немецкие колонии в Африке и требовал, чтобы норвежская армия срочно занимала русский берег реки Пасвик.

Я не сразу и вспомнил, где такая река? Кажется, по ней шло разграничение России и Швеции, а теперь, стало быть, пролегает российско-норвежская граница. Ну и ну. Не припомню, чтобы в моей истории Норвегия откусила у нас кусок территории, но решил, на всякий случай, составить краткую докладную записку для Совнаркома. Отчет экс-поручика может и затеряться, а вот бумаги, исходящие от начальника губчека приграничной территории, точно рассмотрят.

Еще одной из проблем для стортинга стало новообразованное финское государство и его претензии на русские территории. Поддерживать ли территориальные претензии бывших подданных Российской империи или нет?

Основным девизом большинства депутатов стортинга, кто выступал за оказание помощи финнам, была идея о том, что Норвегии лучше иметь соседом маленькую страну, а не великую державу и следует на всех уровнях поддерживать финнов, играя против русских.

В общем гаме голосов никто не слышал единственный здравомыслящий голос первого и последнего посланника Норвегии в Российской империи, господина Пребенсена, заметившего, что если страна поддержит сейчас требования Финляндии, то Россия, когда приведет себя в порядок (а она приведет!), не забудет ни хорошего, ни плохого. Потому лучше бы Норвегии с Россией не связываться, а заодно прекратить браконьерский вылов рыбы в русских водах и уничтожение морского зверя, обитающего на русской территории.

Отчет Потылицына походил на добротный очерк, а не на сообщение разведчика-аналитика. Пишет бывший поручик хорошо, читать интересно, но для вышестоящего начальства такой стиль не годится. Эх, придется мне самому садиться, переписывать все заново, опуская наиболее удачные, с точки зрения художественной литературы, предложения, оставляя лишь голые факты и источники информации.

Немного подумав, я пришел к выводу, что свой отчет разведчик будет переписывать сам. В принципе, с такой работой я справлюсь за час-полтора, да мне и самому это интересно, но, если использовать экс-поручика в дальнейшем, ему следует научиться не только собирать информацию, но и уметь ее подавать. А коли его за кордон отправлял Книгочеев, то пусть сам Александр Васильевич и учит.

Я собирался сразу позвонить дежурному, чтобы тот отыскал товарища жандарма, но раздался стук в дверь.

— Разрешите?

В дверях стоял Никита Кузьменко. Кажется, он не сразу понял, что перед ним его собственный начальник, но в новом обличье. Никита даже заглянул на табличку — а туда ли попал?

— Проходите, товарищ Кузьменко, — радушно предложил я. Решив успокоить парня, сказал: — Это я просто имидж поменял.

— Кого поменяли? — не понял Никита.

Тьфу ты, опять ляпнул то, чего здесь не знают. Точнее, англицкое слово может и знают, но не используют в родном языке.

— Образ свой поменял, — пояснил я. — Побрился, в штатское переоделся. А ты не отвлекайся, рассказывай, что там с поляком?

Поначалу Никита посматривал на меня с недоверием, но, разговорившись, привык к новому облику своего начальника и довольно связно доложил, что за товарищем Новаком, радистом с ледокола «Таймыр», установлено круглосуточное наблюдение, для чего он привлек не только выделенных сотрудников, но и добровольцев из числа портовых грузчиков, и за два дня удалось установить некоторые контакты, включая знакомство моряка с диспетчером железнодорожной станции Натальей Якимовской.

Заслышав фамилию, заканчивавшуюся на «ой», я уже сделал стойку, но вовремя вспомнил, что здесь, на севере — современных Архангельской и Вологодской областях немало фамилий, имевших окончание «ий». И женщина-диспетчер в Архангельске никого не удивит, как и женщина-водитель трамвая. Напротив, как показывала практика, с такой работой женщина справляется лучше.

— Мы вначале решили, что у Якимовской и Новака роман, но убедились, что нет. Они просто стояли и разговаривали, потом Новак ушел. Я поговорил с женщиной, но та не захотела идти на контакт. Мы не стали ее задерживать, решили посмотреть, что Якимовская предпримет дальше.

— И что же? — полюбопытствовал я.

— Сразу же бросилась к телефону, пыталась с кем-то связаться, но безуспешно. Я оставил наблюдение за Якимовской, выяснил, что диспетчер пыталась связаться со службой диспетчеров порта, искала Новака, но тот, скорее всего, еще ехал в порт.

Все-таки, иногда отсутствие сотовых телефонов — это благо. Вот у нас бы…

— Я решил провести встречу с Новаком, — продолжал Кузьменко. — Но он отказался со мной говорить. Сказал, что не имеет права делиться информацией с ВЧК. Тогда я просто задержал его и доставил к нам. Надеюсь, вы санкционируете его задержание?

Вместо ответа я вытащил из ящика стола два чистых бланка с печатями, подписал их и придвинул Никите.

— Заполнишь сам. Новак пусть сидит, созревает, дай команду задержать Якимовскую. Ее доставляй не к нам, а сразу в тюрьму. Скажешь директору, чтобы нашел ей одиночную камеру.

Если Новак и на самом деле шпион какой-то разведки, то диспетчер железнодорожной станции, откуда почти каждый день уходят составы с красноармейцами — источник, сопоставимый по ценности с начальником строевого отдела штаба дивизии. Якимовскую необходимо брать немедленно уже за то, что отказалась сотрудничать с чека. Надо только позвонить коллегам из Трансчека Архангельской железной дороги, предупредить, что «губчека» проводит свою операцию. Эти парни нормальные, в отличие от своих московских коллег, без «понтов», мы с ними сработались неплохо. Зачем обижать хороших людей?

Глава 9
Рука английского пролетариата

Сегодня угробил целый день, чтобы разобраться с диверсией в отношении авиапоезда. Мошинский, еще не утвержденный руководством в должности, но уже гордо представлявшийся «начальником особого отдела», развернул бурную деятельность, арестовав половину грузчиков в Бакарицах. Еще немного и кто-нибудь сознается, благо, что особисты умеют «уговаривать», а тезке первого императора ужасно хотелось стать начальником безо всяких «и.о.». А не сознаются, он остальных арестует, придется мне отдавать своих заключенных на погрузку-разгрузку каменного угля, добытого водолазами, а иначе сорвется экспедиция, запланированная в Сибирь. Моряки говорили, что не хватает еще добрых ста тонн. Значит, придется-таки самому раскрывать диверсию.

Я же решил пойти иным путем, нежели Мошинский. Сопоставив кое-какие факты, надумал проверить совершенно сумасбродную идею. Прихватив с собой пару сотрудников, а еще товарища Исакова, одолжил у начальника порта паровой катер и нанес визит водолазам, решив уточнить кое-какие детали. Узнал, например, что угольщик, считавшийся среди горожан утопленным немецкой подводной лодкой, на самом-то деле затонул весной девятнадцатого года, когда вражеских субмарин ни в Белом море, ни, тем более, в Двинской губе, быть не могло. Можно, разумеется, пофантазировать и решить, что какой-то капитан Кайзерлихмарине начал вести собственную подводную войну, но это сомнительно. Да и в Двинскую губу подводная лодка не рискнула бы заплывать, глубина не та. А главное, что водолазы, разбиравшиеся в таких вещах, уверенно говорили, что у угольщика котел взорвался изнутри. Факт, наводящий на размышления.

Работа сложная и трудоемкая. Водолазы поднимали уголь на свой бот, потом на пароходе «черное золото» перевозили на плавучий склад, переоборудованный из старой баржи. Откуда драгоценный груз станут распределять по судам, готовившимися к покорению Северного морского пути.

Вот и я после водолазной станции отправился на склад озадачивать народ странной работой. Грузчики, которых Мошинский еще не успел арестовать, поворчали, но принялись пересыпать уголь с места на место, буквально пересматривая каждый кусок. В идеале — перебрать бы весь уголь (кстати, узнал, что он именуется «кардифом» и считается лучшим в мире) по кусочку, но это уже из области фантастики. Хотя… стукни мне такая блажь в голову, сделал бы. Не сам, разумеется, а изыскал бы силы и средства. Но пока ограничился только поверхностным поиском. Чтобы что-нибудь отыскали — должно случиться чудо. И, как ни странно, часа через три оно случилось.

— Владимир Иванович! — окрикнул меня один из грузчиков. — Посмотрите-ка.

Грузчик — весь грязный, небритый, в лохмотьях и в угольной пыли, уже оставившей «шахтерские» отметины на лице, держал в руках черный кусок. Кажется, все то же самое, что у английского кардифа, только кусок не блестел на солнце и гораздо легче, нежели настоящий уголь.

— Это то, что вы искали? — поинтересовался грузчик.

А интересные грузчики здесь работают. Не иначе, из «бывших», прошедших фильтрацию на Соловках или в Холмогорах.

— Похоже, — осторожно взял я в руки кусок тротила, замаскированного под безобидное топливо, и передал его Исакову.

Петрович взвесил на ладони кусок «кардифа», хмыкнул, обнюхал и сообщил:

— Тринитротолуол.

К тому времени, когда мы отыскали взрывчатку, на склад прибыло и местное начальство — уполномоченный наркомата Черкасов и начальник архангельского порта Вавилов.

— Товарищ Аксенов, почему вы не сообщили о своем прибытии? — хмуро поинтересовался Черкасов.

— А зачем? — в тон ему отозвался я, хотя мог бы сказать, что начальник порта знал.

— А затем, товарищ начальник губернского чека, я отвечаю за все и вся!

— Так отвечайте, кто вам мешает? — равнодушно произнес я, пожимая плечами. — Александр Петрович, отдайте товарищу уполномоченному взрывчатку.

Исаков сделал вид, что кидает Черкасову черный кусок, а тот, не дрогнув, приготовился поймать. Молодец, однако.

Я, осторожно взял под локоток уполномоченного, увлек его в сторону.

— Вот, скажите мне, товарищ Черкасов, дорогой вы мой человечище, у вас своей работы мало?

— Работы у меня много, — попытался вырваться главный морской начальник, но тщетно.

— Если у вас работы много, так какого черта сюда приперлись? — тихонько поинтересовался я, отпуская его локоть. — У вас своя работа, у нас своя. Возвращайтесь в порт, трудитесь, готовьтесь к экспедиции. Это на сегодняшний день самое главное. А что касается диверсий, я вам потом всю информацию до вас доведу. Видели нашу находку?

Черкасов хотел что-то возразить, но возражать ему было нечего, и он мрачно кивнул:

— Видел.

— И оттого, что я поставил бы вас в известность, мы бы нашли взрывчатку быстрее? Или вы за свой авторитет страшитесь?

— Боюсь, — неожиданно улыбнулся Черкасов и сразу стал как-то проще, и гораздо симпатичнее.

— А вы плюньте, — посоветовал я, а потом слегка присочинил: — Народ здешний вас и так уважает, отзывы отличные, так что еще?

— Да? — с удивлением глянул на меня Черкасов.

— Именно так, — кивнул я.

— Хм… — воззрился на меня уполномоченный, оглядывая с ног до головы, словно какое-то чудовище. Отдельно осмотрел орден.

— Желаете меня о чем-то спросить? — поинтересовался я, радуясь, что оделся в свою обычную форменную одежду, а иначе он бы рассматривал меня дольше. Не стану же я лазить по угольным кучам в парадном костюме?

— Первоначально хотел спросить: когда вы людей из Трансчека отпустите, а теперь не стану.

— Достали они вас? — посочувствовал я.

— Не то слово. Нос свой везде суют, требуют, чтобы я каждый чих с ними согласовывал. Нет, я все понимаю, но зачем же до дурости-то доходить? Мол — почему уголь достают водолазы, что в белой армии служили? А где я других найду? Грузчиков надо ежедневно обыскивать, чтобы каменный уголь по карманам не таскали. Ну, тут я согласен, но тогда сами их и обыскивайте. А они — это ваша обязанность проводить обыски. Тьфу. По возможности — подержите подольше.

— Так это уж как получится, — пожал я плечами. — Собирался их выпустить, как только с взрывчаткой разберусь. Ладно, пусть недельку посидят.

— А две нельзя? — с надеждой спросил Черкасов. — Я прикидывал, мы к середине июня должны весь уголь выбрать.

Эх, гулять так гулять!

— Убедили. Пусть будет две.

К народу мы вернулись если не друзьями, то хотя бы добрыми приятелями. А там уже назревала дискуссия — кто виноват в случившемся, и что теперь делать? Мои оперативники «наезжали» на грузчиков, а те отбрехивались — мол, чуть что, так сразу грузчики виноваты, а у них и так работы теперь почти нет, жить не на что.

— Успокойтесь, товарищи, — призвал я народ к порядку. Посмотрев на обиженных работяг, перевел взгляд на Черкасова: — Работа у вас теперь будет. Придется, каждый кусок кардифа перебирать.

— Так это я уже понял, — хмыкнул Черкасов. — Только, где мне людей взять? Ваш коллега из особого отдела десять человек арестовал. У меня только две женские бригады остались.

— С людьми, думаю, вопрос решим, — ответил я осторожно, чтобы не обнадеживать уполномоченного раньше времени. — А уголь перебирать можно женщин поставить. Так даже лучше. Они аккуратнее.

Про себя подумал, что посоветую Мошинскому сегодня же отпустить задержанных грузчиков. Нечего их за казенный счет кормить, пусть работают.

— А с диверсантами-то что делать, товарищ Аксенов? — подал голос начальник порта. — Ведь кто-то в уголь взрывчатку подбрасывает?

— С диверсантами, товарищ Вавилов, мы сделать ничего не сможем, — улыбнулся я. — Это не наши диверсанты, не архангельские. Уголек-то откуда везли?

— Вы хотите сказать, что англичане нам «подарок» оставили? — усмехнулся Вавилов.

— Англичане, — кивнул я. — Только они не нам этот «подарок» оставили, а своим же.

— Поясните, товарищ Аксенов, — попросил Черкасов. — Что-то вы слишком мудрено говорите.

Странно, неужели никто ничего не понял? Или просто не знают? Придется на несколько минут побыть политкомиссаром.

— Товарищи, в Британии существует коммунистическая партия, и там тоже ведется борьба с мировым капитализмом, — принялся объяснять я. — В январе девятнадцатого докеры бастовали, электрики, строители. В Глазго почти месяц в домах света не было, потому что электрики призывали прекратить войну с Россией. В Лондоне целая рабочая конференция прошла — «Руки прочь от Советской России!» Английские рабочие требовали вывести войска из Архангельска, отказывались грузы на корабли загружать. Специально станки ломали, чтобы оружие не делать. А кардиф английский для чего предназначался? Для бронепоездов, для отопления казарм, для белогвардейских пароходов. Стало быть, кто-то и решил подсобить — замаскировал взрывчатку и в угольщик подбросил. Авось, котел где-то в пути и взорвется. Но угольщики с конвоем шли, корабль утонет, люди спасутся. А он, вишь, почти в порту утонул.

После моей речи присутствующие недоуменно крутили головами. Но иных объяснений нет. Можно допустить, что тол добавили к углю на складе или английские водолазы спускались на глубину десять метров и запихивали взрывчатку, но отчего тогда взорвался котел у угольщика?

— Перестарались английские товарищи, с запасом взрывчатки накидали, — хмыкнул Черкасов. Вздохнул, покачал головой: — Ладно, чего уж теперь. Придется уголь вручную перебирать. Но вы уж, товарищ Аксенов, попросите особый отдел, чтобы ребят отпустили. Грузчики они добросовестные, а вины на них нет.

Я кивнул, а сам еще разок присмотрелся к грузчику.

— Товарищ, можно вас на минутку, — подозвал я парня.

— Весь во внимании, товарищ Аксенов, — склонил голову набок оборванец.

— А как вас зовут? И кем вы раньше работали? — выделил я слово «раньше».

— Степан Кирьянов, — отвечал тот. Пристально посмотрев на меня, спросил: — А вы меня не помните?

А ведь и точно, где-то я видел этого парня. Да! Кирьянова я видел в типографии.

— Степан, так вы же наборщик. И что вы здесь делаете?

— Так меня в белую армию призвали в январе. Я даже и послужить не успел — в плен попал. В плен сдался, фильтрацию за две недели прошел, а типография закрыта. А жить как-то надо…

Наборщик. Хм. А нужен ли мне наборщик? Но тогда нужна типография или печатный станок. Надо подумать.

— Степан, вы мне свой адрес оставите?

— Адрес простой — Соломбала, улица Валявкина, бывший Соловецкий проспект, дом четыре. После десяти вечера и до пяти утра я всегда дома.

Пока я отыскивал взрывчатку, Кузьменко вместе с «группой поддержки» искал на «Таймыре» малейшие следы шпионажа. Увы и ах. В каюте радиста, которую тот делил с механиком, ничего интересного не нашлось. Ни клочка бумажки с цифрами, ни шифрокниг. И, вообще, кроме книги товарища Троцкого «Наша революция» иной бумажной продукции не имелось. На всякий случай ее изъяли, равно как и «Вахтенный журнал судовой радиостанции».

Журнал, кстати, велся аккуратно, отмечены все сеансы радиосвязи, радиочастоты, на которых велись переговоры, подтверждены подписями либо самого капитана, либо вахтенного начальника. На первый взгляд — все легально и благопристойно. Но мы-то знаем, что кроме официальных радист может проводить и неофициальные сеансы, и никто его не проконтролирует. Эпоха не та. Коль скоро Новак не пожелал общаться с простым чекистом, придется беседовать со мной. Я человек не гордый, пообщаюсь.

Но и у меня, привыкшего, что могу разговорить любого, что-то пошло не так.

Павел Новак сидел, посматривая на меня довольно высокомерно, пуская дым в потолок. Обычно я не разрешаю курить в кабинете, но сделал исключение. Пусть себе курит.

— Итак, вы не желаете ничего говорить? — улыбнулся я.

— О чём именно? — пожал плечами радист.

— О ваших радиопередачах в Петроград, — сказал я, а потом решил уточнить: — Меня интересуют сеансы связи, не согласованные с капитаном.

Если бы сейчас Новак просто сказал — мол, знать ничего не знаю, ведать не ведаю, все радиограммы согласованы с капитаном судна, вон — в журнале все соответствующие записи, все заверены, то мне и крыть нечем. Ладно бы имелись данные радиоперехвата о несанкционированных сеансах связи, не вписанных в журнал, так и того нет. Агентура, имевшаяся на «Таймыре» (прости меня, друг Серафим), тоже ничего интересного не поведала. Ну да, сидит Новак целыми днями в наушниках, радиоволны ловит, сам чего-то отстукивает, так это его работа. И слова худого против парня никто не скажет. Член подпольной организации, в РКП (б) с прошлого года состоит.

И вообще, против радиста у меня нет абсолютно ничего кроме того факта, что он когда-то захаживал в библиотеку и общался с господином Зуевым. Ну, захаживал, общался. Ну и что? Будь у меня хотя бы одна реальная зацепка, я бы отправил телеграмму Артуру Артузову, чтобы тот начал искать заказчика. Новак-то, по большому счету, не интересен. Интересен тот, на кого он работал. А вот мои домыслы, не подкрепленные реальными фактами, Артуру не слишком нужны. Если бы радист повел себя правильно, я бы его просто отпустил, да еще бы и извинился. Но Павел Новак, отказавшись пообщаться с Кузьменко, уже совершил ошибку, а теперь делает вторую.

— Радиосообщения с ледокола — это не ваше дело.

— Вот как? — изобразил я некое удивление. — А чье? Почему капитан был не в курсе вашей самодеятельности?

— Потому что это не касается деятельности ледокола.

— Не припомню, чтобы «Таймыр» получил право экстерриториальности. А кого это касается, Польши?

При упоминании Польши, Новак начал злиться.

— Причем здесь Польша? Чуть что — ты, мол, поляк, а мы с Польшей воюем. Я, между прочем, с детства живу в Архангельске и Польшу не видел. Я революционный матрос, и меня сам товарищ Троцкий знает! Знаешь, что он с тобой сделает, если ты меня не отпустишь?

О… так мне начинают угрожать, да еще Троцким. Любопытно. Эх, гражданин Новак, гражданин Новак, ты же сам себе роешь яму.

— Во-первых, гражданин Новак, мы с вами коров не пасли, так что извольте обращаться на «вы». Во-вторых, кто сказал, что товарищ Троцкий узнает о вас?

— То есть, как это не узнает? — широко улыбнулся Новак. — Завтра, крайний срок — послезавтра, ему доложат, и завтра-послезавтра, у тебя, то есть, у вас, товарищ начальник, — издевательски поклонился радист, — голова слетит. Ладно, пусть не голова, но с должности вы слетите, это точно!

Терпеть не могу пугать. А ведь до завтра радист может и не дожить, если я всего лишь попрошу ревтрибунал отнестись к моему рапорту внимательно и сделать все быстро.

— Я, товарищ начальник губчека, смерти не боюсь, — продолжал Новак. — Я, к вашему сведению, во время интервенции разведданные в штаб Красной армии посылал. Я и сейчас революции служу, а за нее умереть не страшно. Понимаю, и у нас ошибки бывают.

Вот ведь, упертый какой. И смерти не боится. Почему бы это?

— И что с того? — хмыкнул я. — Невелика храбрость ключом стучать. И кроме «Таймыра», товарищ Новак, сведения было кому передавать.

— И кто это, скажите, пожалуйста, на такое расстояние мог сообщение передавать? — оттопырил губу Новак.

— «Вайгач» мог, пока его не утопили, «Канада», «Русанов».

— «Вайгач» мог, не спорю, но на нем вся команда из белых состояла, — фыркнул Новак. — У «Русанова» радист-самоучка, он азбуку Морзе с горем пополам знает, из-за каждой ерунды в справочник лезет. На «Канаде» антенна дохлая, только от Мурмана и до Архангельска тянет. А моя станция до самого Петрограда сигнал дает!

— Допустим. А кто в Петрограде может подтвердить, что вы действительно передавали информацию о передвижениях белой армии? Мы же о том лишь со слов команды знаем? И кто теперь разберет, какие вы разведданные в штаб посылали? Может, РККА в заблуждение вводили? Англичане свою разведку развернули, агентура кругом. Чем вы докажете, что настоящие сведения передавали, а не дезу?

— В наркомвоенморе, товарищ Аксенов, все про всех знают, — отчеканил Новак. — И про меня знают, и про вас тоже узнают, если я вовремя на связь не выйду. А сеанс у меня завтра.

Я уже об этом думал. Если Новак не выйдет на связь, резидент будет знать, что радист провален. Эх, случись такое лет через пять, можно бы затеять шикарную радиоигру, выявить «крота» в Разведупре. Ну а куда еще мог передавать данные пан Новак, если самая мощная радиостанция находится в ведении военной разведки? Может, плюнуть и отдать Новака особому отделу, и пусть Мошинский с ним мучается? Нет уж. Мне теперь самому стало любопытно — что за радиосообщения передавал радист, и почему же он так уверен в заступничестве Председателя РВСР?

— Павел, вы сейчас делаете большую ошибку, — вздохнул я. — Допускаю, что товарищу Троцкому о вас известно. Другой вопрос — а на кой черт, простите, вы нужны Льву Давидовичу? Что такого интересного вы можете передавать в Разведупр, если Троцкому, как вы сами сказали, и так все известно? Впрочем, мы его пока в покое оставим. Расскажите-ка лучше, что вас связывает с неким Платоном Ильичем Зубовым?

— С библиотекарем, что ли? Чудной он какой-то, этот библиотекарь, мне все про мою польскую кровь говорил, про шляхту, да Польскую независимость. А я интернационалист, как любой большевик. Я знаю, что Польша скоро пятой республикой войдет в союз с РСФСР. Зуеву-то я про это говорить не стал, мало ли донесет, а так, отшутился. Мол — из Архангельска Польшу не видно, а мне и тут хорошо. Так он поговорил, да и отстал.

Пожалуй, Новак ни в ППС, ни в иные националистические организации не входит. Уже хорошо. Тогда я его пока отпущу. Только под каким бы соусом это подать? Впрочем, можно просто.

Отправив Новак в камеру, приказал дежурному:

— Отыщите мне товарища Корсакова.

Серафим у моряков пользуется авторитетом и, насколько я помню, теперь уже не просто комендор с ледокола, а какой-то начальник. Ба, так Корсаков заместитель начальника Северной экспедиции. Вот, передам-ка я радиста на поруки трудового коллектива. Нехай думает, что чекист испугался товарища Троцкого. А я покамест отобью телеграмму Артузову. Не может такого быть, чтобы Артур не имел связей в Разведупре. Или чтобы особый отдел Балтийского флота не имел собственного пеленгатора. Частоты я знаю, пусть отслеживают.

Глава 10
Весточка из прошлого

Я перевел дух. Все бумаги подписаны, почта просмотрена. Ах, да. Подписал заявку губисполкома на использование моего «спецконтингента» в количестве двадцати человек на погрузочно-разгрузочных работах, потому что обещали выдать каждому дополнительный паек. С доппайком — хоть всех отдам, пусть работают, нечего им без дела сидеть. И надо бы еще связаться с Черкасовым. Пусть сообщит, когда его грузчики закончат перебирать уголь, а я ему пришлю человек сто из того же СЛОНА, чтобы еще разочек проверили «черное золото» на наличие в нем чужеродных элементов. Больше, чем уверен — что-нибудь да пропущено. Как говорят мои друзья по истфаку, выбравшие себе специальностью археологию — лучшие находки обнаруживаются в отвалах, когда приходит пора заниматься консервацией раскопок (говоря обыкновенным языком — заваливать ямы, приводя все в «первобытное» состояние). Казалось бы, всю землю пропустили сквозь пальцы, как сквозь сито, а тут — бац, и обнаруживается какой-нибудь артефакт.

Так что отправлю сто человек, «выбью» из губисполкома дополнительные средства, а за каждый найденный кусок взрывчатки назначу премию — два фунта хлеба. Как показывает мировая практика, рабский труд нерентабелен, и лучше работает тот, кто имеет материальное стимулирование. А два фунта по нынешним временам очень серьезный стимул.

Что там еще? Ходатайство партячейки Архангельского губчека об увольнении сотрудника ЧК Мигунова из органов ЧК за появление в пьяном виде на рыночной площади. А каким боком здесь парторганизация, если Мигунов беспартийный? С другой стороны, его же не из партии собрались исключить, а убрать с ответственной и важной работы как замаравшего репутацию. В принципе, могли бы никаких ходатайств и не писать, потому что я Мигунова уже уволил. Ладно бы тот только напился, но он еще и наганом махал и по воронам стрелял. Если бы что-то одно — пьянство или стрельба, то можно бы и простить до первого замечания, а когда и то, и другое, уже перебор. И ворон жалко, они у нас и так пуганые. Скажете, что мог бы и по людям? Мог. Но если бы Мигунов попытался стрелять по людям, я бы его под ревтрибунал отдал, независимо от того попал бы в кого-нибудь или нет. А вот из-за стрельбы по пернатым под трибунал покамест нельзя отдать, а жаль. Я отчего-то ворон уважаю. Умные ребята.

Напишу резолюцию «Уволен», поставлю закорючку, пусть вернут в партячейку. Кажется, все. Или все-таки нет?

Артузов уже отозвался, благодарил, сам теперь плотненько займется радиостанцией Разведупра. Интересно же, кому могли понадобиться данные по Архангельску. Артур еще и особый отдел Балтийского флота озадачил, у них шифровальщики грамотные и связисты лучше. Радист в оперативной разработке, трогать не будем, пусть стучит. Даму-диспетчера допрашивали, бьет себя ногой в грудь, рыдает и уверяет, что ничего плохого против Советской власти не делала и никому отродясь новостей об отправке войсковых частей и соединений не передавала. Может и не врет, но сомнительно. Что ж, пусть сидит дальше, думает. Если через пару дней не созреет и не расколется, можно и выпускать. А там мы за ней и присмотрим, и посмотрим.

