Южное направление (fb2)

- Южное направление (Чекист [Шалашов] - 7) 783K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Евгений Васильевич Шалашов

Евгений Шалашов
Чекист. Южное направление

Предисловие

Семен Михайлович Буденный сидел в углу, на табурете, поставив между колен шашку и опираясь на рукоять подбородком. Вид у командарма был довольно угрюмый. Другой бы на его месте попытался отследить взгляды членов комиссии, но Буденный смотрел лишь в известную ему точку, не поднимая головы.

Кажется, именно так сидел Григорий Мелехов в каком-то из фильмов, но не уверен. По мне — так сидеть неудобно, но я и шашку с собой не таскаю.

Семена Михайловича можно понять. Рассматривалось персональное дело одного из его начдивов, а если конкретно — командира шестой кавалерийской дивизии товарища Апанасенко Иосифа Родионовича, допустившего во вверенной ему дивизии случаи мародерства.

С одной стороны-товарищ Апасенко герой. Его дивизия, отличившаяся во время штурма Львова, понесла самые большие потери. С другой — чтобы выставить одуревших от крови, вина и женщин красноармейцев из старинного города, пришлось подтягивать две стрелковые бригады, «выдавливать» кавалеристов из населенного пункта, а потом разоружать два полка.

К чести Семена Михайловича, порядок он навел не дожидаясь указания ни из штаба фронта, ни из Москвы. Однако, ситуация требовала кого-то примерно наказать.

Комиссия, а если называть вещи своими именами — революционный трибунал, восседала за длинным столом. Михаил Иванович Калинин олицетворял собой ВЦИК, Эфроим Маркович Склянский — РВС республики, Иосиф Виссарионович Сталин олицетворял и ЦК, и реввоенсовет Юго — Западного фронта. Четвертый член комиссии, ваш старый (как я надеюсь!) друг Владимир Иванович Аксенов, представляющий на заседании Особый отдел ВЧК, а еще товарища Председателя Совнаркома товарища Ленина.

Четыре члена комиссии — число неудобное для вынесения решения, или приговора, но у Председателя, как это бывает, два голоса. Казалось бы, руководителем специальной комиссии следовало поставить кого-то постарше и повлиятельнее, но Политбюро ВКП (б) отчего-то решило, что здесь нужен незаинтересованный человек, не связанный ни с кем ни дружбой, как Сталин с Калининым, ни враждой. Кто с кем враждовал говорить не стану, читатель и сам понял. А вот отчего выбор Политбюро пал на меня, ума не приложу. И по партийному стажу, и по должности, я никак не мог бы тягаться с такими монстрами, как Склянский и Сталин, не говоря уже о товарище Калинине, являвшимся, пусть и формально, «президентом» РСФСР. Может, оттого и поставили?

А перед нами стоял сам товарищ Апанасенко. Без пояса, мрачный.

— Рыба гниет с головы! — вещал товарищ Склянский. — И я уверен, что главным виновником падения шестой кавдивизии, уронившей высокое звание красноармейцев, является товарищ Апанасенко! Поэтому, от имени Реввоенсовета республики, я требую смертной казни всего руководства дивизии, а также децимации для всех красноармейцев.

— Товарыщ Склянскый, ви хотите расстрэлять толька камандный состав дывизии, или сюда слэдует включать и палитработников, и командиров бригад, и полков? — поинтересовался Сталин.

— Таварыш Сталын, — передразнил Склянский Иосифа Виссарионовича, — Ви прэкрасно панымаитэ, о чем идет рэчь. Я требую расстрелять весь командный состав дивизии, включая командиров полков и бригад. Про политработников речь не идет. Тем более, что я знаю, что комиссар дивизии товарищ Спешилов пытался прекратить мародерство, и был ранен, а его помощник Шепелев убит.

Сталин покраснел, хотел что-то сказать, но его перебил Калинин.

Михаил Иванович, которого в фильмах всегда представляют этаким старичком, говорящим дребезжащим голосом, неожиданно твердо спросил:

— Если расстрелять весь командный состав дивизии, где взять новый?

— А нам не нужен такой командный состав! — взвился Склянский. — Шестую дивизию следует расформировать, а красноармейцев и младших командиров, до командира роты, включительно, распределить по более достойным частям. Я требую поставить вопрос на голосование!

Глава 1. В раздумьях об утопленнике ​

Про рыбу, гниющую с головы, Склянский сказал совершенно правильно. Беда только в том, что есть рыбины и покрупнее, нежели начальник дивизии.

— Подождите, Эфроим Маркович, — сказал я, удерживая разошедшегося Склянского. — Думаю, вначале следует спросить товарища Буденного.

Буденный же продолжал сидеть с отрешенным видом, словно человек, потерявший в этой жизни все и вся. Чего это на него нашло? Вот только, нередко случалось, что такое в спокойствие – только внешнее, а внутри творится невесть что. А если главный кавалерист Республики вытащит шашку и начнет сносить головы? Склянского, допустим, не жалко, но вот последствия… Даже если допустить, что командующего Первой конной мы с товарищем Сталиным от расстрела и «отмажем», но должности он лишится. А есть ли ему замена? И кто пойдет Крым от белых освобождать?

Про Буденного написано много. В советское время писали о нем исключительно положительное, а в перестроечную и постперестроечную эпохи, сами понимаете, совсем другое. И кресты, мол, он сам себе приписал — не было у Семена Михайловича «полного банта», а всего-навсего «егории» четвертой и третьей степеней, и медалей у него мало, и все прочее. А хоть бы и так. Эх, попробовали бы либеральные писаки заработать хотя бы одну медаль «За храбрость», котировавшуюся не ниже нынешней «За отвагу», я бы на них посмотрел. Что там еще говорят о Буденном? Мол, лошадник, и жизнь он видел исключительно из-за ушей своего коня, грубый, малограмотный и абсолютно «нехаризматичный».

Спорить не стану, а лишь выскажу свои соображения. Лошадник… Хм. Если это так, то как же Буденный додумался использовать бронетехнику, когда в декабре восемнадцатого года два броневика вместе с кавалерийским отрядом опрокинули конный полк белых? Нехаризматичный? Во-первых, он все-таки командовал не партизанской вольницей, подобно Махно, а регулярными частями, где вместо командирской «харизмы» выступает воинская дисциплина. А во-вторых, не будь у Буденного харизмы, он бы не удержал в руках такое количество кавалерийских и стрелковых дивизий, с общей численностью до двадцати тысяч штыков и шашек. Держать в руках голодных, раздетых-разутых мужиков, иной раз не имея связи с Центром, это ли не харизма?

И во время того польского похода именно Буденный сыграл едва ли не главную роль. Неизвестно, что бы случилось, не вломись конармейцы в расположения белополяков. И нынче кто Львов-то взял, а? Вот, то-то и оно. Командарм довольно грамотно расположил в одном месте всю имеющуюся артиллерию, а после двухчасового артобстрела отправил на штурм кавалеристов. Вначале спешенных, а уже потом запустил на улицы города дивизию Апанасенко.

— Семен Михайлович, — обратился я к командарму. — Будьте любезны, расскажите, что вы лично сделали, чтобы привести дивизию в порядок?

Будущая легенда слегка встрепенулся, поднял на меня глаза, разомкнув тяжелые веки. А ведь он пьян, наш полководец, собака такая! Причем, не просто «выпимши», а упившийся до полного поросячьего визга. Хотя…

Семен Михайлович с некоторой натугой встал и, глядя на меня круглыми глазами пьяной совы, начал довольно связно вещать:

— Я, это, узнал, что тридцать третий полк буйствует. В тридцать первом мы с Климом порядок навели, забияк успокоили. — Буденный потряс внушительным кулаком, показывая, как он успокаивал забияк и продолжил увлекательный рассказ. — А в тридцать третьем полку командир утек, а комиссара побили. Туда Апанасенко со Спешиловым поехали, но их не послушались. Товарища Спешилова ранили, вовсе убить хотели, но не осмелились. Уважают его хлопцы. Все-таки, «краснознаменец». Спешилов кулаком действовал, это понятно, а его помощнику, товарищу Шепелеву не повезло. Он за наган схватился, начал стрелять. Одного мародера самолично убил, второго, но тут у него наган выбили и прикладом убили.

— А Апанасенко? — перебил Склянский командарма.

— А Апанасенку побили. Так вы поглядите на него, живого места нет.

И впрямь, под обоими глазами начдива заметны синяки. И нос сломан. Меня кольнула жалость. Вполне возможно, что у человека сотрясение мозга, а мы тут его арестантом держим. Ну, придется товарищу немного потерпеть. Все-таки от сотрясения мозга люди оправляются, а от расстрельной команды нет.

— Товарищ Апанасенко, присядьте, — разрешил я, и начдив тяжело рухнул на вовремя подставленный табурет. Не дожидаясь благодарности попросил: — Семен Михайлович, а что дальше?

— А чё дальше? Взял кавбригаду, собрал еще кого мог, приказал бронедивизиону (броневиков на ходу всего три осталось, но для солидности будет неплохо) выдвинуться, и в полк. А там натуральная буза — кричат, мол, всех жидов надобно из советских учреждений выдворить, нужно обратно в Львов вернуться, потому что жиды всю провизию на сторону пустили, жрать нечего, а Львов — боевая добыча, и не дело красноармейцев законной доли лишать. Мол, их лишишь, а жиды все равно разграбят. Тут я приказал полку построиться. Врать не стану — струхнул маненько, послушаются они меня или нет.

— Да что вы такое говорите? Да разве может настоящий большевик струхнуть? — взвился Склянский. Повернувшись к нам, заместитель Троцкого начал вещать, словно с трибуны: — Настоящий большевик не должен бояться ничего на свете, потому что истинная идея — а идея коммунизма истинна, не подвержена смерти! А трусость должна быть наказуема. Как может командующий армией бояться собственного личного состава? Уже за это надо снимать Буденного с должности.

— Товарыш Склянский, — не выдержал Сталин. — Настоящая смелость нэ в том, чтобы нэ испытывать чувство страха, а в том, чтобы этот страх прэодалевать. Ничэго нэ боятся толко дураки. И товарыш Буденный показал нам настоящую смэлость, преодолев свою трусость.

Товарищ Сталин посмотрел на Склянского довольно пристально, а правая рука у него уже началась сжиматься в кулак. Склянский же хотел еще что-то сказать, но голос подвел, неожиданно «пустив петуха». Чтобы не доводить дело до драки, я кивнул Буденному. Тот откашлялся, и продолжил:

— Так вот, я приказал полку строиться. Опасался, что мне подчиняться не станут, но обошлось. Правда, десятка два, а может и три бойцов в лес ускакали. Я кавбригаде приказ отдал полк окружить, а броневикам велел позицию за спинами занять. Приказал эскадронным командирам людей к построению выводить. Мол, кто в строй не встанет, того дезертиром прикажу считать. Построились поэскадронно. И тут я приказываю: «Полк! Равняйсь! Смирно!». Ну, смотрю — полк по команде «смирно» весь замер. А тут я опять: «Сдать боевые знамена, врученные за храбрость!». Знаменосцы ко мне тронулись, знамена мне сдают, а я их товарищу Минину^[1] отдаю. Смотрю — а у бойцов слезы в глазах появились. И тут я опять: «Клади оружие!» Ну, думаю, все. Щас хоть один карабин сорвет, стрельнет, а него глядя и другие. Ан, нет. Стали спешиваться, оружие на землю класть, а сами ревут, словно не мужики, а бабы. Кое-кто на коней сел, в лес поскакал, оттуда выстрелы послышались. Ну, вернулись, спешенных тащат на веревках, человек пять. А потом, я такого не ожидал — половина бойцов на колени бухнулась, ревут, словно белуги, а вторая половина начала своих скручивать и вязать. А потом, когда повязали человек двести, если не больше, сложили их на земле, кричат-товарищ командарм, вот они, злодеи. Эти, грабили и насиловали, и нас подбивали. Виноватые мы, что повелись. Расстреливайте нас всех, но только отдельно. Мол, провинились они, что там говорить, но не хотят, чтобы их вместе с предателями и мародерами вместе стреляли. И что тут сказать? Я тогда говорю — связанных я с собой возьму в штаб армии, там разбираться станем, знамена тоже пока в штаб. А оружие забирайте, кровью своей искупите, тогда и знамена верну.

— Семен Михайлович, сколько связанных было? — поинтересовался я.

— По головам я их не считал, но человек триста. Сорок — самых отпетых, я приказал расстрелять, а остальных в другие полки отправил.

Я не стал выяснять, как командарм распределял — кто «отпетый», подлежащий расстрелу, а кто нет, ему виднее.

— Спасибо товарищ Буденный, — сухо поблагодарил я командарма, намереваясь отпустить того с миром, но потом спохватился: — Да, а сами-то вы как считаете, отчего шестая дивизия взбунтовалась?

— Так это, само собой, если нам две недели жрать нечего, кони не кормлены, то кто угодно взбунтуется, пойдет мародерствовать, — отозвался Буденный. — В интендантской службе одни жиды собрались, все на сторону пустили.

— Товарищ Буденный, а если без антисемитизма? — мягко сделал я замечание командарму.

— Ну, если без антисеметизьма, — раздумчиво погладил усы Семен Михайлович — Тогда даже и не знаю.

— А не могли в дивизию проникнуть агенты Петлюры или Врангеля? — осторожно поинтересовался Калинин, приходя на помощь командарму.

— Да откуда им взяться-то? — пожал плечами Буденный. — Все хлопцы проверенные, все свои. Мы же так быстро наступали, что никаких агентов быть не должно.

— А если это агэнты батьки Махно? — предположил вдруг Сталин. Посмотрев на меня, спросил: — Как ви считаете, Владимир Иванович?

Я оценил, что Сталин назвал меня по имени-отчеству. Читал, что обычно он именовал всех строго по фамилии. Но я решил, что самого Иосифа Виссарионовича следует называть так, как принято.

— Мне кажется, товарищ Сталин, что правы и вы, и товарищ Буденный. Конечно же, немалую роль — подчеркиваю, отрицательную роль, сыграли снабженцы. По возвращению в Москву подниму вопрос на коллегии — является ли это злым умыслом или простое головотяпство? Думаю, подключить к расследованию наркомат юстиции.

— Даже если это головотяпство, то виновные все равно должны понести наказание, — сказал Калинин. — Я со своей стороны тоже займусь этим делом.

— Разумеется, Михаил Иванович, — кивнул я. — Но в тоже время, в дивизию могли проникнуть агенты батьки Махно.

— Какие агенты? Какой Махно? — снова взвился Склянский.

— Махно — это который в Гуляй-поле, — любезно пояснил я Склянскому.

— А наши кавалэристы, они всэ нэмножко махновцы, — улыбнулся Сталин.

Вот, вроде бы, неглупый человек Склянский, а дурак. Пытается сделать виноватыми руководство армии, не понимая, что в этом случае станет виноватым и он сам вместе со своим патроном.

Нет, пора заканчивать прения. Я обвел взглядом присутствующих и сказал:

— Мне кажется, товарищи, мы можем отпустить товарища Апанасенко. Ему нужна медицинская помощь.

Тут встрепенулся командующий армией.

— Ничо, отлежится, — бодро сказал Семен Михайлович и приказал конвоиру: — Ты это, Еремеев, Апанасенку ко мне отведи… У меня там и лекарства малость осталось. А, ладно, я щас сам провожу.

Буденный уже собрался выходить, поэтому мне пришлось призвать его к порядку.

— Семен Михайлович, вашего начдива доведут и без вас, а мы без вас не обойдемся, — строго сказал я и, поймав тоскливый взгляд командующего Первой конной, улыбнулся: — Пять минут всего, потерпите.

Будущий маршал вздохнул и уселся на свой табурет.

— Семен Михайлович, сколько времени Апанасенко пробыл в должности начдива? — поинтересовался я.

— Дык… — призадумался Буденный. — Месяца еще нет.

Я посмотрел на Склянского.

— Эфраим Маркович, стоит ли говорить о суровом наказании, если Апанасенко не имеет опыта работы? И комиссар дивизии, как мне известно, занимает должность не больше месяца. Как им удерживать в руках людей, если они их толком не знают?

— Если товарищ Троцкий доверил Апанасенке такой ответственный пост, он обязан справиться, — твердо сказал Склянский. — Если нет — его следует примерно наказать. Малый стаж — это не повод для избежания наказания. Поэтому от имени РВС республики я требую для начальника шестой дивизии самого сурового наказания — смертной казни.

— Хорошо, — кивнул я. — Ставим вопрос на голосование. Кто за то, чтобы расстрелять Апанасенко? Кто против?

Как уже догадались, «за» выступил лишь Склянский, а все остальные против.

— Теперь о наказании, — сказал я. — Апанасенко следует наказать. Я считаю, что его следует понизить в должности. Назначить командовать полком или бригадой.

— Лучше бригадой, — внес предложение Сталин.

— Бригадой, — кивнул я.

— Да что вы такое мелете? — нервно выкрикнул Склянский. — Поставить комбригом нерадивого начальника дивизии? Если уж решили сохранить Апанасенко жизнь, то его следует отправить в тюрьму. — Усмехнувшись, заместитель председателя Реввоенсовета республики решил сострить: — Верно, в семинариях учат быть очень добренькими, как иисусики?

Отчего-то меня это задело, и я сразу же «окрысился»:

— А что вы имеете против семинарий, товарищ Склянский? Да, я не учился ни в гимназии, ни в университете. Мои родители были крестьянами и не могли себе позволить учить меня в гимназии, не говоря уже об университете. Я вам так скажу, товарищ Склянский — когда я учился в семинарии, то реалисты никогда не выпендривались достатком родителей, потому что знали, что могут изрядно схлопотать.

Склянский отчего-то вытаращил глаза, а от стола раздался хохоток Сталина.

— Владимир Иванович, не бэспокойтэсь, это нэ про вас. Товарыш Склянский пытается уколоть не вас, а меня. Ему отчего-то нэ дает покоя моя духовная сэминария. Но это он дэлает нэ от большого ума. А развэ ви учились в сэминарии?

Ох ты, елки-палки, а ведь я и забыл, что Сталин учился в духовной семинарии. Кажется, он ее так и не закончил. Кстати, а сам Склянский-то что заканчивал? Либо медицинский, либо юридический. Склянский, вроде бы, дожил до двадцать шестого года и утонул загадочным образом где-то в Америке? Кто-то даже писал, что его «завлекли в воду». Вину, разумеется, возложили на Сталина. М-да, Иосиф Виссарионович человек терпеливый. На месте Сталина я бы утопил Склянского гораздо раньше и не в озере, а в какой-нибудь грязной луже.

— Я закончил учительскую семинарию, — улыбнулся я будущему генсеку. — Но в сущности, что учитель, что священник — профессии очень схожие. Знаю случаи, когда выпускники духовной семинарии шли работать земскими учителями, а выпускники учительской принимали сан.