Сегодня я могу заняться делом, до которого все руки не доходили. Вот с этим хочу разобраться сам, не передоверяя его никому. И это пресловутый Семенов, которого я до сих пор не отдал под трибунал и даже не отправил на Соловки. Напротив, «мариную» парня в Архангельской тюрьме, где условия все-таки получше, нежели в монастырских кельях. Надо бы его содержать в одиночной камере, но где мне на каждого Семенова одиночек напастись? У нас, извините, и так переизбыток заключенных. Так что сидит бывший уголовник, если оные бывают бывшими, обыгрывает соседей по камере в картишки, потребляет за просто так полфунта хлеба в день и миску казенной баланды, да еще и недовольство выражает — мол, скучно ему, и самого начальника губчека поругивает. Правда, в меру, знает, собака, что внутрикамерные разработки никто не отменял.

Вчера Книгочеев весь вечер поил меня «копорским» чаем с черными, похожи на угольки сухариками, делился опытом и даже нарисовал устройство, с помощью которого жандармы производили перлюстрацию писем. В принципе, ничего сложного, обычная кастрюля с трубкой. Можно бы вообще не мудрить, а использовать чайник, но чайник — несолидно, а «устройство для перлюстрации» уже и в отчетах не стыдно указать и «выбить» кое-какие ассигнования на то, чтобы приклепать к кастрюле трубу. Но про конверты, проклеенные по краям, или облатки слушать было не слишком интересно. О таком способе «перлюстрации» я знал еще с детства, когда собирал почтовые марки, а «приспособление» видел своими глазами попозже. В мое время оно стало гораздо компактнее и в последние двадцать лет используется не часто. Но иногда бывает, врать не стану. Есть оригиналы, не желающие использовать электронную почту, предпочитая бумажные письма, отправленные с нарочным. Правильно, не с «Почтой России» же важные документы отправлять? Здесь самое сложное — отвлечь внимание курьера минут на пять, а лучше на десять.

Меня интересовало — как вскрывались письма, запечатанные сургучом? Срезали с помощью раскаленного лезвия или стальной нити, как пишут в книгах? Оказывается, поступали проще — сургуч ломали, послания читали, а потом вкладывали в конверт. А все претензии из-за сломанной печати переадресовывали почте — мало ли, уронили, прижали, раскрошили. Тоже ничего нового.

Но кое-что показалось интересным. Например, в Архангельске не было Охранного отделения, и жандармерии самой приходилось обеспечивать агентурное наблюдение. Но большинство жандармских офицеров являлись выходцами из гвардии, считавшими, что работа с тайными осведомителями является уроном для чести. Более того, получив информацию от добровольцев, иной раз искренне радеющих за государство, нередко просто «сдавали» их злоумышленникам.

Еще любопытный факт в мою копилку будущей книги по истории российских спецслужб, если соберусь написать. То, что с началом Мировой войны основные силы жандармов были брошены на охрану железных дорог, я знал, но то, что их деятельность буквально парализовали мальчишки, рвущиеся на фронт, услышал впервые. Нет, я подозревал, что в патриотическом угаре лета четырнадцатого года юные россияне не утерпят, побегут зарабатывать Георгиевские кресты, но что это приняло характер национальной эпидемии, даже представить себе не мог.

— Представьте себе, Владимир Иванович, — рассказывал Книгочеев. — Только в Архангельске ежедневно с поездов снимали по два, по три человека. И это у нас, где узкоколейка. Им же вначале до Вологды добраться нужно, а уж потом в воинский эшелон. А что же тогда в России творилось? Сколько малолетних оболтусов в угольных ящиках позамерзало или под поезд попало? Унтер-офицеры с ног сбивались, зверели. Мальчишки, они же, как обезьяны — поди, поймай. Поймаешь такого, задницу бы надрать или уши открутить, а нельзя. Департамент полиции цельный Циркуляр по этому поводу издал — мол, задержанных малолетних доставлять родственникам, щадя их патриотические чувства, доставлять без ущерба самолюбию детей, при бережном и сердечном к ним отношении. Вот так! Унтер Повидаев как-то не выдержал, поймал такого вот беглеца — тот не то в пятый, не в шестой раз на фронт бежал, голову промеж ног зажал, штаны снял, да и всыпал ремня по голой жопе. Так что тут началось! Унтера самого едва в штрафную роту не отправили.

С чего мне вспомнился Книгочеев? А с того, что кроме деловых бумаг, пришедших с утренней почтой, секретарша положила на стол письмо. Судя по всему, личное, и его я оставил на потом. Небольшой конвертик, склеенный из серой бумаги, без марки. Штемпель почтового отделения Москвы. Подписано очень своеобразно: «Лично. Владимиру Аксенову. Москва. Лубянка». Обратный адрес: «Череповец. Улица товарища Троцкого. Дом 5». М-да, и где в Череповце такая улица? Тетушка живет в доме номер пять, но улица Сергиевская, в честь одного из храмов. Не иначе, переименовали. Впрочем, чему я удивляюсь, если не так давно Архангельский горисполком переименовал половину улиц? Вспоминай теперь, где и что. Но штемпель почтового отделения, отправлявшего письмо, отчего-то питерский. А почерк знакомый, но не тетушкин. Что ж, открою.

«Здраствуй Вовка. Знаю что ты не любиш когда тебя называют Вовком но мне так больше нравитца.

В первых строках своево письма хочу сообщить что я жива-здорова чего и тебе желаю. Я живу хорошо вышла замуж. Муж очень хароший, он взял меня бес приданого. Сказал что приданое я сама, что у него все есть. Муж ответственный работник Петрогубкома РКП (б). Он отвечает за сектор торговли. Приезжал к нам с шевской помощью.

Вовка я очень рада, что ты остался живой здоровый. У нас говорили, что тебя убили в архангельском я поначалу не верила, долго долго плакала, патом поверила. Думала — жить то как-та нада, пора замуж выходить.

Я живу в Петрограде, пока не работаю. Муж сказал что его жена не должна работать, но я хочу устроится куда-нить комсомольским секретарем. В Питере мне очень ндравитса, хотя часто идет дожжь.

Я приехала в Череповец навестить тетку и узнала от твоей тетки Симы что ты жив, служишь уполномоченным в архангельском, поплакала, но обрадовалась, что не вышла за тебя замуж.

Вовка ты хароший человек, я тебя очень любила, но ты так ничего не добился а мой муж лучше.

Прощай Вовка.

С комсомольским приветом Полина Степановна Архипова».

Прочитал письмо, ужаснулся. Стыдоба-то какая… Что на Лубянке скажут о бывшей девушке начальника губчека и, соответственно, о самом начальнике? А то, что письмо прочитано, я нисколько не сомневался.

Если честно, меня задело, что Полина по-прежнему считает, что я ничего не добился в жизни. Видимо, путает «оперуполномоченного» с «особоуполномоченным». Впрочем, во всем нужно видеть светлую сторону. Помнится, Островский описывал встречу Павки Корчагина со своей юношеской любовью — Тоней Тумановой на станции Боярка. Павка — в старой красноармейской форме, да еще и в разодранном сапоге, в калоше и Тоня — утонченная женщина, вся в мехах. Помнится, первая любовь выразила удивление, что Павка ничего не достиг, а что ответил Корчагин, уже не помню.

Хотел кинуть послание в корзину, но передумал. Оставлю его для Натальи Андреевны как официальный документ. Теперь-то «старая большевичка» не отвертится.

Пока читал, доставили гражданина Семенова, который теперь сидел напротив меня и уже не выглядел таким «крутым», как изначально. Да, тюремная пайка и четыре стены на пользу никому не идет.

Я полистал документы, присланные из Петроградского угро, освежая в памяти бурную биографию Семенова. Виноват, Семенцова. Бандит не так и сильно подправил свою биографию, когда вступал в ряды РККА. Не врал, а просто кое о чем умолчал.

— Сижу, знакомлюсь, — кивнул я на бумаги, лежавшие передо мной. — О вас бы рóманы тискать, гражданин Семенцов. Граф Монте-Кристо от зависти удавится, вместе с Дюма-отцом.

— Раскопали, волки позорные, — процедил сквозь зубы Семенов-Семенцов.

— Ай-ай-ай, Андрей Николаевич, — покачал я головой. — Сыну статского советника такие слова не к лицу. И матушка ваша, тоже не из уголовников.

— Матушка моя, давным-давно померла, а папаша мой, гражданин начальник, от меня отрекся, — проникновенно сказал Семенцов.

— Что это с вами? — с подозрением посмотрел я на уголовника. — Уж не заболел ли часом?

— А что не нравится? — мгновенно ощетинился Семенцов-Семенов.

— Манера поведения не нравится, — охотно сообщил я. — Вначале — козырный король, потом — шестерка. Сейчас бы еще слезу пустил — не любят, не жалеют.

— Так в камере со мной сплошные шестерки сидят, — поморщился Семенцов. — Я на их фоне не королем, а тузом буду. Но, как говорил мой преподаватель, человек существо социальное. Жить в обществе и быть свободным от него нельзя. Вот, поднабрался.

— Ваш преподаватель цитировал Ленина? — удивился я. — В реальном училище или в Горном институте?

— В реальном, конечно же. В Горном у нас сплошные кадеты сидели, да октябристы, — вздохнул Семенцов. — Вот если бы там большевики были или хотя бы эсеры, может, у меня бы другая жизнь случилась.

— Будем считать, что ваша преступная деятельность — форма протеста против буржуазной сущности ваших преподавателей.

Семенцов, мрачно посмотрев на меня, поскреб давно не бритый подбородок:

— Только, вот этого не надо, ладно?

— Типа, как это сын статского советника, студент Горного института до жизни такой докатился? — догадался я и кивнул: — Не стану я вас воспитывать. А если честно, мне по барабану, отчего потомственный дворянин, сын товарища директора Монетного двора мошенником стал, да еще и фальшивомонетчиком. Как понимаю, отец вас поначалу отмазывал?

— А то! — хохотнул Семенцов. — Папаша мой, царствие ему небесное, меня четыре раза отмазывал. Он же и сам Горный институт заканчивал, а когда на Монетном дворе работал, то там еще и преподавал. Из-за папашки в студентах числился и от фронта отсрочку получил. Но вот с фальшивыми деньгами незадача вышла. Тут уж и папашка не смог помочь, да и клише я из его кабинета спер. И светила бы мне бессрочная каторга, если бы не революция. Спасибо товарищу Керенскому за амнистию.

— А почему это ваш папаша покойный? — удивился я.

— А потому что я, хоть и вор, и убийца, но мне со старой жизнью не по пути! Мой папаша был прислужником мирового капитализма. Куда мне с таким идти?

— Да никуда с ним ходить не нужно, — пожал я плечами. — Николай Тимофеевич, родитель ваш, как жил на улице Шпалерной, так и живет. Наверное, уплотнили, а может, и нет. И должность все ту же занимает, которая, правда, называется по-другому — заместитель директора Петроградского монетного двора. Специалист он хороший, мы таких ценим. И сестра ваша младшая при отце живет.

— Ох, папаша, мать его за ногу! — выругался Семенцов. — Он же еще в шестнадцатом году говорил, когда я под следствием находился, — мол, утекать надо и все нажитое добро увозить. В Париж, а еще лучше — в Лондон. А Машка что же теперь делать станет?

— Машка… — в раздумчивости произнес я, перебирая не слишком и толстую папку. — Семенцова Мария Николаевна, тысяча восемьсот девяносто девятого года рождения, работает учительницей русского языка и литературы в единой трудовой школе номер четыреста двадцать пять города Петрограда. Проживает… Ну, это вы и так знаете.

— А я-то думал, что в семнадцатом все сгорело, — грустно изрек Семенцов. — Папаша утек, и что начну я новую жизнь.

— А потом к папе в Лондон слиняю со всеми бебехами, сиречь, добром, добытым непосильным трудом, — в тон ему закончил я.

— Слиняю? — наморщил нос фальшивомонетчик.

— Слиняю, то есть, свалю, отъеду, — перевел я.

— Что-то вы, гражданин Аксенов, слова все какие-то непонятные говорите: «по барабану», «слиняю». А меня, между прочем, упрекали, что по фене ботаю.

— Так вы же сами, милостивый государь, недавно сказали — с кем поведешься, от того и наберешься, — усмехнулся я. — Что там англичане по этому поводу говорят?

— Those who sleep with dogs will rise with fleas, — хмыкнул Семенцов.

— Вот, про блох от собаки они абсолютно верно заметили, — хмыкнул я. Посмотрев на собеседника, кивнул: — А теперь вы мне больше нравитесь. Мне вот такой Семенцов и нужен. Интеллигентный, начитанный.

— А еще какой? — мрачно поинтересовался бандит. — Вернее, кто вам на самом-то деле нужен? Фальшивомонетчик? Разгонщик?

Кривить душой я не стал. Пока не знаю, на что сгодится матерый преступник. Потому так прямо и сказал:

— А хрен его знает. Покамест, понимаю, что ты отличный актер. Ты ведь даже меня сумел заморочить.

— Как же, вас заморочишь, — усмехнулся Семенцов. — На киче говорят: мол, Аксенов, верно, сын самого Дзержинского.

— Вона? — слегка обалдел я.

— Так без базара, гражданин начальник. За что купил — за то и продаю. Я-то не верю, а народ болтает.

Такой версии своего происхождения я не слышал.

— Могли бы сказать — сын товарища Ленина, — пожал я плечами.

— Я тоже спрашивал — а почему не Ленина? Говорят, известно, что у товарища Ленина жена Крупская, а детей у них нет. А вот про жену Дзержинского никто ничего не знает. Может, русская она, и фамилия у нее Аксенова. Записала на себя, чтобы враги не догадались.

— А что еще говорят? — полюбопытствовал я.

— Говорят, что Аксенов — удачливый чертяга. Под смертью сколько раз ходил, и все нипочем. Молодой, а большой начальник. И честный, и ни хрена не боится. И что ему Лев Давидович Троцкий орден со своей груди снял и отдал.

М-да… Сын Дзержинского. Ну ладно, что не сын товарища Троцкого.

Глава 11
Дан приказ — отбыть на запад!

Как там у Джерома К. Джерома? Чтобы чайник закипел, нужно от него отвернуться. Вот и я пока думал о Польше, прикидывал, что и как, никто обо мне не вспоминал. Я уже начал думать, что обойдутся и без меня, тем более что товарищ Роман Лонге (или он Лонгве?), номинальный руководитель ЧК Польской республики, может стать и реальным, а мне и на севере дел хватит. Ну сколько можно воевать, в конце-то концов? Пора мирную жизнь строить, норвегов потихоньку гонять, агентуру за кордон слать, хотя бы к финнам, академика Ферсмана пинать — когда пришлешь экспедицию? Я даже карту полезных ископаемых Кольского полуострова набросал. Зачем людям мучиться, терять время на поиски, если я и так знаю? На лавры первогеолога не претендую, но скудные деньги и силы молодой республики изрядно можно сэкономить. А если товарищи ученые спрашивать станут, у меня есть «отмазка» — мол, к полуострову проявляли нездоровый интерес вражеские разведки, оснащенные по последнему слову техники и имевшие в своем составе ученых. Эти иноземные ученые — англичане, американцы, французы провели комплексную разведку Кольского полуострова, отметили наиболее важные месторождения. Думаете, для нас старались? Как же! Хотели, вражины, отжать себе полуостров взамен долгов царской России. Большинство, разумеется, в такую версию не поверит — Северное правительство выступало за «единую и неделимую Россию», но кто послушает большинство? А карту мы составили благодаря оперативной информации, по кусочкам. Вот тут побывали французы — никель искали, здесь англичане железо обнаружили.

И что удачно — почти во всех местах, где залежи чего-то полезного и ископаемого, рядышком проходит железная дорога, есть либо станции, вроде Оленьей (нынешний город Оленегорск, поставляющий железо на «Северсталь»), либо разъезд, где вырос город Апатиты.

Хотя… так не пойдет. Вопросами замучают ученые. Карту я сделаю, а потом передам по команде товарищу Дзержинскому. Пусть отдает в Совнарком, а те решают, что и как.

Эх, нам бы еще уголька. Этак можно всю древесину в губернии вырубить, а чем торговать станем? И ведь обидно, что воркутинский уголь совсем рядом, только руку протяни. Может, проявить инициативу и отправить экспедицию на Печору? Руководителем назначу Семенцова, он, как-никак, в Горном институте учился, по нынешним скудным временам — академик. Приставлю к нему Исакова. Тот уголовников не любит, пристрелит, если что.

Хотя, что толку от Печорских залежей, если нашими силами каменный уголь не добыть и не доставить?

А как только начал строить какие-то планы на будущее в Архангельске, как пришла телеграмма от Феликса Эдмундовича, приказывающая пятнадцатого июня быть в Москве.

Солдату собраться, только подпоясаться. Ага, это раньше, а теперь все сложно. Дела, допустим, передам Муравину, он без меня прекрасно справлялся. Придется ему ситуацию с радистом «Таймыра» пояснить и с Якимовской, что в тюрьме сидит. Может, я еще сам успею? Сегодня пятое число, дней пять, а лучше шесть «кладем» на дорогу, стало быть, немного времени у меня есть.

Надо подумать, с кем я поеду и что потребуется. Что называется, «оброс» барахлом, людьми. Команда подбирается — бывшие белогвардейцы, уголовник, сумасшедший художник, экс-жандарм (как же без Книгочеева-то?). Кто-то там еще был, потом вспомню.

Хватит ли вагонов? Пожалуй, надо прицепить еще два. А ведь мой поезд может и в зону боевых действий попасть. Значит, придется освобождать бойницы, выпрашивать у военных пулеметы — штуки три-четыре (или мало?), патроны. Значит, получается, пять вагонов. Один — технический, там еще и поездная бригада обитает, один штабной, там же поставим радиостанцию, и два жилых. Так, а куда я дизельную электростанцию запихаю и горючее? Горючего мало. Стало быть, надо «подоить» исполком, пусть делятся. Только не пришлось бы за это отдавать Попову свой роллс-ройс, предгубисполкома на него давно зарится. Так уж и быть, сдам в аренду. Пусть пользуется, пока я в отъезде.

Может, парочку «трехдюймовок» не помешает взять? Все-таки, в перспективе придется ехать на фронт. А нет, то ничего страшного.

При мысли о бронепоездах сразу вспомнился личный поезд товарища Троцкого. Монстр на колесах. Пятнадцать бронированных вагонов. Тяжеленный, как стадо китов, из-за чего приходилось иметь два паровоза. В составе бронепоезда кроме жилых вагонов есть секретариат, типография, телеграфная станция, радио, библиотека, гараж и баня. А еще — дизельная электростанция.

Нет, для такого поезда я рылом не вышел, пять вагонов — за глаза и за уши. Впрочем, а чего я голову-то ломаю? Возьму-ка я себе начальника бронепоезда, и пусть у него за все технические и военные вопросы башка болит. Быть такого не может, чтобы у железнодорожников или у Филиппова не было кого-нибудь, имевшего опыт командования.

Я снял телефонную трубку, крутанул рычажок, соединяясь со станцией.

— Коммутатор, двести четвертая, слушаем вас.

— Солнышко, начальника дивизии, пригласите, будьте добры, — попросил я девушку на коммутаторе.

— Сей секунд, Владимир Иванович, — прощебетала «двести четвертая», и что-то защелкало.

Телефонистки меня любят и уважают. Обычно начальство к ним обращается «эй, ты» или «барышня, соедини с чекой», а тут и солнышком обзовут, и на «вы». А что такого? Мне все равно, девушкам приятно.

— Филиппов слушает, — отозвался начдив.

Не помню случая, чтобы начальника восемнадцатой дивизии не оказалось на месте. И, в то же время, если я куда-то ездил, то везде на него натыкался.

— Здравия желаю, товарищ начдив, — поприветствовал я собеседника, в который раз подавив желание назвать его «товарищем генералом». Боюсь, что как-нибудь ляпну, а он обидится. Филиппов же тоже из «бывших».

— Вот, как всегда, — услышал я тяжкий вздох. — О волке речь, так и волк навстречь.

Хм, а что у них стряслось? Интересно.

— Да ну, Иван Филиппович, разве я волк? Я же сама доброта, мягкий и пушистый. Вот, честно отвечу — даже и спрашивать ни о чем не стану, даже никого не пришлю. И всем прямо так и скажу — начдив человек умный, толковый, сам разберется.

— Змей ты, товарищ Аксенов, — буркнул начдив.

— И напрасно вы, Иван Филиппович, ужика обижаете, — хмыкнул я в трубку, стараясь придать интонациям многозначительный вид.

Нет, определенно что-то стряслось, а начдив считает, что я об этом знаю, оттого и звоню. И как бы мне из него информацию выудить?

— Ладно, не буду кота за хвост тянуть, — сказал я уже серьезным тоном. — Иван Филиппович, сам с этим делом разберешься без меня? Москва вызывает, никак не хочется еще лишнее на себя брать. Или без меня никак?

— Да разберемся, конечно, — повеселел начдив. — Ты только моему особисту скажи, чтобы на пустом месте контрреволюцию не шил. Тебя он послушается. И Куприянова успокой. Комиссар бегает, словно ужаленный — ему же слабую воспитательную работу пропишут.

— А сам-то, как считаешь, как дело было? — осторожно поинтересовался я.

— Так что говорить-то? Принял человек лишнее, загрустил, да и застрелился, — вздохнули на том конце провода.

Вот значит как. Застрелился кто-то. Бывает. И этот кто-то из больших воинских начальников. Кажется, начинаю догадываться, кто.

— Странно только, что именно он, — вздохнул и я. — Всегда считал, что уж он-то человек выдержанный, спокойный. Я же даже выпившим его не видел. Ну, почти. Может, спишем на неосторожное обращение с оружием?

— Бывший подполковник, комбриг, да неосторожное обращение? — фыркнул Филиппов. — Да кто поверит? Он ствол в рот засунул, череп вдребезги, мозги по стенам.

Значит, все-таки Терентьев. В восемнадцатой стрелковой дивизии всего-то одна бригада. Есть, правда, еще кавалерийский эскадрон, артдивизион и парочка бронепоездов, не отправленных на запад. Филиппову скоро командовать некем станет. Эх, жаль Терентьева, хороший дядька. А вот то, что застрелился, это плохо. И на репутации дивизии пятно, и пенсию семье платить не станут. Самоубийца у нас приравнен к дезертиру.

— Так все в этой жизни бывает, — философски изрек я. — Сам знаешь, и с опытным бойцом может конфуз выйти. А так, мало ли… Разряжал револьвер, не досмотрел, и все. Хочешь, я сам бумагу составлю, вместе подпишем? Сам подумай, кому это надо, чтобы комбриг Красной армии стрелялся?

— Так слухи пойдут, — недоверчиво сказал Филиппов.

Еще бы не пошли. Кто же такие вещи по телефону обсуждает? Хотя, я сам во всем этом и виноват. Мог бы и подождать, переговорить лично. С другой стороны — а какой смысл?

— Слухи… — хмыкнул я, и обратился к телефонистке: — Солнышко, ты же наш разговор слушаешь, верно?

— Чего? Какое солнышко? — обалдело переспросил начдив.

Я едва сдержался, чтобы не заржать, представив рожу начдива, но сдержался и сказал:

— Это я нашей девушке на линии, а не тебе. Подожди товарищ Филиппов, не вмешивайся.

Вот, не хватало только, чтобы начдив начал девчонке карами небесными угрожать.

Некоторое время трубка молчала, потом телефонистка «двести четвертая» отозвалась:

— Так, в половину уха. Но я никому ничего не скажу. Мы же подписку даем о неразглашении переговоров.

Ага, подписку они дают. Знаем мы эти подписки. Впрочем, какая разница? Болтать о самоубийстве и без этого станут, но потом перестанут. А официальная версия, совсем другое дело.

— Вот и умница, — похвалил я барышню. Вздохнул: — Эх, мне бы такую невесту.

— У вас, товарищ Аксенов, в Москве невеста, — строго заявила мне барышня прямо в ухо, а потом спохватилась: — Ой…

— Ишь, а у него невеста в Москве, оказывается, — заметно повеселевшим голосом произнес начдив.

Твою мать! Оказывается, телефонистки знают все секреты. С другой стороны, а кто бы сомневался? Надо узнать — кто болтает по телефону о невесте начальника чека. Кто же у нас такой осведомленный, а? Расспросим.

— Ладно, Иван Филиппович, если уж я тебе позвонил, подскажи — где мне командира бронепоезда отыскать? У меня бронепоезд есть, а к нему бы еще человека толкового.

— Бронепоезд у него есть, видите ли, — фыркнул начдив, до сих пор не забывший, как я «отжал» у него бронепоезд, да еще и приказ Троцкого не выполнил.

— Да ладно, твой бронепоезд-то, твой, я его на время взял. Верну, вот тебе крест, верну.

— Хорошо, подскажу, только с Мошинским придется договариваться, — подобрел начдив. — Он когда диверсию в депо расследовал, к командиру «Павлина Виноградова» прицепился — мол, почему авиапоезд взорвался, а ваш паровоз целехонек?

А ведь этот бронепоезд я знаю. И с командиром знаком.

— Это не к Карбунке ли?

— К нему. «Павлин» уже под парами стоял, на фронт отправляли, а тут особисты. Карбунка парень горячий, из революционных матросов, двоих чекистов из вагона и выкинул. Теперь под арестом сидит, приговора ждет, а «Павлин Виноградов» на фронт ушел. Так что, Владимир Иванович, договоришься с Мошинским — забирай.

— А пулеметов там, еще чего-нибудь не подкинешь?

— Ну, началось! — возмущенно отозвался начдив. — Ты с меня скоро последние штаны снимешь.

— Так ты, Иван Филиппович, в подштанниках хорошо смотришься. Девки любить больше будут.

Начальник дивизии онемел от изумления. Подозреваю, телефонистка «номер двести четыре», подслушивающая разговор, уже гогочет.

Отмолчавшись, Филиппов пробормотал что-то нехорошее, упомянув три загиба и якорь, словно до революции служил боцманом, а не носил на плечах погоны с двумя просветами и тремя звездочками. Потом нелюбезно сказал:

— Карбунку освободишь, поговорим. Ты же сам в бронепоездах ни уха, ни рыла, а освободишь парня — он тебе поезд в лучшем виде подготовит.

— Это точно, — не стал я спорить.

— Все у тебя?

Начдив отключился, а я, пока «двести четвертая» не прекратила связь, спросил:

— Солнышко, а кто там про мою невесту болтал?

— Владимир Иванович, я же подписку давала, — возмутилась барышня.

— А ты имена и фамилии не называй, — посоветовал я. — Ты мне лишь намекни — дескать, наш начальник, очень большой начальник, сказал начальнику поменьше, и откуда узнал.

— Владимир Иванович, нельзя по телефону…

— Ничего, я тебе разрешаю. Или мне к тебе в гости зайти?

— У меня дома муж есть, — кокетливо отозвалась барышня.

— Тогда придется тебя в гости звать.

Я-то решил, что номер «двести четыре» все поймет правильно, испугается — среди телефонисток дурочек не держали, а эта поинтересовалась:

— А куда подойти? В чека или к вам домой? Только у меня дежурство до двенадцати.

— Куда удобнее, туда и подходите, — устало буркнул я. — А меня теперь с особым отелом дивизии соедините. Только я номер не помню.

Ладно, хрен с ним, неважно, кто про невесту болтает. В конце концов, не велик секрет. Вон и Аня Спешилова знает, да и прочие бойцы, кто со мной в Москву ездил.

— Соединяю.

Увы, Мошинского на месте не оказалось, а его заместитель самостоятельно вопрос решить не мог. Обещал, что как только начальник появится, немедленно перезвонит. И пожелание отдать задержанного Карбунку в губчека тоже передаст.

Да, а Карбунка — это имя или фамилия?

Мысли перешли на разговор с начдивом. Жалко Терентьева. Будь я пьющим, самое время открыть бутылку и выпить грамм пятьдесят за упокой бывшего подполковника и красного командира. И чего это на него накатило? Может, останься Витька Спешилов в бригаде, то комбриг бы остался жив? Накатило, пошел поговорить с комиссаром, и все прошло. Может и так. Впрочем, что толку гадать. О причинах теперь уже никто не узнает.

Пока думал, в дверь застучали. Дежурный засунул голову в дверной проем:

— Товарищ начальник, там этот пришел, как его… Этот… радист.

— Запускай.

Сегодня радист был бледен, и хмур. Из глаз исчезла легкая насмешка, бывшая в них в прошлый раз.

— Можно закурить? — поинтересовался Новак.

Я, мысленно скривившись от слова «можно», кивнул.

Новак, сидел не вразвалку, а как положено в кабинете начальника губчека — на краешке стула.

— Не знаю, с чего и начать, — грустно произнес радист, прикуривая новую папироску от старой.

— А вы начните с начала, — посоветовал я. — Вот, вам удалось отыскать радиостанцию в Петрограде, вы начали передавать радиосообщения…

— Так мне и отыскивать не требовалось, — пожал плечами Новак. — Частоты радиостанции Балтфлота я еще в восемнадцатом году узнал, до интервенции. Потом, когда товарищи подпольную организацию создали, Серафим Корсаков меня спросил — сможешь товарищам в Петроград сведения о передвижениях белых передавать, не забоишься? Я даже обиделся — я же с пятнадцатого года в сочувствующих большевикам состою, чего это забоюсь? Вот начал я через день радиограммы передавать в Петроград. Оттуда на меня уже Разведупр вышел — он на других частотах, чем штаб. Потом, когда наши Архангельск освободили, мне с Разведупра радиограмма — продолжай передавать сведения, но о передвижении РККА. Я сам в удивлении — зачем, мол, если они наши? А мне ответ — дескать, товарищ Троцкий сомневается, не обманывают ли его? А то отрапортует Архангельск о том, что бригаду отправил, а на самом-то деле один батальон пошлет. Товарищ Троцкий хочет правду знать, а мы с вами, вроде как красные контролеры в войсках. Тут я и подумал — и впрямь, могут товарища Троцкого обмануть, а ему надобно все знать, чтобы из первых рук. И мне товарищ Стацкевич из Разведупра радиотелеграмму отбил — мол, товарищ Новак Павел Августович является сотрудником Разведывательного управления РККА. Но все это держать в тайне. И ни чекистам, ни капитану о том не говорить.

Новак замолк, потянувшись за очередной папироской. Руки тряслись, но гость сумел-таки закурить.

Я не мешал парню выговориться, восхитившись работе этого Стацкевича. Как же изящно «развел» радиста и начал получать сведения.

Стецкевич. Хм. Опять поляк? Да сколько же вас тут…

— А почему он сообщил вам свою фамилию? — спросил я.

— Так я попросил. Сказал, что так неправильно будет. Он мою фамилию знает, а его нет. А я должен знать, кому радиосообщения отправлять, пусть это и псевдоним. Он и сказал — Стецкевич. Не псевдоним, фамилия настоящая. Мол, доверяет мне. А он сам польский коммунист.

— А с чего вы решили открыться? — поинтересовался я.

— Задумываться стал, — признался парень. — После того как вы меня отпустили, прикинул: а к чему это товарищу Троцкому знать, сколько подразделений вышло из Архангельска, если ему проще о том в Москве узнать, по прибытию? А еще меня психологические портреты просили передавать. Мол, чтобы товарищ Троцкий знал — кого можно в командиры ставить, а кого нет. Я тоже подумал — нелепо как-то, если от моей характеристики зависит — поставят командиром или нет.

— И на многих отправил? — поинтересовался я.

— На начальника дивизии, на комиссара дивизии, — начал перечислять Новак. Посмотрел на меня, усмехнулся: — И на вас тоже отправлял, товарищ начальник губчека. Стецкевич вами очень интересовался.

— И что вы про меня сообщили?

— Молодой. Решительный. Скромный. Амбициозный.

— Ну, скромный и решительный — это да, а с чего это я амбициозным-то стал? — возмутился я.

— Так я вас лично не знаю, — пожал плечами радист. — Но говорят, что любит начальник губчека, чтобы у него все по струнке ходили. Мол, и губисполком под его дудку пляшет, и начдив. И хочет в Москву попасть, в большие начальники.

— Вот уж чего нет, того нет. И не помню, чтобы кто-то плясал под мою дудку.

Хотел расспросить подробно, кто об этом болтает, но зазвонил телефон. На том конце провода был начальник особого отдела дивизии Петр Мошинский. Подумал — не выставить ли Новака из кабинета, но передумал. Никаких секретов мы с особистом обсуждать не станем.

— Владимир Иванович, слышал, искали меня? — поинтересовался Петя.

— Хочу у тебя Карбунку забрать. Мне, понимаешь ли, нужен он позарез.

— Владимир Иванович, а как я его отдам? Он приговора ждет. И вообще, я бы его к стенке поставил.

— Петр Алексеевич, может, мне твоего начальника попросить? Или Артузова?

— Так чего сразу Артузова-то? — обиделся Мошинский. — Может, и сами договоримся?

— Петя, если тебя надо поуговаривать, так и скажи, начну уговаривать. Но лучше пришли мне Карбунку. Посчитаем, что это наказание такое — передать в распоряжение губчека. Ревтрибунал попросим ему условный срок дать. Года четыре. Нужен он мне.

— Пришлю, — коротко сказал Мошинский и повесил трубку.

Я тоже поставил трубку на рычажки и поймал ехидный взгляд Новака. Мол — а кто тут только что отпирался? Ну да ладно. Секретов Новак не узнал, а коли узнал, то никому не расскажет.

— А почему вы решили сдаться именно мне?

— Так я вначале с Корсаковым поговорил. Я Серафиму жизнью обязан. Он же тогда из-за меня на Мудьюг пошел. А Серафим мне — ступай, дурачина, к Володе Аксенову, ему все расскажешь. Виноват — ответишь по справедливости. А нет, он тебя защитить сможет. Если б я знал, что вы вместе с Корсаковым с Мудьюга бежали, сразу бы все рассказал. И что теперь со мной? Ревтрибунал? А еще — Якимовскую отпустите. Она и на самом деле мне ничего не рассказывала. Я про передвижения эшелонов сам выяснял, у мужиков разных, у красноармейцев. Это ж не тайна. Так что скажете?

— Женщину отпустим, если не в чем не виновата. А вас мы пока задержим. Посидите в камере, все запишете. Может, кроме фамилии Стецкевич еще что вспомните. В Москве с вами встретится человек, ему все расскажете. А там посмотрим.

Лучше бы, разумеется, Новака прямо сейчас в Москву отправить, в объятия Артузова. А смысл? И поезда «Архангельск-Москва» до сих пор нет. Если вначале в Вологду, потом в Москву… Нет, все равно долго. Телеграмму с донесением Артузову отобью, этого пока хватит, а потом Артур еще побеседует с радистом.

Хорошо, что в деле появилась фамилия. Даже если это псевдоним, все лучше, чем ничего.

Мне все равно радист нужен. Ну подумаешь, что к моей коллекции добавится условно осужденный — одна штука, и шпион — еще одна штука. Переживем.

Домой я возвращался ближе к полуночи. Когда подходил к гостинице, увидел худощавую дамочку, лет двадцати-двадцати пяти, вышагивающую возле крыльца. Рука невольно полезла к кобуре, но я услышал:

— Вы позвали, вот я и пришла.

Тьфу ты, а про телефонистку-то я забыл. И, вообще, можно ли сохранять что-то в секрете от барышень с коммутатора? И про невесту знают и адрес начальника губчека известен. Но раз уж девушка пришла, не гнать же ее. Да и узнать интересно — кто мою личную жизнь обсуждает по телефону?

Глава 12
Вагончик тронулся

Чтобы не возникало никаких недоговоренностей, с телефонисткой (кстати, она оказалась Натальей, но это не самое редкое имя), ничего не было. Женщина лишь сообщила, что о московской невесте председатель губисполкома Попов упомянул во время беседы со своим замом Парфеновым. А вот о чем они говорили, телеграфистка рассказывать не пожелала, вскользь упомянув, что дело касалось какого-то проекта, о котором Попов специальной телеграммой сообщал в Москву в наркомат продовольствия.

Если кого-то разочаровал, извините, но телефонная барышня убежала, отказавшись от провожатого (меня теперь всегда сопровождают два здоровенных лба), сославшись, что у нее закончилось суточное дежурство, а еще выйдет встречать муж.

Муж, разумеется, не стена, можно и отодвинуть, но я не помешал девушке уйти. Навязывать себя? Да боже упаси. Даже изъяви она сама желание несмотря на усталость э-э… скажем так, зайти в гости к такому молодому и интересному мне, то лучше не надо. Вот, право слово, хотелось лишь одного: дойти до своей комнаты, рухнуть поверх постели. Чаю бы пивнуть, но уже и на это здоровья не хватит.

Барышня, вроде, ничего не сказала, но всё ясно. Что за проект, понятно, и почему наркомат продовольствия, тоже понятно. А вот откуда стало известно про мою личную жизнь, загадка. Прямого телефонного провода от Архангельска до Москвы нет. Сообщили по радио? Маловероятно. Тогда, по логике, у Попова есть информатор среди бойцов, ездивших со мной в Москву или ему рассказала Анна Спешилова. Вот это уже вернее. Впрочем, какая разница? Мне нынче предстоят более важные дела, нежели моя личная жизнь, тем более что ее у меня нет и на ближайшее время не предвидится.

Следующий четыре дня слились в один. Я что-то делал, куда-то звонил, что-то подписывал, ездил, выколачивал, упрашивал, уговаривал. И хотя для меня переезд на новое место до сих пор является шоком, я с нетерпением ждал — когда же поеду и приступлю к новым обязанностям?

Из Архангельска выходили ночью. Кроме бронированных вагонов к поезду прицепили четыре обычных — три товарных и один пассажирский, потому что железнодорожники попросили «встроить» движение бронепоезда особоуполномоченного в график регулярных перевозок, прихватив до Вологды гражданский состав, а уж обратно они его сами доставят. В Вологде с паровозами получше, чем у нас, в депо есть резервные. Я отказываться не стал. Все-таки сам заинтересован в регулярном сообщении Архангельска с остальным миром, а движение судов по Северной Двине еще представляло опасность — не успели вытащить мины, запиханные и нами, и белыми, да и долго оно, по реке-то.

Я порадовался, что хватило ума взять на бронепоезд профессионала. Карбунка, весьма обрадовавшийся, что его и не расстреляли, да еще и выпустили из-под стражи, сразу же взял дело в свои крепкие руки. В результате получился поезд, состоящий из паровоза и четырех бронированных вагонов, оснащенных шестью пулеметами. При необходимости их можно переустанавливать на другие места.

Но если пулеметы Филиппов отдал без звука, то с боеприпасами вел себя как последний крохобор. Жался, рычал и фыркал. Что значит, самому мало? Можно подумать, что восемнадцатая дивизия вновь собирается воевать. С кем, извините? С Норвегией или Финляндией одна дивизия все равно войну не вытянет, а с белыми медведями не разрешу.

В общем, я просил по десять лент на ствол, он хотел дать по две, сошлись на семи, и несколько ящиков патронов россыпью.

Еще к пулеметам понадобилась пулеметная команда. Начдив, порыдал, но дал.

А вот от орудий мы предпочли отказаться. Понадобится — никогда не поздно прицепить к поезду какую-нибудь бронеплощадку, усиленную «трехдюймовкой», а пока мы в России, да еще и там, где нет боевых действий, то лишняя тяжесть нам ни к чему. Зато перед бронепоездом поставили платформу, укрепленную мешками с песком, а на тендере установили «Максим».

Следом шел технический вагон, где находились инструменты и приспособления, а также паровозная бригада, потом штабной вагон, который я использовал как собственное купе, жилой, для личного состава, и вагон, куда запихали дизель и радиостанцию. Радиостанция у нас в нерабочем состоянии, но Новак пообещал, что через пару дней он ее отладит, и можно будет передавать сигналы. Правда, кому их подавать, я пока не знаю, позже станем работать лишь на прием, авось что-нибудь и выловим, и расшифруем.

Касательно личного состава… Пулеметчиков не считаю, они в ведение РККА. Тридцать бойцов во главе с командиром взвода Ануфриевым. Большинство знаю, если не по имени, то в лицо. С этими никаких вопросов нет, равно как и с оперативником Никитой Кузьменко и Татьяной Пряниковой, машинисткой. Я бы вообще не стал брать девушку, но машинистка нужна, а мужчины, кроме меня, с «Ундервудом» не ладят. Рвалась Аня Спешилова, но ее я не взял. Мало ли, куда попадем, а мне ее Витьке сдавать. Они, конечно, те еще паразиты, свадьбу замылили, но ведь родные, паразиты-то… Супругу комиссара удалось обмануть — мол, еду в Москву, а там ты уже побывала, уступи место другим девчонкам. Поверила, нет ли, но спорить не стала.

Так что тридцать два бойца никаких сомнений не вызывают. А вот остальные…

Итак, поехали. Исаков Александр Петрович, бывший штабс-капитан, бывший белогвардеец, сапер; Книгочеев Александр Васильевич, бывший жандармский ротмистр, шифровальщик, криминалист, и прочее; Холминов Алексей Юрьевич, бывший поручик, инженер-электрик (он, как и Петрович, взят из Холмогорского лагеря); Потылицын Вадим Сергеевич, бывший поручик, бывший сотрудник Внешней разведки Северного правительства; Новак Павел, бывший радист ледокола «Таймыр» и шпион (предположительно, польский); Семенцов Андрей Васильевич, бывший красноармеец и уголовник.

Никого не забыл? А, еще Карбунка Евгений Федорович, командир бронепоезда, приговоренный революционным трибуналом к расстрелу (условно). Теперь все?

Нет, не все. К печатному станку, прихваченному мной, требовался художник-гравер. Хотел прихватить Тимофея Веревкина, но его обнаружили в таком неприглядном виде, что брать в дорогу желание отпало. Но на замену губисполком порекомендовал… Сашу Прибылова, того самого пламенного комсомольца, требовавшего отчета губчека перед РКСМ. Сколько помню, Прибылова тягали по делу о создании Поморской республики, «отвесили» два года условно и исключили из комсомола. К моему удивлению, Александр оказался неплохим художником, а его рисунок «Большевики пишут письмо Пилсудскому» опередил карикатуру на схожую тему года на три^[8].

Что ж, команда подобралась любопытная. И, что характерно, все оформлены сотрудниками, находящимися в распоряжении «особуполномоченного ВЧК». То есть, придал белогвардейцам и уголовникам официальный статус.

Стало быть, численность отряда — сорок два человека, из которых восемь, а это девятнадцать процентов (!), «неблагонадежных», а норма, насколько помню, не должна превосходить двух процентов.

Впрочем, можно посчитать по-другому. Общая численность сотрудников Архангельского ЧК, включая оперативный состав, охрану лагерей, хозчасть и уборщиков с дворниками, составляет пятьсот человек, а восемь от пятисот — это уже одна целая и шесть десятых процента. Одна и шесть, это вам не девятнадцать, совсем другое дело. Идеально вписываюсь в рекомендации. Ай да я!

Разношерстная толпа — сплошная головная боль для командования. Будь мы на «суше», то для сплочения личного состава устроил бы пару-тройку занятий по строевой подготовке, наплевав, что среди нынешних «чекистов» имеются бывшие офицеры. Можно еще окопы рыть. Еще невредно соорудить, а потом дружно преодолеть полосу препятствий, да чтобы грязи побольше и рвы поглубже.

Комиссара бы мне или помощника по воспитательной работе, чтобы занимал личный состав политинформациями и чтением газет. Можно вслух.

После третьего курса я «отбывал» практику в пионерском лагере. Две смены! Спать приходилось ложиться далеко за полночь, вставать в шесть, а остальное время отслеживать — не случилось ли чего? Сразу скажу, что «этакова», о чем любят писать современные авторы: подросткового секса, презервативов, раскиданных в умывалке, девочек, отдающихся пионервожатым, или вожатых (хоть девочек, хоть мальчиков), стремящихся соблазнить малолеток не было. Возможно, это все где-то и случалось, но мне попались нормальные дети. Мальчишки в четырнадцать лет совсем не стремились забраться к подружке под одеяло, а жаждали запустить туда лягушку или вымазать понравившуюся девочку зубной пастой. Девчонки красились, выставляли свои «металлоконструкции» на обозрение мальчиков, но дальше невинных поцелуев в щечку дело не шло. Нет-нет, во все времена случались и девочки, беременевшие от сверстников в четырнадцать лет и мальчики, к пятнадцати годам познавшие все прелести секса, но это, скорее, исключение, нежели правило. Впрочем, это характерно и для сегодняшнего дня, что бы там не говорили журналисты. На журналистов нельзя сердиться. Напиши правду — кто станет читать и, соответственно, покупать, ставить лайки?

Нет, мы отслеживали иное. А вдруг мальчишки с девчонками примутся курить в кустиках, кто-нибудь отправится в путешествие по окрестностям или ночью пойдет купаться на речку? ЧП, если ребенок, уставший от режима дня и купаний по свистку, решит «дунуть» домой.

Но самым худшим, по мнению начальника лагеря и старшего пионервожатого (а я, кстати, с ними абсолютно согласен), если детки застигнуты за игрой в карты. И дело здесь не в том, что карты — азартная игра, осуждаемая как церковью, так и Уставом пионерского лагеря, а в том, что если деточки играют в карты, значит им очень скучно, а вожатый, вместо того чтобы увлечь подопечных делами, устраивать какие-нибудь конкурсы-соревнования-концерты, занимается черт-те чем.

И вот сейчас, обходя вагон, где размещался личный состав, застукал на «горячем» славную троицу, азартно резавшуюся в карты.

У меня глаза на лоб полезли, когда я увидел картежников. Ну, Семенцов, понятно, что с него взять. Прибылов, недавно вышедший из пионерского возраста, тоже ладно. Но третьим оказался Исаков! Петрович, хоть и бывший белогвардеец, но отчего-то сразу вызвавший у меня огромное уважение. А тут азартно лупит своей раскрашенной бумажкой карту соседа.

И, что самое интересное — выигрывает комсомолец Прибылов. Вон, Семенцов уже сидит без гимнастерки в одной лишь нательной рубахе (а ведь я ему, гаду ползучему, лично обмундирование выдал, из сэкономленного!), а Петрович без пояса. Это что, наше подрастающее поколение профессиональные «кидалы» или Семенцов делает то, что делают матерые картежники с новичками — проигрывают по-маленькому, а потом возвращают по-крупному?

К тому же, судя по легкому аромату чего-то спиртосодержащего, картежники еще и успели «дерябнуть».

Исаков, военная косточка, при виде старшего по должности встал — быстро, но несуетливо, соблюдая достоинство бывшего офицера и кавалера, и даже подал команду: «Товарищи… э-э…», но сбился, верно задумавшись, а что говорить дальше? Не то «товарищи офицеры», не то еще что-то.

— Вольно, — выручил я Исакова, а потом обратился к троице: — Граждане и товарищи. И, какого, простите…

Дальше я договаривать не стал, но они поняли.

— Товарищ начальник, а что такого? — блеснул очками Петрович. — Мы вне строя, имеем право…

— Карты, — протянул я руку, и картежники послушно сложили в мою ладонь расписанные от руки прямоугольники.

— Товарищ Исаков, в ВЧК вы находитесь в строю двадцать четыре часа, — сообщил я. — Предупреждаю всех в первый и последний раз. Употребление спиртных напитков, азартные игры — запрещены.

— Э, гражданин начальник, — забеспокоился Семенцов. — А отыграться? Я же…

Хм. А он, оказывается, проиграл не только гимнастерку, но и штаны. Я просто не сразу увидел.

— И барахло мне отдайте, — кивнул я Прибылову на одежду и пояса. Свернув обмундирование уголовника, сказал: — Опять-таки, в первый и последний раз прощаю, что вы играли на казенное обмундирование, что приравнивается к его незаконной купле-продаже и является не только нарушением воинской дисциплины, но и уголовным преступлением. В следующий раз все трое пойдете под суд.

— Пояс мой собственный, — возмутился Исаков.

Я бросил на колени Александра Петровича его поясной ремень, сунул гимнастерку и штаны Семенцова под мышку и собрался уходить.

— А как же я, гражданин начальник?! — завопил Семенцов.

— Еще слово — посажу в угольный ящик, прямо вот так, в нательном белье, — пообещал я. Пожал плечами: — Выкручивайтесь, как хотите.

Вернувшись в штабной вагон, где в одном купе обитал я сам, в другом машинистка с «Ундервудом», а остальное пространство занимал стол и несколько скамеек, кинул одежду в угол.

Сел за стол, принялся рассматривать карты. Понятное дело, что самодельные, работы Саши Прибылова, по формату чуть больше стандартного. Но вот изображения, мамма миа! Шестерки с десятками еще более-менее, но остальные…

Тузы: бубновый — арестантская роба, с ромбом посередине спины; червовый — легкомысленное бальное платьице с сердечком; крестовый — ряса священника с восьмиконечным крестом; пиковый — кожаная куртка, наподобие комиссарской, в которую воткнута стилизованная алебарда.

Короли либо с буйной шевелюрой, либо с лысиной. Королей пик и треф опознал сразу — Карл Маркс и Фридрих Энгельс, соответственно. Червовый, если судить по небольшой бороде и лысине — сам товарищ Ленин, а вот кто скрывается под видом короля бубен? Пышная борода, некогда роскошная, а теперь поредевшая шевелюра, очки, сократовский лоб, лысина… Ба, так это же революционер-анархист князь Кропоткин!

С дамами получилось похуже. Опознал лишь Надежду Константиновну Крупскую, в образе дамы червей, а остальных, увы. Крестовая, должно быть, Клара Цеткин, а остальные? Спрошу у художника. А вот валеты… Пиковый валет, не иначе сам Лев Давидович, узнаваемый по вздыбленному чубу, пенсне и бородке. В образе крестового валета — бородка клинышком, словно у кардинала Ришелье, фуражка — товарищ Дзержинский. Бубнового и червового валетов опознать не смог, слишком похожие. Хотя… В бубновом что-то знакомое. Етишкина жизнь! Еще бы, да не знакомое. Я каждый день вижу эту рожу в зеркале.

Вот почему так получается? Что ни художник, то с какими-то вывертами? Глядя на карты с картинками вождей, я уже с грустью вспоминал алкоголика Тимофея Веревкина. Его триптих казался невинной забавой на фоне валетов с изображениями вождей революции.

Ну Прибылов, ну зараза! Если тебя расстреляют за такие карты, то не жалко. С другой стороны, лестно, конечно, что меня поместили в один ряд с Дзержинским и Троцким, однако такой чести я еще не заслужил, да и вряд ли заслужу.

Карты бы сжечь, но что-то мне помешало. Может, если заменить бубновый валет, изобразив на нем чью-нибудь более известную рожу — Бухарина, что ли, то эту колоду можно кому-нибудь и подарить. Например, преподнести товарищу Сталину.

Махнув рукой, лег спать и проспал до самого утра. Когда в щель между оконными бронепластинами начал пробиваться утренний лучик света, вагон резко тряхнуло, он на какой-то миг подскочил вверх, а потом опять встал на рельсы, внизу завизжали тормозные колодки, отчаянно загудел паровоз. Со стороны тендера застрочил пулемет. Высадив куда-то не меньше половины ленты, стих, принявшись стрелять одиночными выстрелами, по броневагону застучали пули. В штабном купе загремел голос Карбунки:

— Товарищ начальник, нападение!

Можно подумать, я сам не догадался?

Глава 13
Бой у бронепоезда

— На дороге завал из бревен, — доложил Карбунка. — Хорошо, вовремя заметили, успели тормознуть. Если бы на полном ходу — сошли бы с рельс, и платформа бы не помогла. А нападавшие какие-то странные — стояли чуть ли не в полный рост. Пулеметчик очередь дал, половину скосил.

— Можно определить — сколько всего нападавших? — поинтересовался я, хотя и понимал, что пока это нереально.

— Выясним, товарищ начальник, — беззаботно отозвался революционный матрос. — Навскидку — человек пятьдесят, не больше. Я, с вашего разрешения, половину взвода Ануфриева в тыл пошлю, зажмем с двух сторон.

— А смысл? — поинтересовался я. — Они, наверное, уже пятки смазывают.

— Может и смазывают, но попробовать нужно, — пожал плечами Карбунка. — Разрешите исполнять?

— Наши под собственные пулеметы не попадут? — забеспокоился я.

— А мы только из винтовок станем стрелять, своих увидим.

Хотел добавить, что потери от «дружественного» огня иной раз бывают побольше, чем от вражеского, но тут неожиданно прозвучал женский голос:

— Мальчики, а что здесь происходит?

Моя первая реакция — возмущение. Это кто здесь мальчики? Потом осознал, что вопрос задает моя машинистка, обитавшая в соседнем купе, а начальник губчека стоит в совершеннейшем неглиже — то есть, в нательном белье. Вместо того чтобы устроить разнос дамочке за неподобающее отношение к начальству «мальчики», видите ли, я отчего-то смутился, кивнул Карбунке, а сам ушел одеваться.

Чувствовал себя неловко. Ишь, выскочил в одном нижнем белье, словно красноармеец в «Чапаеве». Надо бы хоть штаны было надеть.

И впрямь, кто такой борзый, чтобы без поддержки артиллерии осмелиться напасть на бронепоезд? С другой стороны — все могло и выгореть. Если бы караульный не заметил баррикаду из бревен, слетели бы под откос, а там бери нас всех голыми руками.

Стоп, а почему я решил, что покушение совершено именно на бронепоезд? То есть — на начальника губчека, особоуполномоченного и прочее? А если бандиты хотели ограбить поезд, следующий по маршруту «Архангельск — Вологда»? Они же не могли знать, что пассажирский и товарные вагоны прицепят к моему бронепоезду. Пассажиров там, насколько помню, человек тридцать. Ежели их немножечко пограбить, бедному человеку можно найти массу интересных вещей.

А что у нас в товарных вагонах? Ну что полезного может дать Архангельск стране Советов, ежели на сегодняшний день у самих не шиша нет, кроме соли? А она, по нынешним временам не по весу золота идет, но где-то рядом. А три вагона соли — это Клондайк. За соль крестьянин любые деньги отдаст или обменяет на что угодно. Помню из лекций, что на востоке Вологодской губернии в прежние времена добывали соль, но потом бросили — местная и качеством хуже, и обходится гораздо дороже, нежели привозная из Крыма или Поволжья.

Из Архангельска в Вологду соль перевозят уже не в первый раз, расписание поездов более-менее стабильно — один раз в неделю. Стало быть, кто-то решил разжиться «белым золотом» («белым ядом», кому как нравится). Бандиты решили ограбить пассажирско-товарный поезд, но нарвались на бронепоезд. Отсюда и кажущаяся наглость, и то что стояли во весь рост. Ну, их трудности.

Посмотрим, кого там принесло. Одевшись, словно «дух» на «карантине», я толкнул дверь купе, и с удивлением понял, что та заперта снаружи. Что за хрень? Подергал, безрезультатно. Похоже, заблокировали. Когда это успели?