— Товарищи, давайте не будем отвлекаться, вернемся к теме, — постучал по столу Калинин, прекращая наш разговор со Сталиным. — Мы еще не решили, как мы поступим с Апанасенко? Что скажете, товарищ Аксенов?

— Я думаю, Михаил Иванович, с Апанасенко мы решим просто — вопрос о его дальнейшей судьбе пусть решает командующий армией. Все «за», кроме товарища Склянского. Значит, приняли большинством голосов – товарищ Буденный сам накажет. А уж поставит он Апанасенко командиром бригады или полка, его дело. Так, Семен Михайлович?

Меня удивило, что Склянский промолчал. Может, обдумывает очередную пакость?

— Конечно, — повеселел Семен Михайлович. Обведя нас осторожным и каким-то хитроватым (и уже абсолютно трезвым!) взглядом, легендарный командарм спросил: — А что с расстрелами командиров? С децимацией?

— Я считаю, что в децимации нет необходимости. Конечно, — усмехнулся я. — Я университетов не заканчивал, но помню из программы семинарии, что даже римляне проводили децимацию крайне редко и только в тех случаях, если войско бежало от врага. У монголо-татар, как мы помним, тоже применялось нечто подобное. В данном случае шестая дивизия от врага не бежала. Напротив, проявила героизм. Дивизия первой вошла во Львов. Нам, товарищи, нужно думать о будущем. Как мы станем учить молодежь, если расскажем, что дивизия, отличившаяся в сражениях, расформирована? Нельзя мерить единым аршином и героев и преступников.

— Значит, станем учить молодежь на примере мародерства? — ядовито усмехнулся Склянский. — Хорошенькую же мы вырастим молодежь, гражданин выпускник учительской семинарии.

Мне отчего-то захотелось встать и двинуть товарища Склянского между глаз. Может, после совещания? А еще лучше, дать поручение своим парням отловить заместителя Троцкого и тихонечко утопить. Что тут поблизости есть? Кажется, По́лтва — приток Западного Буга. Я даже представил, как Склянский пускает пузыри.

— Нэ перэдергивайте, товарыш Склянский, — вмешался Сталин. — Ви, как всегда, вмэсто дискуссии переходите на личные оскорблэния. А Владимир Иванович прав. Виновные должны быть наказаны, но в индивидуальном порядке. А если в учительских сэминариях всэ такие, как таварыш Аксенов, то маладеж мы харашую вырастим.

Глава 2. Прогулка с товарищем Сталиным​

Заседание комиссии закончилось. Как я и думал, большинством голосов было принято решение оставить Буденного в должности командующего армией, децимацию не проводить, расстрелы, уже проведенные будущим маршалом, официально утвердить. Естественно, никакого расформирования шестой дивизии, не говоря уже о казни комсостава.

Склянский немножко пофыркал, помотал башкой, словно обиженный ёжик у которого из пасти вырвали дохлую лягушку, что-то побурчал себе под нос, но уже не вещал. Скорее всего, заместитель Председателя РВС РСФСР осознал, что сотрясать воздух не стоит. Возможно, будь на его месте Троцкий, решение было бы иным, но заместитель — это все-таки не сам Председатель.

Забавно, но из-за чрезмерной секретности нашего совещания — кстати, на этом настоял именно Склянский, в роли секретаря выступал сам товарищ Калинин. Но Михаил Иванович несмотря на свой высокий пост не погнушался составить протокол, четко распределив позиции участников. Разумеется, Эфраим Маркович вписал свое особое мнение, но не уточнил, в чем именно оно заключалось, а потом, сославшись, что ему нужно срочно уехать к командующему фронтом, ушел даже не попрощавшись.

— Фух, даже на душе легче стало, — выдохнул Калинин, потеребив бородку.

— И воздух посвежел, — подал реплику командарм.

От реплики, сопровождавшейся крепким «выхлопом», я едва не закашлялся, но старшие товарищи были покрепче.

— Семен Михайлович, кого на место Апанасенко поставите? — поинтересовался я.

— А хрен его знает, — повел плечами Буденный. — Хотел Оку Городовикова, но его на четвертую дивизию лучше определить.

— А ви, Владимир Иванович, кого предлагаетэ канкрэтна? — с любопытством поинтересовался Сталин.

Вот тебе раз. Язык мой — враг мой. Кого я могу предложить, если здесь первый день? И, вообще, откуда могу знать руководящий состав шестой дивизии, не говоря уже о всей армии? Книги из серии «ЖЗЛ» пока не написаны. Пожав плечами, глубокомысленно изрек:

— Знаю, что молодежь в Первой конной талантливая. Слышал про Хрулева, про Тюленева. А, вот еще… Мерецков у вас есть. Говорят, может со временем стать хорошим начдивом. Ну, да руководству армии и фронта виднее.

Первая конная — это вообще кузница кадров высшего комсостава РККА. Кто не верит, пусть заглянет в какой-нибудь биографический справочник или в Википедию. Можно бы упомянуть Белова и Гречко, Рыбалко и Кулика, но их имена называть не стал. Помнил, что по молодости лет они пока больших высот не достигли. И маршала Жукова тоже не стал вспоминать. Карьера Георгия Константиновича свяжется с Первой конной потом, после гражданской. А где маршал Победы сейчас служит, даже не помню. А допусти я, чтобы Склянский провел расстрелы комсостава шестой дивизии, так много толковых военачальников пошло бы в распыл. Нет уж, нет уж.

— Тюленев у меня лучший комбриг. А Кирюха Мерецков… — призадумался на минутку Буденный. — Он в шестой дивизии помощник начштаба. Парень дельный, разведку наладил, но молод еще, двадцать два года парню, куда ему дивизию?

Я уже пожалел, что затеял разговор. Вообще, кадровые вопросы в компетенции командующего армией. Не уверен, должен ли Егоров и РВС фронта утверждать назначения? А Мерецков, хоть и показал себя талантливым полководцем, и на самом деле не имеет нужного опыта. Тот же Апанасенко хоть и постарше будущего кавалера ордена Победы, но пока до начдива не дорос. Ему бы еще годик в комбригах походить, а еще лучше — в комполка.

— Семен Михайлович, вы сами решите, кого в начдивы поставить, — еще раз сказал я. — Не наспех, а, так сказать, с чувством, с толком и с расстановкой.

— Нэплохо особый отдэл ВЧК работает, нэплохо, — помотал головой Сталин.

— Товарищ Сталин, если бы мы хорошо работали, то ЧП не случилось бы, — самокритично отозвался я. — Если агенты Врангеля и Махно проникли в армию, это наша недоработка. Думаю, об этом надо в протокол записать.

— Уже, — сообщил Калинин. — И вписал еще, чтобы товарищ Буденный выпустил приказ по Конармии с указанием причин мятежа. Хотя… — призадумался будущий Всероссийский староста. — Какой же это мятеж? Мятеж — это выступление против существующей власти. А здесь у нас что?

— А здесь у нас имеются отдельные случаи нарушения воинской дисциплины и социалистической законности, с которыми справилось руководство Первой конной армии, и РВС, — внес я свое предложение.

Народ, оценив «изящную» формулировку, закивал. Кажется, все.

— Так я пойду? — поинтересовался Семен Михайлович, по лицу которого было видно, что он доволен результатами.

— Да, товарищ Аксенов, можно считать заседание закрытым? — поинтересовался Калинин, а дождавшись моего кивка, пояснил: — Я бы вместе с товарищем Буденным проверил, как там товарищ Апанасенко себя чувствует. Все-таки боевой начдив…

Ишь, пойдут они проверять, как там Апанасенко себя чувствует. Видимо, слегка «полечат», да и сами «полечатся». Кажется, Семен Михайлович принимает «лекарство» не первый день. Но вслух я сказал:

— Правильно, Михаил Иванович, нужно проверить, как там начдив. Товарищ Апанасенко, хотя и неопытный товарищ, но как командир подрастет.

— А вы не желаете вместе с нами? — невинно поинтересовался Буденный уже принявший «низкий старт».

— Я потом, позже, — «отмазался» я. — Мне еще нужно свой личный состав проверить. Мы же сегодня прибыли, я с бронепоезда прямо сюда.

Действительно, предписание ехать во Львов я получил в дороге. Пересадил Артузова с его командой, а сам ринулся на Юго-западный фронт, к Егорову.

Когда Буденный в компании с Калининым ушел «лечить» Апанасенку, я только вздохнул.

— Осуждаете? — поинтересовался Сталин. Усмехнувшись, сказал: — Плохо эта, если командарм пьет. Но я Сэмена давно знаю — ум нэ пропьет.

— Товарищ Сталин, а кто я такой, чтобы осуждать командующего армией? — хмыкнул я.

Мне не очень понравилось, что Буденный ушел «догоняться», но еще больше удивил поступок Калинина. Все-таки, где Председатель ВЦИК, а где командарм? Не по рангу бы Калинину с простыми командармами пить. Впрочем, что я о них знаю? Может, Михаил Иванович с Семеном Михайловичем лучшие друзья?

— Дакладывать будэте? — поинтересовался Сталин, а потом уточнил. — О факте пьянства среди командного состава армии, да еще вмэсте с предсэдателем ВЦИК?

— Мне такой задачи не ставили, чтобы командармов, а уж тем более — председателя ВЦИК, на путь истинный наставлять, — усмехнулся я. — Для этого комиссары есть, РВС. Вы его непосредственный руководитель, вам и мучиться. Я другого опасаюсь. Склянский об этой ситуации станет Троцкому докладывать. Сообщит — командующий армией пьянствует, а член РВС фронта в этом ему потакает.

— Троцкому пусть дакладывает, его дэло, — отмахнулся Сталин. — Склянский постоянно о чем-то докладывает, все уже от него устали. Вы — другое дело.

Опаньки… Сталин считает, что я другое дело? С чего вдруг? Но спрашивать неловко. Предполагается, что мне известно, отчего мнение простого особиста важнее мнения заместителя Председателя РВС республики. Но мне понравилось, что Сталин пытается выручить своего подчиненного.

— Я, товарищ Сталин, сам человек непьющий, но остальным свое мнение не навязываю. Знаю, что самые ревностные трезвенники получаются из бывших пьяниц, поэтому свое мнение держу при себе.

— Я слышал, что тавариш Аксенов абсалютно нэ пьет, — улыбнулся Сталин. — Для маладого чэлавека — очень странно.

— У меня предки из староверов, — сообщил я Сталину уже не раз выручавшую меня версию. — А я выпил однажды, когда лежал в госпитале — думал, умру. С тех пор даже запах спиртного неприятен. Но повторюсь, что никому своего мнения не навязываю. Если человек выпивает в меру, то почему нет? У нас в деревне говорили — пей, да дело разумей. Как по мне — это для Буденного исключение, а не правило. Будь он на самом деле алкоголиком, то дальше ротного, ну, применительно к коннице эскадронного командира, бы не продвинулся. А уж на должности командарма… Нет, не сможет пьяница армией управлять. Да что там армией, полком не сможет. Сорвался человек, все бывает. Потому ни товарищу Ленину, ни Дзержинскому докладывать не стану. А если на Склянского сошлются, так я не врач. Как я могу определить — пьяный человек или нет? Может, товарищ Буденный всю ночь не спал?

— Если бы адну ночь, так и разгавора бы нэ было, — грустно улыбнулся Сталин, а грузинский акцент словно бы проявился резче. — Сэмен чэтыре ночи нэ спал, по полкам матался.

— Четыре ночи? — удивился я. Покачав головой, сказал: — Теперь, если спросят, скажу — это я сам приказал товарищу Буденному выпить, чтобы у него крыша не съехала.

— Криша? Какая криша? — переспросил Сталин слегка нахмурившись.

— Крыша съехала — это, типа с ума человек сошел, — торопливо сообщил я, покрутив пальцем у виска, а потом привычно соврал: — Так в Архангельске говорят — мол, крыша у человека едет.

— Криша едэт… Нэ слышал никогда, — хмыкнул Сталин. — Но интэресно сказана, нада запомнить.

Вот, теперь я еще и Сталина «заразил» очередным неологизмом. Впрочем, он и сам ввел в обращение любопытный оборот. Всегда интересовало, правда это или нет? Набравшись храбрости, спросил:

— Товарищ Сталин, а можно спросить?

— О чем? — поинтересовался Сталин, вытаскивая из кармана кисет и трубку. Посмотрев на меня, спросил: — Нэ возражаете?

Еще бы я возразил. Увидеть Сталина с трубкой — давняя мечта. Иосиф Виссарионович несмотря на мифы, что он не выпускал трубку из рта, сегодня еще ни разу не курил.

Решив, что формальное разрешение на вопрос получено, и пока товарищ Сталин «священнодействовал», набивая трубку дешевым табаком, я принялся излагать суть вопроса.

— Слышал я как-то, что товарищ Сталин бежал из ссылки благодаря «аршину водки».

Иосиф Виссарионович с любопытством посмотрел на меня, но так как был чрезвычайно занят раскуриванием, ничего не сказал, а только кивнул — мол, продолжайте.

— Так вот, — уверенно начал я свой рассказ, почерпнутый из книжки известного историка Похлебкина. — Сидел товарищ Сталин в ссылке, но надоело ему там сидеть, скучно стало, и решил он бежать. Откуда — из Туруханска или из Вологды, не помню, да и неважно это. Но пешком идти — далеко и долго, на поезд сесть-тоже не вариант, из Туруханска поезда вообще не ходят, да и из Вологды через день, а если и сесть, жандармы через десяток верст ссадят. Стало быть, остается сбегать на почтовых. Но как бежать, если все возчики либо с полицией, либо с охранкой связаны? Могут и побояться ссыльного с собой взять, а если и возьмут, то на следующей станции сдадут в полицию.

Хотел сказать, что могли еще испугаться «лица кавказской национальности», но решил политкорректно выпустить эту фразу, но Сталин все и так понял.

— Да, тэм болээ, с маим грузынскым носом, точно бы испугалысь, — хохотнул член РВС фронта, выпуская первые клубы дыма. — Решыли бы — разбойнык бэжит. И в морду бы далы, и жандармам сдалы.

— Вот-вот, — кивнул я и продолжил. — И вот, подходит товарищ Сталин к ямщику и спрашивает: «Дарагой, аршин водки сможешь выпить?». Ямщик, понятное дело, в недоумении. Как можно выпить аршин водки? Косушку там, штоф, даже ведро тут все понятно, а как аршин выпить? Может, его в ведро засунуть? Нет, все равно не то. А товарищ Сталин и говорит — мол, если довезешь до станции, научу тебя, как аршин водки выпить. Возчик, понятное дело, заинтригован, шапку оземь, давай, говорит, поехали. А как до следующей станции доехали, товарищ Сталин вытаскивает из-за пазухи аршин, набор серебряных стопочек, расставляет их по линейке. Достает из кармана флягу и наливает водку. Вот это и есть аршин водки! Ямщик, понятное дело, весь в изумлении, но водку выпивает, а потом бежит к товарищу и говорит — мол, бери этого грузина, вези на следующую станцию, он тебя научит водку аршинами пить. И так, аршин за аршином, станция за станцией, но товарищ Сталин до Варшавы доехал. А Польша хотя и часть Российской империи, но там уже и законы другие, и жизнь другая.

Товарищ Сталин хохотал так, что поперхнулся дымом и закашлялся. Откашлявшись и вытерев заслезившиеся глаза, махнул рукой с трубкой:

— Брэхня все это. — Подумав, добавил. — Но брэхня красивая. Умный челавэк придумал. Только зачэм?

Мне стало грустно. В свое время очень понравилась история опубликованная Похлебкиным. И звучала убедительно, и подана довольно красиво. Стало быть, она тоже из области мифотворчества о том, что товарищ Сталин хорошо разбирался в психологии русского человека. Впрочем, это не вина Сталина, а домыслы его биографов.

Я аккуратно свернул протокол оставленный Калининым. Мне же эту бумагу (виноват, документ) в Москву везти, Ленину предъявлять.

— Копию нэ забудьте прислать, — напомнил мне Сталин. Потом лукаво посмотрев на меня, обронил: — А чаркы нэ сэребряные были, а мэдные. Гдэ бы я в ссылке сэребряную пасуду нашел?

Вот ведь какой шутник товарищ Сталин. Теперь сиди и думай, а может, талантливый историк, сумевший сохранить для России известный бренд, все-таки не соврал? Или же Сталин решил взять на вооружение любопытный факт из собственной биографии? Подумаешь, что факт вымышленный. Одним эпизодом больше, другим меньше. Кто же на самом деле знает наши биографии, кроме нас? Постороннему человеку сложно сказать — где заканчиваются реальные события, и начинается мифотворчество. Как там у классика?

Кто тропку к двери проторил,

К дыре, засыпанной крупой,

Пока я с Байроном курил,

Пока я пил с Эдгаром По^[2]?

Я так ушел в дебри историко-литературоведческих размышлений абсолютно ненужных в данный момент, что не сразу заметил, что Сталин уже оделся.

— Какие у вас планы на вечер, Владимир Иванович? — поинтересовался Иосиф Виссарионович.

— Хотел навестить в госпитале комиссара дивизии Спешилова, — ответил я.

— Вам это нужно по дэлу? — удивился член РВС фронта.

— По личному, — честно ответил я, чтобы Сталин не подумал, что я собираюсь «копать» еще глубже. — Виктор Спешилов — мой друг еще со времен Архангельска. Хотел узнать — как он там.

— А, точно, — кивнул Сталин. — Товарыш Спешилов переведен к нам из шестой армии, а она, как помнится, освобождала Архангельск. Ви с ним сотруднычали?

Как-то совсем незаметно я начал рассказывать о знакомстве с Виктором. О том, как его, совсем молодого парня, умудрившегося распропагандировать целый полк белых, задержали и отправили на остров Мудьюг в концлагерь, куда я «загремел» из контрразведки. О том, как мы убегали, о наших мытарствах в лесах Архангельской губернии, о боевом пути пройденном совместно и даже о недавней женитьбе Виктора.

— Интэресный товариш, я вам скажу, — раздумчиво сказал Сталин. — Ви не возражаете, еслы я вам саставлю кампанию? Ви знаэте, гдэ здэсь госпитал?

Я лишь пожал плечами. Я вообще не силен в географии Львова, тем более что наш лагерь располагался в Винниковском лесу еще не ставшим пригородом, а уж тем более не являвшийся лесопарком. Так, зеленые насаждения вперемежку с хатами и кирпичными домами, где располагались конники Первой армии. Сюда меня привезли на автомобиле, а как ехать обратно на станцию, я даже не знал. Хотел заполучить у Буденного какой-нибудь транспорт, а тут вот командарм лечиться ушел, а я не успел.

— Ну, спросым у каго-нибудь, — подвел итоги товарищ Сталин. — А машина у меня ест, доедэм.

Я слегка замялся. Подумал, что хорошо бы Витьке какой-нибудь гостинец прихватить, но где его взять? Но Сталин, словно прочитав мои мысли, сказал:

— У меня в машыне шоколад есть, Егоров откуда-та взял, его и подарим.

Глава 3. Мнение народа ​

Я честно пытался «проникнуться» чувством ответственности и гордости. Все-таки не часто доводится посидеть рядом с главным человеком двадцатого века. Да-да, я абсолютно уверен, что именно Сталин для моего поколения, а также для старшего и младшего является главным ориентиром, хотя не будь Владимира Ильича, о Сталине бы знало ограниченное число лиц, включая близких родственников и друзей. Возможно, он бы сделал карьеру священника, вполне мог достигнуть сана епископа, а то и Католикоса — патриарха Грузии, но, скорее всего, сложил бы голову в стычке с полицией или в перестрелке с какими-нибудь бандитами. Но коли история не имеет сослагательного наклонения, то не стоит гадать, что бы было, если бы было.

А я сижу рядом с товарищем Сталиным в кабине раздолбанного драндулета воняющего смесью спирта с соляркой, с бочонком горючего и двумя запасками, занимающими половину салона, и не заморачиваюсь ни о своем месте в истории, ни об отношении истории ко мне. Просто еду и еду, благо, до госпиталя оказалось всего с полверсты. Еще меня удивило, что со членом РВС фронта нет охраны, а у самого товарища Сталина я не заметил никакого оружия. Впрочем, наган при нападении диверсантов поможет мало, а вот почему без охраны?

То, как я крутил башкой, высматривая сопровождение, не осталось без внимания.

— Я сваих кавалэристов отдахнуть отпустил, — пояснил член РВС. — В располажение войск боятся нечего.

Что ж, поверим на слово товарищу Сталину. Может, и впрямь бояться нечего, но я бы не рисковал.

— Владимир Иванович, ви, я слышал, предпочитаете передвигаться на бронепоезде? — поинтересовался вдруг Сталин.

Интересно, это он меня укоряет в барстве, намекая, что бронетехника на фронте нужна?

— Что железнодорожники дали, на том и передвигаюсь, — пожал я плечами. — Когда меня в Москву из Архангельска первый раз вызвали, попросил у железнодорожников паровоз и пару вагонов, а они мне бронепоезд дали. Подозреваю, что обычного паровоза жалко стало. Бронепоезд всем хорош, только скорость маленькая, и дров жрет много. — Чтобы Сталин не подумал, что я оправдываюсь, добавил: — На нашем севере воевать по железным дорогам ни с кем не планируется, бронепоезд все равно бы стоял. А так от него и польза, и я выгляжу солиднее, чем на самом деле.

Елки-палки, а ведь я уже начал оправдываться. И это уже не в первый раз. Все-таки есть определенное чувство вины из-за моего средства передвижения. Скромнее надо быть.

— Слышал, Троцкий у вас хател бронепоезд отнять, а ви нэ отдали?

— Не сам Троцкий, а его приближенный, — решил уточнить я, промолчав, что если бы Председатель РВС республики сам захотел забрать у меня бронепоезд, я бы отдал. Тем более, что чисто формально мой поезд числился на балансе Шестой армии.

— А пачему не отдали?

— Да жалко стало, — честно ответил я. — Привык я к нему, к бронепоезду, он мне теперь как родной. Я же в нем теперь и живу. А еще бы ладно, если мне взамен что-то дали: паровоз там да пару вагонов, а хоть и дрезину, я бы не стал ломаться. Это я в Архангельске большой начальник, а в Москве? Пока бы мне ВЧК транспорт «пробило», сколько бы времени ушло? А прямого поезда Москва-Архангельск до сих пор нет. У меня же с собой целая команда, и вообще, несолидно как-то особоуполномоченному ВЧК да еще и Председателю комиссии СНК на перекладных добираться — от Москвы до Вологды поезда раз в три дня ходят, потом от Вологды до Архангельска товарняки раз в неделю. Это же мне три недели ехать! Я бы и перекладные пережил, если бы конкретно знал, что бронепоезд на фронте нужен. Слова бы не сказал, отдал. А когда пришли и сказали: отдавай, потому что он какому-то прихвостню товарища Троцкого приглянулся, шиш с маслом.

— Нэ любитэ Троцкого? — усмехнулся Сталин.

Я ненадолго задумался. Как здесь правильно ответить? Лев Давидович — не красная девица, чтобы его любить, а я не такая уж крупная фигура в нынешней политике, чтобы от моего отношения к Троцкому что-то изменилось. Впрочем, коль скоро Сталин меня слегка «прощупывает», а это так и есть, стану говорить правду.

— Сложно сказать, — осторожно начал я высказывать свое отношение к «Льву революции». — Я бы сформулировал так — остерегаюсь его идей. Особенно той, что касается мировой революции.

Я ожидал от Сталина очередного вопроса, «а вы товарищ Аксенов не верите в мировую революцию?», но автомобиль уже подъезжал к госпиталю — двухэтажному зданию с ионическими колоннами, вычурным фасадом и шпилем, но с облупившейся штукатуркой и окнами, половина которых была забита фанерой вместо стекол. О том, что это именно госпиталь, говорил белый флаг с красным крестом.

Мне даже не пришлось искать комиссара Спешилова. Виктор обнаружился в курилке среди группы выздоравливающих бойцов. Комиссар хоть и опирался на костыль, но выглядел бодрым. Спешилов, как и я, некурящий, и в курилке находился чисто по делу: как и положено бойцу идеологического фронта, читал вслух больным передовицу какой-то газеты, возможно, что нашей главной — «Правды».

— В ответ на ноту британского министра иностранных дел Керзона о том, чтобы Советское правительство немедленно заключило перемирие с Польшей и отвело войска от линии, временно установленной на Мирной конференции в качестве восточной границы, до которой Польше было предоставлено право учреждать свою администрацию, народный комиссар иностранных дел РСФСР товарищ Чичерин заявляет, что Советское правительство согласно начать мирные переговоры с Польшей, если та непосредственно обратится к нему с подобным предложением. Но Советское правительство отказывается рассматривать правительство Британии в качестве посредников, потому что между Советской Россией и Британией не существует дипломатических отношений.

— Слышь, комиссар, а что такое «нота»? — поинтересовался один из слушателей — плюгавый мужичонка в несвежем больничном халате и широченных галифе.

— Не «слышь, комиссар», а товарищ дивизионный комиссар, — строго поправил Виктор бойца. — Понял?

— Понял, товарищ комиссар, — покладисто согласился тот.

— И как надо спрашивать? — не унимался Спешилов.

— Товарищ комиссар, разрешите обратиться? — послушно исправился красноармеец в халате, а дождавшись разрешения, спросил: — Что такое «нота»?

— Товарищ комиссар, так мы же не при старых порядках, — взмолился еще один боец, но уже в нормальной гимнастерке.

— Порядки новые, а дисциплина — старая, — отозвался Виктор. — Боец Красной армии должен вначале спросить разрешения, а уже потом задавать вопрос. Отвечаю, что нотой именуют ультиматум, то есть, требование.

Мы с товарищем Сталиным переглянулись и почти одновременно показали другу другу большой палец. Молодчага товарищ дивизионный комиссар Спешилов, дисциплину блюдет. Боевое товарищество штука хорошая, но панибратства с подчиненными быть не должно. А еще Виктор молодец, что не тушуется и не стесняется того, что попал в госпиталь не из-за вражеской пули, а из-за своей. Это дорогого стоит.

— Ваш друг не из бывших офицеров? — тихонько поинтересовался Сталин. Но посмотрев на Виктора повнимательнее, уточнил: — Может, из юнкеров?

— Не, Спешилов потомственный пролетарий, — ответил я, слегка гордясь лучшим другом. — Он с четырнадцати лет на паровозе в кочегарах ходил, до революции мечтал помощником машиниста стать.

Между тем, страсти накалялись.

— А пущай этот Керзон у бабы своей требует! Мы что, зря кровя проливали? Надобно нам и Варшаву брать, едрит ее на мыло, — взъерепенился мужичонка в халате, однако остальной народ его не поддержал. Один из красноармейцев, на чьей кое-как зашитой гимнастерке еще виднелись бурые следы крови, убежденно сказал:

— А может и стоит с Польшей замириться. Панам холку намылили, так теперь и хватит. Тебе, Евдоким, персонально — нахрена Варшава нужна?

Евдоким призадумался на миг, потом махнул рукой, словно саблей рубанул:

— Так мне и Львов-то ни на хрен, ни на два хрена не нужен, а не то, что Варшава. Я говорю — коли начали ляхов дрючить, надо и дальше их гнать, чтобы неповадно было. Угнать их куда-нить к синему морю, чтобы сидели на жопе и к нам не лезли, тогда и домой можно. Я с ляхами еще в германскую рубился, вот тут же, неподалеку, когда мы в четырнадцатом году австрияков драли.

Хм, а этот дядька лишь выглядит плюгавеньким, а сам, судя по ухваткам — бывалый кавалерист, а может, даже потомственный казак. Попадешься такому в поле, разрубит от плеча до того места, откуда ноги растут.

— Я тоже с австрийцами воевал и с германцами, — осадил Евдокима буденовец в драной гимнастерке. — Но так скажу — дали полякам жару разок-другой, так и хватит пока. Надо будет — еще вломим по первое число, а теперь бы домой пора.

Прочий народ, заслышав слово «домой», радостно загудел.

— Товарищи красноармейцы, придется еще немножко потерпеть, — примирительно сказал комиссар Спешилов. — Дольше ждали, чуть-чуть осталось. Вот, с поляками перемирие заключим, тогда и о доме разговаривать станем.

А молодец Витька, что не дает пустых обещаний. Он же не сказал — мол, по домам пойдете, а выразился осторожненько. И тоже правильно. Скажи он бойцам, что по домам пойдут после победы над Польшей, они же ему потом и припомнят. А Первой конной еще Перекоп брать, Врангеля к морю гнать, а потом Махно громить.

Мы с Иосифом Виссарионовичем внимательно слушали. Все-таки, глас народа — это глас божий. Может, еще что-нибудь интересное услышим? Но красноармейцы каким-то нюхом учуяли, что неподалеку стоит большое начальство, запереглядывались и начали расходится. Правильно делают. Я бы и сам на их месте сделал ноги. Подальше от начальства — здоровее будешь.

— Товарищ комиссар, а это до вас, — кивнул Евдоким Виктору на нас и тоже поспешил исчезнуть.

Спешилов, завидев своего непосредственного начальника, слегка опешил, но быстро взял себя в руки — особым чинопочитанием Виктор никогда не страдал, да и время еще не то, чтобы подчиненные приседали в присутствии руководства. Но все-таки где-то глубоко в душе у Витьки сидел офицер-строевик.

— Здравия желаю, товарищ член Революционно-военного совета, — поприветствовал дивизионный комиссар Сталина, пытаясь встать по стойке смирно, но помешали костыли. Увидев меня, комиссар вытаращил глаза. Кажется, он сейчас ляпнет: «Вовка, а ты как здесь оказался?»

Товарищ Сталин чинно пожал руку комиссару, я последовал его примеру. Но не удержался, обнял Спешилова.

— Только, поосторожней, — слегка поморщился Витька. — У меня ногу штыком пропороли, да два ребра сломано. А так — полная фигня.

— Ви маладец, таварыш Спэшилов, — похвалил Сталин комиссара, а потом, усмехнувшись в усы, вытащил из кармана шоколадку: — Владимир Иванович гаварил, что ви шоколад любите.

Про то, что Спешилов любит шоколад, я товарищу Сталину не говорил, хотя Витька и на самом деле очень любит шоколад. Впрочем, а кто его не любит?

Член РВС фронта посмотрел на нас, потом сказал:

— Ви, таварышы, пообщайтэс, нэ буду мешат.

Мы хотели возразить — мол, и вовсе вы нам не мешаете, но Иосиф Виссарионович лишь улыбнулся и пошел в госпиталь. Возможно, хотел посмотреть — как здесь заботятся о раненых.

Виктор кивнул на бревно служившее скамьей, мы уселись.

— Тебя сюда каким ветром занесло? — поинтересовался комиссар, а когда я сделал неопределенно-благостное выражение лица, кивнул с пониманием: — Ясен перец. Секрет.

— В России все секрет, и ничего не тайна, — вспомнил я классика.

Спешилов хмыкнул:

— Значит, это ты высокий начальник, что над Семен Михалычем приехал вершить суд и расправу?

Солдатское радио работает не хуже, чем сарафанное, только порой еще быстрее и точнее. Потому, сильно запираться нет смысла, и я отмахнулся:

— Суд был, а расправы нет.

— Апанасенко сняли, может, и меня надо снимать? — поинтересовался Виктор.

— О тебе речь вообще не шла. Поговори с товарищем Сталиным — мол, снимите с дивизии, дайте бригаду либо полк, — предложил я. — Хочешь, я сам с ним поговорю?

— Не надо, — помотал нестриженной головой Спешилов. — Я уйду, кто-то другой придет, а ему придется всю грязь разгребать. Нет уж, коли взялся, то до конца пойду. Скажи-ка лучше, как там Архангельск?

— Когда уезжал, на месте стоял, — пожал я плечами. — Но я уже сам больше месяца дома не был, может, что и случилось — Северная Двина из берегов вышла, белые медведи напали… Ну, если бы интервенты напали, ты бы уже знал. А если не слышал, значит никто не нападает.

Спешилов вздохнул.

— Да не вздыхай так тяжело, — успокоил я парня. — Война скоро закончится, вернешься ты к своей Анне. Ты же еще свадьбу «зажал», помнишь?

Виктор опять вздохнул.

— Комиссар, да ты что вздыхаешь? — удивился я. — Какой пример личному составу подаешь? Может, завел себе кого-нить, а теперь харе стыдно? Так не переживай, сам не проболтаешься, никто не узнает. — Комиссар продолжал молча вздыхать, и я усилил напор. — Давай, колись. Что у тебя стряслось?

Наконец-то храбрый комиссар сумел выдавить из себя:

— От Аньки только одно письмо за все время пришло. Может, она уже замуж без меня вышла? Я-то ей почти каждую неделю пишу, а все письма куда-то идут, словно в камский мох.

— Вить, ты что, ошалел? — с удивлением воззрился я на друга. — Ты что, не помнишь, как у нас письма ходят? Мне служебные депеши по неделе идут с фельдъегерской связью, а уж обычная-то почта… Если пешком идти, так быстрее будет. Наверняка в Москве, на почтамте, целая груда писем лежит.

— Думаешь? — робко поинтересовался комиссар.

— Вить, стопудово. Меня когда на польский фронт вытащили, Анна хотела вместе со мной ехать. Но вишь, я же не знал, куда отправят — на Западный фронт или на Юго-Западный. Да и не хотелось девчонку на фронт тащить, мало ли что.

Спешилов воспрянул духом, а я мысленно вздохнул — надо было взять письмецо у Анны, оставил бы в Москве. Вот, недодумал.

— Слушай, Володя, — поинтересовался комиссар. — Ты когда обратно поедешь?

— В Москву отправляюсь прямо сегодня, а уж когда в Архангельск вернусь — про то только Совнарком ведает, да Феликс Эдмундович.

— Может, ты из Москвы Аньке шоколадку как-нибудь перешлешь? — спросил Виктор, вытаскивая из-за пазухи плитку. — Скажешь, что от меня. Аня уж очень шоколаду хотела, а я и купить не смог, не нашел.

— Кхэ, кхэ, — раздалось над головой нарочито громкое покашливание. Оказывается, мы не заметили, как подошел Сталин. — Товарыш Спешылов, праститэ, что стал нэвольным свидетелем ваших паследних слов. Нэ волнуйтесь, я дам Владимиру Ивановичу шоколадку для вашэй дэвушки. А эту ви, пожалуйста, скушайте сами.

Когда мы возвращались обратно, я невольно ждал продолжения разговора начатого Сталиным.

— Товарищ Кузлевич, остановысь минут на пять, — приказал Сталин водителю, а когда тот послушно заглушил машину, сказал: — Ви посидите пока, а мы с таварищем Аксеновым пройдемся.

Я послушно вышел из автомобиля, и мы пошли.

— Владимир Иванович, как ви считаете, нужен ли Советской России польский поход? — спросил Сталин.

— Не нужен, — твердо ответил я, прекрасно помня, что в той истории против похода из членов Политбюро возражало лишь два человека — сам Сталин и Радек. Но, увы, их мнение разбилось об авторитет такой «глыбы», как Троцкий, и примкнувших к нему Каменева, Зиновьева и Бухарина, а также самого товарища Ленина.

— Ви нэ верите в победу мировой революции? — задал-таки Иосиф Виссарионович тот вопрос, которого я боялся. Я же не просто не верил, что мировая революция невозможна, а твердо знал, что ее не будет, и все достижения социализма завершатся в декабре тысяча девятьсот девяносто первого года с распадом СССР. Нет, у меня нет ностальгии по Советскому Союзу, хотя и прожил в нем двадцать лет с хвостиком, но порой кажется, что все бы могло быть иначе… Потому я ответил так:

— Верю. Но только не сейчас, а когда-нибудь позже. Нам бы в России порядок навести, народ накормить.

— Савершенно с вами сагласен, — кивнул Сталин. — И многие, если нэ большинство, наших таварищей тоже нэ верит. Может быть, только таварыш Троцкий в нее вэрит. Ну а еще немножка тавариш Ленин. Но Владимир Ильич слишком доверяет расхожим суждениям, а еще – товарищу Троцкому. Хотя, как и многие, очень опасается Троцкого в роли диктатора.

— Тогда в чем смысл? — удивился я. — Если члены Политбюро не верят в польский поход и мировую революцию, то ради чего отправлять на смерть тысячи красноармейцев?

— А ви падумайте, Владимир Иванович, — мягко посоветовал Сталин. — Как гаварят — умному дастаточно. А ви человек очен умный.

И я примерил на себя эпитет «умный». Значит, члены Политбюро опасаются Троцкого в роли диктатора. А как он может им стать? Да очень просто — если идея мировой революции претворится в жизнь. Авторитет Троцкого, и без того немалый, подскочит до такого уровня, что сможет потеснить и авторитет самого Ленина, а сам Лев Давидович со второго места в иерархии переместится на первое. А кто скажет хоть слово, если за спиной Троцкого трехмиллионная армия, готовая сковырнуть всех и вся? Это вам даже не гвардейские полки менявшие на русском престоле императоров. Но как этого не допустить? Да очень просто — довести идею до маразма. И вот тут до меня дошло — весь польский поход и затеян ради того, чтобы он провалился, а товарищ Троцкий, получив мощный щелчок по лбу, умерил свои аппетиты. А то, что при неудаче погибнут люди, что ж тут такого? Люди, по мнению товарищей из Политбюро — это расходный материал.

— Кажется, понял, — проговорил я. — И могу твердо сказать, что товарища Троцкого я не люблю. А еще всех прочих, кто свои шкурные интересы поставил выше человеческих жизней.

— А уж как сам Троцкий вас тепэр не любит, ой-ой, — усмехнулся Сталин. — Но ви эта переживете, паверьте мне. Бог нэ видаст, Троцкий нэ съест.