— Товарищ начальник, я, значит, прощения прошу, — донесся из-за двери виноватый голос одного из моих бойцов. — Вас товарищ Карбунка запер, а командир взвода сказал, что пока есть опасность — вас наружу не выпускать. Мол, товарищ Аксенов должен сидеть в купе и носа не высовывать. А мне приказано вас беречь, чтобы и волос с головы не упал.

Ничего себе, заявочки! Я что должен сидеть взаперти в собственном бронепоезде?! Да… охренел Карбунка, оборзел, в пень и в корягу.

— Петухов, это вы? — поинтересовался я. — Если не выпустишь, сидеть тебе десять суток под арестом. И комвзвода рядышком посажу, вместе с Карбункой.

— Есть, десять суток! — радостно отозвался красноармеец Петухов.

А я разозлился. Надо было сразу два года на Соловках обещать. А теперь уже поздно. Сказал десять суток — будет десять суток.

С тендера опять зарокотал пулемет, но с других бойниц стрельбы пока не слышно. Видимо, то ли стрелки не видели целей, то ли их просто нет.

Злость, как пришла, так и ушла. В общем-то, командир бронепоезда прав. Я бы и сам на его месте запер куда-нибудь «большого начальника», чтобы тот не путался под ногами. Но вот когда заперли самого меня, мне не очень понравилось. А кто сказал, что я не смогу выбраться? Щаз! Трехгранного ключа «вагонки» у меня нет, зато есть опыт. Когда служил «срочную» службу, в отсеках моей «кислородки», где я хранил не только инструменты и спирт^[9], но и другие полезные вещи, вроде дембельского альбома, имелись замки очень похожие на те, что используются железнодорожниками. Ключ, разумеется, был утерян уже много лет назад, приходилось выкручиваться, обжимая пассатижами какую-нибудь трубку. Трубки у меня нет. Гильза? Винтовочного патрона нет, пистолетный не подойдет, короткий, да и замучаешься голыми руками пулю из гильзы доставать. Что же еще? Так, можно еще и дулом, то есть стволом. Читал где-то, что пистолетный ствол идеально подходит для открывания трехгранного замка.

Как всегда, вместо того чтобы действовать, проверяя истинность, принялся вспоминать, у кого я читал? Вспомнил. У Василия Звягинцева. Автор хороший, написал целый цикл. Жаль, умер, так и не досказав: чем закончились странствия его героев по времени и пространству? Он, кстати, писал, что в царской России по одним модулям делали кастрюли и артиллерийские снаряды, ружейные стволы и вагонные ключи. Хотя, с кастрюлями, наверное, писатель погорячился. Днища у них побольше будут. Может, консервные банки? Вот, сейчас и проверим.

Так, дуло нагана не подойдет, мушка мешает, а вот мой браунинг… Есть!

Замок щелкнул, дверь купе отошла в сторону, и я вышел наружу.

— Товарищ начальник, не пущу! — завопил мой невольный охранник, заступая дорогу.

— Пристрелю, — пообещал я Петухову, попытавшемуся ухватить меня поперек туловища.

Ишь, какой упертый. Не унимается и не боится. Понимает, шельма, что в своего стрелять не стану. Пришлось применять к красноармейцу Петухову прием из позднего времени пока неизвестный в этом мире, уронить его на пол вагона. Грузный парень, а стукнулся-то громко. Может, сознание потеряет? Как же…

— Владимир Иванович, а что вы делаете?

Татьяна. М-да… вовремя она. Хотя…

— Помогай, — выдохнул я, удерживая рвущегося подо мной парня, прижимая его голову к полу, чтобы не рыпался.

Девушка оказалась понятливая, и скоро мы с ней в четыре руки связывали красноармейца полотенцами, принесенными из наших купе.

— Владимир Иванович, а зачем вы его? — поинтересовалась барышня, но сама, между тем, очень ловко сняла с красноармейца его же собственный ремень, а теперь увязывала им его ноги.

— А чтобы вопросы лишние не задавал, как некоторые, — буркнул я.

— Понятно, — хмыкнула Татьяна.

Умная девушка, однако.

Переведя дух, втащил парня в свое купе, а сам взял его винтовку. Как девушку-то по отчеству звать? Вспомнил.

— Татьяна Михайловна, у вас оружие есть? — поинтересовался я.

— Так точно, — четко отозвалась барышня, вытащив откуда-то из-под одежды здоровенный револьвер.

Калибр, судя по всему, не меньше сорока четырех. С таким можно на кабана ходить или на лося. Не выдержал, поинтересовался:

— Это что за зверь?

— «Кольт Драгун», — гордо отозвалась девушка. — Папа подарил.

— Он у тебя не охотник, часом?

— Не-а. Папа — капитан второго ранга в отставке. Он после военной службы старпомом на торговых судах ходил, револьвер этот в Америке купил и мне подарил, когда я про командировку сказала. Мол, возьми дочка. Лучше бы не пригодился, но вдруг… Жаль только, патронов мало.

М-да, интересные подарки делают некоторые папы своим дочерям. Я-то своей все больше побрякушки дарил, да что-то электронное — телефончики, ноутбуки. А так, взял бы и подарил Сашке «Магнум», и пришла бы она с ним в Литинститут… Пожалуй, не поняли бы ни меня, ни дочку.

— Я одним выстрелом чурбак раскалываю, — похвасталась девушка.

Ну еще бы. С таким калибром можно и рельс насквозь прострелить. А если учесть, что Татьяна — девушка крупная, напоминающая воинственную валькирию, она голыми руками медведя завалит, а с револьвером ей и слон нипочем.

Но тут опять зазвучали выстрелы. Уже не пулеметные очереди, а перехлест винтовочных и револьверных, и доносились они откуда-то с хвоста поезда. Нет, поближе. Скоро стрельба притихла, но не прекратилась, и уже донесся отборный мат, сопутствующий рукопашной.

— Ладно, потом расскажешь. На тебе, прости, что на «ты», охрана штаба. Стреляй всех чужих, кто полезет. Понятно?

— Так точно.

— А парня можешь развязать, — вспомнил я о Петухове.

Подхватив винтовку, выскочил в тамбур, скатился вниз и опрометью ринулся в сторону сцепки бронепоезда с грузопассажирским составом, откуда доносился шум, и слышались редкие выстрелы.

А там уже вовсю шла рукопашная схватка. Непонятные люди в драной военной форме и крестьянской одежде пытались атаковать моих бойцов — красноармейцев и остальных, которые «неблагонадежные».

Бойцы дерутся штыками и прикладами, а эти отмахиваются чем попало: поленьями, молотками, какими-то железяками вроде огромных ключей. Вон Александр Петрович, уклонившись от штыка, хладнокровно застрелил какого-то бандита, а выпавшую винтовку подхватил Прибылов. Ай да художник! И Книгочеев тут. Отставной ротмистр сцепился с каким-то солдатом, уронил того наземь, а теперь бьет его рукояткой револьвера по голове.

Пожалуй, не зря я перед самым отъездом распорядился выдать оружие своей «команде». Правда, не всем. Семенцову с Новаком не дал. Новака что-то не видно. А уголовник… Вон, легок на помине. Семенцов, выделяющийся на общем фоне некогда белоснежным, а теперь изгвазданным нижним бельем, отмахивался лопатой от какого-то крепыша в крестьянском армяке, вооруженного винтовкой со штыком.

Молодец, уголовник, дерется, не сбежал, но лопатой работает хреново, а ведь ею можно чудеса творить. Машет из стороны в сторону, вместо того чтобы ткнуть в лицо противника. Надо было не мародерствовать, а боевой подготовкой заниматься. А так ведь уделают, нефиг делать. Вон, мужичина уже выбил у него лопату, а теперь готовится пырнуть бандита (моего бандита, между прочим) штыком. Оттеснив плечом Семенцова, отбил острие, летящее прямо в лицо и, в свою очередь, ударил противника прикладом в скулу. Звука не услышал, скорее, почувствовал, как окованный сталью затылок приклада сминает мягкую кость, вбивая ее внутрь черепа.

— Благодарствую, гражданин начальник, — поблагодарил меня фальшивомонетчик и бандит. — Должен буду.

Он еще и морду благостную состроил.

— Сочтемся, — в тон Семенцову отозвался я, отыскивая взглядом того, с кем нужно сойтись.

Но, похоже, что сентенция «порядок бьет класс», снова сработала. А тут еще в спину нападавшим ударили те, кого Карбунка отправил в обход, и неизвестные принялись отступать в лес, оставляя нам мертвецов. Кое-кто пытался уности с собой и раненых, но в большинстве своем их просто бросали.

Ко мне подбежал Карбунка.

— Товарищ Аксенов, вы зачем вылезли? Без вас бы управились.

— Как вернемся в Архангельск — двадцать суток ареста, — мрачно пообещал я, хотя и не знал, когда вернемся. Стало быть, теперь обязательно придется возвращаться, чтобы не нарушать слово.

— Слушаюсь, — вздохнул Карбунка, делая вид, что очень расстроен. Потом деловито спросил: — С телами что будем делать?

— Покойников на платформу, раненых в вагон, — распорядился я. Потом спросил: — У нас потери большие?

— Убитых нет, это точно. Про раненых пока не скажу, уточню.

Скоро выяснилось, что у Ануфриева ранено пятеро. Один тяжело, не выживет. Из моей команды легко ранен Потылицын, да у Никиты Кузьменко подбит глаз.

А вообще, все плохо. Мы еще и от Архангельска не отъехали, а уже потери. Этак пока до Польши дойдем, половину личного состава растеряю.

— Что у нас есть поблизости?

— Няндома скоро, — сообщил Карбунка.

— Няндома… Сейчас она чья?

Вопрос, вроде бы странный, но я не помнил — это еще Олонецкая губерния или уже Вологодская? Но Карбунка все понял.

— Станция Няндома Вологодской губернии.

На станции должен быть фельдшер. Впрочем, по нынешним временам его может и не быть. Минус мне с занесением в личное дело и в грудную клетку. Почему не озаботился отыскать для командировки врача или какого-нибудь медика? Постеснялся, посчитав, что врачей в Архангельске и так мало.

— Трупы сгружаем в Няндоме, раненых в Вологду, сдадим в губчека, — решил я.

Бойцы деловито принялись сносить раненых в одну сторону, убитых в другую. Выяснилось, что нападавшие потеряли пятнадцать человек убитыми и пятерых ранеными. Но кого-то унесли с собой, так что цифры неточные.

Ко мне подошел Александр Петрович. Встав перед лицом начальника по стойке смирно, старый вояка по-старомодному спросил:

— Товарищ начальник, разрешите обратиться?

Эх, куда как проще, если бы Петрович сейчас сказал «товарищ полковник», а я бы отозвался «слушаю, товарищ капитан», но пришлось ответить иначе:

— Обращайтесь, товарищ Исаков.

— Я одного из нападавших узнал, — кивнул Исаков в сторону тел.

— Один из ваших беглецов? — догадался я.

Александр Петрович поморщился. Явно он не считал «своим» беглеца из Холмогорского лагеря, но и отказываться от своего бывшего сотоварища тоже не хотел.

— Вы в пехоте служили, товарищ начальник губчека?

— Так точно, товарищ штабс-капитан, — усмехнулся я.

— Не нужно паясничать, — насупился Исаков. — Мне мое звание не по знакомству досталось.

— А я что, разве против? — пожал я плечами. — Когда-нибудь снова вернутся и капитаны, и подполковники. Только обращаться станут не господин, а товарищ.

Александр Петрович оглянулся — не слышит ли кто, спросил:

— Вы сами-то кто? Прапорщик или подпоручик?

И этот туда же! Ну почему не поручик? А если сказать, что я вообще полковник? Ага, полковник ФСБ из две тысячи двадцатого года. Ладно, пусть подполковник.

— Нижний чин, вольноопределяющийся, — хмыкнул я.

— Странно, — пожал плечами Исаков, но развивать свою мысль не стал, да и не до разговоров пока.

Так, здесь, кажется, все в порядке. Проведя быстрый осмотр, убедился, что весь личный состав на месте, никуда не делся. Новак и электрик возятся со своими «гаджетами». Может, они и нападения не заметили?

А что у нас с пассажирами?

Взяв в качестве сопровождающего Никиту Кузьменко, пошел проверять. Проводник пассажирского вагона испуганно таращился сквозь окно, но, завидев меня, открыл дверь и спустил подножку.

Я прошелся по вагону. Пассажиры — командированные, демобилизованные солдаты, несколько женщин сидят себе смирненько. Кажется, все нормально. Э, не совсем. В одном из окон зияла дыра, в другом трещина.

— Товарищ Аксенов, когда поезд тронется? — поинтересовался у меня мужчина в кожаной куртке, в картузе и с полотняным портфелем.

— Скоро, — ответствовал я.

— А поточнее нельзя?

— Можно, — кивнул я. — Только насколько точно, пока не знаю.

— Товарищ Аксенов, что за шутки? — начал закипать человек с портфелем. — Я везу в Вологду три вагона с солью, это стратегический груз. Его завтра вечером должны переправить в Петроград. У меня предписание самого товарища Цюрупы. Почему вы не можете обеспечить порядок на железной дороге? Я стану жаловаться.

— Жалуйтесь, — кивнул я и поинтересовался: — А кому жаловаться-то станете?

— Кому стану жаловаться — это мое дело, — отрезал товарищ с портфелем. — Если губчека не может наладить работу, это безобразие! Почему в Архангельской губернии нападают на поезда? У нас что, война идет?

Так-так-так, а ведь я вас тоже знаю. Молодец, конечно, что радеет за дело, но хамить я ему не разрешал.

— Если не ошибаюсь, товарищ Прохоров, начальник продовольственного отдела?

— Не ошибаетесь, — гордо вскинул нос Прохоров.

— Ага, — кивнул я, и повернулся к Никите: — Товарищ Кузьменко, отберите оружие у товарища Прохорова, арестуйте его и передайте Ануфриеву — пусть определит под замок.

Кузьменко переспрашивать не стал — зачем арестовывать, почему. Начальник приказал — надо исполнять.

Спрашиваете, зачем я арестовал начпрода? Отвечаю — исключительно из самодурства. Посидит до Вологды, а там выпущу. Полезно для начпродов.

Ладно, надо идти пленных допрашивать. Может, еще кого-нибудь выявим. Вон, одного из беглецов отыскали. Уже хорошо.

Глава 14
Соленая наука

Как пишут в умных книгах — человечество, имея в своем распоряжении сотни приправ, в реальности не может обойтись лишь без одной — соли. Без нее человек заболевает, потому что клетки просто прекращают работу, словно двигатель не получивший топливо.

Археологи говорят — как только люди начали вести оседлый образ жизни, они начали испытывать недостаток соли. Древние британцы, чтобы получить необходимое количество блестящих кристалликов, нагревали деревянные щепки, окунали их в морскую воду, а потом соскребали полученную соль. Ацтеки выпаривали собственную мочу. Бр-р.

Опять-таки, как пишут в ученых книгах, потребность хлорида натрия составляет всего лишь двести миллиграмм в день, но на самом деле мы потребляем в сорок раз больше. И это мы, просвещенные люди, знающие, что переизбыток вреден. Но что говорить о наших предках, для которых соль была синонимом выживания? Как выжить, не имея супермаркетов и холодильников, когда все, что ты съешь в течение года, необходимо заготовить в короткие три месяца?

В мое время соль стоит сущие пустяки, чего не сказать о прошлом. Из-за соли люди развязывали войны и продавали своих близких в рабство. А вспомнить историю Древней Руси? Сколько раз хлорид натрия менял историю. Власть киевских князей основывалась на контроле за торговыми путями по которым к нам везли соль. Как только освоили новые пути, а на территории современной Вологодчины открыли соляные подземные реки, началась раздробленность. Братья Строгановы, первые соледобытчики России, чтобы оградить свои прииски от нападок татар, отправили Ермака дать им укорот, а тот взял и присоединил Сибирь к России. А там и пошло-поехало. Глядишь, кто-нибудь и напишет, что соль — причина экспансионного развития нашей страны и ее расширения на восток.

Фух, чего это я? Читателям мой исторический экскурс неинтересен, ему бы что-то другое, поближе к теме. Еще решит, что автору писать не о чем, раз он отклоняется от основной линии.

Извините, занесло. А ведь всего-то хотел сказать, что не стоит удивляться тому, что крестьяне объединились с дезертирами, беглыми арестантами и решили захватить три вагона с солью. Время у нас такое, что приходится выживать самим и спасать своих близких от голода. Удобно, между прочем, списывать на тяжелое время все подлости и преступления.

Трупы в количестве двадцати двух сложили на платформу поверх мешков с песком. Раненых красноармейцев занесли в вагон для личного состава, а бандитов — в штабной. Не скажу, что я пришел от этого в восторг, но больше некуда. Еще распорядился не бросать раненых на пол как попало, а подложить под них хотя бы шинели и армяки, снятые с убитых. А заодно и карманы проверить, нет ли чего интересного. Кисеты, спички и прочую мелочевку включая деньги, разрешил взять себе как трофей (все равно бы оставили), а документы, коли у кого сыщутся, отдать мне.

Не рассчитывал, что у бандитов найдутся бумаги, удостоверяющие личность, но у одного из мертвецов, одетого почище прочих, во внутреннем кармане шинели отыскался мандат, удостоверяющий, что его обладатель является младшим милиционером города Каргополя Вологодской губернии Валуйкиным Иваном Николаевичем. От Няндомы до Каргополя километров сто, не меньше, далековато забрался. Ладно, с этим потом. Приеду в Вологду, отдам коллегам, пусть разбираются. Каргополь, увы, не моя юрисдикция.

Когда живые и мертвые оказались в поезде, а завал из бревен разобрали, я дал команду двигаться дальше. Понимаю, что больше половины бандитов убежало, но где их ловить? К тому же у них точно имелись лошади, а гоняться пешком по лесу — не лучшая идея.

Как могли, оказали помощь раненым, и своим, и чужим. Может, зря я пенял на отсутствие медика? На шестом году войны каждый солдат мог исполнять обязанности санитара, оказав товарищу первую помощь. И вряд ли профессионал без лекарств сумел бы сделать больше, тем паче что пенициллин еще не изобрели. Так что легкораненые выздоровеют сами и без лечения, а тяжелые умрут хоть так, хоть эдак.

Меня вновь удивила Татьяна. Не успел я отойти от изумления, увидев в ее руках «кольт» сорок четвертого калибра, а девушка уже принялась перевязывать раненых бандитов. И получалось у нее не просто ловко, а профессионально. Время от времени она просила меня помочь — то подержать голову, то отрезать бинт.

— А вы молодец, — похвалил я девушку. — Настоящая валькирия.

— Валькирия? — переспросила девушка. Я приготовился прочесть краткую лекцию о скандинавских воительницах, но Татьяна пренебрежительно фыркнула: — Я что, похожа на падальщицу?

— Почему падальщицу? — слегка растерялся я.

— А кто же они? — усмехнулась Татьяна. — Покойников в Вальхаллу таскают, потом им прислуживают. Фу. Еще хорошо, что Вотан не заставляет своих баб с мертвецами спать.

Интересная трактовка, однако. Не слышал такой.

— Вам, Татьяна Михайловна, нужно диссертацию написать, — посоветовал я.

— Может, когда-нибудь и напишу, — пожала плечами девушка. — Вот, когда мне совсем будет нечего делать, перечитаю «Старшую Эдду» и что-нибудь придумаю.

— Сколько у вас талантов, вы и в оружие толк знаете и перевязки умеете делать, — польстил я девушке, уходя в сторону от темы, которую сам же и поднял. Пожалуй, еще чуть-чуть и девушка начнет цитировать скандинавские саги на древнегерманском.

— Я курсы сестер милосердия заканчивала, — сообщила Татьяна. — На фронт хотела ехать с санитарным эшелоном, но не судьба. Отец заболел, работать не смог.

— И работали в госпитале.

— Работала, — подтвердила девушка.

О том, что госпиталь для белых, спрашивать не стал, знал и так. Да и не было в Архангельске других госпиталей. Но к гражданскому персоналу никто претензий не предъявлял, а иначе не трудилась бы барышня в губчека. Кстати, и за ее роман с поручиком белой армии ей тоже претензий не предъявляли. Поручик прошел фильтрацию, отправлен служить в Красную армию. Живым вернется — сами свои отношения выяснят.

В нашей губернии каждая семья так или иначе, но связана с белой армией. Вот если бы девушка крутила роман с французским лейтенантом, английским капитаном (а пусть бы и с рядовым американским солдатом), то в губчека бы не работала не то что машинисткой, а даже уборщицей. Здесь уж лучше перестраховаться. Покамест я не выявил присутствие вражеских разведок в нашей губернии, но это не значит, что их нет. А влюбленная женщина, имеющая доступ к секретной информации, слишком легкий объект для вербовки.

Вообще, в Архангельске и Мурманске оставались женщины, имевшие связи с иностранными солдатами и офицерами, и это не только дамы с «пониженной социальной ответственностью». Отнюдь. У женщин складывались с интервентами и серьезные отношения, да и ребенок, родившийся от связи с иностранцем, не вызывал особого удивления. Десятка три, если не больше, вышли замуж и уехали вместе с мужьями за границу. Что поделать, жизнь есть жизнь.

А ведь «горячие» головы в губисполкоме и в губкоме пытались «наехать» на меня — мол, куда чека смотрит, и почему «подстилки» не в лагере? Пришлось популярно объяснять, что женщины находились на оккупированной территории, посему лучше закрыть глаза на кое-какие вещи. А к вам, дорогой товарищ, встречный вопрос — отчего вы женщин оставили, а сами сбежали? Другое дело, что женщины, имевшие отношения с иностранцами, поставлены на негласный учет, равно как и те семьи, чьи сестры или дочери уехали за границу. Репрессий по отношению к ним не будет, но на контроле это держать надо.

— А что с отцом? — поинтересовался я. Про то, что ее отец — отставной капитан второго ранга болен, знал, но чем именно, уже не помнил.

— Язва желудка, — вздохнула девушка. — Операцию сделали, половину желудка отрезали, он теперь и есть толком не может, да и есть нечего. Врач сказал — кашу на молоке, а где молоко взять?

Неожиданно из глаз девушки потекли слезы, а я совершенно механически прижал ее к себе и погладил по спине.

— Ну, Танюшка, не плачьте, все хорошо будет, — принялся утешать я «валькирию». — Поверьте мудрому человеку. И молоко отыщем, и кашу для вашего папы сварим.

Татьяна, смахнув слезу, отстранилась:

— Владимир Иванович, вы так сказали, будто вы старый, — усмехнулась девушка. — Я для отдела кадров листы учета перепечатывала и вашу дату рождения видела. Вы всего на год меня старше.

Чудеса. Стало быть, девушке двадцать один год? Если честно, на дату рождения внимания не обратил, думал, что ей лет двадцать пять — двадцать семь. Возраст Тане прибавляла ее «корпулентность».

— Вернемся, начальника отдела кадров уволю, — мрачно пообещал я.

— За что? — удивилась Татьяна.

— За то, что секретные сведения посторонним разглашает.

— Разве я посторонняя? — обиделась девушка. — Я же вам лично подписку давала о неразглашении служебных и государственных тайн. Вы мне за нарушение срок обещали, пять лет.

— Пять лет? Всего-то? — переспросил я и покачал головой. — Что-то маловато пообещал. За наши тайны дороже платят. Касательно же посторонняя или нет — здесь другое. Вы не сотрудник отдела кадров, а работник канцелярии, правильно? Ну, к вам-то вопросов нет, а вот начальника отдела кадров сажать нужно, а не увольнять.

До Няндомы успел провести беглый опрос раненых, и мои мысли касательно их цели подтвердились. Да, узнали, что из Архангельска раз в неделю ходит поезд с солью и без охраны, вот и решили его остановить, «прихватизировать» один вагон. Лучше бы все три, но столько лошадей не набрать. Но и один вагон соли — это здорово. Это ж тышша пудов^[10]!

Можно бы вагоны разгрузить, спрятать груз в лесу, но время дорого. Пока то, да се, из Архангельска могут солдаты приехать, эти долго разбираться не станут. А кто предложил соль забрать? Да кто-то, вроде Мишка Косой, что на железной дороге обходчиком работает, да Ванька-милиционер. Сколько их было, никто не считал. Может, человек пятьдесят, может больше. Вот телег с лошадьми тридцать, это знали. И оружие у всех есть, как без него?

Из-за тумана не сразу поняли, что бронепоезд идет, а не обычный состав, а когда разобрали, уже поздно было. И тут сразу пулемет застрочил. Знали бы, не полезли.

Няндома — это не только станция, но и вполне приличный поселок, домов на сто. Нам здесь все равно остановку делать, заправляться водой и загружать дрова.

На станции кроме дежурного имелся и телеграфист, и сотрудник трансчека с интересной фамилией Ситник. Коллега уже отправил в Архангельск на железнодорожный вокзал телеграмму об опоздании бронепоезда. Пришлось ему отбивать вторую, мол, прибыли, все в порядке.

Наверное, у меня паранойя, но, если бы Ситник не отправил телеграмму о задержке состава, я бы и его заподозрил в соучастии. Может, прозвенел первый «звоночек», если начинаю подозревать всех и каждого, и в отношении людей начинает срабатывать не презумпция невиновности, а презумпция вины? И не пора ли мне подать рапорт об отставке?

Сотрудник трансчека не обрадовался, когда ему на перрон выгрузили двадцать два трупа, но деваться некуда. Происшествие на его участке, ему и разбираться. Понадобится помощь — отобьет телеграмму в Архангельск, оттуда хоть Муравин, а хоть даже и начдив помощь пришлют. Впрочем, Ситник сообщил, что в поселке имеется целая рота красноармейцев, оставшаяся с прежних времен, которая все равно ничего не делает.

Поразмыслив, я решил оставить парню и всех задержанных, благо, большинство ранено, и опасности не представляют. А какой смысл тащить их в Вологду, сдавать в транспортный отдел, если все равно разбираться придется на месте?

Начпрода я оставлять в трансчека не стал. Кузьменко провел товарища Прохорова вдоль состава, показал убитых и раненых и лишь потом посадил под замок. Но посидев полчаса в запертом купе товарищ с портфелем сдулся и добровольно признался, что в прошлый раз отдал два мешка соли своим знакомым из Вологды. Мол, семья у них большая, жалко. Но к нападению он отношения не имеет. А то, что соль привозят, это ни для кого не секрет. И охраны у состава нет, не положена.

Будь это в Архангельске, отправил бы паразита в ревтрибунал. А так, кому за него соль сдавать? Так что пусть доводит свое дело до конца, а по возвращении идет и кается Михаилу Артемовичу. Простит председатель губисполкома — так тому и быть, черт с ними. А я уже понял, что как начпродов ни сажай (я уже двоих под тюрьму подвел), лучше не будет. Может, пора расстреливать?

Так что в Няндоме потеряли не час, как ожидалось, а целых три. На всякий случай осмотрели убитых — не встретится ли кто-нибудь из знакомцев, но кроме «холмогорского беглеца» таковых не нашлось. Надо было дождаться красноармейцев, отыскать подходящее помещение. А Ситник, бюрократ этакий, еще и рапорт с меня запросил. Мол, понимаю, товарищ Аксенов, начальники губчека не обязаны писать рапорта простым сотрудникам, но требовалась хоть какая-то бумажка. Про бумажки я не хуже его понимаю, но писать рапорт на имя сотрудника? Хм… У нас, у начальников, свои амбиции, чего уж там. Можно писать на имя Дзержинского, а потому вместо рапорта продиктовал Татьяне «Сопроводительную записку», в которой подробно расписал нападение, героическое отражение атаки, перечислил количество погибших и задержанных. По правилам, следовало перечислить поименно всех убитых и раненых, переданных Ситнику, но это уже перебор, да я и не знал фамилий убитых, кроме опознанного Александром Петровичем.

Так что пусть Ситник расследует, отыскивает сообщников, арестовывает, отдает задержанных под трибунал или сам расстреливает. Да пусть хоть их всех съест, мне уже все равно. Единственное, о чем попросил — чтобы он выяснил, нет ли среди злоумышленников еще кого-нибудь сбежавшего из ХЛОНА, и сообщил в губчека Архангельска. Те пятеро беглецов, теперь уже четверо, все равно висели бременем на моей совести, хотя можно было бы объявить их погибшими. А вот отчего-то не мог. Пусть они наши враги, но на могилы и на строчку в архиве имеют право.

Словом, тронулись уже ближе к полуночи. В график движения поезда «Архангельск — Вологда» мы уже не вписываемся, а машинист вряд ли за ночь сможет наверстать упущенное. Впрочем, нам это и не надо. Скоропортящихся продуктов нет.

Я даже себя похвалил, что накинул на всякий случай лишний день на дорогу, а не то бы точно опоздал на встречу с Феликсом Эдмундовичем, а он человек пунктуальный.

А еще Новак и Холминов доложили, что починили радиостанцию, пытались ловить радиоволны, но безрезультатно, зато воспользовавшись остановкой соорудили на бронепоезде телефон. Точнее, соединили проводами. А я-то думал, для чего торчат эти трубки, похожие на полые консервные банки, но так и не додумался. Еще в прошлую поездку задумывался, и даже мысли приходили, но тут же куда-то ушли. Должно быть стыдно, но я не специалист по ретро-связи, а подсказать начальнику никто не соизволил. Верно, думали, что я и так все знаю. Правда, не знаю, зачем нам понадобится телефон, хотя, если придется вступать в настоящий бой (тьфу-тьфу), с ним гораздо удобнее.

Дел на сегодня не осталось, и я решил лечь спать пораньше. Только улегся, как дверь купе распахнулась, и на пороге появилась Татьяна. Девушка была в одной сорочке. Нерешительно стоя в проходе, спросила:

— Владимир Иванович, вы не спите? Мне после сегодняшнего что-то не спится. И страшно. Не прогоните?

Надо было дверь запирать. А теперь уже поздно. Не прогонять же девушку, тем более что ей страшно. Прогонишь, получишь страшного врага, а врагов мне хватает.

Хотя, кому я вру? Читателю или самому себе?

Я слегка подвинулся, вздохнул и похлопал рукой по постели:

— Забирайся.

М-да, тесновато, конечно, девушка крупная, но ничего.

Глава 15
Сыворотка правды

Мы еще даже не успели ни караул выставить, ни линию телефона «кинуть», как к моему штабному вагону явился Артузов. Главный контрразведчик Советской России (не по должности, а по сути) вполне мог бы прислать кого-нибудь из подчиненных, но Артур Христофорович прибыл сам. Выглядел он каким-то усталым, осунувшимся.

После взаимных приветствий мой бывший наставник и, смею надеяться, друг, спросил:

— Есть смысл твоего Новака еще раз допрашивать?

— Если только для проформы, — пожал я плечами. — Парня использовали «втемную», он и поверил, что красный контролер. Все, что знал, рассказал. Но если хочешь, то позову.

— Не надо, — отмахнулся Артур. — Если говоришь — ничего нового, какой смысл? Как считаешь, отчего я приехал?

Вопрос, что называется, риторический. Я еще разок посмотрел на живую «легенду» контрразведки. Что-то он не только осунулся, но даже не побрился. За Артузовым, славившимся, как и Шерлок Холмс «кошачьей чистоплотностью», такое не водится. Если Артур Христофорович, оставил какое-то очень важное дело и приехал ко мне, значит я ему для чего-то нужен. И это может быть лишь в одном случае…

— По-польски я разговаривать пока не научился, — предупредил я. — А через переводчика не очень удобно.

— Догадливый ты, — вздохнул Артузов. — Но гражданин этот русский язык не хуже нас с тобой знает, да и по-польски есть с ним кому говорить. Но пока безрезультатно.

— Это ты про Стецкевича?

— Нет, Виктор Стацкевич — кстати, тебе и Новаку за него спасибо огромное — на контакт пошел очень легко. Похоже, сам хотел выйти на нас, но раздумывал. Он нам целого резидента сдал. А тот молчит. Как ты говоришь «рогом уперся». — А я так говорю? Хм. Значит, сказал как-то, а Артузов запомнил. — С ним поначалу Пилляр работал. Но у Романа, после того, как поляки его расстреляли, с нервами очень плохо. На допросах сразу на крик срывается, раза два руки распустил. А ты же знаешь, что Председатель запрещает бить подследственных. Будь кто другой, а не Пилляр, я бы на него рапорт подал Дзержинскому, но Романа от дела отстранил.

Про Пилляра говорили, что он двоюродный племянник самого Дзержинского и на самом деле не поляк, а остзейский немец барон фон Пильхау. Вполне возможно, что он являлся и тем, и этим. Кто знает этих немецко-польских аристократов и их извилистые генеалогические деревья? Но что хорошо известно, так это то, что Роман Пилляр был одним из руководителей недолговечной Литовско-Белорусской республики, организатором ее коммунистической партии. После оккупации республики польскими легионерами отчаянно сражался с ними на подступах к Вильно, а когда поляки захватили штаб большевиков, приставил к сердцу револьвер и выстрелил. Но пуля пробила легкое, и Пилляра поместили в тюремную больницу, где он лежал три месяца, находясь между жизнью и смертью, а после выздоровления был арестован поляками и приговорен к смертной казни.

Пилляра расстреливали дважды. Первый раз была только демонстрация смертной казни, во второй раз несколько пуль попали в его грудь. Его сочли мертвым, поместили в тюремный морг, где сторож с утра обнаружил «ожившего покойника». И снова больница, и снова Роман выкарабкался из цепких объятий смерти.

В декабре девятнадцатого года Пилляра, и ряд товарищей обменяли на польских офицеров. Отдохнув две недели, Роман опять встал в строй и занимался ответственной работой — обменом военнопленных. Опять-таки, занимался не столько самим процессом обмена, а выявлял тех, кого завербовала польская разведка.

Так что, нет ничего удивительного в том, что Пилляр не любит поляков, хотя и сам числился поляком.

— Я его и сам допрашивал, — продолжал между тем Артур. — Целый монолог ему закатил, что твой Гамлет. Говорил, что националистические идеи Пилсудского служат лишь на руку мировому капитализму, что Красная армия ставит своей задачей освободить Польшу от угнетателей-империалистов, а Советская Россия не собирается оккупировать его государство, что поляки сами станут решать, как им жить дальше. Да что там! Сам Менжинский с резидентом общался, и без толку. Уж вроде Вячеслав Рудольфович и сам поляк, да еще и шляхтич. А этот, молчит, зараза! Ему что, Дзержинского надо? Не слишком ли много чести?

Не просто много чести, а явный перебор. К тому же, где гарантия, что резидент «расколется»? Этак и Феликс Эдмундович стыда не оберется.

— И ты думаешь, что резидент у меня расколется? — хмыкнул я.

— Володя, но ты же чудеса на допросах творил. Давай, выручай.

Выручай. Легко сказать. И что бы такое придумать? Так, кое-какие идеи появились.

Сложность оказалась не в том, чтобы отыскать «реквизит», нужный мне для допроса, это Артузов добыл без труда, а в том, чтобы найти на Лубянке кабинет, имевший смежную комнату. Еще об одной сложности упомяну позже.

Мы с Артуром сидели напротив резидента польской разведки — совсем молодого парня, моего ровесника. Добржанский, как это водится, посматривал на нас с презрительной усмешкой. На столе еще лежало что-то непонятное, прикрытое простыней.

— Пан Добржанский, вам известна моя фамилия и должность? — поинтересовался я, но получил в ответ лишь легкое фырканье. Не смутившись, попросил Артузова: — Артур Христофорович, как это водится у воспитанных людей, пожалуйста, представьте меня.

— Извольте, — поддержал мою игру Главный контрразведчик ВЧК. — Игнатий Игнатьевич, позвольте представить — перед вами Владимир Иванович Аксенов, особоуполномоченный ВЧК по Архангельской губернии.

Вполне возможно, что резидент слышал мою фамилию и должность, но на фоне тех важных персон, с которыми он общался, она впечатления не произвела. Подумаешь, какой-то Архангельск. Зря, между прочем.

— Пан Добржанский, — вступил в разговор я. — Вам же известно, что Архангельск долгое время был оккупирован вражескими войсками — англичанами, американцами и французами? Понимаю, для вас Антанта дружественное объединение, но для Советской России они враги. Кивните, если известно. — Допрашиваемый кивнул. — Отлично, — обрадовался я. — Видите, какой вы молодец, как много знаете. Думаю, что как умный человек вы понимаете, что англичане и французы имели в Архангельске собственную контрразведку. Да? Вот и хорошо, что знаете. И вы догадываетесь, что европейцы ушли в развитии науки гораздо дальше, нежели русские и поляки? В химии, например. Ну, разве что подданная Российской империи Мария Склодовская может с ними соперничать. Все-таки двукратный нобелевский лауреат и в физике, и в химии.

— Мария Склодовская — полька! — возмущенно отозвался Добржанский, первый раз в моем присутствии подав голос.

— Да? — деланно изумился я. — А я и не знал. Думал, она русская. Ну, пусть полька, но живет-то во Франции, стало быть, развивает французскую науку. Но дело не в этом. Химия — это огромная сила. Знаете ведь, что химики изобрели отравляющие вещества, взрывчатку. — Еще разок посмотрев на Добржанского, произнес нарочито буднично: — Французы в области химии продвинулись очень далеко. Например, они создали специальное лекарство, от которого у человека развязывается язык. Ладно-ладно, не лекарство, а снадобье. Пусть оно станет называться «сывороткой правды». Не верите? Ваше право.

Я сделал небольшую паузу, потом заговорил снова:

— Думаю, вы уже догадались, какая связь между французским снадобьем и моем присутствием на допросе?

— Нет, — буркнул Добржанский.

— Странно, что не можете связать. Впрочем, я вам сам объясню. Игнатий Игнатьевич, французская контрразведка допустила ошибку, оставив для своих русских коллег из Архангельска «сыворотку правды». Разумеется, теперь образцы есть и у нас.

Я кивнул Артузову, и тот, как мы договаривались, спросил:

— Игнатий Игнатьевич, вы не хотите добровольно рассказать нам о вашей деятельности? От кого вы получили приказ, какой именно, кто еще числится в вашей группе? В каких городах Советской России есть агенты «Польской организации войсковой»? Какие перед ними стоят задачи?

Артур подождал несколько секунд и, дождавшись очередного презрительного взгляда, вздохнул:

— Очень жаль. Владимир Иванович, продолжайте.

Демонстративно разведя руками, я сказал:

— Что же, вы не оставляете нам выбора.

Стянув салфетку с предмета, лежавшего на столе, я обнажил эмалированную кювету, в которой лежал шпиц, заполненный прозрачной жидкостью.

— Будьте добры, закатайте рукав.

Видя, что Добржанский не реагирует на мою просьбу, я укоризненно покачал головой:

— Игнатий Игнатьевич, если вы не закатаете добровольно, мне придется звать ассистентов. Но они вас просто-напросто разденут донага.

Добржанский бледный как мел принялся закатывать рукав.

Я подошел к двери смежной комнаты и громко произнес:

— Доктор, ваш выход.

Открылась дверь, из комнаты вышла рослая женщина в белом халате, в белой косынке и марлевой повязке, закрывающей почти все лицо. Однако, было заметно, что под халатом у нее ничего нет…

То ли от близости женщины, одетой так необычно, то ли от шприца, Игнатий Игнатьевич побелел еще больше и уже покачивался на стуле, готовясь упасть в обморок, но мы с Артузовым, подхватив его с двух сторон, не позволили свалиться.

Женщина в белом осторожно взяла руку Добржанского, уложила на стол и очень быстро перевязала ее выше локтевого сгиба. Ловко отыскала вену, сделала укол и ушла, оставив после себя легкий запах медицинского спирта.

Я же, оставаясь рядом с Игнатием Игнатьевичем, по-отечески начал ему втолковывать:

— Вот видите, ничего страшного не случилось. Вам сделали внутривенную инъекцию, только и всего. Сейчас почувствуете легкую эйфорию, потом вам станет совсем хорошо. Не волнуйтесь, это начнет действовать «сыворотка правды». К сожалению, у нее бывают побочные результаты, но о них поговорим потом. Вы готовы отвечать на наши вопросы?

Добржанский, до которого уже действительно стала доходить «сыворотка правды», уже начал таращить глаза, глупо улыбаться и хихикать, словно выпил бутылку водки без закуски. Он икнул и, засмеявшись, сообщил:

— А вот хрен вам, пшеклентые москали, ничего не скажу.

— И не надо, — отмахнулся я. — Мы и так про вас все знаем. Знаем, что вы вахмистр польской армии, что ваш резидент Виктор Стецкевич, что именно он и дал вам задание.

— Какой Стецкевич? Стацкевич ноль, он только агент. Пся крев, я поручик Войска польского, а не вахмистр, и меня с заданием отправил сюда начальник второго отдела Генерального штаба Войска польского подполковник Матушевский.

А дальше Добржанский вел себя так, как ведут себя пьяницы, стремящиеся выговориться. Ну, а как бы еще вел себя повел человек, получивший внутривенно пять кубиков чистейшего медицинского спирта? Артузов задавал вопросы, а мне пришлось поработать секретарем. Уже прозвучали имена, известные мне еще по той истории — Мария Пеотух, Юна Пшепилинская, Карл Роллер и еще добрых два десятка неизвестных из агентов, умело внедренных во многие наши военные или иные важные структуры, включая чека и наркомат иностранных дел.

Я исписал с десяток листов бумаги, пока Добржанский не выдохся и не начал «отрубаться» прямо на стуле. Что ж, на сегодня достаточно, а завтра он доскажет и остальное. Впрочем, я не зря говорил о побочном эффекте — головная боль польскому резиденту обеспечена.

Артузов вышел в коридор, и два чекиста, скучавшие без дела, забрали храпящего польского резидента и понесли его вниз, во внутреннюю тюрьму.

— А ты это лихо придумал, — восхищался Артузов. — Это же надо додуматься — сыворотка правды! И базу правдоподобную подвел — французские химики.

— Сказал бы про наших — не поверил бы, — скромно хмыкнул я. — Тем более, что оффензиву французы для поляков и создавали.

— Французы? — насторожился Артузов. — Это предположение или тебе что-то известно?

Я опять проклял свой длинный язык, выбалтывающий те секреты и тайны, до которых следовало дойти «естественным» путем. И как мне выкручиваться?

— Предположение, — важно изрек я, делая вид, что долго и добросовестно обдумывал этот вопрос. — Я подумал, что полякам кто-то помогал создавать внешнюю разведку. Уж слишком профессионально они работают, а за такой короткий срок существования независимого государства им ее не создать. Кто мог им помочь? Одно из двух — либо англичане, либо французы. Вроде бы, должны быть англичане, но отчего-то заподозрил французов. Отчего — сам не знаю.

— Вот и у нас только предположение, что оффензиву создавали французы, — признался Артузов. — Но мы исходили из того, что она структурно повторяет французскую контрразведку. Кстати, знаешь, кто подсказал?

Конечно, я знал, кто мог подсказать, но оставил свои мысли при себе, предпочтя покачать головой.

— Александр Александрович Самойло, командующий шестой армией. Он, когда в Генеральном штабе служил, с французами контактировал, — сообщил Артур. — Ты же знаком с Самойло?

— Только понаслышке, — ответил я. — Лично никогда не встречались, повода не было. Знаю, что армией командует бывший генерал, но не более.

Не стану же я говорить, что читал еще ненаписанные мемуары бывшего Генерального штаба генерал-майора, нынешнего командарма, и будущего генерал-лейтенанта авиации РККА?

— Ладно, хоть французы, хоть папуасы, нам не легче. Кстати, а как мы признание Добржанского легализовывать станем? Если про сыворотку правды напишем, нас на коллегии не поймут.

— А ты в рапорте напиши, что на подследственного оказала влияние беседа с заместителем Председателя ВЧК товарищем Менжинским, — подсказал я Артузову. — Можешь сюда еще кого-нибудь из польских коммунистов приплести. Мол, подследственный проникся, отринул идеи национализма, как классово чуждые, и все прочее.

— Точно, — обрадовался Артузов. — Так в рапорте и укажу. Да, можно еще товарища Мархлевского назвать, он здесь недавно бродил. Можно его завтра и на допрос Добржанского пригласить. Я пойду посмотрю, как там наш резидент, не нужно ли чего, а ты свои записи глянь.

Хорошо, что я писал карандашом, от перьевой ручки остались бы сплошные кляксы, но и так, мне теперь придется расшифровывать собственные закорючки, и диктовать исповедь резидента машинистке.

Может, поручить Татьяне? Все равно, она уже все слышала и почерк мой начала разбирать. Кстати, как она там, не заскучала? Мне сегодня пришлось убить немало времени, чтобы уговорить девушку сделать укол резиденту, а еще больше сил потратил на то, чтобы убедить ее выйти к незнакомым мужчинам в халате, надетом на голое тело.

Я зашел в комнату, где уже полностью одетая Татьяна грустно сидела на стуле и скучала. При виде меня, оживилась.

— А вот теперь, сволочь, я скажу о тебе все, что думаю!

С этими словами Татьяна залепила мне — своему начальнику, между прочем, смачную пощечину. А ручонка-то у «валькирии» тяжелая. Даже не знаю, как устоял на ногах, но искры из глаз посыпались, а в ушах раздался такой звон, словно голову сунули в огромный колокол.

Я потряс головой, а Татьяна, раздухарившись, собралась треснуть во второй раз. Нет, две затрещины — это уже слишком, сотрясение мозга можно заработать! Перехватив руку девушки, привлек ее к себе и крепко поцеловал.

— Гад ты, товарищ Аксенов, — отстранилась Татьяна и злобно посмотрела на меня.

— Знаю, что гад, — не стал я спорить.

— Руку отпусти! Я тебе еще разок в морду врежу!

— А за что? — удивился я.

— За то, сволочь, что я перед чужими мужиками титьками трясла, как последняя…

Девушка не сказала, кто именно, но и так понятно. А и на самом-то деле, на хрена было заставлять Татьяну надевать халат на голое тело? Мне-то казалось, что так эффект воздействия станет больше.

Отпустив женщину, вытянул собственные руки по швам, склонил голову и вздохнул:

— Бей.

Я приготовился закрыть глаза, но вместо того, чтобы залепить мне новую оплеуху, Татьяна крепко меня обняла и поцеловала так яростно, что у меня опять посыпались искры из глаз.

Я пнул ногой по двери, надеясь, что Артур догадается не мешать нам хотя бы с полчасика.

Глава 16
Чаепитие на Лубянке

Умница Артузов появился в кабинете лишь тогда, когда мы с Татьяной уже выглядели вполне респектабельно — одетые и с восстановленным дыханием. Девушка даже успела поправить прическу.

— Молодые люди, чаю хотите? — поинтересовался Артур, делая вид, что ничего не произошло.

Мы с Татьяной переглянулись. Она прыснула, а я подавил улыбку.

— Чай настоящий, из Китая, — уточнил Артур.

— А с чем чай? — поинтересовался я.

— С сухарями.

— И все? — разочарованно протянул я. — А где плюшки, где сахар?

— Да ты обнаглел, товарищ начальник губчека! Где я тебе сахар найду? — возмутился Артузов. Посмотрев на Татьяну, спросил: — Татьяна Михайловна, он всегда такой?

Спрашивается, откуда бы машинистке, работавшей у нас без году неделя, знать, каков ее начальник, но кокетливо поддакнула:

— Еще хуже. Требует, чтобы на завтрак сервировали веджвуд и чай пьет непременно с молоком.

— Ишь ты, — покрутил головой главный контрразведчик страны. — Товарищ Аксенов полюбил чай в английском стиле.

Этак, Артузов и на самом деле подумает, что я барствую. Но оправдываться не стану.

— Нет, Татьяна Михайловна ошибается, — возразил я. — Чай с молоком — это извращение. Я завтракаю исключительно черным кофе с рюмкой коньяка. Да, а еще с шоколадом.

— Точно, зажрался ты у себя в Архангельске, — хохотнул Артузов. — Тогда мы с Танечкой чай без тебя пить пойдем.

— Ну и идите без меня и чай с мармеладом трескайте, — хмыкнул я. — А я схожу, водички из бачка хлебну, вот и все.

— И пойдем, и будем трескать, а тебе не дадим, — хохотнул Артузов, подхватывая одной рукой Татьяну под локоток, а второй меня. — И останешься ты сидеть чаем непоеный.

— А я еще и Феликсу Эдмундовичу нажалуюсь — что Артузов плюшки зажал, — мстительно пообещал я.

— Жалуйся, — разрешил Артур, уже давясь от хохота. — Но тогда Председатель меня в Архангельск сошлет тебе в замы.

— Не-а, если ко мне в замы, то лучше не жаловаться. Такой зануда как ты душу вынет.

— А что, Артур Христианович тоже зануда? И даже большая зануда, чем Владимир Иванович? — заинтересовалась девушка. — А я-то считала, что самая большая зануда в чека мой начальник.

Артузов захрюкал от смеха, я тоже, и мы уже начали привлекать нездоровое внимание проходивших мимо чекистов, но Танечка, заняв позицию между двумя чекистскими начальниками, крепенько ухватила обоих под руки, слегка встряхнула нас, словно старшая сестра, ведущая с прогулки расшалившихся младших братьев.

Нам с Артуром стало неловко. Как-никак, мы люди серьезные, с положением, а здесь какая-то ерунда вызвала нервный смех. Но, как бы то ни было, мы пришли в кабинет особоуполномоченного Особого отдела ВЧК, и Артузов кинулся разжигать спиртовку. У него это отчего-то получалось плохо, и Татьяна Михайловна, посмотрев, как Главный контрразведчик страны мучается, вздохнула и, отобрав у Артура спички, поправила фитилек, зажгла. Взяв чайник, потрясла его.

— Вот так вот, приглашают гостей, а у самих воды нет, — хмыкнула девушка.

Артур засмущался, протянул руку, но Татьяна Михайловна, отстранила ее и вышла из кабинета вместе с чайником.

— Ватерклозет в конце коридора, — сообщил Артузов уже вдогонку, а потом чуть тише сказал: — Правда, там только мужской.

Я не стал ничего говорить, но у меня возникло смутное подозрение, что если в сортире окажутся мужики, то они о том горько пожалеют.

— Боевая у тебя подруга, — заметил Артузов, прислушиваясь к шагам. — Синячок-то не от ее ручки? С утра не было.

Зеркало, помнится, есть во встроенном шкафу. Точно, на левой стороне щеки начал наливаться фингал размером с копеечную монету. Замечу — не копейку РФ, или СССР, а царской России. Нет уж, валькирия — дева-воительница, не «падальщица».

— Скажу, что бандитская пуля рикошетом ударила, — решил я со вздохом.

— Лучше скажи, что о шкаф ударился, — посоветовал Главный контрразведчик. — Шел это ты, шел, а тут на тебя из-за угла шкаф напал. Вероломно напал! Так и скажи, что тебя Татьяна «приласкала», за то, что ты ее заставил принимать участие в сомнительной операции, или, — догадался Артузов, — за то, что ей в неглиже пришлось расхаживать?

Вот ведь, умный какой. Но других на его должности не держат.

— Между прочем, схлопотал по твоей вине, — вздохнул я. — Если бы не ты со своей «сывороткой правды», осталась бы моя морда чистенькой.

— Ну ничего себе! — возмутился Артур. — Он девушку заставляет в одном халате разгуливать, а виноват я?

— Ладно, уговорил. Мы с тобой оба виноваты. Скажи-ка лучше, ты с Коминтерном никак не связан?

— Тебя весь Коминтерн интересует или Наталья Андреевна? — поинтересовался Артузов. — Если переживаешь, что с синяком пред ее светлые очи предстанешь, то не волнуйся, она не увидит.

— В командировке? — как можно небрежнее спросил я, хотя у самого слегка сжалось сердце. Неужели дочку графа Комаровского уже отправили в Чехословакию?

— Ты газеты читаешь? — спросил Артур, но потом до него дошло: — А, так ты же в Архангельске, куда свежая «Правда» через три дня приходит.

— Как же, через три, — фыркнул я. — Она к нам иной раз по две недели идет. До сих пор один регулярный рейс, раз в неделю.

— В Петрограде твоя Наталья Андреевна, — сообщил Артур. — Зиновьев в Москву приехать не смог, поэтому заседание Коминтерна решено прямо в Смольном провести. Вернется дня через три.

Совершенно механически я потрогал щеку с синяком, раздумывая — пройдет ли синева или нет?

— Ты бы со своими женщинами разобрался, — посоветовал Артузов.

— А что, у Владимира Ивановича их много? — донесся голос от двери.

Вот ведь Артур Христианович! Не мог промолчать, что ли? Впрочем, чего уж теперь.

Между тем, Татьяна Михайловна, утвердив чайник на уже горевшую спиртовку, сказала:

— Вы уж простите, товарищ Артузов, что простая машинистка в разговор вмешивается, но в Архангельске у товарища Аксенова репутация женоненавистника. Вы мне весь образ разрушили.

Но Артур Христианович не был бы особоуполномоченным Особого отдела, если бы не сумел выкрутиться и спасти меня от потенциальной затрещины.

— Вот про личную жизнь Владимира Ивановича сказать ничего не могу, не знаю. А моя последняя фраза касалась исключительно женской агентуры. С женщинами, Татьяна Михайловна, работать сложнее. Они существа тонкие, ранимые. А подробности, вы уж простите, сказать не могу, секрет.

— Артур Христианович, чего вы оправдываетесь? — удивленно посмотрела Татьяна на Артузова. — Я только машинистка, и личная жизнь моего начальника не мое дело.

А ведь Татьяну задело упоминание о женщинах. Что ж, придется мне это пережить. В конце-концов, на фоне «попаданцев», о которых читал, я ангел только без крыльев. Но спина иногда чешется, значит, растут.

— А нас, кажется, на чай с сухарями позвали, — заметил я, желая отвлечь присутствующих от такой скользкой темы, как моя личная жизнь. — А если товарищ Артузов хорошенько поищет, так еще и сахар найдет.

— Да нет у меня сахара, вот те крест! — театрально перекрестился Артур. — Его сейчас даже у самого Дзержинского нет.

Ну если у самого Председателя ВЧК нет сахара, тогда поверю. Хотя… наш руководитель славится своим аскетизмом. Если судить по воспоминаниям, то питался он исключительно в столовой Лубянки, а в кабинете пил морковный чай. А знаете, я в это во все верю. Что бы там ни писали о Феликсе Эдмундовиче перестроечные и постперестроечные писатели, но шкурником он никогда не был и деликатесы втихаря не жрал.

Пока чайник закипал, Артур «сервировал» стол, застелив его листом белой бумаги формата А3, и высыпал прямо на него горсть белых сухариков. Ну ничего себе, буржуй, мало того, что у него сухари из пшеничной муки, так он еще и чистую бумагу переводит. Мог бы и газеткой обойтись. Нет, определенно у него где-то есть «заначка» с сахаром.

— Давай заварку, сам заварю, — предложил я.