Глава 4. Нападение​

От пригорода, где разместилась шестая дивизия Первой конной, до вокзала расстояние вполне приличное, но в двадцать первом веке мы одолели бы его за полчаса, а теперь нам потребуется четыре, если не пять. Вымощенная булыжником дорога была когда-то хорошей, но с течением времени прохудилась — какие-то камни «выперло», какие-то вообще отсутствовали. Наша «Антилопа-гну» (как еще обозвать автомобиль неопределенной марки с кабиной без стекол, если его водитель Кузлевич?) то подскакивала на колдобинах, то проваливалась в какие-то ямы, из-за чего ее скорость приближалась к средней скорости пешехода, но уж никак не автомобиля, пусть даже и ретро.

Подозреваю, что здание госпиталя — некогда пафосное, напоминавшее загородную резиденцию, а ныне пребывавшее в упадке, равно как и дорога, принадлежали когда-то австро-венгерскому магнату, некогда процветавшему, а потом пришедшему в захирение. Скажут потом, что во всем виноваты русские — они и стены состарили, и хозяйственные постройки разрушили и даже привели в негодность дорогу, выковыряв из нее булыжники для собственных нужд.

— Вам непрэмэнно нужно уехат сегодня? — поинтересовался Сталин.

Не иначе собирается пригласить меня в гости? Что ж, я бы с удовольствием сходил, но как-нибудь в другой раз. У меня там народ в броневагонах мыкается, а я им обещал отдых дать.

— Львовские железнодорожники моему начпоезда сказали, что этой ночью у них появится «окно» — пояснил я. — Завтра и послезавтра на дороге график напряженный — все будет забито эшелонами и туда, и обратно. Нынче вообще завал, не успевают эшелоны выпускать на Львов. Сюда ждут составы с продовольствием, а обратно раненых отправляют, которых на месте лечить нельзя, какую-то технику. Вроде, целый состав «трехдюймовок» собираются в Москву отправить. Я и решил, что пока есть возможность, нужно ехать, чтобы во Львове на неделю не застрять. Поручение товарища Ленина я выполнил, личный доклад может и подождать, но мне бы еще свои дела порешать.

— А «зеленую улыцу» объявыт не хатите?

— Для «зеленой улицы» я еще носом не вышел, — усмехнулся я. — Я ж не командующий фронтом, не член ЦК, и не Председатель ВЦИК, а только порученец, пусть и с некоторыми полномочиями. Да и неприлично выйдет, если из-за меня санитарные эшелоны задержат.

Сталин ничего не ответил, только пожал плечами. Не то похвалил за скромность, не то за нее же и осудил — понимай, как хочешь. Не знаю. Но думаю, все-таки не осудил.

Иосиф Виссарионович вытащил из кармана трубку, набил табаком, но из-за тряски спички либо ломались, либо гасли и, так и не сумев раскурить, буркнул что-то неразборчивое и убрал носогрейку обратно в карман.

— Мы па дароге заедэм ко мнэ, эта недалеко от вокзала, — сказал товарищ Сталин и усмехнулся. — Я обэщал комиссару, что передам для его жены шоколад.

Хотел сказать, что Анька Спешилова и без шоколадки вполне может обойтись. Зачем мне лишняя головная боль, из-за какой-то вкусной и сладкой плитки? Сталин-то гостинец для Витькиной жены передаст, а как мне его в Архангельск отправить? По почте не рискну, если только с оказией. Как бы еще эту оказию отыскать?

Впрочем, вслух ничего говорить не стал. Уж если Сталин пообещал отправить девушке шоколад, пусть отправляет, а я придумаю, как доставить. Елки-палки, я же могу из Москвы курьера послать прямо в Архангельск. И повод есть — нужно отправить в управление новые бланки документов. А если что — пошлю человека и без всякого повода, с одной шоколадкой. Нехай, уж раз-то в жизни можно воспользоваться служебным положением. Тем паче, что забота о душевном состоянии политического состава РККА — прямой долг советского чекиста.

Сталин отчего-то не стал расспрашивать меня об аресте Тухачевского. Видимо, общую картину знал, а детали его не интересовалси.

Постепенно, наш разговор со Сталиным сошел на нет. Сказывалась усталость, накопившаяся за последнее время, да и совещание легким не назовешь. И хотя машину бросало вверх-вниз, водило из стороны в сторону, но мы с товарищем членом РВС Юго-Западного фронта слегка подремывали, просыпаясь лишь на самых крутых рытвинах. На одной колдобине, где нас тряхнуло так, что я прикусил язык, а Сталин, ударившийся о сиденье водителя, пробурчал под нос «бозишвили», обращаясь непонятно к кому — не то ко мне, не то к водителю, хотя ни я, ни Кузлевич не виноваты. Наверное, так бы и продремали, если бы вдруг об машину что-то не стукнулось.

Я решил, что в нас либо кинули камнем, либо сдуру влетела какая-то птица, но Кузлевич истошным голосом заорал: «Засада!», наддал газу и, только тут до меня дошло, что это была пуля. Вторая пуля сбила фуражку с товарища Сталина.

— Твою мать! — выругался Сталин по-русски без малейшего акцента.

Следом за нами неслись человек восемь, а то и десять верховых азартно обстреливая машину из всего, что стреляет. Кто такие — белополяки, буденовцы-мародеры или простые бандиты, непонятно, да и не существенно. Судя по всему, они «охотились» не на главной дороге, а где-то рядом и заметили добычу, когда автомобиль уже проехал изрядное расстояние, а иначе нам бы уже пришел трындец. И слабое утешение, что Иосифу Виссарионовичу еще предстоит стать Генеральным секретарем коммунистической партии и генералиссимусом СССР и, стало быть, он никак не должен погибнуть во время советско-польской войны тысяча девятьсот двадцатого года. В моей истории Красная армия Львов не взяла, а буденовцы не околачивались в пригородах польского города, а в этой все может пойти иначе.

— Кузлевич, гони! — рявкнул Сталин, хотя водитель и так гнал, что есть мочи.

«Антилопа-гну» уже неслась с изрядной скоростью, но всадники настигали. Пока нас спасало, что дорога шла через старое кладбище, куда лошадям нет хода — массивные гранитные склепы, обелиски, скорбящие ангелы и просто холмы с православными крестами преграждали дорогу похлеще засек былых времен сооружаемых против татарской конницы на Руси. И конникам нас не объехать, но и нам не свернуть и не принять бой, в котором бы и мой браунинг пригодился. Все-таки их не сто человек, а только восемь, надежда есть. Но все до поры и до времени — сейчас бандиты выберут место поровнее, где лошади не собьют копыта, не поломают ноги, всадники рассыплются и, охватывая нас по дуге, сомкнут кольцо. Сейчас бы нам пулемет или хотя бы винтовку, а палить из браунинга с расстояния в двести метров, смысла нет. Эх, товарищ Сталин, какого же… горького корнеплода ты охрану свою отдыхать отпустил?

А товарищ Сталин, между тем, хладнокровно вытащил из-под пассажирского сиденья карабин, стащил с него чехол, передернул затвор и выстрелил.

Ух ты, какой молодец! Нет, не зря писали в биографиях Иосифа Виссарионовича, что в Туруханском крае он занимался рыболовством и охотой. Не зря. С первого же выстрела завалил лошадь вместе со всадником. Мне показалось, что нападавшие слегка снизили темп или машина пошла немного быстрее? Впрочем, стрелять по нам бандиты не перестали. И хотя сидя на коне и винтовку-то в руках держать тяжело, а уж тем более целиться, но кое-какие пули попадали в машину, а парочка даже срикошетила от бочки. От бочки?!

— Товарищ Сталин, бочку долой! — проорал я, пытаясь приподнять край железной емкости, а член РВС мгновенно понявший в чем дело, оставив карабин, ухватился за второй край.

Машину трясло, тяжелая бочка срывалась, зараза такая, отдавливая пальцы, но мы сумели-таки приподнять ее и выкинуть за борт, благо, стекол в кабине нет.

— Держи, — сказал Сталин, переходя на «ты», всовывая мне в руку невесть откуда взявшуюся гранату.

Я бы еще разок его похвалил за предусмотрительность, да времени нет.

Так. Защелка с торца, кольцо с рукоятки… Бочка с горючкой еще прыгала, а моя граната ее уже догоняла. Четыре секунды… Раз. Два. Три. Четыре. Есть!

Грохот разорвавшейся гранаты слился с громом взорвавшегося бочонка с горючим, полыхнуло пламя, от боли закричал один из бандитов, отчаянно заржали кони. Нас обдала волна горячего воздуха, слегка прижигая спины и затылки.

Сталин, матерясь сквозь зубы, выискивал просветы между языков пламени и струи дыма, палил из карабина,

— Наши! — заорал Кузлевич и тут же затих, наваливаясь на баранку. Все-таки какая-то пуля сумела прорваться сквозь дым и пламя.

Я рванулся вперед, перехватил руль у умирающего водителя, выравнивая машину, а нас уже «обтекали» кавалеристы со звездами на фуражках и немногочисленных буденовках, устремляясь на бандитов. Не то появилась отдохнувшая охрана товарища Сталина, не то привлеченный выстрелами дозор.

Кузлевич ли перед смертью нажал на тормоз, кончилось ли горючее, но «Антилопа-гну» остановилась, а я понял, что застрял между сиденьями, а в бок впилось что-то жесткое.

— Вот ведь, Владимир Иванович, угораздило же тебя… — прокряхтел товарищ Сталин, помогая мне выбраться. Подняв с пола собственную фуражку, поднял ее вверх и, грустно разглядывая сквозь дырку в тулье вечернее небо над Львовом, заметил: — Новая фуражка была. И трех лэт в ней нэ проходил.

Удивительное дело. В спокойной обстановке у Сталина появился грузинский акцент, хотя должно было быть наоборот. По крайней мере, у моих знакомых грузин дела обстояли именно так — в обычной жизни акцент почти незаметен, но, если случалась нервозная ситуация, звуковые особенности родного языка прорывались наружу даже у тех, кто прожил десятки лет в России и брал уроки у лучших логопедов. Все же у носителей разных языков и лицевые мышцы работают по-разному и дыхание при произношении звуков разное. И если в спокойной обстановке человек может себя контролировать, то в стрессовой это делать сложно, почти нереально. Тут еще можно вспомнить радистку Кэт, собиравшуюся во время родов кричать «мама» по-немецки, чтобы не выдать свое истинное лицо.

Как это часто бывает, по минованию опасности, народу, желавшего повоевать, изрядно прибавилось. Со стороны пригорода прискакали бойцы шестой дивизии, доложившие, что банда численностью в тридцать сабель полностью уничтожена.

Мы с товарищем Сталиным только переглянулись. Не знаю, откуда взялось тридцать, но пусть будет. Может, кто-то из командиров еще и представление напишет на особо отличившегося бойца, спасшего жизни члену Политбюро и личному порученцу товарища Ленина?

Кто-нибудь из читателей скажет — не верю. Мол, такое спасение может быть только в кино. Спорить не стану, а в свое оправдание приведу лишь один аргумент: мы с товарищем Сталиным живы, а верить или нет — ваше право.

Тело Кузлевича переложили на заднее сиденье, а мы с Иосифом Виссарионовичем уселись вперед. Я думал, что доведу машину до Львова, но горючка и на самом-то деле закончилась, может, бак пробили, может еще что. Решил, что придется добираться верхом, но бойцы нашли изящный и необычный выход — в автомобиль впрягли двух лошадок, а мне оставалось только крутить баранку.

После всего случившегося мы со Сталиным ощущали себя если не друзьями, то боевыми товарищами.

— Иосиф, — протянул мне товарищ Сталин руку.

— Владимир, а можно просто — Володя, — отозвался я, протягивая Сталину правую руку и стараясь справиться одной левой. Поверьте, без гидроусилителя руля управлять автомобилем довольно сложно, хотя дорога и шла почти по прямой.

Лестно, разумеется, когда такой человек, как товарищ Сталин, предлагает обращаться к нему по имени, но…

Водрузив правую руку обратно на руль, я сказал, после некоторой заминки:

— Только, вы не обидитесь, если я вас по-прежнему стану называть товарищ Сталин? У меня язык не повернется называть по имени человека, который старше меня и по возрасту, и по опыту. И вообще…

— Как хотите, Володя, — пожал плечами Сталин, хотя мне показалось, что он немного обиделся.

— Иосиф Виссарионович, только вы-то меня на ты называйте, — попросил я. — Вам можно. Да и мне приятнее, если на ты и по имени.

— Как скажешь, — усмехнулся Сталин. Посмотрев на меня, сказал: — Только не обессудь Володя, если на официальных мероприятиях стану называть тебя на вы и по имени — отчеству.

— На официальных, это само — собой, — кивнул я.

Конечно, переживу. Кстати, либо я уже привык к разговору, либо у Иосифа Виссарионовича снова исчез акцент? Все страньше и страньше.

Товарищ Сталин откинулся на сиденье и слегка прикрыв глаза негромко запел. Пел он хорошо — а какой грузин поет плохо?

— Сакварлис саплавс ведзебди,

Вер внахе дакаргуликхо,

Гуламосквнили втироди:

«Сада хар чемо Сулико»!

Послушав и уловив по мотиву, что эта песня о прекрасной девушке угнанной в османскую неволю, я принялся подпевать, стараясь петь потише:

— Увидал я розу в лесу,

Что лила, как слезы, росу.

Ты ль так расцвела далеко,

Милая моя Сулико?

Ты ль так расцвела далеко,

Милая моя Сулико?

Вот так вот, под двухголосое пение «Сулико» на двух языках мы въехали в город Львов. Утром, когда я сюда приехал, а меня повезли в расположение шестой дивизии, времени и желания рассматривать город не было. А зря, между прочем. Львов — красивейший европейский город. Чем-то он напоминал Прагу, а может Вену или какой-нибудь другой европейский город, но у него есть свои неповторимые черты — барокко соседствует с ренессансом, готические соборы стоят неподалеку от православных храмов, помпезные здания, выдержанные в «казарменном» стиле эпохи Габсбургов «трутся» о модерновые постройки конца прошлого, то есть девятнадцатого века. Даже артиллерия Юго-Западного фронта, изрядно поработавшая накануне прорыва Красной армии, не смогла нанести существенных разрушений, хотя опытные архитекторы и считают, что лучшее средство внести изменения в архитектурный облик города — это хорошая артподготовка.

Я опасался, что наше транспортное средство вызовет нездоровое любопытство и насмешки, но нет. Народ не косился, смеха я тоже не слышал. Похоже, здесь никого не удивлял автомобиль запряженный лошадьми. А может, гарцевавшие вокруг нас вооруженные до зубов кавалеристы отбивали у зевак охоту шутить?

— Володя, притармози, — попросил меня Сталин, когда мы проезжали мимо одного из домов. К слову сказать, довольно скромного. Судя по красному знамени на крыше — это и есть политотдел Юго-Западного фронта, в котором его сотрудники и работали, и жили.

Легко сказать, притормози. А как мне это сделать, если у меня нет поводьев? Пришлось прибегнуть к «звуковым сигналам». К моему удивлению, заслышав «Тп-рру», кони встали. Ишь, получилось.

— Володя, я сейчас за шоколадкой схожу для жены комиссара, а ты здесь падажди. Я бы тебя пригласил, чтобы по маленькой выпить, но раз ты челавек непьющий, то приглашать не стану, — улыбнулся товарищ Сталин, а потом кивнул на здание: — И нэ хочу товарищей пугать. Услышат, что сам Аксенов приехал, из окон начнут выкидываться.

Вот какая у меня репутация. Не знаю даже, радоваться или огорчаться. Но ни переживать, ни радоваться не стану, а восприму все, как есть. А потом произошло то, чего со мной никогда прежде не происходило — мне вдруг захотелось выпить. Вроде, бывали переделки и пострашнее, но такого желания снять стресс никогда не возникало, а здесь…

Опасаясь, что Сталин развернется и уйдет, торопливо сказал:

— А знаете, товарищ Сталин, я бы сегодня выпил. Немножко.

— А «множко» я не налью, только по рюмочке, — усмехнулся Иосиф Виссарионович, кивая на здание РВС. — Давай, выхади.

Открывая дверцу кабины, я спросил:

— А как же товарищи? Если начнут из окон выскакивать?

— И хрэн с ними, пуст выскакывают, — совершенно серьезно отозвался Сталин, помогая мне выйти из машины. — Убъется какой дурак, пахароным.

Глава 5. Те же и Берзин

Бронепоезд уходил от Львова, который я так и не осмотрел. Жаль, конечно. Впрочем, коли в этой истории мы его полякам не отдадим, то приеду специально на экскурсию, если появится время, и партия с правительством позволят. А нет, то уж как-нибудь переживу. Наверное, лучше бы Львов отдать обратно полякам. Чует мое сердце — хлебнем мы с ним горя. Нет, украинским национализмом тут не пахнет, какой может быть национализм, если большинство горожан составляют представители других наций? Олесь Бузина, Царство ему Небесное, говорил, что нет ничего глупее, как считать Галичину украинским Пьемонтом, или родиной украинского национализма.

По дороге во Львов я умудрился раздобыть данные переписи тысяча девятисотого года. К слову, провели ее еще при Австро-Венгрии, а материалы опубликовали и на русском языке. Так вот, во Львове на тот год проживало восемьдесят пять тысяч поляков, сорок пять тысяч евреев, пять тысяч немцев и двадцать тысяч русинов, а всего в Австро-Венгрии проживало четыре миллиона русинов — восемь процентов населения империи (например, поляков было немногим больше — пять миллионов). Русины, как я полагаю, это те, кто нынче именует себя украинцами? Или я что-то напутал? Впрочем, не суть важно. Вряд ли за двадцать лет ситуация изменилась. Но если во Львове большинство населения составляют поляки, то оставь мы его себе, постоянно следует ждать пакости со стороны «титульного» населения. А Польша наверняка станет подогревать эту напряженность. Оно нам нужно? Есть, разумеется, вариант, при котором мы обеспечим лояльность жителей, но я его озвучивать не стану. Впрочем, не мне о том беспокоиться, есть головы поумнее.

Народ отдыхал. Красноармейцы, которых комвзвода держал в ежовых рукавицах, отошли ко сну. Сотрудники погуляли по городу, поднабрались впечатлений, а похоже, что чего-то еще — «сухой закон» тут не действовал, сидели тихонечко, боясь показаться мне на глаза и делали вид, что кроме чая ничего в рот не брали, а я делал вид, что им верил. Довольная Танька в штабном купе грызла шоколадку. Не подумайте, что я «замылил» подарок товарища Сталина Анне Спешиловой, все честно.

Верно, читатель ждет описания посиделок с товарищем Сталиным? Увы и ах. Я бы и сам с удовольствием описал, как мой «реципиент» Володя Аксенов сорвался и после пары рюмок на пару со членом РВС фронта пустился в пляс, распевая матерные частушки, потом отловил не успевшего удрать Склянского и утопил-таки его в ближайшей луже. Но не судьба. Как говорят — обломидзе. Ни пьянки, ни даже выпивки не получилось. Видимо, что в той, что в этой истории мне предстояло оставаться трезвенником, но я от этого не страдаю. Ладно, все по порядку.

Когда мы с товарищем Сталиным поднялись на второй этаж и вошли в его комнату — кровать, пара стульев, письменный стол и тумбочка, мой старший товарищ, предложив сесть, ринулся доставать «заначку».

— Странна, — хмыкнул Сталин, открывая дверцу тумбочки и проверяя ее внутренности. — Здэс утром стояла бутылка водки.

На всякий случай Иосиф Виссарионович проверил ящики письменного стола, обшарил карманы шинели, висевшей на гвозде, и даже заглянул под кровать.

— Странна, — повторил Сталин, вытаскивая на свет божий три шоколадки. — Шоколад здэс, а водки нэт. Еслы кто-та чужой, то он взал бы и шоколад, да?

У Иосифа Виссарионовича снова прорезался грузинский акцент. Видимо, он нервничал, но ситуация, хотя и неприятная, но не критическая.

Тут в дверь постучали и не дожидаясь ответа в комнату вошел человек — на вид, старше меня лет на десять, с оттопыренными ушами и выпученными глазами. Он стоял на ногах достаточно твердо, но опирался на стенку.

— Т-тофарищ Ст-талин, фы меня исфинит-те, — сказал незнакомец, слегка заикаясь. — Т-тофарищ Склянский пыл оч-чень сол, п-патаму хател фыпить, а когта у меня фсе кончилось, я решил, что могу уг-гастить замест-тителя тофарища Троцкого фашей фоткой. Я фам фсе фозмещу, но зафтра.

Судя по акценту, данный товарищ прибалт. Ба, так это же товарищ Берзин. Как там его по имени-отчеству? Кажется, Рейневан Исакович? Или Иосифович? Нет, Рейневан это не про него, но отчество точно Иосифович^[3]. Он, как помню, коллега Сталина — второй член Революционного Военного Совета Юго-Западного фронта. Именно Берзин в той истории под давлением Склянского подписал приказ о выдвижении Первой Конной армии на спасение Западного фронта. Фронт спасать было уже поздно, но Буденный по крайней мере сумел вывести армию к своим не позволив ее разгромить или интернировать, как это случилось с корпусом Гая или пехотными дивизиями.

Сталин мрачно посмотрел на Берзина.

— Товарыш Берзын, а вам не кажется, что это болшое свинство с вашэй стараны — вайты в чужую комнату, взят бэз спроса чужую вэш, хотя би и водку? В ссылкэ за такое морду билы.

Интересно, а что будет, если Сталин перейдет от слов к делу? Разнимать? Вообще, я Иосифа Виссарионовича понимаю. То, что совершил коллега, это не просто свинство, а свинство в квадрате. Так что, если Сталин начнет лупить Берзина, я ему не стану мешать, но если латыш даст отпор, вот тогда и начну разнимать. Ну, или Берзину слегка добавлю. Двое на одного — не совсем честно, но как пойдет.

— Т-тофарищ Ст-талин, федь я же исфинился п-перед фами? — удивленно вытаращил Берзин и без того выпученные глаза. — Я же скасал, что фсе фосмещу, толька заффтра. П-патумаешь, фотка.

Все-таки я решил отвлечь Сталина от рукоприкладства. Спросил:

— А что так рассердило товарища Склянского?

Наверное, в иное время и в других обстоятельствах Берзин не удосужился бы ответить незнакомцу, тем более делиться соображениями касательно второго лица Красной армии. Латыши народ вообще немногословный, тем более, если что-то касается служебных дел. Но сейчас тот ответил:

— Т-тофраща Склянского рассертил молодой н-наглец, люпимчик Ленина, не п-пожелафший прислушаться к мнению старших, полее опытных товарищей.

— Молодой наглец? И только? — сделал я удивленный вид, а Сталин несмотря на плохое настроение слегка улыбнулся.

— Н-не т-только. Т-тофарищ Склянский п-получил т-телеграмму от тофарища Троцкого о том, что п-равительсфо решило начать п-переговоры о перемирии с Польшей, и его срочно фызыфают в Москву.

А вот это уже интересная новость. У меня изначально имелось предположение, что Склянский собирался поговорить с комфронта Егоровым о том, чтобы перенацелить Юго-Западный фронт на Варшаву, на помощь Западному фронту, где сложилась странная, если не сказать патовая ситуация: исполнявший обязанности командующего фронта товарищ Шварц не пожелавший развивать наступление Красной армии продолжал укреплять позиции, готовясь к позиционной войне. В свою очередь, польская армия, уже нацеливавшаяся на наш левый фланг, оставшийся, по данным оффензивы, без прикрытия и имевший зазоры между подразделениями, наткнулась на свежие полки РККА, подтянутые из резерва и усиленные артиллерией, из-за чего пропал безудержный порыв польских (вернее, французских танков), которые Пилсудский приказал кинуть для расширения бреши. Получив по мордасам и потеряв половину бронетехники, польская армия остановилась, принимаясь окапываться и устанавливать оборонительные сооружения.

Кажется, в шахматах такая ситуация именуется цугцвангом? Беда только, что война — это не шахматы. Рано или поздно поляки, которым Франция отдала едва ли не все свои танки (старые, но вполне рабочие) придумают, как прорвать линии нашей обороны. Или напротив, руководство РККА назначит на должность командующего Западным фронтом кого-нибудь из активных военачальников, и мы пойдем прорывать «линию Пилсудского». Можно, не мудрствуя лукаво, предложить пост комфронта самому Брусилову. Он и опыт имеет соответствующий, и авторитет. Алексей Алексеевич хотя и болен, и годков ему уже порядочно — шестьдесят шесть или шестьдесят семь, но ничего, выдюжит. Суворов, когда ходил в Альпийский поход, был еще старше. Брусилов, возглавлявший нынче Особое совещание при главнокомандующем всеми вооружёнными силами Советской Республики, вырабатывавшее рекомендации и инструкции по укреплению Красной армии, наверняка скучает по настоящему делу. Но сколько красноармейцев поляжет, если пойдем на прорыв?

Так что, светлая головушка у того, кто решился-таки на перемирие. А где перемирие, там и мир. Но товарищ Сталин, судя по взгляду, остался недоволен.

— Решэние о перемирие далжно принимать Политбюро, — сердито сказал Сталин, обращаясь почему-то к Берзину. — Пачему я нэ был паставлен в известност?

— Т-тофарищ Сталин, но федь фам еще пять тней назат пришла т-телеграмма, ф к-кторой фас приглашали на засетание, — заметил Берзин.

— Э, точна, — вздохнул Сталин. Посмотрев на меня, сказал: — Была телеграмма, и я сабырался ехат, но патом мнэ стало нэ до савешаний и нэ до засэданий.

Действительно, какие там заседания Политбюро, если в Первой конной армии творилось черт знает что? Не думаю, что Сталин ограничился лишь ролью стороннего наблюдателя. Скорее всего, активно наводил порядок.

— А чего ради Склянский понадобился в Москве? — поинтересовался я.

Плохо, что Склянского не в ладах со здравым смыслом. Если хотел отправить Конармию на Западный фронт, то зачем уничтожать одну из самых боеспособных дивизий? Или это такой элемент воспитательной работы? Типа, бей своих, чтобы чужие боялись? Нет, все равно не понимаю. В восемнадцатом, когда Красная армия убегала, децимацию еще как-то можно оправдать, а сейчас? Опять-таки, Склянский — это рука и воля товарища Троцкого, а не самостоятельная политическая фигура. И Лев Давидович остается любимцем военных.

Увы, мой вопрос остался без ответа. Похоже, Берзин все-таки заинтересовался — кому он выдает служебные и государственные тайны?

— Т-тофарищ, а фы кто путете?

— А я, товарищ Берзин, молодой наглец, любимчик Ленина, — улыбнулся я, специально пропуская слово «товарищ» применительно к заместителю Троцкого. — И фамилия моя Аксенов. А я не знал, что у Владимира Ильича есть любимчики. Передам ему, вот уж товарищ Ленин посмеется.

— П-прастите, тофарищ Аксеноф, я не хот-тел фас обидеть, — слегка скривился второй член РВС.

— Владимир Иванович выше абыд, — отрезал Сталин.

— Для фас, т-тофрищ Аксеноф, тоже есть срочная телеграмма. Т-товарищ Д-дзержинский приказывает фам срочно приехать в Москву.

Посмотрев на Берзина, Иосиф Виссарионович вздохнул, понимая, что коли сразу не начал бить тому морду, то теперь-то уже поздно, спросил:

— Скажы-ка, товарыш Берзын, у тебя остался шоколад? Или ви им водку закусывали?

— Отна п-плитка осталась, — признался Берзин.

Мы в студенческие времена обходились одной ириской на троих под бутылку ркацители и ничего, никто не умер, алкоголиком не стал.

— Нэси, — сказал Сталин, а Берзин, не попытавшись протестовать, отправился за недоеденным шоколадом. Мелочь, вроде бы, но она позволяет понять: кто из членов РВС главнее.

Пока собутыльник Склянского ходил, Сталин сказал с грустью:

— Ну вот, Владимир Иванович, плахой я хазяин — зазвал вас на рюмку, а рюмка-то пустая.

— Ничего страшного, товарищ Сталин, — махнул я рукой. — Будет время, обязательно выпьем.

— Будэт, Володя, обязательно будэт, — заверил меня Иосиф Виссарионович. — И нэ водки выпьем, а настаящего вина, картлийского. Знаеш, что за вино?

Я только пожал плечами. Откуда Вовке Аксенову знать про грузинское вино? А уж про картлийское не знал даже Олег Васильевич Кустов. Каюсь, я вообще не специалист в винах. Никогда не был поклонником ни грузинских, ни молдавских ни прочих вин. Шампанское когда-то нравилось, очень давно, в какой-то другой жизни.

— Эх, про вино нэ рассказывать нада, а пит! — важно сказал Сталин, всовывая мне в руки завернутые в фольгу плитки шоколада. — Вот, эта для маладой жены товарища камиссара.

— Товарищ Сталин, не возражаете, если я одну шоколадку своей сотруднице подарю? — поинтересовался я, прибирая щедрый по нынешним временам подарок.

— Маладая сатрудница, красывая? — заулыбался Сталин. — Канечна, нэ возражаю. Можэте ей дажэ двэ шоколадки дат, чтобы поравну была.

Я не стал уточнять, что это просто сотрудница, а молодая ли и красивая она — совершенно неважно, но не стал. По опыту знал, что чем больше отпираешься, тем меньше верят.

— Интересно, кто же на нас напал? — подумал я вслух.

— Особый отдел выясныт, сообшыт, — отмахнулся Сталин, а потом укоризненно сказал: — Вам, Владимир Иванович, урок на будушэе — ныкогда бэз охраны не ездыт!

— А вам, товарищ Сталин, это не урок? — усмехнулся я.

— А у мэня нэт охраны, — пожал плечами член РВС фронта. — В палитатдэле вэс личный састав — дэсят челавэк, да двадцат краснаармэйцэв. А они в паслэднее время из боев нэ выходят. Я им патаму и отдохнут дал.

— Так и у меня, товарищ Сталин, личной охраны нет. На бронепоезде есть сотрудники, взвод красноармейцев, но они мне для оперативного обеспечения мероприятий нужны, а не для охраны.

Мы посмотрели друг на друга и расхохотались. Эх, хороши начальники, лазающие, где попало, и не имеющие личной охраны.

Явился товарищ Берзин, принеся четвертую шоколадку.

— Спасибо, — вежливо поблагодарил я нетрезвого члена РВС, пряча очередной «трофей» в карман.

Со Сталиным мы крепко обнялись, с Берзиным ограничились рукопожатиями. Что же поделать, если человек мне не понравился? Мне он и в той истории был несимпатичен, и в этой. Впрочем, наши симпатии и антипатии — вещь субъективная. Не исключено, что я не прав, и Берзин, в свое время подписывая приказ о передаче Первой конной в распоряжение Западного фронта, руководствовался собственными благородными убеждениями, посчитав, что Сталин неправ, и наступление буденовцев спасет фронт, а Красное знамя взовьется над Варшавой.

И то, что случилось сегодня, в общем-то, мелочь. Подумаешь, взял у коллеги бутылку водки, чтобы угостить высокопоставленного чиновника. Но ведь сознался, извинился, пообещал компенсировать, да еще и плитку шоколада мне дал. Возможно, Берзин отвлек внимание Склянского, успокоил его и спас меня от какой-то большой неприятности. Кто знает, как бы оно повернулось?

До бронепоезда я дошел пешком, отказавшись от машины, что предлагали мне товарищи из РВС. Увы, от вооруженной охраны отказаться не смог. Да и не стал, памятуя недавний инцидент.

Не думаю, что это было покушение на мою особу или на Сталина. Скорее всего, бандиты решили поживиться. Впрочем, это могла быть и польская фронтовая разведка, пытавшаяся добыть «языка». Люди в автомобиле — явно не рядовые красноармейцы, а без охраны — лакомый кусочек. Впрочем, чего мне забивать этим голову? Какая разница, кто напал? Линия фронта неподалеку, все могло быть. Надеюсь, Сталин мне сообщит, что к чему, а по приезду в Москву попрошу Артузова, тот свяжется с особистами Юго-Западного фронта. По нынешним временам Артур Христианович для Особого отдела фигура более важная, нежели член РВС.

Так я и шел в сопровождении трех парней вооруженных винтовками. Надо бы пошипеть — мол, такая охрана, что пока снимает оружие с плеч, тебя вместе с ними убьют, но уж какая есть.

Ломать голову — зачем меня вызывают в Москву, да еще срочно, тоже не стал. Здесь и козе понятно: если заключим мир с поляками, значит, накрылась медным тазом моя должность начальника ПольЧеКА. Переживать не буду. Скорее всего, для нас с Артузовым найдется работа по профилю. Там, где проходят дипломатические игры, раздолье для шпионов. Стало быть, и контрразведчикам найдутся дела.

Глава 6. Нищенка из Львова ​

Я смотрел в окно, разглядывая, как куча народа пытается поставить на рельсы железнодорожный состав. Зрелище, надо сказать, не самое радужное. Надеюсь, жертв нет.

— Не скучаешь, Владимир Иванович?

О, Татьяна Михайловна появилась. Заметно, что осталась довольна подарком.

— Таня, ты личико испачкала, — сообщил я девушке.

— Где? — всполошилась она, достала зеркальце, пробурчала что-то под нос и принялась оттирать уголки рта, носившее следы поедания шоколадки. Покончив с этим трудным делом, спросила: — Товарищ начальник, а ты есть не хочешь?

— А у нас что-нибудь есть? — встрепенулся я в надежде заполучить хотя бы сухарик и чай. Позавтракал наспех, не пообедал, а про ужин и вспоминать не хочу, за неимением оного.

Татьяна шмыгнула носом, ушла в свое купе и вернулась с котелком.

— Гречневая каша с мясом, — гордо сообщила девушка, ставя передо мной посудину и вручая ложку. Вздохнула. — Правда, уже остывшая. Подогреть?

Я только отмахнулся. Чего там греть, ее есть надо.

Посмотрев на меня, боевая подруга хмыкнула:

— Я-то надеялась, что начальника в гостях покормят, сама бы кашку за милую душу срубала.

Хотел сказать, что в устах выпускницы гимназии «срубала» звучит грубо, но рот уже наполнился слюной, и замечание где-то затерялось. Я подтянул к себе котелок, но из вежливости кивнул Таньке — мол, присоединяйся. Жеманиться та не стала, быстренько метнулась за второй ложкой, и мы принялись наперегонки уничтожать пусть и остывшую, но такую вкусную кашу.

К моему удивлению, прожорливая Татьяна Михайловна сдалась первой. Отложив ложку, грустно сказала:

— Аппетит я вашим шоколадом перебила, товарищ начальник. Ладно, пойду чайник кипятить.

Наевшись, я подобрел и уже мог поговорить и порассуждать. Например, откуда взялся такой дефицитный продукт, как гречневая каша да еще и с мясом, но Таня не дожидаясь вопроса пояснила:

— Карбунка сегодня расстарался — у армейцев паек на нас выбил. Они поначалу кочевряжились, но узнали, что мы из особого отдела, на целую неделю выдали. И крупы дали, и две бараньи туши.

Вот ведь, какой злодей, мой начпоезда. Пользуется служебным положением и правильно делает. Не начнешь пользоваться, будешь голодным сидеть.

— Чем занимались сегодня? — поинтересовался я. — В город ходили? Народ о чем болтает?

— Ходили, — кивнула Таня. — Но того, о чем болтают, половины не поняла. На базаре по-польски говорят, по-малоросски, да по-немецки. Немецкий-то еще ладно, с грехом пополам, а на остальных — полный алез, как говорит мой начальник.

Я уже перестал смущаться, оттого что мое окружение «наловило» слов-паразитов из моего лексикона.

— А из того, что разобрать удалось, о чем можешь рассказать? — настаивал я.

— Владимир Иванович, миленький, я помню, что даже сплетни могут стать информацией, но здесь, как ты сам говоришь — сплошная хрень, — сморщилась Танька, словно лимон надкусила. — Одни говорят, что русские скоро Львов оставят, венграм его отдадут. Другие, что Польша обратно все заберет. Третьи — немцы придут. А еще услышала, — хохотнула девушка, — что товарищ Троцкий собирается на Галичине еврейское государство устроить, скоро сюда из Польши да из России всех жидов перевезут. Вот такие вот слухи.

М-да… Польша заберет — ладно, правдоподобно, но Венгрия-то с какого боку? Между мадьярами и Галичиной еще Чехословакия лежит. А уж еврейское государство в Карпатах, это вообще нечто! Хотя, что-то в этом есть.

— А про погром что-нибудь говорят? — поинтересовался я.

— Так что говорить-то? — пожала плечами Татьяна. — Погром — привычное дело. Во Львове что ни год, то погром. То русские придут, то малороссы. А уж такого погрома, что поляки в восемнадцатом устроили, никогда не было — не то сто, не то тысячу жидов убили. — Посмотрев, как я скривил физиономию, девушка поправилась. — Ладно-ладно, не жидов, а евреев. А красноармейцы, говорят, всех подряд грабили, но никого не убили, а наоборот, их самих потом расстреляли. И знаешь, кто их расстреливал?

— И кто? — вяло поинтересовался я, посматривая на чайник. Отчего-то я знал ответ.

— Незаконный сын товарища Ленина их расстреливал, некто Аксенов! — сообщила Татьяна торжественным тоном.

Вона как. А ведь я только сегодня приехал во Львов, никого не расстреливал, но слухи опередили. Да, а когда я успел стать сыном Ленина? Недавно ж еще был сынком Дзержинского. Повышение, однако.