Артузов спорить не стал, выдал мне жестяную коробку с надписью «Синшенху». На коробке стояло обозначение веса «½ фунта» и цена «1 рубль 10 копеек». А ведь дорогой чай, однако, если двести грамм стоили раньше, как дневная зарплата среднестатистического российского рабочего. Не удержавшись, понюхал. Ух ты! Такого божественного запаха мой нос не чуял уже года два, а я пробавлялся чем-то похожим на распаренный веник, либо еще какой-нибудь дрянью, вроде морковного или «копорского», что и чаем-то можно назвать только с перепоя.

В кабинете заварочного чайника не было, пришлось воспользоваться жестяной кружкой.

— Э-э-э, ты куда столько чая кладешь? — возмутился Артузов. — Целых три ложки бухнул.

— Все по английским нормам, — пояснил я. — Заварка берется из расчета — одна ложка на чашку.

Артур с тоской посмотрел, как я заливаю драгоценные листья кипятком, накрываю кружку чистым листом бумаги, и грустно сказал:

— Здесь бы на три раза хватило.

— Я тебе новую методику допроса показал? — усмехнулся я. — Считай, что это вместо моего гонорара. К тому же, к тебе часто друзья из Архангельска приезжают, да еще вместе с красивыми женщинами?

— Еще скажи, что чай должен быть похож на поцелуй: крепкий и горячий, — вздохнул Артур.

— Я бы и сказал, но ты одно слово пропустил, — парировал я. — Поцелуй должен быть еще и сладким.

Артузов что-то пробурчал себе под нос и полез в ящик письменного стола. Вытащив оттуда горсть слипшихся карамельных конфет в фантиках неопределенного цвета, высыпал их на стол, произнес в сердцах:

— Бандит ты, товарищ Аксенов!

— Я не бандит, — укоризненно покачал я головой. — Я, дорогой товарищ Артузов, экспроприатор. А ваши действия можно расценивать как укрывательство запасов продовольствия от трудового народа.

Татьяна между тем с удовольствием слушала наш разговор и грызла сухарики, словно белка орешки. Но, к счастью, все сгрызть не успела, оставив и нам немного.

Фантики не желали отлипать от конфет, а сами карамельки, наверное, изготавливались еще до революции девятьсот пятого года, но все равно, оказались очень вкусными и вместе с ароматным чаем и сухариками ушли «на ура».

Чай выпит, сухарики и карамельки съедены, теперь можно поговорить о делах, но Артур осторожничал, искоса поглядывая на Татьяну. Наверное, соображал, о чем можно говорить при девушке, а о чем нет. Но дочка кавторанга была наблюдательной барышней.

— Товарищи начальники, если вам нужно поговорить без свидетелей — так и скажите, — насмешливо сказала Татьяна. — Я женщина умная, все пойму правильно. Если вам больше не требуется квалифицированная сестра милосердия, а чай уже все равно выпит, то я бы пошла. — Покосившись на меня, поинтересовалась: — Товарищ Аксенов, не возражаете?

— Если желаете, вас на вокзал отвезут, — засуетился Артур, но Татьяна отмахнулась:

— У меня на Кузнецком мосту родная тетка по отцу живет, хотела в гости зайти. Поболтаем, старые времена вспомним. Заодно по Москве поброжу, давно здесь не была.

— Погуляйте, — важно разрешил я. — Если хотите, можете сегодня на бронепоезд не возвращаться. Только адрес тетки запишите.

Поискав глазами — на чем бы записать, подумал оторвать кусок от «сервировочного» листа, но рука не поднялась. Лист хороший, подумаешь, с пятнами от кружек, лучше я его с собой прихвачу. Хотя, у Артузова еще есть бумага, «отожму». Надо «раскулачить» московское начальство.

Когда Татьяна ушла, Артузов спросил:

— Владимир Иванович, ты мне своих людей не одолжишь?

Людей? Интересно, кого он имеет в виду? Красноармейцев или мою «команду»?

— Мне же теперь всю польскую агентуру брать, а людей нет, — пояснил Артур. — Можно, конечно, к армейцам обратиться, но не хотелось бы.

Тут Артузов прав. Человек пять из списка — не высокопоставленное армейское начальство, среднее звено, но лучше не рисковать. Да и мне польза — народ будет при деле, да и опыта нужного наберется. Авось, да и пригодится.

— Тебе сколько нужно? — поинтересовался я.

— Да человек двадцать, можно тридцать.

Двадцать или тридцать. Ну, всех я не дам, иначе кто станет караул на бронепоезде нести, а человек двадцать, вполне.

— Двадцать, — твердо заявил я. — Только я их вначале в бане помыть планировал. Мы же целую неделю в дороге, воняем.

— А у тебя на бронепоезде бани нет? — удивился Артур. — Вон, у Троцкого целый вагон есть.

— Я тебе что, нарком? — огрызнулся я. — Банный же вагон угля сожрет, паровоз столько не съест. А вода? У нас на железке половина водонапорных башен не работают, воды только-только на паровоз хватает, какая тут баня? А так, я завтра народ помою, да и самому бы неплохо помыться, постирушки там, то да се. Ты же поляков не завтра арестовывать собираешься?

— Так в том-то и дело, что я прямо сегодня собирался. Зачем тянуть?

А в принципе, Артузов прав. Если он собирается использовать польскую агентуру для собственных целей — типа, дезу им скармливать, спешить не стоит, а нет, то лучше поторопиться. Поляки не дураки, а арест резидента быстро станет известным.

— Давай, — кивнул я, и радостный Артур потянулся к телефону.

Крутанув ручку, особоуполномоченный ВЧК властно произнес:

— Коммутатор, Артузов на проводе. Связь с бронепоездом Аксенова установлена? Соедините.

Дождавшись соединения, передал мне трубку.

— Бронепоезд Аксенова. Кузьменко. Слушаю вас.

— Никита, это Аксенов, — представился и я. — Передай Ануфриеву — пусть оставляет десять человек для внутренней службы, остальных немедленно направляет на Лубянку. Скажи — мой приказ.

— Не надо выдвигать, — перебил меня Артузов. — Я за твоими ребятами автобус пришлю, со своим человеком.

— Отставить выдвижение, пусть ждут на месте. К вокзалу подъедет автобус, там будет человек от Артузова, пусть на нем едут. Все понял?

— Понял. Ануфриеву выделить двадцать человек, ждать автобус с человеком от Артузова, на нем и поедут.

Конечно, прозвучало немного двусмысленно, но догадаются, что к чему.

— Молодец, — похвалил я Никиту, потом поинтересовался: — У вас все нормально?

— Почти, — осторожно ответил Кузьменко.

— А что случилось? — насторожился я, ожидая, что мой уголовник опять что-нибудь выкинул, и угадал.

— Художник новую колоду карт нарисовал, сел играть с Семенцовым и опять обыграл. Тот от обиды в драку полез, пришлось разнимать. Я приказал обоих под арест посадить.

— Правильно, — одобрил я. — Вернусь, сделаю обоим козью морду.

— Суров ты, товарищ Аксенов, — хмыкнул Артур, принимая у меня трубку. — Коммутатор? Соедините с гаражом.

Приказав начальнику гаража на Лубянке отправить автобус к вокзалу, Артур повернулся ко мне.

— Надеюсь, ты мне не этих бойцов даешь, которым козью морду собираешься делать?

— Нет, тебе я обычных красноармейцев даю. Люди проверенные, надежные. У меня с собой еще фальшивомонетчик есть и художник. Кстати, тебе фальшивомонетчик не нужен? — поинтересовался я. — Еще могу художника дать. Хороший художник, только в карты играть любит. Расстрелял бы обоих, но вдруг пригодятся?

— Никак, собираешься фальшивые польские марки печатать или паспорта?

Говорю же, догадливый человек Артур Христианович. С другой стороны, сложно не догадаться, если такая связка — фальшивомонетчик и художник. Еще он один из немногих, кому известна моя будущая должность. Правда, кроме меня никто не знает, что мне так и не суждено занять должность начальника ЧК Польской республики, равно как и Дзержинскому не стать «серым кардиналом» при польском правительстве.

А что сказал бы Артузов, если бы знал, что в моем поезде едет примитивный печатный станок, на котором по приказу Наполеона печатали фальшивые русские ассигнации? Другой вопрос — а понадобится ли мне все это добро вкупе с художником? Выносить этот вопрос на коллегию ВЧК я не стану. Заикнусь про польские марки — не поймут. Если рассматривать Польшу как очередную советскую республику, то зачем подрывать ее экономику?

— Я их на всякий случай взял. Думал, вдруг да придется фальшивые документы стряпать. А печатать лучше фунты или франки. Кому польские марки понадобятся?

— Разумно, — поддержал меня Артузов. — У нас в «нутрянке» уже два фальшивомонетчика сидят, приговора ждут. Хочешь — их тоже тебе отдадут? Вдруг к делу приставишь?

— Нет уж, нет уж, — испугался я. — Мне одного уголовника хватает. А художника даже в одном экземпляре, уже много.

Глава 17
Пани Беата

Я не собирался вмешиваться в московские дела, тем более, участвовать в арестах и обысках. Одно дело — допросить Добржанского, здесь наличествует некий элемент творчества, а самому стучаться в незнакомые двери, взламывать их, лень. Да и не по чину, простите. Вон, пущай сам Артур сидит на Лубянке, словно паук, раскинувший паутину, руководит деятельностью мобильных групп. Кажется, опять я втащил в чужую эпоху термин из будущего? А, ладно. Эпоха революции и гражданской войны заполучила столько терминов, что одним больше, другим меньше, не существенно. Она (эпоха) и попаданцев выдержит, и их нелепое вмешательство, и все расставит на свои места именно так, как ей надо. Ну, если мы ее самую чуточку скорректируем, то она этого и не заметит. Или заметит, но сделает вид, что так и нужно? Главное, не переборщить, иначе вылечу отсюда, как пробка, а мне, если честно, здесь уже стало нравится. Странно, на фоне того, чем я занимался в прошлой жизни, здесь у меня была настоящая работа и я понимал, что она действительно нужна.

Артур ушел отдавать приказы, распределяя моих бойцов по группам, во главе которых ставил московских чекиста. Все-таки, они и город не знают, да и полномочий производить аресты у них нет.

Я же отправился туда, куда собирался еще с утра — в секретариат, проверить, не поступило ли чего для меня. Оказывается, в моей ячейке дожидались целых две телеграммы. Бумажная лента уже порезана заботливыми руками сотрудниц, наклеена на листочки. Я опять мысленно вздохнул, завидуя москвичам, позволявшим себе подобную роскошь. Мы в Архангельске для наклеивания бумажной лапши используем старые бумаги Временного правительства Северной области, не представляющие оперативного интереса или хозяйственной ценности, или рулоны старых обоев, что я «реквизировал» в нашем отделе образования.

Первая телеграмма от самого товарища Дзержинского и говорилось в ней, что наша встреча переносится с пятнадцатого (а оно уже завтра!), на семнадцатое июня, потому что Председатель ВЧК задерживается. Где и почему он задерживается, не указано, да и не обязан начальник перед подчиненным отчитываться. Но сам факт, что Феликс Эдмундович предупредил о задержке, очень порадовал. В моей истории, это выглядело бы по-другому — закрытая дверь начальственного кабинета, в предбаннике-приемной секретарша, презрительно выпячивающая накачанные губехи, пожимающая плечиками — мол, нам не докладывают, а если вас вызвали, и Они не явились, то это ваши проблемы. Ждите.

Я не стал спрашивать, где товарищ Дзержинский, потому что знал, что в июне двадцатого года Дзержинский неоднократно наезжал в Смоленск.

Вторая телеграмма из Архангельска, от Муравина. Исполняющий обязанности начальника губчека сообщал, что в Мурманске погиб Кирилл Пушков. Обстоятельства гибели устанавливаются.

Кажется, я зарычал, потому что сотрудники секретариата вначале с недоумением вскинули головы, но увидев, телеграмму, с пониманием закивали, и завздыхали. Верно, они уже все прекрасно поняли, да и не я один получал здесь плохие вести.

На пару секунд появилось желание — бросить, на хрен, московские дела, вернуться домой, поставить на уши Кольский полуостров, вывернуть наизнанку Мурманск. От него все равно пока толку мало, а проблем — выше крыши.

Но ехать и «выворачивать наизнанку» нелепо. Не стоит думать, что в одиночку я справлюсь лучше, нежели целое управление чека по Архангельской губернии. А если так, то меня следует поганой метлой гнать из ВЧК, как начальника, не сумевшего подготовить сотрудников для работы.

И что мне отвечать Полиэкту? Мол, немедленно бросить все силы и средства на поиски убийц, форсировать работу, и все прочее? Так он и так бросит, и форсирует. И дело-то не в том, что убили моего протеже, потенциального начальника Мурманской ЧК. Убили одного из нас, а этого спускать никому нельзя. Потому, я просто написал на бланке «Работайте», и отдал одному из секретарей, отвечавших за обратную связь.

Кирилл был отправлен на поиски Возняка, заведовавшего библиотекой в Мурманске. Все, как в плохом фильме — библиотека, поляки.

Вот, куда не плюнь, везде поляки. Да, а у Татьяны Михайловны, фамилия Ковалева. Может, ее папа, отставной капитан второго ранга был Ковальским, а собственную фамилию русифицировал, чтобы поступить в Морской кадетский корпус? Точно, паранойя началась. Раз началась — здравствуй, голубушка!

Потому, из-за своей паранойи, касательно поляков, всюду забросивших свои змеиные щупальца, вместо того, чтобы отправляться на бронепоезд и спать, я пошел к Артузову, и попросил, чтобы товарищ особоуполномоченный ОО ВЧК приставил меня к делу.

Артур, вместо того, чтобы обрадоваться появлению бесплатной рабочей силы, угрюмо поинтересовался:

— Володя, ты охренел, или как? Посылать начальника губчека на обыски и аресты? Мне Дзержинский голову оторвет, если с тобой что случится.

Стало быть, совсем обрусел товарищ Фраучи, если использует сугубо российские слова.

— Ага, — кивнул я.

— Что «ага»? — не понял Артузов.

— Ага, это значит, что охренел. Скажи лучше, куда ехать?

Артур задумчиво поворошил бумаги с адресами потенциальных арестантов.

— Вроде, мобильные группы отправлены за всеми. Хотя… Вот, специально для тебя. Ходкевич Беата Яновна, одна тысяча восемьсот семьдесят второго года рождения, проживает Сивцев вражек, девятнадцать, третий этаж. Доходный дом.

Я пропустил мимо ушей «специально для тебя», поинтересовался:

— А эта Беата Яновна откуда взялась? Вроде бы, не называл резидент ее фамилию.

— А вот с ней очень интересно. На нее меня Апетер вывел, начальник особого отдела Западного фронта.

— Апетер? — перебил я Артура. — А разве начальник особого отдела не Медведь?

— Не ты первый так думаешь, — хохотнул Артур. — Начальник особого отдела — Иван Апетер, а Федор Демьянович Медведь — личный представитель Феликса Эдмундовича и на Западном фронте, и по всей Западной территории, где наша власть. Иван Андреевич контрразведкой занимается, а Медведь всем остальным. Он и Минчека курирует, и Украину, и все такое. Если я на фронт выезжаю особые отделы проверять, Медведь мне не подчиняется.

— А они власть не делят? Не собачатся, между собой? — заинтересовался я.

— Бывает. Но, в общем и целом, между собой ладят. Так вот, Апетер сообщил, что он курьера перехватил, что к дамочке одной на Москву шел. Потом, едва ли не сразу, второй курьер. Я уж думал, а не дамочка ли в резидентах?

А почему бы нет? Поляки — мастера строить многоходовые комбинации и делать нестандартные ходы. И женщина-резидент — как раз в это вписывается.

О чем думал, о том и сказал Артуру, но тот в версию женщины-резидента не очень поверил. Его вполне устраивал «расколовшийся» Добржинский.

— В общем, езжай, арестовывай, тогда и проверим, — махнул рукой главный контрразведчик страны. — Как первый автобус вернется, сразу поедешь. Вот, номера квартиры не знаю, сам поищешь.

Ага, поищу. Как в старом анекдоте. Стану ходить по квартирам и спрашивать — Васька-шпион здесь живет? Хотя, насколько помню — там и всего-то один подъезд, а справа — мемориальная доска, посвященная Марине Цветаевой.

Я уже успел заметить, что Центральный аппарат обзавелся английскими автобусами, куда можно поместить с десяток человек. Это вам не «черный воронок», с его вместимостью на пять душ, включая водителя и сопровождающих.

Пока Артузов выписывал мне мандат на право ареста и проведения обыска, я смотрел из окна, ожидая, когда подъедет автобус. Вот, подъехал, из него вывели двух крайне разъяренных мужчин, о чем-то спорящих со своими конвоирами и что-то горячо доказывавших. Скорее всего, пытаются убедить чекистов в своей невиновности. Эх, это вы зря, ребята. Убеждать и что-то доказывать тем, кто проводит задержание — то же самое, что объяснять деревянному чурбаку — ничего не услышит, и не прочувствует.

Кивнув Артуру, отправился перехватывать бойцов, с кем отправлюсь арестовывать эту самую пани Ходкевич.

Интересно, а она не потомок гетмана Ходкевича, прославившегося во времена Смуты? Впрочем, каждый второй поляк шляхтич, а каждый шляхтич чей-то потомок.

Вот он, Сивцев вражек, и нужный дом, еще без окружения советской застройкой. Конечно же, мемориальную доску никто не повесил, а сама Марина Цветаева еще не признана великой поэтессой, живет в Москве, работает в каком-то советском ведомстве, и ждет мужа, воюющего в белой армии.

Эх, придется вспомнить старые добрые времена, когда я, еще начинающий череповецкий чекист, случайно залетевший на должность начальника отдела по борьбе с контрреволюцией, лично участвовал в арестах. Может, не разучился?

Оставив двух бойцов контролировать двор и улицу — я же не знаю, есть тут черный ход, или нет, но лучше подстраховаться, а сам с двумя парнями пошел наверх.

Третий этаж, на площадку выходят четыре двери и лишь на одной имеется медная, уже покрытая патиной табличка, удостоверяющая, что здесь живет «Пахом Прохорович Миронский, коллежский асессор». Стало быть, пани Тышкевич живет в одной из оставшихся трех. Тьфу ты, она Ходкевич. А кто же тогда Тышкевич? Вроде, польская актриса, игравшая в «Новых амазонках»^[11].

То ли дело, послали бы меня арестовывать литератора, у которого на дверях висела табличка с надписью «Гр. Толстой» — мол, не то, гражданин, не то граф, понимай, как хошь, зато фамилия понятно, если из чека придут. Нет. Шучу. Алексея Николаевича Толстого искренне люблю, и даже ставлю его выше знаменитого родственника и однофамильца.

Значит, придется проверять все три. Расставив людей так, чтобы они не торчали напротив дверей, чтобы не получить пулю, принялся совершать обход.

Звонки, разумеется, не работали, пришлось стучать в двери. За самой первой никто не отозвался, а за второй женский голос спросил:

— Кто там ест?

Вопрос, прозвучал почти по-русски, а если бы не жесткость произношения из-за отсутствия мягкого знака, так и совсем не понятьрусский, или поляк.

— Добры вечур, — вежливо поздоровался я. — Бардзо ми пшыемне позначь пани Беата. Мой назвиско Аксенов^[12].

Я пытался использовать свои скромные знания польского языка, почерпнутые из разговорника. Как будет по-польски просьба открыть дверь, я не помнил, потому, произнес то, что всплыло в памяти.

— Чы могэ вэйшьчь?^[13]

Похоже, меня все-таки поняли. Дверь открылась на пороге нас встретила дама средних лет, одетая в черное платье, черный передник и черную косынку. Странное одеяние. Может, траур?

— Чи пан есть росъянко^[14]? — поинтересовалась пани.

— Так, естэм^[15], — с некоторым трудом отозвался я и добавил. — Муве тылько по росыйску^[16].

— Оно и видно, — с усмешкой констатировала пани Беата. — Посему, пан Аксенов, не коверкайте прекрасный язык, я по-русски говорю не хуже, чем по-польски.

— Похвально, — кивнул я, и спросил: — Пани, может быть, мы все-таки войдем?

— А если я скажу — нет, то вы не войдете? — поинтересовалась пани Ходкевич, зачем-то засовывая руку под передник.

— Ну, разве прекрасная пани может отказать такому мужчине, как я?

Пока проговаривал эту фразу, и улыбался во все сорок четыре зуба, успел ухватить пани за руку и, резко тряхнуть. Разумеется, воспитанный человек не должен хватать за руку пожилую женщину (хотя, какая же она пожилая, ей и пятидесяти-то нет), но это, при условии, что дама не хватается за оружие.

— Пся крев! — с чувством выругалась пани Беата, когда ее револьвер упал на пол.

— Пшепрошем бардзо, — извинился я перед полькой за причиненную боль, пропуская мимо ушей оскорбление. Да и оскорбление ли это, если называют сукиным сыном?

— Не шкоджи, — хмыкнула пани Беата.

— Вот и славно, — кивнул я, показывая ребятам на револьвер — мол, приберите. Потом осмотрим, и присовокупим как вещественное доказательство. Еще надо бы саму пани Ходкевич обыскать, нет ли чего при ней. Но охлопывать и ощупывать пожилую женщину не хотелось. Но вряд ли она таскает с собой два револьвера, а на Лубянке будет кому обыскивать.

Усадив женщину на стул, поставив за ее спиной одного из бойцов, отправил второго за оставшимися на улице.

— Значит, позвольте представиться еще раз. Фамилию я вам назвал, должность — начальник одного из губернских чека, какого — не суть важно. Нам известно, что вы являетесь шпионкой Польской республики. Ладно, пусть разведчицей. Отпираться бесполезно, тем более, что доказательства уже есть.

— Какие? — усмехнулась Пани Ходкевич. — Револьвер? Я заявляю, что приняла вас за разбойников. Откуда я могла знать, кто вы такие? Вы же не представились при встрече, верно?

— Согласен, — признал я. — Но вы мне даже возможности не дали представиться, схватились за оружие.

Не стану же объяснять женщине, что ее никто и не спросит, представлялись чекисты, или нет. Но себе поставим жирный минус. Сам же даю подчиненным наставление — вначале следует представиться.

— Впрочем, рекомендую вам написать жалобу на имя товарища Дзержинского, — посоветовал я. — Феликс Эдмундович очень внимательно следит за соблюдением социалистической законности. Кстати, вот мой мандат на ваше задержание и проведение обыска в квартире. Не хотите ли выдать добровольно оружие, иностранную валюту? Может, сразу дадите список ваших контактов?

Польский язык не так богат на ругательства, как русский, но матерные слова в нем наличествуют. И хотя в польском букву «х» заменяют на «ч», но понять, куда пани меня послала, несложно.

— Ай-ай-ай, — покачал я головой. — Ясновельможная пани, а ведь вы из шляхты? Не пристало паненке браниться, словно быдлу.

— Мой предок Москву жег! — злобно заявила полька. — А таких, как ты, мы на конюшне пороли!

— Вот видите, какая у нас разница менталитетов, — вздохнул я. — Вы нашу столицу один раз сожгли, а мы, когда Варшаву берем — сколько раз мы ее брали, не напомните? — всегда к вам с полным уважением и почтением относились. И столицу вашу только отстраивали. Спрашивается, зачем?

Пока мы обменивались ненужными остротами, подошли красноармейцы. Искать по всем правилам — слева направо, не пропуская ни дюйма, а еще разбить комнаты на квадраты, мне не хотелось. Да и времени на это уйдет дня два, если не три. Потому, я просто сказал:

— Ищите все, что интересно. Оружие, деньги, документы.

Пока бойцы с интересом перетряхивали комоды, шкафы, я подошел к книжному шкафу. Не то, чтобы собирался найти там какие-то важные вещи, но все-таки… И тут мой интерес был вознагражден. Я не поверил своим глазам, обнаружив, что на одной из полок стоят три совершенно одинаковых книги на английском языке. Причем, это же Joseph Conrad «The Secret Agent»!

Вытащив книги, разложил их по столу.

— Спрашивается, зачем нужно иметь в домашней библиотеке сразу три книги о террористах? Не подскажете? А я отвечу — у кого-то из «двуйки» не хватает фантазии, или просто лень выбрать другую книгу. Возможно, вы получили слишком много «конрадов», и не знаете, куда их девать. И тогда закономерный вопрос — а не вы ли являетесь резидентом польской разведки?

Бах! Пожилая тетенька подскочила на стуле, ударом локтя вывела из строя своего конвоира и ринулась к закрытому окну, видимо, собираясь пробить его головой, но слегка не рассчитала, запнувшись за ковер, и упала, не добежав всего-то несколько сантиметров.

— Свяжите ее, — приказал я.

Возможно, это уже и лишнее, но если тетенька выкинет новый фортель? Кто ее знает, на что она способна. Может, пани Ходкевич в юности в цирке выступала, или еще что?

А теперь и моему Книгочееву есть работа. Пусть немножечко покорпит, что-нибудь интересное и найдет. А ведь Артузов не верил, что настоящий резидент женщина.

Хм. А ведь одним Книгочеевым не обойдемся. Надо все книги разбирать, осматривать. Ну, у Артура людей хватает, отработают. И надо, чтобы он уточнил у начальника особого отдела фронта — не несли ли курьеры какие-нибудь книги? Неважно, хоть библию, хоть речи товарища Троцкого.

Глава 18
Погибший поручик

Пани Тышкевич, тьфу ты, Ходкевич, конечно же, я порекомендовал поместить в отдельную камеру, со стенами, обитыми чем-то мягким — эдак, разобьет себе голову, как полковник Булатов в Петропавловской крепости^[17]. К счастью, подобная комнатка на Лубянке была. Польская шпионка — не первая суицидальница, арестованная ВЧК.

Потом я едва не поссорился с Артузовым, рассказывая ему о книгах Джозефа Конрада.

— А ведь здорово придумали, — с восхищением потряс головой особоуполномоченный особого отдела ВЧК. — Все предельно просто, и никто не догадается.

— Артур, а ты мои донесения читаешь? — с подозрением уставился я на своего друга.

— Конечно, — удивился тот. — Последняя шифрограмма меня чуть с ума не свела. — Артузов прищурился, и процитировал: «С ледореза яхты тайные послания отправляют по воздуси в Ра — зверь — упру в Петербург. Какие дела по сему Высочайшему увещеванию показали гражданские наши начальники».

— Ты мне зубы не заговаривай, — хмыкнул я. — Я же тебе весной депешу посылал о том, что мои подчиненные установили, как господин Зуев получал задания из своего Центра еще во время германской войны. Что задания шифровались методом иглоукалывания в книгах, аккурат, в тех же самых, в Джозефе Конраде. Если ты мои донесения не читаешь, так на кой хрен я их посылаю?

— Володь, не бурчи, — устало протянул Артузов. — Знаешь, сколько мне каждый день донесений и рапортов приходит? Я твое глянул, а там речь идет о терактах времен германской войны, и что о ней вспоминать? Нам бы с нынешними делами разобраться, а о том, что было при царе Горохе, потом как-нибудь. Вот, с радистом из Разведуправ — спасибо огромное, помог. Из-за него целую польскую сеть вскрыли. Считай, что за радиста ты еще один орден заработал.

— Так-то оно так, — не стал я спорить с Артузовым, хотя мне и было обидно. — Но все-таки, не поленись, вытащи мое донесение, и на его основе организуй утечку. Так мол, и так, доблестная польская разведка сумела организовать террористические акты в отношении царской России и Антанты, а бездарные русские контрразведчики их проморгали. Но славное советское чека восстановило историческую справедливость.

— Володя, ты о чем? — нахмурился Артузов. — Какая польская разведка, если еще и Польши не было? И зачем нам утечка? И куда утечка?