— Эх, знал бы покойный батюшка, что болтают, он бы на пару с матушкой в гробу перевернулся, — грустно произнес я.

— А ты сирота? — удивилась Татьяна.

— Ты же сама хвасталась, что мое личное дело смотрела.

— А там об этом ничего нет. И автобиографии твоей нет, только анкета.

Да, все правильно. Мое личное дело, лежавшее в отделе кадров Архчека – только формальность, пара бумаг да телеграфная «лапша» с приказами о назначении, а главная папка лежит в Москве, на Лубянке. Кстати, любопытно было бы ее посмотреть, но кто даст?

— Знаешь, о чем еще люди во Львове болтают? — спросила Танька.

— Откуда? Я бы с удовольствием послушал, интересно.

— Болтают, что Тухачевский свою жену застрелил, когда ее с любовником застал.

— А любовника? — усмехнулся я.

— Любовника? Вот, про любовника ничего не говорят. Наверное, его он тоже застрелил, — предположила Таня, а потом ехидно добавила: — Но главное не это. Главное, что Троцкий хотел дело на тормозах спустить, но приехал Аксенов, Тухачевского арестовал, потому что Троцкого не боится.

Ну вот, еще чудесатее. Тухачевский жену застрелил… А ведь будет эта сплетня гулять по миру, передаваться из поколения в поколение, чтобы потом народ говорил — а знаешь, как на самом-то деле было? Ладно, сплетней больше, сплетней меньше.

Думал, что слопаю весь котелок, но каши оказалось так много, что я не справился, сложил «оружие». Татьяна, посмотрев на меня, вздохнула и опять взялась за ложку.

— Вот, ничего не могу с собой поделать, — пожаловалась девушка. — Если есть еда, ее надо слопать. Мне еще маленькой батюшка говаривал — мол, Танюха, куда в тебя столько влазит? Твоему аппетиту бывалый боцман позавидует.

Я мысленно поставил отставному кавторангу жирный минус! Дурак он, ничего в воспитании не понимает. Если дочка любит покушать — пусть себе кушает, на здоровье. Радоваться надо, а не оговаривать девку. У нас с женой были другие проблемы — дочка есть не очень любила, мы радовались, если Сашка ела хотя бы конфеты и печенюшки, а когда в десятом классе объявила, что она, дескать, толстая, наступил караул — с тех пор, словно коза, употребляла только растительную пищу.

Татьяна, между прочем, не производила впечатления толстушки. Рослая, как и положено русской женщине выросшей в Поморье.

Татьяна Михайловна, прикончив-таки кашу, принялась заваривать чай. Похвасталась:

— Чай настоящий купила. А то ты товарищ начальник все кофе хлещешь, а потом по ночам не спишь.

— А где купилки взяла? — удивился я.

— Так это, — слегка засмущалась девушка, — была у меня с собой шкурка песцовая. Отец на дорогу дал — мол, возьми Танька, вдруг пригодится. Вот и пригодилась.

— Не продешевила? — поинтересовался я.

— А кто его знает? Я ж никогда в жизни шкурки не продавала. Нет, вру. Разочек песца на четыре банки американской тушенки выменяла, но это давно было, при интервентах. Походила, поприценивалась. Один жид, еврей то есть, две тысячи марок предложил, другой четыре, а третий пять. Может, могла бы и больше выручить, но бродить надоело. Я прикинула — фунт чая, а фунт тутошний больше, чем у нас, тысячу марок стоит, шелковые чулки — тысяча. Так что, как предложили пять тысяч, решила, что цена подходящая. Я и взяла фунт чая, чулки, две пары — для себя и для мамы, а для отца купила «Жилет» и четыре лезвия к нему. Батюшка давно собирался вместо опасной бритвы станок купить, но все никак собраться не может. Вот и решила ему подарок сделать.

А молодец Танюшка! Не забыла родителей. Им будет очень приятно. Только поворчат, что девчонка от себя оторвала, чтобы порадовать стариков. Я же и сам отец, все понимаю.

Эх, что-то я расклеился. Сашку вспомнил… Как она там? Нет, надо гнать эти мысли, не то слезу пущу. Нельзя думать о тех, кто остался дома.

— Володь… Владимир Иванович, я и тебе подарок купила. Ты ж говорил, что хотел почитать Даниэля Дефо. Вот, купила…

Танюха бережно положила на стол книгу. М-да… Слов нет. Верно, у гимназисток как-то голова иначе устроена, чем у девушек нашего, то есть, моего времени. «A Journal of the Plague Year»^[4]. Я, конечно, по-аглицки шпрехаю, но не настолько, чтобы получать удовольствие от художественной литературы. Но что делать. Я даже чмокнул Танюшку в щечку и проникновенно сказал:

— Спасибо… Очень здорово.

Татьяна, довольная, как не знаю кто, хитренько посмотрела на меня и спросила:

— Володя, а ты меня ругать будешь?

— Буду, — пообещал я, насторожившись. Если Танюха заговорила таким тоном, значит либо будет что-то просить, либо сотворила сегодня что-то такое, за что ей передо мной стыдно.

— Ладно, меня ругай, только пообещай, что Петровича не тронешь и остальных тоже.

— Нет уж, голубушка, ты мне вначале расскажи, что сотворила, — хмыкнул я. — Знаешь ведь, как бывает — я разберусь как следует, а потом накажу кого попало.

Татьяна, никогда не слышавшая хохмочек Советской армии, от изумления открыла рот, приняв мой афоризм за чистую монету.

— Я сейчас Александра Петровича подниму, он врать не умеет, — пообещал я.

— Петрович меня начнет выгораживать, — вздохнула Таня. — Или, как ты говоришь — отмазывать.

— Тогда излагай, — потребовал я.

— Да дело-то выеденного яйца не стоит, — нарочито небрежно принялась рассказывать Таня. — Ко мне на вокзале нищенка подошла, спросила, не смогу ли я ей помочь до Жмеринки доехать? Мол, она сама русская, из Киева, в няньках у поляков жила, а те в девятнадцатом как война началась, в Польшу уехали, ее с собой взяли, а потом бросили — мол, не нужна паненку русская нянька, найдем получше. Вот, мыкается бедняжка. А в Жмеринке у нее родня есть, поможет на первых порах.

Я задумался. Чем-то мне эта история не нравилась. Уж слишком жалостливая, аж слезу давит. Поляки вывезли няньку, потом бросили. Поляки, конечно, злыдни, но брать с собой няньку, а потом бросить ее? Хм…

— Дежурным по бронепоезду сегодня кто был? Исаков или Кузьменко? — начал вспоминать я. С утра оба ошивались в купе. Начал размышлять вслух: — Кузьменко бы не рискнул взять постороннего человека на спецобъект. Наверняка, Петрович. Да, именно так. Исаков тебе отказать не смог, даром, что двадцать лет лямку тянул. Ну, Александр Петрович, офицерская косточка, а дисциплины — ноль. Понимаю, почему он до сорока лет в штабс-капитанах проходил. Я из Петровича телевизор сделаю. Доедем до Бродов, дальше он у меня пешком пойдет.

— Тогда и я вместе с ним пойду, — яростно выпалила Татьяна.

— Я прямо сейчас поезд остановлю, и вас высажу. Вдвоем. Глядишь, не так скучно будет. Песни станете петь, чтобы на жизнь заработать, корочки сухие просить. Авось, к Рождеству до Москвы дойдете, а там до Архангельска рукой подать. Пойдете с Петровичем, как Ломоносов, только в обратную сторону, — хмыкнул я, а потом махнул рукой. — Скажи лучше — где ты ее устроила? Не боишься, что мужики начнут приставать?

— Так в вагоне, где остальные едут, одно купе пустое, я ее туда и пристроила, — затараторила Татьяна, обрадовавшись, что прямо сейчас ее из поезда не высадят. — А что до приставаний, сам знаешь, Тимофей Петрович не позволит. А если что — там и Исаков рядом, и остальные.

Хм. А ведь я проходил по вагону, посторонних не заметил. Или не обратил внимание? Ну, спит кто-то и пусть спит. Да, а Тимофей Петрович, это у нас кто? А, так это ж комвзвода. Я-то привык-товарищ Ануфриев, да товарищ Ануфриев, а имени и отчества командира взвода до сих пор не узнал.

— Ладно, иди спать, — сказал я девушке.

— Ага, — кивнула девушка, встала и чмокнула меня прямо в губы. Может, решила нарушить собственную установку — мой «испытательный срок»? Я бы не возражал… Но нет. Похоже, отправится спать к себе. И уже почти отправилась, но с полдороги спросила:

— Володя, а что такое телевизор? Ну, который ты из Петровича собрался сделать?

— Телевизор? — растерялся я, но постарался объяснить подоступнее. — Телевизор — это такой квакающий ящик с картинками. Картинки меняются, получается что-то вроде рассказа. Я в госпитале видел такой.

— А, раёк, только название странное, — с пониманием кивнула Татьяна. — Видела как-то.

Танька ушла, а я не стал тратить лишнее время на раздумья. И что теперь? Что сделано, то сделано. Можно, разумеется, остановить бронепоезд, выкинуть нищенку и продолжать путь. С нищенкой разберусь завтра — никуда не денется, а если шпионка, то даже интересно: кто такая и с какой целью подослана?

На сон грядущий пошел в одно известное место, куда не только ответственные работники ВЧК своими ногами ходят, но и люди повыше. Умывшись и уже предвкушая сон, закрыл за собой одну дверь, взялся за ручку другой…

И тут мое горло сдавило. Я даже не сразу сообразил — что же это такое, а в глазах уже стало темнеть. Инстинктивно попытался просунуть ладони под удавку, но та продолжала сжиматься. Едва ли не из последних сил сумел развернуться и, подкинув ноги, оттолкнулся ими от стенки вагона, припечатывая душителя к противоположной стене.

— Пся крев, — простонал душегуб женским голосом, удавка ослабла, а я, развивая успех, еще разок приложил незадачливого убийцу к стенке.

Мне несказанно повезло. Будь на ее месте мужчина — сильнее меня или даже равным по силе, он не стал бы меня душить, а просто сломал шею. Еще повезло, что в тамбуре мало места, иначе убийца могла бы упереться коленкой в спину.

Кажется, от грохота должен проснуться весь бронепоезд, но из-за лязга и стука колес по рельсам никто ничего не услышал и не пришел на помощь. Нет, вру, кое-кто пришел.

— Володя, что у тебя стряслось? — выскочила в тамбур Татьяна. — Ты что, в гальюне застрял?

Хотя я и был занят — крутил руки несостоявшейся убийце, но про гальюн услышал. Дочь кавторанга, етишкина жизнь. Гальюн, надо же.

— Тащи наручники, — приказал я девушке. — Они в купе, в моем вещевом мешке.

Пока Татьяна искала наручники, террористка зачем-то попыталась потрепыхаться, и пришлось прижать ее лицом к металлическому полу, чтобы прочувствовала — каково это быть задушенным.

— Это и есть твоя нищенка? — поинтересовался я, защелкнув на запястьях женщины наручники. Подняв ее, кивнул Тане: — Посмотри, чем она меня задушить пыталась.

В свете тусклой лампочки темнел длинный матерчатый предмет похожий на жгут. Подняв его с пола, Таня покрутила находку в руках и растерянно сказала:

— Платок.

— Ладно, пойдем.

Войдя в штабное купе, первым делом усадил незадачливую убийцу, потом посмотрел на Татьяну.

— Тань, так это и есть твоя нищенка? — повторил я вопрос, а дождавшись кивка, сказал: — Ты теперь поняла, что инструкции не дураки пишут? И поняла, что могло бы случиться?

— Поняла, — с убитым видом сказала Татьяна. Потом совсем неожиданно девушка зарыдала.

Я плохо переношу женские слезы. Пришлось вставать, подойти к девушке и начать ее успокаивать.

— Ну-ну, все нормально. И за себя с Петровичем не беспокойся — никаких репрессий не будет.

— Дурак ты, Владимир Иванович, — всхлипнула Таня.

— Не дурак, а товарищ начальник, — строго сказал я. — За языком следи, особенно при посторонних.

Татьяна выскочила из моих объятий и убежала в свое купе. Надо полагать — выплакаться.

Мы остались один на один с «нищенкой». Свет в моем салоне тусклый, но можно рассмотреть, что передо мной сидит молодая и довольно красивая женщина обряженная в живописные лохмотья. Разве что обувь ее выдает. Кстати, очень распространенная ошибка у людей, пытающихся выдать себя за нищих. Не может быть у нищенки таких хороших сапожек. Разумеется, они не новые, разношенные — очень правильные сапоги, но видно, что дорогие и крепкие.

— Голубушка, а почему удавка? — поинтересовался я, прощупывая платок. Ишь, а внутрь еще и монетки вложены. Профи. — Почему не взяла пистолет, нож? Так же надежнее.

Потом до меня дошло. «Нищенка» не стала брать оружие, потому как опасалась, что ее обыщут. Если бы я был на месте и, если бы согласился подвезти несчастную, то приказал бы Татьяне проверить женщину на предмет огнестрела, а также режуще-колющего оружия. И как бы террористка объяснила, что тащит с собой револьвер или нож? А платок — всегда под рукой. И чуть ведь не задушила. Нет, надо Петровичу с Танькой завтра шею намылить. Хм… Намылить. Мне эту «нищенку» придется сдавать Артузову, писать, как она в бронепоезде оказалась. Ага, «оказалась». Раздолбаи добренькие. И как мне теперь этих мягкотелых идиотов отмазывать? Танька-то ладно, как-нибудь, а Исаков? Он же бывший белогвардейский офицер. М-да. Так и Танька — дочь офицера. Моим коллегам дай волю, раскрутят. Надо что-то придумать. Впрочем, а что тут думать? Можно повернуть дело так, что и Танька, и Александр Петрович получат не наказание, а поощрение.

Глава 7. Офицерская честь

Конечно же, разгильдяйство Татьяны и Исакова можно подать как проявление бдительности: внештатный сотрудник особой группы ВЧК и техсотрудница оной группы, обратив внимание на подозрительную незнакомку, бла-бла-бла, заманили ее на бронепоезд и произвели арест. Такую деталь, как покушение на убийство начальника Архчека товарища Аксенова, мы выпускаем.

Можно походатайствовать перед руководством ВЧК о награждении техсотрудницы отрезом сукна на новую юбку, а сотрудника… Чем бы этаким Петровича наградить? Красными революционными шароварами — банально, да и не дадут их ему, энтими шароварами награждают только красных курсантов за успехи в БП и ПП. Ладно, обойдется Петрович благодарностью товарища Дзержинского, что тоже немало для бывшего офицера.

Вот только свою «отмазку» Танюхе с Исаковым придется отрабатывать — как следует обыскать задержанную «нищенку». Они посопротивлялись, повякали — дескать, противно воинской чести, природной девичьей скромности, но пошли. А кто еще станет обыскивать женщину? Красноармейцы? Ага, они обыщут… Мне?! Будет ситуация безвыходная, стану копаться в женском белье, вонючем, скорее всего, но если есть возможность свалить это на других, то почему нет? Еще подключу Книгочеева, товарищ отставной жандарм опыт имеет, проконтролирует.

Обыскали. Со слов Татьяны, поглядывавшей на меня с мрачным негодованием — прощупали все швы, развернули каждую складку, но не нашли ничего, даже пресловутого шелкового лоскутка, где, по мнению авторов шпионских романов, записаны данные разведчика и стоит подпись его начальника. Правда, в узелочке, оставленном в купе, отыскалась пара вещиц, плохо вязавшихся с обликом нищенки — баночка увлажняющей помады для губ и две купюры, достоинством в тысячу польских марок каждая. Кстати, бумажки новые. А баночка, которой положено быть слегка жирной, отчего-то сухая. Так, открываем.

Баночка оказалась заполненной порошком белого цвета. Возможно, это ваниль, но скорее всего, нечто иное. Надо бы взвесить, а на глазок — грамм двадцать, если не больше.

— Кокаин? — спросил Книгочеев, с интересом наблюдавший за моими манипуляциями. Не дожидаясь ответа, Александр Васильевич послюнил мизинец, подцепил пару крошек и положил их на кончик языка. Прислушался к собственным ощущениям и изрек: — Точно, кокаин.

Ходячая лаборатория, блин. Впрочем, как помню по старым фильмам, именно так инспектора Скотланд-ярда и определяли кокаин. Слегка горчит, и язык немеет. В тысяча девятьсот двадцатом году нет ответственности за хранение наркотиков, а в мое время это бы потянуло на уголовный срок.

Скорее всего, женщина не относится к действующим разведчикам оффензивы. Кто из руководителей «двуйки», будучи в здравом уме, доверит наркоманке выполнение ответственного задания? Впрочем, кто его знает. Время такое, что употребление кокаина еще не являлось чем-то постыдным. Напротив, среди европейской богемы это достаточно модный тренд.

Я попытался рассмотреть женщину повнимательнее — характерных признаков наркоманки, вроде расширенных зрачков, подрагивающих ноздрей, не углядел, но визуальный осмотр тоже ни о чем не говорит. Вот, ежели бы, взять у женщины анализ крови, тогда да.

— Кто вы по национальности? — поинтересовался я.

В ответ — презрительно скривившиеся губы, презрительный взгляд. Кажется, даже нос и уши «нищенки» излучают презрение.

— Вот и отлично, — кивнул я. — Значит, станем исходить из первоначальной версии. — Покосившись на Татьяну, спросил: — Женщина, когда просилась на поезд, себя как-нибудь называла?

— Вроде, Марьяна, — неуверенно сказала Таня.

— Марьяна, я точно помню, — дополнил Исаков.

— Вот и славно, — демонстративно потер я руки. — Александр Петрович, раз начали, вам и продолжать. Садитесь. Составите справку. — Дождавшись, пока Исаков усядется за стол, принялся диктовать: — Марьяна, Родства Не Помнящая — да, с большой буквы, год рождения неизвестен, мещанка из Киева, род занятий — не имеет. Принята на борт бронепоезда пятнадцатого июля тысяча девятьсот двадцатого года, подозревается в экстремистских действиях против Советской власти.

— Готово, — доложил Исаков.

— Отлично, — похвалил я Петровича, потом наложил на справку свою резолюцию, проговаривая вслух каждое слово: — Передать в распоряжение АРхчека. Особоуполномоченный ВЧК Аксенов.

Первый понял мою игру Книгочеев. Еще бы, в жандармерии дураков не держали.

— Как вы ее собираетесь этапировать? — поинтересовался бывший ротмистр.

— Доедем до Москвы, снаряжу конвой, — пожал я плечами. — Чего тут сложного? Мне все равно посылку от Спешилова отправлять, заодно уж… Довезут женщину до Архангельска, поместят в городскую тюрьму. Впрочем, лучше на Соловки, нечего ей в городе делать. Я приеду — разберусь.