— Ладно, давай с самого начала. Польше сейчас помогает Англия и Франция. Так?

— Так, — не стал спорить Артузов.

— Пан Пилсудский, давным-давно создал внутри ППС националистическое ядро, направленное на борьбу с Российской империей, сформировал свою агентуру. Платон Ильич — мой архангельский шпион, работал не столько на англичан, сколько на поляков. А теперь смотри — что скажут англичане, французы, если узнают, что в порту Архангельска поляки взрывали их корабли?

— Думаешь, им не все равно? — с сомнением сказал Артур. — Англичане — те еще твари. Когда им выгодно, они обо всем вспомнят, а нет, обо всем забудут.

— Да кто знает, — возразил я. — Если в европейских газетах пару статей поместить, что-то да будет. Англичане с французами, они тоже разные. Кто-то простит, а кому-то и не понравится. А заодно пану Зуеву пистон вставлю. Его хозяева считают пана Платона добропорядочным шпионом, а он, вишь, на младу Польшу работал, английские корабли на дно отправлял, а заодно и пару французских миноносцев, стоявших в Архангельском порту.

— А там стояли французские миноносцы? — удивился Артур.

— А какая разница? — хохотнул я. — Мы с тобой не официальное заявление делаем, а утечку. Так? Мы сейчас хоть «Марию Целесту» на ляхов навесим, хоть падение Тунгусского метеорита. Можно, со временем, на поляков и взрыв «Императрицы Марии» повесить. Но это, если у них с Врангелем отношения сложатся.

Артузов ненадолго задумался. Потом улыбнулся.

— Знаешь, а в этом что-то есть, — кивнул главный контрразведчик. — Завтра с утра посмотрю твое донесение, покумекаю, народ озадачу — пусть организуют грамотную утечку. С Польшей англичане с французами отношения не испортят, но кое-кто задумается. Может, английский парламент хай поднимет. У них это любят.

— А заодно и свою креатуру пощупают, — добавил я мстительно. — У меня к гражданину Зубову есть претензии.

— Злой ты, Владимир Иванович, — с уважением произнес Артур. — Хочешь, мы там укажем, что англичане свою агентуру нам «слили»? Всех называть не станем, а парочку фигурантов можно. Из тех, которых уже в живых нет.

— Давай. Хуже не будет. Желательно, не из русских, а из англов.

— Вот и ладно, — кивнул Артур. — Завтра, с утра, этим займусь. А ты давай спать иди. У меня теперь машина, завезу.

На бронепоезде все нормально. Исаков, сменивший на дежурстве Кузьменко, доложил, что происшествий, за исключением давешней драки Семенцова с Прибыловым, не случилось, красноармейцы, откомандированные в распоряжение ВЧК, вернулись в полном составе, отсутствуют лишь Книгочеев с Потылицыным, отправленные заниматься дешифровкой книг. Личный состав отдыхает.

— А почему отсутствуют двое? — удивился я. — А Татьяна, то есть, Татьяна Михайловна?

— Татьяна Михайловна вернулась на борт часа два назад, — доложил Александр Петрович. Кивнув на купе, где обитала девушка, спросил: — Слышите, плачет?

Я прислушался. И впрямь, даже стенки купе не могли заглушить рыдания девушки.

— И давно она так?

— Да как пришла, так и плачет, — вздохнул Александр Петрович. — Разговаривать не пожелала, от еды отказывалась. Жалко девчонку. Случилось что, не знаете? Она же вместе с вами уходила.

Петрович смотрел на меня с немым укором. Дескать — довел до слез женщину. Будь это кто-то другой, даже и не подумал бы оправдываться, но бывшего белогвардейца-сапера, так похожего на моего любимого учителя я уважал.

— Она к тетке отпрашивалась, — сообщил я Исакову. — Вроде бы, ночевать у нее собиралась.

— Наверное, узнала плохую новость, — предположил Петрович. — Кто-то из родственников погиб.

Я кивнул. Вполне возможно, что Татьяна узнала о гибели какого-нибудь своего кузена, с которым вместе росла, играла. Первая любовь между двоюродными братьями-сестрами сплошь и рядом.

— Александр Петрович, а что там с нашими архаровцами? — поинтересовался я.

— Товарищ Кузьменко обоих под арест определил, — усмехнулся Петрович. — Семенцов у железнодорожников сидит, в подсобке, а Прибылов у нас, в служебном купе. Карты новые изъяли, приказано вам отдать.

— Не устали, Александр Петрович? — поинтересовался я, забирая колоду карт. — Часовой у бронепоезда выставлен, двери закрыты, а телефон я себе в купе поставлю, вот и все.

С некоторой опаской я взял в руки творение Саши Прибылова, ожидая увидеть что-нибудь этакое — не то Карла Маркса в лаптях, не то товарища Ленина, оседлавшего мировую контрреволюцию. Но нет, на сей раз изображения походили сами на себя: короли — бородатые мужи далеких времен, валеты — молодые мужчины, олицетворявшие литературных персонажей. Разве, что изображения дам далеки от канонических. Вон, дама треф очень похожа на Веру Холодную. Вполне возможно, что и остальные изображали артисток времен немого кино, но я их не знал. Вот, если бы Прибылов изобразил в образе дамы червей Ларису Долину, а даму пик рисовал с Аллы Борисовны, тогда да, тогда бы узнал.

Разложив карты изображением вниз, «рубашкой» вверх, присмотрелся к узору. На обратной стороне. Прибылов изобразил черно-красную решетку. Вроде бы, квадраты везде одинаковы. Ан, нет. Некоторые были чуть больше, некоторые поменьше, а кое-где квадраты превращены в прямоугольники. Но это, если присмотреться. Понятно, отчего скромный художник-комсомолец смог обыграть опытного шулера. Ай да Сашка Прибылов, ай да жулик!

— Заметили? — поинтересовался Исаков. — Я сам не сразу понял.

— Еще бы, — отозвался я. — Кажется, в офицерском собрании за такое положено бить шандалом?

— Не знаю, как там с шандалом, но морду бы за такое начистили, — сурово ответил Исаков. — А в Череповецком пехотном, разве не так было?

— Так откуда я могу знать? Я в офицерских собраниях не бывал, — пожал я плечами, и спохватился. — Александр Петрович, а откуда вы про мой полк знаете?

— Слухом земля полнится, — усмехнулся бывший белогвардеец. — Я, когда в плен попал, поначалу во временном лагпункте обитал, со штабс-капитаном Недотко три дня бок о бок на голой земле спал. Не помните такого? Он в двести тридцать втором полку ротой командовал.

Я в очередной раз пожал плечами, даже не пытаясь придать физиономии раздумчивый вид. Исаков, между тем, продолжил:

— Вы к нам однажды приезжали, начальника лагпункта отматерили…

— Не было такого, — перебил я Исакова.

Если бы и было, то материл бы не прилюдно, а уж тем более, не при задержанных.

— Ну, пусть не было, — не стал спорить Исаков. — Но вы приказали конвойным нас побыстрее в ХЛОН отправлять, и паек вместе с нами везти, не зажиливать. Недотко, как вас увидел, говорил — вот мол, мой новодельный прапорщик Аксенов, которого я на взвод собирался ставить, а теперь он большущий начальник, и нас к стеночке может поставить. Народ, кстати, тогда зашумел — мол, Аксенов, хоть и большевик, и сволочь упертая, к стенке еще никого не ставил. Странно, что вы ротного командира не помните.

— Я, Александр Петрович, после госпиталя ни хрена не помню, словно отрезало, — вздохнул я. — Не помню ни командира полка, ни ротного. Домой приехал — не знаю, как до Череповца добрался, тетку родную вспомнить не мог. То, что после восемнадцатого года случилось — все помню, до малейших деталей, а то, что раньше… И не прапорщик я, а нижний чин, вольноопределяющийся.

— Бывает такое, после контузии, — кивнул Исаков, посмотрев на меня, как смотрят на несчастного человека. Потом неуверенно сказал: — Так может, память-то к вам вернется, Владимир Иванович?

Я неопределенно махнул рукой.

— Привык я уже, к чему мне лишнее? Память вернется, выяснится, что у соседа курей крал, или еще что. Зачем оно мне? И прапорщик… Хм.

— Недотко сказал, что сам на вас представление писал, на прапорщика, командиру полка на подпись отдал, но вы аккурат тогда в госпиталь попали. Вроде, еще на Георгиевский крест представление писали.

Ишь ты, кавалер, да еще и прапорщик. Узнай я такое года два назад, запрыгал бы от счастья. А теперь… Что мне с погонами прапора военного времени делать, или с Георгиевским крестом? Погоны нам долго не носить (а доживу ли до сорок второго года, не факт!), и с крестом разгуливать не придется. Да и документов о подтверждении звания у меня нет. Улыбнувшись бывшему капитану, сказал:

— У меня в Военном билете — то есть, в Записной книжке, прописано — нижний чин, так пусть им и останусь.

А про себя подумал, что лучше бы мое офицерское «состояние» оставалось тайной. Во всех анкетах пишу «нижний чин», указываю медаль «За храбрость». Как бы старшие товарищи потом не сказали, что ввожу в заблуждение партию большевиков и ВЧК. Пожалуй, стоит доложить о том Дзержинскому, посоветоваться.

— Может мне и на самом деле спать идти? — раздумчиво спросил Петрович, и сладко зевнул. — Или, указания есть? Никита сказал, что вы нашим шулерам доморощенным козью морду собрались делать. Любопытственно было бы глянуть. Или уж завтра?

Завтра… Хм. А чего это они у меня бездельничать станут, если хорошие люди работают.

— Александр Петрович, а тащите-ка их сюда, — приказал я Исакову. — И красноармейца бы какого-нибудь. Или, все спят?

— Да ну, какое там, — отозвался бывший штабс-капитан. — Парни молодые, за дорогу все выспались. Половина болтает.

Когда пред мои светлые очи были представлены два нарушителя воинской дисциплины, я поинтересовался:

— Я вас предупреждал о дисциплинарной ответственности за азартные игры?

Оба наглеца с интересом уставились на меня. У одного и так висел за плечами расстрел, у другого условный срок. И чем я сумею их удивить?

— Значит, так, — резюмировал я. — Сегодня я вас наказывать не стану, пойдете работать. Отработаете, как положено, будем считать инцидент исчерпанным. Нет, отправлю вас на Лубянку, в тюрьму.

А я, между прочем, не шутил. Отдам их Артузову, пусть задействует для внутрикамерных разработок. «Наседки» в нашем деле всегда нужны.

Эти дармоеды, похоже, оценили угрозу, потому что во взглядах появилась обреченность.

— А что за работа? — робко поинтересовался Прибылов.

— Москву, как я полагаю, вы не знаете?

— Не знаем. Вот, если бы Питер, то да, — мечтательно протянул уголовник.

Я посмотрел в сторону Исакова и Ануфриева, стоявших неподалеку. Верно, и комвзвода было интересно, что придумает начгубчека.

— Товарищ Ануфриев, отрядите для этих…разгильдяев конвоира. Можно из тех, кто ездил со мной на Сивцев вражек.

— Товарищ начальник губчека, разрешите я конвоиром пойду? — неожиданно предложил Исаков. — В Москве бывал пару раз, Сивцев вражек найду. — Посмотрев на мой удивленный взгляд, пояснил: — Скукота на одном месте сидеть.

— Хорошо, — согласился я. — Сивцев вражек, дом девятнадцать, третий этаж. Там Книгочеев с Потылицыным. Отдайте ему этих… недоразумений, пусть работают. Захотят по дороге сбежать — пристрелите. Да, если пристрелите, я вам Почетную грамоту выпишу, от ВЧК, и попрошу Дзержинского подписать.

Народ ушел заниматься делом. Что ж, может, и отыщут что-нибудь. Что уголовник, что художник, парни внимательные. Да и Книгочееву полегче станет.

Я решил все-таки зайти в купе к Татьяне, но она вышла сама. Света внутри вагона немного, но заметно, что лицо девушки распухло от слез.

— Садитесь, Татьяна Михайловна, — похлопал я по сиденью рядом с собой. — Вижу, случилось что-то, боюсь и спрашивать. Расскажете?

— Владимир Иванович, — официально сказала девушка. — Я хочу уволиться из чека. Мне заявление написать, или рапорт, Как это правильно будет? Или вы меня так отпустите?

— Таня, может, ты мне все-таки объяснишь, что случилось? — спросил я, попытавшись взять девушку за руку.

— Не трогайте меня! — едва не заорала Татьяна, отдергивая руку.

— Да я и не трогаю, — пожал я плечами. — Хотите уволиться? Ладно, пишите заявление. Только, имейте в виду, что с момента подачи заявления вам две недели придется отработать.

— Почему две недели? — опешила девушка.

— По закону. Ты ж в канцелярии работаешь, должна знать, что о предстоящем увольнении трудящийся обязан поставить в известность руководителя трудового коллектива за две недели до увольнения. Ну, сама посуди, где я машинистку найду?

— А что, в Москве машинистки не найти? — усмехнулась Татьяна. — Вы только свистните, найдется желающая. И на машинке будет печатать, и в постели…

Я не стал говорить, что инициатива с постелью не моя, а лишь молча посмотрел Татьяне в глаза. Потом встал, отыскал лист бумаги, карандаш, положил на стол.

— Хорошо. Силой держать вас не стану. Пишите заявление, излагайте причины — и, до свидания.

Написав заявление, Татьяна придвинула его ко мне. Я взял лист бумаги, и начал читать.

— Начальнику Архангельского ЧК Аксенову от Ковалевой Татьяны Михайловны. Заявление. Прошу уволить меня по собственному желанию, потому что не желаю работать под начальством убийцы.

Взяв карандаш, написал: «Уволить с шестнадцатого июня с.г. Аксенов». Вспомнил вдруг:

— Кстати, вам же расчет положен. Сколько, не помните?

Татьяна пожала плечами. Я тоже не помнил, сколько должна получать машинистка, и какие ей выплаты положены при расчете. Компенсация за неиспользованный отпуск уже есть, или еще нет?

Вытащив из кармана всю наличность — около тысячи рублей, передал девушке.

— Напишите в заявлении, — ткнул я пальцем в бумагу. — Мною получено в счет оплаты тысяча рублей, и подпись.

Когда Татьяна написала расписку, я сложил заявление и сказал:

— Окончательный расчет проведете в Архангельске, в бухгалтерии. Я всех бухгалтерских тонкостей не знаю, извините. Я распоряжусь выписать вам премию за помощь при допросе особо опасного террориста. Что ж, собирайте вещи. Впрочем, можете подождать до утра. Надеюсь, из Москвы до Архангельска доберетесь.

Татьяна сидела, и словно чего-то ждала.

— Татьяна Михайловна, у вас ко мне какие-то вопросы? — поинтересовался я.

— Володя… Владимир Иванович… И это все?

— А что вы еще хотели? — сухо спросил я. — Кажется, свою позицию вы высказали — я убийца, и вы не желаете со мной работать. Кстати, лучше вам свое заявление переписать. Я-то ладно, но если почитает кто-то чужой, у вас могут быть неприятности.

Девушка презрительно улыбнулась — мол, ей плевать. Развернувшись, чтобы уйти, вдруг вернулась обратно, и спросила:

— И ты меня ни о чем не хочешь спросить?

— Я уже спрашивал, а ты устраиваешь истерику, — вздохнул я. — Погиб кто-то из близких тебе людей, и ты считаешь, что в его смерти виноват я. Так?

— Погиб человек, ближе которого у меня никого не было. Я думала, что ты станешь ближе, но нет. Оказывается, я его люблю.

— Значит, погиб поручик, с которым у тебя был роман?

— А ты и про это знаешь? А, что ж удивляться. Ты же чекист. А у нас с Борисом был не роман. Я была его невенчанной женой.

Вместо того, чтобы как-то выразить сочувствие девушке, спросил:

— А откуда твоя тетка об этом знает?

— Это не моя тетка, а его. Борис не имел других родственников. Знаешь, кто прислал извещение о его смерти? Комиссар дивизии Спешилов, муж Нюси. Еще и написал — мол, красный командир Борис Алексеевич Покровский пал смертью храбрых, в борьбе за свободу народа и мировую революцию. Если бы он оставался на Соловках, остался бы жив.

— Таня, я понимаю, у тебя горе, — осторожно сказал я. — Останься Борис на Соловках, он бы остался жив. Но тогда, вместо твоего жениха — невенчанного мужа, погиб бы другой человек, вот и все. И другая женщина считала бы меня виноватым.

Глава 19
Ошибка резидента

Кажется, я только-только лег спать, как затрещал телефон, и мне пришлось снимать трубку.

— Аксенов у аппарата, — доложил я, стараясь, чтобы голос звучал бодро и весело. Кто знает, кто на том конце провода? А если Дзержинский, или Троцкий?

Но в ухе раздался противный голос Артура.

— Ты уже встал, или только проснулся? — поинтересовался мой друг.

— А чё надо? — невежливо отозвался я.

— Как это, чё надо? — возмутился Артур. — Ты знаешь, который час?

По моим прикидкам было часов семь — восемь утра.

— Девять часов уже, — сообщил Артузов. — Ты спишь, а кто польскую шпионку допрашивать станет? Сам вчера напросился поработать рядовым сотрудников. Если ты дело начал, тебе и заканчивать.

В словах Артузова звучала сермяжная правда. Если «по чесноку», как говорит молодежь в мою эпоху, я и на самом-то деле напросился на работу. Вздохнув, спросил:

— А у тебя чай остался?

— Какой чай? — возмутился Артузов. — Ты и так мой недельный запас выпил.

— Тебе пить вредно, — пробурчал я. — К нему бы еще пирожков, но при твоей бедности и бутерброды сойдут. Сахар не прошу, зажилишь. А чай — только крепкий.

— Я же говорил, разберись со своими женщинами, тогда по ночам будешь спать, — весело сказал Артузов. — Ладно, будет тебе чай. Только его надо заработать.

Артур был прав только наполовину. Я и на самом деле не выспался из-за женщины, но в эту ночь мы с Татьяной просто говорили. Она рассказывала о себе, я о себе. Узнал некоторые подробности жизни девушек прошлого. Мы-то считали, что гимназистки дореволюционной России блюли себя до самой свадьбы. Ан, нет. Были у них и беременности, и аборты, и даже кое-кто из девиц соперничал — кто раньше лишится девственности.

А ее роман выглядел просто и незатейливо. В госпитале, где она в девятнадцатом году служила сестрой милосердия, появился новый раненый — поручик Борис Покровский, командир роты на Железнодорожном фронте. Они даже собирались пожениться, но тут красные, а Борис, прямо из госпиталя, попал в СЛОН, откуда его отправили на польский фронт.

Передо мной Таня извинилась. Сказала, что все понимает, и была неправа. И теперь не уверена, а была ли у нее любовь, или только жалость?

К своему удивлению, я рассказал ей о своем странном романе с Полиной. Татьяна вздохнула, и сообщила, что я дурак.

Ну, про это и сам знаю, могла бы не напоминать.

Артузов, тем временем, изменил тон с шутливого, на деловой.

— Паненка твоя категорически отказывается отвечать на вопросы. Смотрит презрительно, и ноздри раздувает. Сотрудники два часа с ней бились, пришлось опять в камеру отправлять. Только на тебя и надежда.

— Ага, пользуешься моей добротой.

— Пока ты свободен, надо пользоваться, — не стал спорить Артузов. — У тебя подход нестандартный. Завтра прибудет Дзержинский, тебе не до моих дел станет.

— А ты что-нибудь знаешь? — насторожился я.

— Владимир Иванович, а это уже не телефонный разговор, — построжел Артур. — К тому же, ты сам все понимаешь…

Конечно, понимаю. Даже если Артур что-то знает, не скажет. В лучшем случае, намекнет. Эх, надо было его вчера попытать, может и раскололся бы.

— Ладно, когда я тебе нужен? — поинтересовался я.

— Давай через час, а? И полячка пусть отдохнет, и тебя с места срывать не хочется. У тебя же планов никаких нет, да? Наталья Андреевна все равно задерживается.

Прав Артузов, надо с женщинами разобраться. А, чтобы не забыть…

— Артур, надо кое-какие приготовления сделать. И ассистенты понадобятся.

— Опять сыворотку правды? — хмыкнул Артур.

— Почти, — ответил я. — Но два раза одна и та же затея не прокатит, ты ее до других времен придержи. Но смысл очень похож. Только, давай не через час, а через два.

Я вкратце изложил идею Артузову, он посомневался, хохотнул, и посулил все выполнить в лучшем виде. Ассистента он тоже пообещал, а второй ассистент у меня уже есть. Вернее, ассистентка.

Я постучал в дверь купе, где обитала Татьяна и, не дождавшись ответа, отодвинул дверь.

Девушка лежала на животе. Простынь из-за жары сбилась, сорочка задралась, открывая прекрасные ноги. И не только. Татьяна девушка рослая, но не толстая. И вся ее фигура гармонична, словно у греческой богини. Не знаю, кого она мне больше напоминала — Артемиду, или Афину?

— Татьяна Михайловна, вы не хотите поработать? — поинтересовался я, стараясь не смотреть в сторону девушки. А как не смотреть? Ну, очень уж соблазнительная картина.

Повернувшись на спину, девушка открыла глаза, подскочила, а потом испуганно натянула на грудь простынь.

— Володя, выйди отсюда, дай поспать.

— Вставай, женихов проспишь.

Чего это она? Но рука у барышни за чем-то потянулась — не то за подушкой, не то за револьвером сорок четвертого калибра, но выяснять не стал, выскочил из купе. Едва успел закрыть, как в нее что-то ударилось. Нет, все-таки подушка.

— Танька, вставай! — сунул я нос в открытую щелку. — Не встанешь, я у Артузова весь чай выпью.

— А вот за Таньку ты сейчас…

Девушка вскочила, ухватила подушку, и ринулась в бой. Конечно, она рослая, сильная, но ведь и мы кое-что могём. И вот, брыкающаяся валькирия обезоружена, прижата к постели, и вынуждена сдаться на милость победителя. А победитель, он же, такая сволочь…

В общем, я правильно решил, что к Артузову торопиться не стоит.

Что удобно, так это то, что мой вагон не проходной, и бойцы, могли выходить из своих вагонов, не потревожив отца-командира. Но все-таки, надо и честь знать. Когда мы с Татьяной — уже умытые, и одетые, попивали свой пустой кипяток, хрустя архангельскими сухариками, девушка вспомнила:

— Ты что-то о настоящем чае говорил?

— Артузов сказал — заработать надо, — наставительно произнес я.

— Титьками больше трясти не стану! — твердо сказала Татьяна. Посмотрев на меня, хмыкнула: — Но, если для дела, то может быть.

— Не надо трясти. Надо в допросе поучаствовать,

— Я стану доброго следователя изображать, а ты злого? — загорелась Таня. — А о чем спрашивать нужно?

— А ты откуда такие вещи знаешь? — удивился я.

Что-то я не мог вспомнить в детективных романах начала двадцатого века такой связки «добрый — злой». У Конан Дойла точно нет. Но Татьяна пояснила:

— У папочки моего друг детства был — Алексей Альбертович Петров. Он до больших чинов не дослужился, точно не помню — не то штабс-капитан, не то капитан. Вот, от него и услышала. Дядя Леша — единственный папин друг из сухопутчиков.

Фамилия Петров не самая редкая в этом мире, но отчего-то знакомая. Татьяна, между тем, продолжала рассказа:

— Мой папочка «сухопутных» вообще не жаловал. Я, когда про Борю сказала, пообещал меня вместе с ним с лестницы спустить.

Я кашлянул, и Татьяна, поняв, что мне не очень-то интересно слушать ее рассказ о бывшем любовнике, продолжила:

— Папа, когда уже в торговом флоте служил, вместе с дядей Лешей какого-то американца ловил, который у наших капитанов хотел лоции и секретные карты Северной Двины и Белого моря купить^[18]. Американца поймали, допросили, а потом выставили. Все-таки, союзники, не в тюрьму же его сажать? Вот, дядя Леша и говорил, что использовали такой прием — добрый следователь, злой следователь.

Стоп. Дошло-таки. Штабс-капитан Петров был начальником Беломорского КРО. Интересные знакомые у кавторанга Ковалева. Надо будет по возвращении с ним знакомство свести. Есть, разумеется, риск, что отставной капитан второго ранга попытается и меня спустить с лестницы, но ради дела придется пережить.

— Познакомишь меня со своим папой, — попросил я.

— Чтобы о дяде Леше рассказал? — догадалась Татьяна. Вздохнув, сказала: — Вряд ли он что-то расскажет. Как американцы Мурманск заняли, дядя Леша пропал куда-то. Может, уже и в живых нет.

Эх, хорошо здесь, но пора на службу.

Мы сидели с Артуром за одним столом, и негромко переговаривались.

— А ты уверен? — озабоченно поинтересовался Артузов. — Может, накручиваем себя, а женщина вполне нормальная?

— А я что, врач? — огрызнулся я. — Но сам посуди — на контакт она с нами не идет. Ладно, ей допросчик не понравился, бывает. Но есть другое. Смори, буду пальчики загибать. Немотивированная агрессия, это раз. Мы на квартиру пришли, а она уже за револьвер схватилась. Ладно бы, если я представился, что из чека, а так, ни с того, ни с сего. Суицидальный синдром — это два. Третье: я спросил — является ли она потомком Ходкевичей, она поддакнула, да еще и заявила, что ее пра-пра — кто-то там, не упомню, Москву жег.

— И что такого? — не понял Артузов. — У нас и Радзивиллы были, и Короткевичи.

— Если она Ходкевич, так историю должна знать. В шестьсот двенадцатом ее пра-пра-дедушку, Кароля, мужики-ополченцы Козьмы Минина лупили, и в хвост, и в гриву. Бежал, обгоняя битую задницу. Разве таким хвастаются?

— Думаешь, самозванка, да еще и с шизофренией? — вздохнул Артур.

— А у кого дядя врач? У тебя, или у меня?

— Так то дядя, — пожал плечами Артузов. — У нас сейчас в Москве ни одного свободного психиатра нет. Скажи спасибо, что санитара нашел, и сестричку толковую. Посмотрим. Если она не совсем нормальная, то сдадим в Алексеевскую больницу, а нормальная, то можно и полякам отдать. Договорились?

— Ладно, посмотрим, — сказал я, и слегка повысив голос, спросил: — А задержанная-то где? Почему не ведут?

— Так здесь мы, товарищи особоуполномоченные, — донесся от дверей голос чекиста-конвоира. — Мы тут уже минут пять стоим, команды ждем.

— Заводите, — приказал Артур, старательно стирая с лица ненужную улыбку.

Пани Беата вошла в допросную, окинула взглядом чекистов за столом, и двух людей в белых халатах, сидевших возле двери. Кажется, медики ей особо не понравились. Еще бы. Мне бы они тоже не понравились. Здоровенный мужчина, чей халат был не белого, а уже какого-то неопределенного цвета, словно кобыла д’Артаньяна, с рукавами, закатанными до локтей, демонстрирующий руки, похожие на меховые перчатки. Женщина, вроде бы и походила на сестру милосердия, но с накрашенными губами, со шприцем в руках, которым она зачем-то поигрывала.

— Присаживайтесь, — оскалился в приторной улыбке, показывая женщине на табурет, вмурованный в пол.

— Я все слышала, — мрачно, но гордо произнесла шпионка, усаживаясь, и пытаясь поправить подол платья.

После ночи, проведенной в камере, пани Ходкевич выглядела не очень. Может, она и считала, что напоминает престарелую Жанну д’Арк, но получилось плохо. Всклокоченные волосы, шишка на лбу, мятое платье. Да и внешне она смотрелась не на свои сорок с небольшим хвостиком, а лет на семьдесят.

— А мы разве о чем-нибудь говорили? — растерянно произнес я, посмотрев на Артузова.

— Извините, гражданочка, вам показалось, — с мерзкой улыбочкой отозвался Артур. — Мы с товарищем говорили…

Главный контрразведчик страны замешкался, не придумав, чего бы соврать, и я пришел к нему на помощь:

— Пани Тышкевич, мы говорили исключительно о погоде. Вы же согласны, что дождя давно нет, а без него и картошка не взойдет?

— Да-да, — поддержал Артур. — И яровые еще не заколосились.

— Даже если я сумасшедшая, как вы считаете, но я отнюдь не глухая! — заявила пани Беата.

— Пани Ходасевич, побойтесь бога! — всплеснул я руками. — Никто не считает вас сумасшедшей.

А улыбочка у меня еще противнее, нежели у Артура.

— Именно так, — подхватил Артузов. Слегка прищурив глаза, выдал: — Мой коллега считает, что у вас суицидальные наклонности. Но мой дядя — врач, между прочем, говорил как-то, что депрессия — явление возрастное. У лиц пожилого возраста, в головном мозге возникает когнитивная дисфункция. Опять-таки, нарастающая беспомощность.

— Мне плевать, что вы считаете, и о чем говорил ваш дядя, — отрезала пани Беата. Посмотрев на меня, скривила рот в улыбке: — У вас, молодой человек, провалы в памяти. Моя фамилия не Тышкевич и не Ходасевич, а Ходкевич! Пани Беата Ходкевич!

— Пани Ходкевич, приношу вам искренние извинения, — прижал я руку к груди. — Разве я с вами спорю? Позвольте, я все запишу?

Пани Беата смерила меня яростным взглядом, набрала воздух ртом, и шумно выпустила его через нос. Похоже, она поняла собственную ошибку. На допросах следует использовать одну тактику. Выбрала молчание — молчи. А теперь, коль скоро начала разговаривать, придется говорить дальше.

— Итак, фамилия, имя, отчество, год и место рождения… — начал я, а потом, отложив в сторону протокол, посмотрел в глаза пани Ходкевич и сказал: — А знаете, пани Ходкевич, ваши анкетные данные меня не особо интересуют. Я могу заполнить все сам. Но мне нужно знать вашу роль в нелегальной, скажем так, структуре польской разведки. Мне нужны фамилии польских агентов, их задание.

— Могу вам сказать лишь одно, — заявила Ходкевич. — Я являюсь руководителем всей (выделила она) польской разведки в России.

Я посмотрел в сторону Артура, развел руками, и сказал так, словно бы никакой шпионки перед нами не было:

— А ты говоришь — она нормальная.

Лицо у пани Беаты покрылось красными пятнами.

— И что вам опять не нравится? — возмутилась шпионка. Чувствовалось, что вот-вот, и она сорвется в истерике.

— Да что вы, нам все нравится, — кивнул я, и опять обратился к Артуру: — Может, укольчик попросим женщине сделать?

Я посмотрел на нашу «сестру милосердия», в опасении — не сорвалась бы Татьяна. В обморок-то не упадет, девушка крепкая, с опытом работы в госпитале, но кто знает, не возмутится ли дочка кавторанга, глядя на мои методы? Нет, сидит, словно вкопанная и, вроде бы, ей любопытно. Таню надо переводить из машинисток в оперативный состав, однозначно. Или, а это даже лучше — по возвращению в Архангельск организую-ко я лечебную амбулаторию для сотрудников Архчека, а Татьяну Михайловну назначу главным врачом. Нет, «главным» нужно брать человека с дипломом о высшем образовании, а ее можно определить начальником. Или отправить девушку учиться на доктора?

Татьяна, между тем, поднялась с места и сделала шаг по направлению к задержанной шпионке.

— Подождите вы со своим уколом, — нервно сказала пани Ходкевич, с опасением озираясь на шприц. — Я сделала признание, что вас не устраивает?

— Пани Беата, ну, сами посудите, — рассудительно сказал Артур. — Кто же в здравом уме признается в том, что он руководитель всей польской разведки в России?

Ай да Артузов! Как он умело «подхватил» мою тональность, и задал правильный вопрос!

Вот тут я понял, что меня начало «клинить». Это кого я сейчас так снисходительно одобряю? Еще бы по плечику похлопал. Артузова? Человека, которым я восхищался еще с юности, и из-за которого и выбрал эту профессию?

— У меня сразу такой вопрос, — вмешался я. — Если вы руководитель разведки, то почему о вас ничего не сказал Добржанский? Человек, представившийся нам резидентом, и сдавший добрый десяток агентов?

— Научитесь правильно запоминать польские фамилии, гражданин Аксенов, — презрительно сощурилась пани Беата. — Его фамилия Добржинский, а не Добржанский. А не сообщил обо мне лишь потому, что ему не положено знать. Добржинский — лишь один из множества резидентов, не более.

Артузов выглядел озадаченным, а мне такая схема была известна. Потом нарисую ему структуру сицилийской мафии, или ОПГ девяностых годов, когда есть лидер, в чьем подчинение «бригадиры», а уже те направляют «быков» — простых исполнителей. Значит, наша пани Беата, «капо капоне».

— Вы можете предъявить какие-то доказательства? — поинтересовался Артузов.

— Могу, — тихо сказала пани, опуская глаза. — Но у меня условие. Я стану говорить только с вами, гражданин Артузов. Уберите отсюда ваших санитаров из психиатрической клиники, и пусть уйдет гражданин Аксенов.

Мы с Артуром переглянулись. Артузов спросил:

— А чем вас не устраивает товарищ Аксенов?

— Вы курируете польское направление в контрразведке, вы — здравомыслящий человек. Я не хочу иметь дело с большевистским фанатиком, вроде Аксенова.

Вот те раз! Это я-то большевистский фанатик? Обидно.

— Товарищи, спасибо. Можете быть свободны, — сказал Артузов Татьяне и «санитару» (его, кстати, изображал один из чекистов), и нерешительно посмотрел на меня.

Но я только пожал плечами, и направился к выходу. Уже в дверях кое-что вспомнил, и поманил Артура, а когда тот торопливо подошел, протянул руку:

— Ключ от кабинета давай. — Артузов смотрел непонимающими глазами, пришлось пояснять: — Кто мне чай настоящий обещал? Я что, не заработал?

Артур безропотно отдал мне ключ и попросил:

— Не забудь стол листами прикрыть, иначе закапаешь все. Сухари, чай и все прочее в тумбе найдешь. Но мне что-нибудь оставьте.

— Я что, зверь, что ли?

Посмотрев на Таню, стоявшую чуть поодаль, снизил голос:

— Только, Володька, смотри — стол не по назначению не используй.

Глава 20
Товарищ Дзержинский

Сегодня Феликс Эдмундович изменил собственным привычкам. Не помню, чтобы Председатель ВЧК заставлял кого-то ждать, если человеку назначался прием, а уж тем более не страдал чиновничьим снобизмом, когда высокопоставленное лицо демонстрирует свою занятость, проявляя неуважение к посетителю.

А сейчас мы с Артузовым сидели в креслах и ждали, пока Дзержинский подпишет множество бумаг. Всколоченный секретарь (расческу ему купить, что ли), то и дело подкладывал нашему шефу очередной документ.

Тем не менее, Феликс Эдмундович не подмахивал все подряд: быстро, по диагонали, но, тем не менее, просматривал бумаги, верно, успевая уловить суть, и потому на некоторых ставил не подпись, а резолюцию в верхнем левом углу, а какие-то документы откладывал в специальную папку.

— Извините, — несколько виновато улыбнулся «железный Феликс», приподняв глаза от бумаг. — Отсутствовал две недели, накопилось.

Мы с Артузовым понимающе переглянулись. У начальников (а мы, с Артуром, тоже относимся к этой категории) всегда есть дела, которые не сможет решить ни зам, ни «и.о.». А уж в нашем-то деле заместители просто могут не знать о всех делах своих собственных начальников. Ведь кроме служебных, начальник обрастает и личными связями, которые не передать при все желании. Например, как я сдам Полиэкту Муравину свою личную агентуру, состоящую из высокопоставленных работников Архангельской губернии? Да что там — я ему своих агентов и из числа простых обывателей не сдам, да они и сами не пойдут на контакт с неизвестным человеком. К тому же исполняющий обязанности не всегда сумеет правильно оценить ситуацию, а то и просто не осмелится самостоятельно принять решение. Например — кадровое.

От нечего делать принялся осматривать кабинет Феликса Эдмундовича. Ничего не изменилось, за исключением того, что кожаный диван оказался завален газетами и журналами на разных языках. Стало быть, Дзержинский умудряется читать не только «Правду» и «Известия».

Дзержинский приказал явиться нам вместе. Что ж, справедливо. Артур уже занимается польскими делами, а мне еще только их предстоит решать, хотя я уже и влез в них по самые уши.

— А это пусть отлежится пару дней, — сдвинул Дзержинский на край стола простую бумажную папку с надписью «Разное».

Тоже знакомо. Есть документы, решения по которым лучше не принимать сразу, а подождать несколько дней. Иной раз проблема «рассосется» сама собой, а иногда возникнут обстоятельства, сводящие на «нет» содержание предыдущей бумаги. И такое бывает.

— Итак, товарищи, — оглядел нас Феликс Эдмундович и остановил взгляд на Артузове: — Артур Христианович, слушаю вас.

Артур в нескольких предложениях доложил, что его отдел выявил агентурную сеть «оффензивы», в задачу которой входил сбор информации и организация террористических актов в отношении первых лиц государства и армии. В квартире главного польского резидента Беаты Ходкевич обнаружен тайник, где находилось около сорока тысяч английских фунтов, пятьдесят тысяч рублей царскими бумажными деньгами и золотые монеты царской чеканки в количестве двухсот штук.

Когда Артур упомянул тайник, я почувствовал смесь легкой гордости и досады. Этот тайник сумел обнаружить не кто иной как мой уголовник Семенцов, отправленный на помощь Книгочееву. Но бывшему фальшивомонетчику корпеть за книгами стало скучно, и он отправился искать в квартире пани Ходкевич что-нибудь этакое. Переворошив банки с мукой и пшенкой, куда городские обыватели имеют обыкновение прятать деньги и драгоценности, Семенцов начал ползать по полу на четвереньках и обратил внимание на то, что одна паркетная плитка выступает над остальными примерно на миллиметр. Кто другой бы на это и внимания не обратил, но у моего уголовника был богатый жизненный опыт. И вот, в результате, поляки лишились средств, из которых собирались оплачивать информаторов и исполнителей терактов, а казна Советской России изрядно обогатилась.

После находки, сделанной Семенцовым, я задумался — а не амнистировать ли мне моего уголовника и не принять ли его в штат Архангельского ЧК, хотя бы на правах внештатного сотрудника? Бывший фальшивомонетчик вполне мог воспользоваться ситуацией. Он вполне мог убить находившихся в квартире людей, а сам бы смылся. С такими деньгами Семенцов мог осесть в любой точке страны, а то и свалить за границу. А вот, поди же ты.

Артузов рассказал Председателю не только о тайнике, обнаруженном на квартире пани Беаты, но и о тайниках, где находились вещи не столь компактные и дорогие, как деньги и золото, а более громоздкие и смертоносные. Например — две квартиры в Москве (точнее, две комнаты в разных частях столицы, снятые на подставных лиц), набитые взрывчаткой, еще четыре «схрона» с оружием недалеко от Смоленска. Когда должна сработать взрывчатка, против кого, и где станет использоваться оружие, еще предстояло выяснить, но это уже детали. Главное, что это не будет использовано против нас.

Теперь ВЧК предстоит колоссальная работа по выявлению тех, кто предоставлял польской агентуре взрывчатку и оружие — ведь их не привезли с собой с территории новоявленной Польши, а получили на складах РККА. И, вполне возможно, что речь пойдет не о коррумпированных кладовщиках, а о довольно-таки высоких чинах, отирающихся в тыловых штабах. Артузов уже дал «отмашку» особым отделам начинать расследование, но на некоторые операции требуется санкция самого председателя ВЧК. К слову о замах и «исполняющих обязанности». Ксенофонтов, при всем его мужестве и основательности, согласия на арест начальника отдела вооружения штаба Московского военного округа, бывшего генерала Варенцова, на которого указывали поляки как на человека передавшего им динамит, не дал, не желая портить отношения с наркомвоенмором, а советовал дождаться самого Феликса. (Его манера называть Дзержинского Феликсом, коробила и меня, и Артузова. Но это так, реплика в сторону.)

Стало быть, Дзержинскому опять придется «бодаться» с Троцким и Склянским, которые снова станут яростно отстаивать своих людей, невзирая на явные доказательства их вины.

Дзержинский без колебаний подписал мандат на арест бывшего генерала, потом спросил:

— Товарищи, а что за «сыворотку правды» вы недавно использовали?

Мы с Артуром смущенно переглянулись, а строгий взгляд Дзержинского на сей раз остановился на мне:

— Владимир Иванович, это ваша затея?

— Так точно, — не стал я кривить душой.

Дзержинский откинулся на спинку кресла и сказал:

— Как всегда. Если речь идет о каком-то особо хитром допросе, можно не сомневаться — затея товарища Аксенова. А что было в шприце?

Я посмотрел на Артура.

— Чистейший медицинский спирт, — ответил за меня главный контрразведчик страны. — Я хотел водку, но где ее взять? Пришлось у медиков одолжить немного.

— В сущности, вы напоили подследственного? — решил уточнить Дзержинский.

— Не совсем так. Здесь больше психологическое внушение, — пожал я плечами. — Я же не знал — какое воздействие окажет спирт на организм Добржанского.

— Добржинского, — поправил меня Артур.

— Да, Добржинского, — кивнул я. — Он мог стать агрессивным или вялым. Главный упор делался на термин и на то, что это снадобье досталось нам от французов в Архангельске. Пан Добржинский не слишком бы поверил в российскую разработку, а в наследство Антанты — вполне. Теоретически, можно было использовать даже дистиллированную воду.

— М-да… работаете вы, товарищ Аксенов, с фантазией, — протянул Феликс Эдмундович.

Посмотрев на меня и заметив огорчение, позволил себя сделать то, что делал крайне редко — улыбнулся.

— Я не сказал, Владимир Иванович, что это плохо. Плохо другое, — покачал головой Дзержинский. — Плохо, что слухи о ваших методах ушли за пределы нашего ведомства. Сегодня утром мне позвонил Бухарин — интересовался, не собирается ли ВЧК вкалывать «сыворотку правду» всем членам партии большевиков или ограничится только членами Центрального комитета?

— Ну, самому Николаю Ивановичу я бы «сыворотку правды» вколол, — мечтательно произнес я. — Только укол бы стал делать не в вену, а в другое место. И шприц бы побольше взял и иглу потупее и с зазубринами.

Дзержинский опять позволил себе легкую улыбку, настолько неуловимую, что человек невнимательный ее просто бы не заметил. Я знал о неладах Феликса Эдмундовича с Николаем Ивановичем, да и от остальных это давно не секрет. Другое дело, что самому Дзержинскому нельзя демонстрировать свое недовольство одним из членов ЦК и главным идеологом республики.

— Любопытно, откуда утечка? — вслух подумал Артузов, посмотрев на меня.

Я задумался. Сам я никому не говорил. Значит, либо Татьяна, либо кто-то из внутренней тюрьмы. Татьяна вряд ли имеет выходы на Бухарина, как и тетка покойного поручика Покровского. Вполне возможно, что конвоир просто слушал наш разговор.

— Подождите, товарищи, — неожиданно произнес Артур. — А ведь утечка-то от меня.

Мы с Дзержинским, словно сговорившись, посмотрели на Артузова.

— Получается, я виновник, — растерянно сообщил главный контрразведчик. — После допроса Добржинского я разговаривал с Вячеславом Рудольфовичем и сообщил ему, что мы с Аксеновым добились результата. И о том, что использовали «сыворотку правды». Но я не думал, что из этого нужно делать тайну, да еще и перед заместителем начальника Особого отдела. Менжинский сам участвовал в допросе польского резидента, но безуспешно.

Дзержинский вздохнул. Вряд ли он решит, что Менжинский — один из руководителей ВЧК, является «человеком» Бухарина. Бухарин хоть и входит в высшие эшелоны власти, но в силовых структурах авторитета не имеет. Другое дело, что Менжинский слегка «распустил язык». Возможно, Вячеслав Рудольфович немного обиделся, что разговорить резидента удалось не ему, а какому-то там выскочке из Архангельска. К тому же он присутствовал на памятном заседании коллегии, на котором Бухарин упрекал меня в чрезмерной жестокости. Да, кстати…

— Феликс Эдмундович, все забываю спросить, — поинтересовался я. — Вам не показалось странным, что документы, отправленные мною в наркомат иностранных дел — те, что касались Свободной Помории, — напомнил я, — стали известны в Европе?

— Здесь, Владимир Иванович, очень скользкий вопрос, — покачал головой Дзержинский. — Увы, пока ничего не можем поделать.

Если уж Дзержинский говорит, что ничего не может поделать, значит плохо. Опять-таки, из «послезнания» мне известно, что Феликс Эдмундович не очень-то ладил с Чичериным, считая, что наркомат иностранных дел наполовину состоит из шпионов, но НКИД находился под особым покровительством самого Ленина, не позволявшего вмешиваться в его дела.

Я не совсем согласен с Дзержинским. НКИД состоял из шпионов всего-то на треть. Нет, лишь на четверть. Но, с другой стороны, если шпион шпионит себе, а сам выполняет важное дело полезное для Советской республики, нехай работает. Покамест дипломатами разбрасываться нельзя.

— Артур Христианович, если у вас ко мне нет вопросов, то можете идти, — сказал Дзержинский.

Артузов встал. Не очень-то умело вытянулся по стойке смирно и сказал:

— Вопросов нет. Единственное, мне хотелось бы отметить огромную роль товарища Аксенова в ликвидации польской агентуры. Более того — с его подачи и началась работа по уничтожению шпионского гнезда. Считаю, что мы должны представить во ВЦИК ходатайство о награждении товарища Аксенова орденом Красного знамени.

Дзержинский довольно-таки неопределенно кивнул, а меня опять «дернуло» за язык:

— Лучше бы наградить Аксенова знаком «Почетный чекист».

— Почетный чекист? — удивленно переспросил Дзержинский. — О чем это вы?

— Идея пришла в голову, — заявил я. — Почему бы Всероссийской чрезвычайной комиссии не учредить ведомственный знак? Скажем, приурочить его к годовщине создания ВЧК и награждать им наиболее отличившихся сотрудников. Изобразить на нем щит и меч.

— Почему щит и меч? — слегка растерянно поинтересовался Артузов.

— Меч — карающий символ революции, а щит, соответственно, защита, — сообщил я, делая вид, что мне только что все это пришло в голову. — У нас многие сотрудники заслуживают награды, но орденом Красного знамени награждены единицы. Конечно, именные часы, оружие — это здорово, но, когда награда прямо на груди — это вообще круто!

— Круто? — нахмурился Дзержинский.

Я слегка замешкался, придумывая синоним слову «круто», еще неизвестному в двадцатом году, но кроме слова «жесть» в голову ничего не лезло. А сказать «жесть» самому Дзержинскому я как-то не рискнул. Сказал просто:

— Круто — это то же самое, что и здорово, только еще здоровей.

— М-да, объяснил, Владимир Иванович, — изрек Артузов. — И все-то у него какие-то слова непонятные.

— Это он по молодости, — неожиданно пришел мне на защиту Дзержинский. — Повзрослеет, не станет засорять русский язык жаргонными словами. А идея со знаком — очень неплохая. На ближайшей коллегии вынесу ее на обсуждение, а вы, товарищ Аксенов, подготовьте эскиз знака.

— Слушаюсь, — кивнул я, радуясь, что для моего художника найдется наконец-таки стоящее дело. Хотя бы оправдает его приезд в Москву. Испортить простые символы — щит и меч, это даже Прибылов не сумеет.

Артузов ушел, и мы с Дзержинским остались один на один.

— Владимир Иванович, я очень хотел поговорить с вами по очень важному поводу, — сказал Дзержинский.

Я напрягся. Неужели Феликс Эдмундович хочет отправить меня не в Польшу, а куда-нибудь еще? Я и в Польшу-то не рвался, у меня в Архангельске дел непочатый край, но Польша, по крайней мере, привычное зло, с которым я уже почти смирился. Оказывается, Председатель ВЧК хотел поговорить о другом.

— Завтра на заседании Политбюро будут рассматривать очень важное предложение, поступившее из Архангельского губернского исполнительного комитета, — сообщил Феликс Эдмундович. — Товарищи из Архангельска предлагают заменить продразверстку продналогом. И хотя авторство проекта коллективное, мне отчего-то стало ясно, что автором его являетесь вы, товарищ Аксенов. Ведь вы помимо всего прочего являетесь еще и членом Архангельского губкома партии большевиков, и губернского исполкома?

— Так точно, — кивнул я. — Я являюсь членом губисполкома. Что же касается проекта реформы, то моя идея заключалась лишь в замене продовольственной разверстки на твердый натуральный налог. Чтобы крестьянин, сдав определенный процент от урожая, мог распоряжаться всем остальным. Идея же свободной торговли, организация частных предприятий — это уже коллективная идея.

— Владимир Иванович, — сухо сказал Дзержинский. — Идея о свободной торговле, о частных предприятиях вытекает из вашей идеи свободного распоряжения своими продуктами. Зачем крестьянину продавать зерно, если он ничего за это не сможет получить? Бумажки никого не интересуют. Я знаю, что в некоторых деревнях крестьяне оклеивают деньгами сортиры. Деньги нужны не как самоцель, а как средство обмена.

— Феликс Эдмундович, я исходил из того, что в период интервенции на территории Архангельской губернии количество пашни сократилось на четверть. А на двадцатый год — то есть, нынешний, у меня есть данные, что количество заброшенных земель увеличилось до трети. У крестьян нет стимула пахать землю. И это в нашей губернии, где лишь Шенкурский уезд способен обеспечить себя хлебом. И по Шенкурску наблюдается та же тенденция. Кроме того, растет недовольство. Если не будут приняты какие-то кардинальные меры, то по Архангельской губернии следует ждать крестьянских выступлений. Мне как начальнику губчека гораздо проще предотвратить выступления, нежели их потом подавлять. Не знаю, какова ситуация по России в целом, но у нас такая.

— И по России ситуация не лучше, — рассеянно отозвался Феликс Эдмундович, побарабанив пальцами по столешнице. — Имеются брожения, недовольство. Согласен, что гораздо проще предотвратить крестьянские восстания, чем их подавлять.

Странно, от Феликса Эдмундовича я такого не ожидал. Или опять врут источники и историки, уверявшие, что Дзержинский был твердолобым сторонником «военного коммунизма»?

— Еще, Феликс Эдмундович, — продолжил я. — В период продовольственной разверстки мы сплачиваем деревню. Русская деревня обладает общинным сознанием и к продразверстке относятся так же, как когда-то относились к выкупным платежам — их выплачивали самые богатые крестьяне, но за это все остальные шли к ним в кабалу. К тому же продразверстка сплачивает деревню против государства, формируя общего врага. Продналог станет индивидуальным и его будут платить и богатые, и бедные. Таким образом, деревня потеряет сплоченность. Разумеется, богатые станут богаче, бедные беднее, но государству, то есть нам, это лишь на руку.

— А вот это любопытная мысль, — изрек Дзержинский, с интересом посмотрев на меня.

— К тому же, сейчас мы ведем бои на территории Польши.

— Ну, до территории Польши мы пока не добрались, — поправил меня Феликс Эдмундович, рассеянно потрогав бороду.

— А вдруг? Сегодня поляков пугает мысль о продразверстке, а продовольственный налог — совсем другое дело. Продналог — это свободный рынок, свободная торговля. Они даже могут решить, что Советская Россия начинает реформироваться в обычную буржуазную республику. Ну и пусть так считают.

— Жаль, Владимир Иванович, что вы не являетесь членом Политбюро. Увы, я не смогу взять вас на заседание. Но ваши мысли очень интересны, их следует обдумать.

Феликс Эдмундович поднялся из-за стола, протягивая мне руку и давая понять, что аудиенция закончена.

Я вышел из кабинета Дзержинского в приемную, где уже сидели озадаченные сотрудники. И впрямь, нам с Артузовым отводилось на прием полчаса, а уже прошло часа два.

Ничего, дорогие товарищи. Понимаю, что всех вас привели к Председателю ВЧК очень важные дела, но мое дело важнее. Если продналог появится этим летом, накануне уборки урожая, то многое в этом настоящем пойдет не так. Как оно пойдет, я не знаю, но точно, что лучше, чем в моем прошлом.

КОНЕЦ ПЯТОЙ КНИГИ

Примечания

1

Спасибо панове за поражение.

(обратно)

2

Теперь Калевала.

(обратно)

3

Ныне город Полярный Мурманской области.

(обратно)

4

ППС — Польская социалистическая партия. Polska Partia Socjalistyczna.

(обратно)

5

Прометеизм — идея, с которой Юзеф Пилсудский обратился к Японии — для борьбы с Россией следует использовать многочисленные нерусские народы. Особая роль здесь отведена Польше, так как польский народ, благодаря своему свободолюбию займет лидирующее положение среди борцов с Российской империей. Радикалам из ПСП отводилась роль боевой дружины.

(обратно)

6

Впоследствии Боуб станет личным пилотом председателя РВСР Л.Троцкого.

(обратно)

7

АКЗС — автомобильная кислородно-зарядная станция.

(обратно)

8

Большевики пишут письмо Керзону.

(обратно)

9

На всякий случай поясняю — спирт кислородчику выдается для обезжиривания штуцеров, а не для того, о чем многие подумали. Чего бы хорошего, а масла на аэродроме хватает. А масло с кислородом взрывоопасно!

(обратно)

10

Напоминаю, что грузоподъемность вагонов тех времен составляла 16, 5 тонн.

(обратно)

11

Понятное дело, что фильмография Беаты Тышкевич гораздо больше.

(обратно)

12

Рад с вами познакомиться пани Беата. Моя фамилия Аксенов.

(обратно)

13

Разрешите войти? (польск.).

(обратно)

14

Вы русский?

(обратно)

15

Да.

(обратно)

16

Говорю только по-русски.

(обратно)

17

Полковник Булатов — декабрист. 14 декабря 1825 года он, с отрядом солдат, должен был захватить Сенат, но вместо этого испытал острые угрызения совести, и не явился. Добровольно сдался властям, помещен в крепость. В припадке отчаяния покончил с собой, разбив голову о стену камеры.

(обратно)

18

На самом деле это был датский подданный Карл Леве, сотрудник консульства США. После протеста Временного правительства его выдворили из России, и заменили Феликсом Коулом. Кстати, тоже шпионом.

(обратно)

Оглавление

Пролог

Глава 1 Я польский бы выучил. Но не судьба

Глава 2 Парламентер — 2

Глава 3 Выбор, сделанный за других

Глава 4 «Польский след»

Глава 5 Заседание губисполкома

Глава 6 Неизвестные диверсанты

Глава 7 О «трансчекистах» и разведчиках

Глава 8 Смена имиджа

Глава 9 Рука английского пролетариата

Глава 10 Весточка из прошлого

Глава 11 Дан приказ — отбыть на запад!

Глава 12 Вагончик тронулся

Глава 13 Бой у бронепоезда

Глава 14 Соленая наука

Глава 15 Сыворотка правды

Глава 16 Чаепитие на Лубянке

Глава 17 Пани Беата

Глава 18 Погибший поручик

Глава 19 Ошибка резидента

Глава 20 Товарищ Дзержинский