— Владимир Иванович, — с убедительным беспокойством за судьбу «нищенки» заговорил экс-жандарм. — Вы же в Архангельск вернетесь через полгода, а то и позже? Она что, так и будет на Соловках?

— А куда ей спешить? — хмыкнул я. — Год посидит, два, что с того? Соловки места цивилизованные, белые медведи давно не ходят.

— Холодно там, помрет женщина, — невзначай обронил Книгочеев.

— Помрет — еще лучше, значит, мне с ней возиться не придется. Да и не факт, что помрет. Женщина молодая, здоровая, три года для нее ерунда.

— А если забудете про нее? Или, тьфу-тьфу, по дереву постучу, с вами случится что, так и станет сидеть? Если она в тюрьме или в лагере будет числится за самим Аксеновым, ее откуда никто не вызволит.

— Типун тебе на язык, товарищ Книгочеев, что со мной случится? — возмутился я, потом вздохнул: — Хотя, в этом мире может быть все. Но если и так, тоже не страшно. К десятилетию революции — а это всего-то через семь лет, обязательно объявят амнистию. Вон, товарищ Морозов в Шлиссельбургской крепости дольше сидел, четверть века, и ничего. А Феликс Эдмундович?

Татьяна, молча слушавшая нас, включилась в игру.

— Владимир Иванович, вы не правы. Марьяна — это не революционерка, не народоволка. Семь лет для женщины — огромный срок. Сами посудите, что с ней через семь лет будет? Надо бы что-нибудь другое придумать.

— А что я придумаю? — развел я руками. — Вот, дорогие товарищи, сами-то посудите, разговаривать она не хочет, что дальше? Да на хрен мне это надо. Была бы она полькой, то по заключению перемирия можно было ее на своих обменять. А так, ну кому она нужна? Паровоз тормознуть, вывести на насыпь и расстрелять? Можно, но не хочется из-за одной дуры время тратить. Остановимся, с маршрута собьемся, нагоняй потом. Грохнуть и на ходу выкинуть? Но мы же не уголовники какие, чтобы женщину в вагоне мочить и с поезда сбрасывать. Можно бы дамочку в особый отдел Юго-Западного фронта сдать, обратно в Львов отправить, так тоже нет оснований. Может, она меня ограбить хотела, никакой политики? Так что позовите Ануфриева, пусть он ее в арестантское купе определит, часового приставит.

Женщину увели, народ кроме Татьяны разошелся. Александр Петрович перед тем как закрыть за собою дверь, «одарил» меня таким взглядом, что я испугался — не застрелился бы бывший штабс-капитан.

Таня, забравшись на жесткое сиденье с ногами, задумчиво изрекла:

— Я иногда думаю — что мне на том свете будет? За ту сыворотку правды, да за допрос сегодняшний? Вот ты, Владимир Иванович, не боишься, что тебя наказание ждет?

— За что? — поинтересовался я. — За то, что людей через колено ломаю или за то, что свое дело делаю?

Говорить о высоком не хотелось. И впрямь — какие высокие материи, если спать хочется? Я подошел к Тане и, приобняв девушку за плечи, сказал:

— Тань, ты не заморачивайся пока. Попадем на тот свет, там и посмотрим. Если заслужили, наказание примем достойно. Будем с тобой в одном котле с кипящей смолой сидеть, анекдоты друг другу рассказывать. Так что, запоминай анекдоты, чтобы лет на тридцать хватило.

— Почему на тридцать? — вскинула Танька голову. — Маловато будет.

— Так это тебе, — пояснил я, позевывая. — Мне-то подольше сидеть, лет сто, а может и тысячу. — Не выдержав, снова зевнул. — И вообще, Татьяна Михайловна, устал, спать хочу. Два раза за день убить пытались, а теперь еще и ты мозги пудришь.

Татьяна, тоже клевавшая носом, встрепенулась:

— Когда это успели?

— А, — устало отмахнулся я. — Когда обратно из расположения шестой дивизии возвращались, какие-то придурки напали, еле отбились. Только не спрашивай, потом расскажу.

Спал долго, едва ли не до полудня. Понятное дело, завтрак проспал — верно, Танька облизывается, схомячив две порции. Зато, когда я проснулся, меня уже ждала кружка с кофе.

— Божественно! — приподняв глаза к небу, произнес я. — Еще бы кусочек сахара, было бы совсем здорово.

— Я тебе говорила, что первый раз вижу человека, который пьет черный кофе и просит сахар? — хмыкнула Татьяна.

— Уже раз пятый или шестой, — кивнул я, делая второй глоток. Мне о том же самом и жена говорила, и дочка, приучавшие меня пить молотый кофе вместо растворимого, а я люблю сладкий. Чай без сахара пить привык, и уже начало нравится, а вот кофе непременно с сахаром.

Нет, кофе и без сахара хорош. Сделав еще глоток, спросил:

— Что-нибудь есть интересное?

— Товарищ начальник, за время вашей спячки происшествий не случилось, — хихикнула Татьяна, а потом посерьезнела. — Ануфриев приходил, сказал, что львовская нищенка в дверь стучалась, к начальнику хочет.

«Львовская нищенка» — неплохо звучит. Если буду проводить какую-нибудь операцию во Львове, так и назову. Я предполагал, что женщина сломается, но не думал, что это произойдет так быстро. Видимо, купе продуваемое насквозь из дыры в углу, рассчитанной для определенных нужд, женщины переносят труднее, нежели мужчины. А «нищенка», скорее всего, дамочка образованная, вспомнила гимназический курс географии, представила карту, Белое море и Архангельск и осознала, что там еще холоднее.

— Еще Александр Петрович с вами хотел поговорить, добавила Таня. — Наедине.

— Лады, — кивнул я. Прикинув порядок действий, сказал. — Зови Исакова, а коли он наедине хочет, то сама пока Потылицына развлекай. Ты, вроде бы, говорила, что он к тебе неравнодушен?

— А, это в прошлом, — отмахнулась Татьяна. — Кажется, поручик в Минске себе зазнобу нашел, теперь страдает.

— Страдает, это хорошо, — философски изрек я. — Любовь, даже безответная, еще никому не вредила.

— Владимир Иванович, не был бы ты моим начальником, так бы взяла, да и дала тебе в ухо.

— Тань, как хорошо, что твой папа — капитан второго ранга, — хмыкнул я, на всякий случай посматривая на руки девушки

— Это вы к чему? — с подозрением посмотрела на меня Татьяна, переходя на вы.

— Да так, мысли вслух. Лучше сходи, пригласи Александра Петровича. И скажи Кузьменко — пусть нищенку допросит. Я потом гляну, если что не так, допрошу повторно.

Дочь кавторанга повела плечами и дисциплинированно вышла из вагона. А я-то имел в виду, что в их доме имеется понятие субординации, потому что другая девушка не посмотрела бы, что я начальник, а дала в ухо. Нет, получать в ухо от Тани не хочу, чревато.

Явился Александр Петрович. Кажется, он собирался доложиться по всей форме, но я просто кивнул на рундук.

— Садитесь, товарищ Исаков. Как я понимаю, хотите подавать рапорт на увольнение из чека?

— А как вы догадались? — сверкнул стеклышками очков Петрович.

— Глянул на вас вчера и осознал — либо застрелится Александр Петрович, либо попросится на свободу. Дескать, мне противно заниматься такой работой. Верно?

— Верно, Владимир Иванович, — не стал кривить душой бывший штабс-капитан. — Врать не стану, собирался стреляться, но передумал. Решил, зачем вам напрасные хлопоты?

— Это вы правильно, — не кривя душой, сказал я. — Вам-то что, застрелились, а нам каково? Объяснительную придется писать, потом с трупом неизвестно что делать — здесь закапывать или в Архангельск отправлять? Если в Архангельск, какой гроб нужен? Если в деревянный положить, так вонять будет, надо металлический искать, лучше цинковый, или свинцовый, но где взять-то?

— Не шутите так, Владимир Иванович, — насупился Петрович. Потом добавил: — Самоубийц-то и в прежние времена на кладбищах не хоронили, а уж теперь… Кто бы меня в Архангельск повез, кому это надо? Прикопали бы где-нибудь, да и все.

— Я и не шучу, — пожал я плечами. — Есть у меня свой пунктик. Если есть возможность, похоронить своего человека достойно. Понятное дело, что, если отступаем, там не до кладбищ и не до почетного караула. Впрочем… — прервал я свой собственный монолог. — Пишите рапорт. Только убедительная просьба — не пишите, что вы не согласны с методами работы своего начальника, что вам претит заниматься контрразведкой, что вам жаль загубленные судьбы наших подследственных, что нужно воевать честно, с открытым забралом.

— Ну, про честную войну я бы писать не стал, — сквозь силу улыбнулся Петрович. — Я же как-никак сапер. И мосты взрывал, и минные поля ставил.

— Значит, уже хорошо, осознаете. Стало быть, напишите, что по состоянию здоровья вы не можете исполнять служебных обязанностей. Таня вас осмотрит, какой-нибудь диагноз придумает, справку выдаст. Я все подпишу, печать поставлю. Как в Архангельск приедете, справку у врача подтвердите — с моей подписью ни один врач спорить не станет, а иначе могут вас загрести в Красную армию как военспеца.

— Владимир Иванович, как же вы не поймете? — начал сердиться Исаков. — Я же не против послужить в Красной армии. Я в чека служить не хочу. Хочу, чтобы вы перевели меня в армию. Я вообще не пойму — на кой хрен вы меня к себе на службу определили?

— Ну что вы все — я да я? — мягко пожурил я бывшего штабс-капитана. — На службу я вас определил, потому что мне специалист нужен по саперной части. Жаль, разумеется, что вы служить не хотите, но что поделать. — Видя, что Александр Петрович собирается что-то сказать, поднял ладонь. — Подождите, не перебивайте. Знаю, что скажете — в РККА всей душой, от ВЧК — избавьте. Нет, товарищ Исаков, не получится. Либо вы служите там, куда вас поставили, либо вообще не служите. Выйдете на «гражданку», пойдете детишек учить, чем плохо?

— Опять я вас не пойму, товарищ начальник, — поправил очки Петрович. — Вы же, как помню, по всем лагерям офицеров искали, а вместо того, чтобы нас расстреливать, на фронт отправляли. Ведь было такое? Чем плохо, если в Красной армии лишний сапер появится? А я, смею надеяться, не из худших.

— Так я вам верю. И специалист вы первоклассный. Только, Александр Петрович, когда я вас брал на службу, вы мне сами рапорт написали — так мол и так, прошу зачислить в ряды РККА. А потом, когда я вам предложил рапорт переписать, мол, хочу служить специалистом в чека, вы же не отказались, верно?

— Я, Владимир Иванович, в состоянии эйфории был, — смутился Исаков. — Ждали расстрела, а вы тут явились, нам и подумать особо не дали — на фронт, поляков бить. Я тогда и черкнул, не глядя.

— А теперь, стало быть, все разглядели, и захотели в Красную армию?

Исаков ненадолго задумался, потом спросил:

— А если я после увольнения порву эту справку, пойду добровольцем? Кто мне запретит?

— И как вы себе это представляете? Отправитесь в строевую часть? Не примут. Пойдете в военкомат, что вы там скажете? Служил у белых, прошел фильтрацию, служил в чека. Спросят — а почему из чека вас выгнали?

— Как это — выгнали? — не понял Петрович.

— Как выгоняют? Выгоняют за пьянку, за моральное разложение. За все прочее — взяточничество, превышение служебных полномочий у нас не выгоняют, расстреливают.

Эх, до чего же наивный ты человек, штабс-капитан. И майором тебе не быть, это точно. Не помню, в каком году у нас майоров введут? В тридцать четвертом, что ли? А, нет, в тридцать пятом. Но тебе, капитан, переаттестация не светит.

— Выходит, в чека, как в масонской ложе — вход рупь, а выход два? — невесело улыбнулся Александр Петрович.

Наивный-то он наивный, но не глупый. Ишь, догадался.

— Про масонов, уважаемый Александр Петрович, сказать ничего не могу, не был, не состоял. Я же вам предложил — уйдете по состоянию здоровья, станете чем-то полезным заниматься. Не хотите детей учить, другое дело найдется. Саперы в народном хозяйстве всегда нужны — шахты строить, железные дороги, да мало ли что.

Мне стало интересно — воспользуется ли старый служака лазейкой, что я ему предложил или нет?

— Нет, я так не хочу, — покачал головой Исаков. — Тогда уж и на самом деле — лучше пуля в лоб.

— Скажите-ка мне, Александр Петрович, решение застрелиться или уйти у вас когда появилось? После того как я эту девицу пугал, да?

— Так точно. Наверное, вы действовали правильно, но со стороны это выглядело мерзко. Я не голубых кровей, но офицер, пусть нас и отменили.

— Верю. Но у меня встречный вопрос — а на кой черт вы это все слушали? Вышли бы из купе, и все дела. Это первое. Второе — а по чьей милости эта девица оказалась в поезде? Ладно, Татьяна проявила жалость, но вы-то куда смотрели? Вы были дежурным, позволили себе пропустить постороннего человека. Да, охотно верю, что вам стало жаль бедняжку и вы не подумали, что она попытается задушить вашего непосредственного начальника. И третье — вы отличный специалист, вы очень много полезного сделали, и вы еще мне нужны — война заканчивается, нужно не минные поля ставить, а обезвреживать. В РККА и своих саперов хватает, у нас нет.

Дальше я понял, что мне уже надоел разговор и решил поставить точку.

— В общем так, Александр Петрович. Со службы я вас не отпускаю. Хотите застрелиться — хрен с вами, стреляйтесь. Честно скажу — ваш труп доставить в Архангельск не обещаю, скорее всего, похороним где-нибудь неподалеку. Могила будет, насчет гроба не знаю, скорее всего, без него. Единственное, что если застрелитесь, то я вас перестану уважать. И как человека, и как офицера. — Видя, что Исаков побледнел, готовится сказать что-то резкое, совсем ненужное, поспешил остановить его. — Можете обижаться, и как офицера. Жандармский ротмистр Книгочеев той России служил, честно служил, а все остальные чистенькими хотели остаться. Да, остались. И что в сухом остатке? Профукали вы ту Россию. И что, эту хотите профукать? Шиш. Так что идите, Александр Петрович, стреляйтесь, вешайтесь, можете вены порезать, а мы уж как-нибудь сами, без вас.

Глава 8. Ни мира, ни войны

Петрович не застрелился, но нам все-таки пришлось делать остановку. Львовская «нищенка» — кстати, по национальности русская, а ругалась по-польски, потому что выросла в польской среде, девятнадцати лет от роду, фамилия Факен (странная для русского человека, но чего только не бывает?), звать Алена, бывшая гимназистка, на допросе показала, что она входит в боевую группу эсеров оставшихся в городе после отхода поляков. Задача — уничтожение красных командиров, особенно представителей высшего командного состава. Сама она планировала убить Склянского, но не успела (грех такое говорить, но жаль!), а когда узнала, что на путях стоит бронепоезд одного из кровавых карателей ВЧК Аксенова, очень обрадовалась. Дальнейшее известно. Жалела, что не решилась прихватить с собой настоящее оружие, понадеявшись, что сумеет задушить мерзавца (то есть, меня!) удавкой — ей показывали, несложно, но не получилось.

Уже и не помню, какая по счету юная дурочка, решившая бросить себя в «жерло революции», встретилась мне за эти два года? Не то третья, не то четвертая. Но я слегка огрубел душой. Раньше бы принялся сетовать — вот, мол, ей бы учиться, замуж выйти, детишек рожать, а теперь… Девушка — не младенец, соображает, что делает, а за все в этом мире надо платить. Единственное, что я сделал — не стал ей «шить» покушение на убийство моей персоны, а уж как решит ревтрибунал Юго-Западного фронта, зависит теперь лишь от самой «нищенки», да от того, насколько успешными станут действия чекистов. Список террористов, составленный Никитой на основании допроса, состоял из пяти фамилий, хотя Львовская организация эсеров должна быть больше. Старая тактика, разработанная еще Нечаевым и принятая на вооружение эсерами, когда рядовой исполнитель знает лишь ближний круг и, стало быть, не сумеет выдать всю организацию.

Алену Факен (да, фамилия!) мы высадили в Бродах, определили под арест, телеграфировали в особый отдел Юго-Западного фронта — пусть забирают, везут во Львов и работают. Конечно, заманчиво самому раскрутить террористическую группу, но какая разница? Одно дело делаем, делить нечего, да и возвращаться во Львов у меня времени нет, а из Москвы ловить львовских эсеров проблематично. Но копию протокола допроса Факен и наши с Татьяной рапорта я отдам Артузову для учета и контроля, а лавры пусть достаются Манцеву. Начальник особого отдела фронта после «буйств» Первой конной и так проштрафился, пусть теперь себя реабилитирует. Правда в качестве «трофея» мы оставили себе баночку с кокаином. Татьяна сказала, что он ей нужен в медицинских целях, и вообще, она им спирт разбодяживала, когда «сыворотку правды» колола, вдруг еще пригодится? А я и не знал, предполагая, что Таня использовала чистый спирт.

Всю дорогу до Москвы — без малого трое суток, я благополучно продрых, просыпаясь только на обеды и ужины. А завтраки… Хм. Танька уже посетовала, что юбка ей начинает жать, а из-за меня она поправилась фунта на три-четыре как минимум, но я ей сказал, что хорошего человека должно быть много, и она успокоилась. Как хорошо, что в двадцатые годы двадцатого века девушки еще не стремились выглядеть сушеными воблами, а анорексия не приобрела тотальный характер.

Наш бронепоезд прибыл к Брянскому вокзалу — похожему на дебаркадер, самому молодому на тот момент, очень красивому. Даже платформа была необычной — застекленной, напоминавшей арку.

Разумеется, никто не догадался подать к бронепоезду машину (даже товарищ Троцкий автомобиль с собой возит!), извозчика днем с огнем не сыщешь (НЭП только в следующем году запускаем), пришлось топать пешком.

Москва еще не очень большая, идти-то всего ничего, с час, прогуляюсь, город посмотрю. Вряд ли за время моего отсутствия что-то изменилось, но все-таки развлечение.

Дойдя до того места, где через тридцать с небольшим лет появится метро Арбатская, задумался-то ли мне свернуть в сторону Кремля, то ли идти дальше, до Лубянки. Дилемма. Все-таки во Львове я был порученцем Ленина и по возвращению в Москву обязан явиться к Председателю Совнаркома и доложить о выполнении задания. Но, с другой стороны, Дзержинский, в срочном порядке вытребовавший меня в столицу, не мог не согласовать вопрос с Владимиром Ильичем — Феликс Эдмундович в субординации разбирается. Стало быть, нужно шествовать на Лубянку, доложиться Председателю ВЧК, а там видно будет.

Дежурный мне сообщил, что в настоящий момент товарищ Дзержинский, Ксенофонтов и все руководство находятся на собрании трудового коллектива. Стало быть — мне туда.

Собрание трудового коллектива центрального аппарата ВЧК скорее напоминало митинг тысяча девятьсот восемнадцатого года. На трибуну то и дело выходили знакомые, малознакомые и совсем незнакомые люди, спешившие донести свою точку зрения на перемирие заключенное с Польшей. Я слегка удивился — а когда и успели? Верно, вчера или позавчера, когда я отсыпался. И кто его заключал? В принципе, перемирие мог заключить и командующий Западным фронтом. На краткий срок — от нескольких часов и до нескольких дней хватит и собственной власти Шварца, а вот если на месяц, на полгода, то требуется получить соответствующие полномочия от Совнаркома одобренные Политбюро. Ну или наоборот, я уже запутался, кто и за что у нас отвечает. Нет, все-таки исполнительная власть у Совета народных комиссаров, а Политбюро утверждает общую политическую линию.

На мой взгляд, даже плохое перемирие, это лучше, нежели война. Шварц, насколько помню, в императорской армии дослужился до звания полковника, а у нас стал генерал-лейтенантом. Человек толковый, возможно, не сумевший в моей истории себя реализовать из-за неудачного польского похода. Теперь же совсем иное дело. Убрали Тухачевского, исполняющий обязанности комфронта раскрыл свой потенциал, заставив поляков просить о перемирии.

Как правило, за перемирием следует мир, но подготовка к переговорам займет определенное время. А сами переговоры — это место, куда съезжаются наши и польские дипломаты, наблюдатели из других стран, там околачиваются журналисты, добрая половина которых является кадровыми разведчиками, а вторая половина — «чистые» борзописцы, используется «втихую», потому как любой журналист, это находка для шпиона.

Очень даже возможно, что мой вызов в Москву с этим и связан. Приставят товарища Аксенова к дипломатам, дадут большую метлу, стану от них враждебные элементы отгонять и присматривать, чтобы какой-нить секрет на сторону не уплыл.

Впрочем, вернемся к собранию. Я отыскал себе место в заднем ряду. Обычно, все стремятся сесть именно там, чтобы иметь возможность слинять, если понадобится, но сегодня народ прочно оккупировал первые ряды. Видимо, повестка дня злободневная, касающаяся шкурных интересов. И так бывает. Когда в России была проведена самая точная перепись населения? Да накануне выдачи ваучеров.

Сел, огляделся. В президиуме знакомые лица — сам Феликс Эдмундович, Ксенофонтов, другие члены коллегии. С самого краешку скромно устроился Артузов. Ему пока и положено быть скромным, самый молодой в руководстве чека.

Странные дела творятся нынче в ВЧК. Уже пятый оратор вещает о том, что перемирие с панской Польшей — отход от позиций коммунизма, предательство идей мировой революции и наша задача как карающего меча революции потребовать от руководства республики продолжения польского похода. Следует захватить Варшаву и не успокаиваться, пока красный флаг не поднимется над Парижем, Лондоном и Мадридом. Ребята, вы белены объелись? Вам что, двух войн мало? И с каких-таких рыжиков ВЧК выражает собственное мнение — вести войну или заключать мир? Конечно же, карательные органы — часть государства, но не та часть, что принимает решения. Наше дело простое — помалкивать в тряпочку, исполняя команды тех, кто стоит у власти. Может, встать и внести собственное предложение? Дескать, коли так жаждете повоевать, сидя в Москве в кабинетах, то собранию следует вынести резолюцию — сотрудники центрального аппарата ВЧК приняли решение создать маршевый батальон и в полном составе отправиться на фронт под пули поляков или белых.

Потом до меня дошло. Эти парни фронта не испугаются — какая чушь. Сколько раз было, что чекистов едва ли не в полном составе отправляли на белочехов, на Колчака, на Юденича или на Деникина. Дрались храбро, возвращались не все. Чужие жизни для них (или для нас?) ничто, но и свои не жалеют. Они испугались мира, вот в чем дело!

Революция свершилась, заканчивается гражданская война, а что делать дальше, если лозунгом станет не «Именем революции», а «Именем закона»? Ведь как сейчас — контра не церемонятся, но и мы, соответственно, не заморачиваемся соблюдением законных процедур, да и законы Советской России в военное время не сильно действуют. И что станет делать чекист, привыкший полагаться не на голову и закон, а на революционное чутье и маузер? Вот-вот, то-то и оно…

Если бы такое было возможно, то с наступлением мира следовало уволить из Чрезвычайной комиссии не меньше половины сотрудников. Тех, чья психика уже искорежена вседозволенностью и безнаказанностью (да-да, такое есть!), которые вряд ли сумеют перестроиться, приспособиться к мирному времени. Надо бы их заменить. В идеале — молодежью даже не нюхавшей пороха, не успевшей осознать преимущество револьвера перед законом. Другое дело, что в реальности это не удастся. Не спишешь одним махом сотрудников ВЧК, а спишешь, так куда они пойдут? И молодежь, не нюхавшая пороха и, соответственно, не имеющая опыта оперативной работы, сумеет заменить ветеранов не ранее, чем через год, а то и два. Видимо, в этой реальности, как и в той, придется проводить замещения постепенно, начиная с самых одиозных фигур.

Интересно, почему руководство ВЧК, заседавшее в президиуме, не пресекает пространные рассуждения? Позволяют сотрудникам выпустить пар или что-то другое? Не зря же Дзержинский внимательно смотрит на лица присутствующих, а Артузов делает какие-то записи в блокноте.

Я уже собрался потихонечку выйти, но был замечен. В президиуме Дзержинский переглянулся с Ксенофонтовым, бросил несколько слов ведущему заседание мрачному Лацису. Не удивлюсь, если Мартину Яновичу идея заключить перемирие, а затем и мир, тоже не нравилась, но у него хватало ума оставить свое мнение при себе.

— Товарищи, среди нас присутствует товарищ Аксенов сегодня прибывший с Юго-Западного фронта, — сообщил Лацис. Посмотрев в мою сторону куда-то поверх головы, предложил: — Думаю, следует предоставить ему слово.

Артузов, зараза такая, захлопал в ладоши, привлекая ко мне внимание, его поддержали — вначале жиденько, потом энергичнее. Грома, переходящего в овации, не вышло, но все равно, мне пришлось вставать и идти к трибуне.

— Здравствуйте, дорогие товарищи, — начал я, лихорадочно обмозговывая: что бы такого сказать, чтобы и звучало убедительно, и не вызывало отторжения. — Действительно, я сегодня прибыл с фронта, из Львова взятого частями Первой конной армии. — Зал притих, а я понял, о чем нужно говорить. — Товарищи, я мог бы долго рассказывать о героических действиях Красной армии, о подвигах наших бойцов, об их лишениях и о том, что красноармейцы начали уставать. Да, бойцы Первой конной устали, но они готовы воевать дальше. Но все-таки, не настал ли такой момент, когда нужно дать людям отдохнуть? Я хочу спросить — а что изменится с наступлением мира лично для нас? — Пока народ не опомнился и не принялся орать, продолжил. — Мы с вами — не просто карающий меч революции, мы боевые отряды коммунистической партии. Если для всех остальных граждан Советской России настанет мир, это не про нас. Наше юное государство станет создавать границы — мы с вами встанем на их защиту от вражеских происков. Неизбежно начнутся провокации, нас будут проверять на прочность. Кто сможет дать достойный отпор? Мы, чекисты. Война закончится, потребуется поднимать сельское хозяйство, восстанавливать транспорт, промышленность. Думаете, враги из-за границы позволят нам наслаждаться спокойной жизнью? Нет и еще раз нет. Наша задача — обеспечивать мирную жизнь для всех остальных граждан, но не для себя. Настанет мирная жизнь, все успокоится, но сразу же поднимут голову те, кто захочет вернуть нас обратно в царскую Россию или насадить нам на шеи власть помещиков и капиталистов. Но мы с вами не увидим мира. Мы с вами, мои дорогие, мои боевые товарищи, встанем заслоном на пути врагов Советской России, как в незапамятные времена Русь вставала между Европой и Азией, принимая на себя удары и тех, и других, и всегда их достойно отражала. И нам не придется приходить на работу ровно к восьми утра, возвращаться домой вовремя, потому что мы не работаем, а служим!

Мне казалось, что я никогда не нес такой чепухи, не рассуждал настолько демагогично, но, к своему изумлению, в зале наступила мертвая тишина, а кое-кто из сидевших украдкой смахивал слезу. Когда я закончил, настала пауза, а потом зал разразился аплодисментами длившимися так долго, что я подумал — а не хотят ли коллеги на бис?

К счастью, на бис не хотели, зато спал накал страстей, народ потишел, а наиболее воинственные ораторы сидели в раздумьях. Под это дело президиум «продавил» резолюцию о том, что общее собрание коммунистов и беспартийных сочувствующих центрального аппарата ВЧК выражает поддержку Политбюро и всячески одобряет скорейшее заключение мира с Польшей.

Я не стал вставать, ждал, пока народ разойдется, чтобы попасть на глаза Дзержинскому. Феликс Эдмундович подождал, пока я не пожму руки знакомым, кивнул:

— Владимир Иванович, через сорок минут жду вас вместе с товарищем Артузовым у себя.

Мы с Артуром переглянулись. Похоже, мысли совпали — обеспечивать оперативное прикрытие будущего дипломатического саммита. И что тут думать? Артузов — специалист по контрразведке, я каким-то образом тоже. Тем более, что еще считаюсь Начальником ПольЧК.

Сорок минут — это много. Есть время, чтобы чайку попить, тем более что Артузов хвастался, что завел себе электрочайник, значит, водичка закипит быстро.

Артур, с которым мы не виделись неделю, поставив чайник, вытаскивал из ящика письменного стола сухарики, заварку и… конфеты.

— Ты что, склад ограбил? — поинтересовался я.

— Именно, — кивнул главный контрразведчик страны.

— Иду как-то я, иду, а тут склад, — подхватил я. — Думаю — чего бы его не ограбить ради товарища?

— Который, в придачу ко всему, сладкоежка. Но я хуже сделал. Не склад ограбил, а супругу. Лидочке на службе паек выдали, а там два фунта карамели. Я у нее немножко и утащил. Как чувствовал, что Аксенов приедет.

М-да, Артузов еще круче, чем я о нем думал. Ограбить склад — фигня, а вот утащить конфеты у жены — это подвиг.

Артур поделился последними новостями, но ничего нового я не узнал. Врангель заперт в Крыму, про новое наступление пока никто ничего не говорит, оперативная работа ведется. Я, грешным делом, хотел рассказать про Улагаевский десант на Кубани, но решил пока приберечь будущую новость. Во-первых, пока не знаю, как мне залегендировать получение информации, а во-вторых, случится ли вообще десант в новых условиях?

Внезапно зазвонил телефон. На проводе оказался Дзержинский, требовавший, чтобы мы немедленно бежали к нему в кабинет. Странно, но до заданного времени оставалось еще добрых пятнадцать минут. Видимо, что-то стряслось.

Мы рысью пробежали наш коридор, опрометью метнулись на третий этаж и едва не выломали дверь в кабинет Председателя.

— Только что звонили из Коминтерна, — сообщил Феликс Эдмундович, поглаживая свою мушкетерскую бородку. — Сообщают, что пропал товарищ Бухарин.

Глава 9. Награды и назначения

Мы с Артузовым прибежали к Дзержинскому едва ли не первыми, а остальные, спешно созванные члены коллегии и начальники отделов, пришли позднее.

По мне — пропал Бухарин, так и хрен-то с ним, невелика потеря. Но это только мое мнение, чисто субъективное, личное (из-за посягательств на Наталью Андреевну), но не более. А для всех остальных Николай Иванович Бухарин — член ЦК, кандидат в члены Политбюро, главный редактор газеты «Правда», сотрудник Коминтерна, да еще и член коллегии ВЧК.

— А с чего решили, что он пропал? — поинтересовался Ксенофонтов, потом хохотнул густым басом. — Николай Иванович — по бабам ходок знатный. Может, спит с какой-нибудь кралей?

— Вряд ли все так просто, — сухо заметил Дзержинский. — Вчера вечером Бухарин уехал домой на служебном автомобиле, в Коминтерн не явился, хотя на девять часов утра у него была назначена встреча с товарищем из Франции. В Коминтерне подождали до тринадцати часов, позвонили в редакцию — Николая Ивановича никто не видел, позвонили домой. Супруга сказала, что домой он не возвращался.

— И что, она не заволновалась? — удивился Артузов.

Видимо, Артур не знал всех секретов семейной жизни наших вождей, потому что Ксенофонтов захрюкал от смеха, а товарищ Лацис отвернул лицо в сторону. Один только Феликс Эдмундович сохранил олимпийское спокойствие и довольно-таки дипломатично сказал:

— Надежда Михайловна привыкла, что Николай Иванович работает по вечерам очень долго, а порой еще вынужден оставаться на ночь или в редакции, или в Коминтерне. Так что у нее не было повода бить тревогу.

Значит, жена Бухарина не особо беспокоится, что супруг не ночует дома? Ну-ну… Жены, как правило, узнают последними. Сколько раз Бухарин был женат? Не то три, не то четыре раза. Значит, любовница у него точно есть. Не думаю, что исчезновение Николая Ивановича связано с его личной жизнью, но эту линию все равно придется отрабатывать, а я даже понял, кто станет заниматься розыском Бухарина…

Пышноусый товарищ в круглых очках, в офицерском френче, сидевший по правую руку от Председателя, слегка лениво сказал:

— Я считаю, что всей коллегии по пропаже Бухарина работать нецелесообразно. Нужен конкретный человек.

«Пышноусого» я ранее не встречал. Напряг память, вспомнил-товарищ Менжинский. Поначалу был на дипломатической работе, потом переведен к нам. Точную дату прихода Вячеслава Рудольфовича в ВЧК я не помню, но он должен стать начальником Особого отдела, а позже — заместителем самого Дзержинского и его преемником. А нынче Менжинский, стало быть, член коллегии? Или уже начальник ОСО? Не успеваю следить за новостями, это плохо.

Председатель ВЧК кивнул, соглашаясь со словами Менжинского:

— Товарищи, я вас собрал, чтобы руководство ВЧК находилось в курсе происходящего и в случае необходимости оказало помощь…

Фразу Дзержинского перебила противная трель телефонного звонка. Феликс Эдмундович взял трубку и с некоторым раздражением сказал:

— Да? — Потом раздражение сменилось удивлением. — Да. Слушаю, Владимир Ильич.

Ленин говорил добрые пять минут, но что именно, разобрать было невозможно. Лишь в самом конце Председатель ВЧК сказал:

— Выполним Владимир Ильич. Да… Все решим в рабочем порядке… Да… Слушаюсь. Отыщем.

Дзержинский положил трубку на рычаги осторожно, словно раскаленный паяльник, окинул взглядом присутствующих:

— Ситуация, товарищи, еще хуже. Николай Иванович не просто пропал, он похищен, взят в заложники неизвестными лицами. Злоумышленники позвонили напрямую в кабинет Владимира Ильича, сообщив ему, что Бухарин у них, с ним все в порядке, и что они свяжутся в самое ближайшее время и обговорят условия, на которых товарищ Бухарин будет возвращен.

На несколько секунд в кабинете наступила тишина прерванная Ксенофонтовым:

— И что, так вот прямо и позвонили? Без коммутатора?

— Такие подробности мне неизвестны, но их тоже предстоит выяснить, — сказал Дзержинский. — Видите, товарищ Ксенофонтов, ваша первоначальная версия оказалась неудачной.

— Так это я уже понял, — слегка смущенно отозвался Иван Ксенофонтович. Достав из кармана платок, вытер вспотевшую лысину. Убирая тряпицу обратно в карман, заместитель Председателя сказал: — Я думаю, лучшая кандидатура для розыска товарища Бухарина-товарищ Аксенов. Он отберет людей, а мы поможем, чем сможем.

Я отчего-то ждал такого предложения, но был с ним в корне не согласен.

— Не возражаю, но есть проблема, — заявил я. — Я редко бываю в Москве, город знаю не очень хорошо. Отбирать людей тоже сложно — я почти не знаю московских чекистов, а мои люди здесь не годятся. К тому же нам потребуется помощь милиции, а возможно и специалистов.

— А зачем нам помощь милиции? — не понял Ксенофонтов. — Стоит ли посвящать посторонних в это дело?

— Своими силами нам не обойтись. Я бы начал розыск с пропавшего автомобиля, — пояснил я. — Где машина? Вероятно, Бухарин имел личного водителя. Где водитель? Пропал вместе с Николаем Ивановичем или убит? Значит, должен быть труп. Автомобиль, водитель или его труп, это ниточки. Разумнее привлечь к розыскам постовых милиционеров, сотрудников угро, возможно, служебных собак. Поэтому я готов участвовать, готов нести ответственность, но возглавлять операцию следует кому-то другому. Проще и быстрее работать человеку лично или хотя бы шапочно знакомому с руководством милиции, а не мне.

— Разумно, — кивнул Ксенофонтов и перевел взгляд на Артузова.

Все остальные участники совещания тоже посмотрели на Артура. Мысли читать не умею, но почувствовал, что мой друг сейчас с удовольствием показал бы мне кулак, но стесняется.

— Итак, — резюмировал Дзержинский. — Ответственным за розыск Бухарина назначается Артур Христианович Артузов, его помощником — Владимир Иванович Аксенов. Всем присутствующим в случае необходимости оказывать этим товарищам помощь. Подчеркиваю — любую. Срок… — Председатель наморщил лоб, потом сообщил. — Срок — три, максимум четыре дня. На пятый день товарищ Бухарин живой или мертвый должен быть здесь, на Лубянке. Так… — Дзержинский взял паузу, и все решили, что он сейчас объявит заседание коллегии закрытым, но вместо этого Председатель ВЧК поднялся со своего места: — Товарищ Артузов. — Артур встал, а Дзержинский продолжил: — Хочу поздравить товарища Артузова с высокой наградой республики — орденом Красного Знамени. Товарищ Артузов награжден им за раскрытие и арест большой группы польских шпионов.

Когда Дзержинский вручал растерянному Артуру красную коробочку и грамоту, меня уколола зависть. Все-таки я тоже участвовал. А мне — шиш. Обидно.

Руководство ВЧК зааплодировало, но сквозь хлопки я услышал чей-то приглушенный голос: — Ну ни хрена себе. Молокососам ордена дают, а мы вроде и не работаем.

Артузов, несмотря на свою выдержку, слегка ошалел от свалившегося счастья — пытаясь одной рукой пожимать руку Феликса Эдмундовича, и ею же взять орден и документ. Понятно, уронил и грамоту, и коробочку.

Когда члены коллегии потянулись к выходу, Дзержинский неожиданно сказал:

— Товарищи Аксенов и Артузов, задержитесь. — Мы с Артуром остановились, а Дзержинский кивнул: — Садитесь, товарищи. Закончим дело, а потом уже отправляйтесь искать Бухарина. Пять минут погоды не сделают. — Когда мы уселись, Дзержинский спросил: — Обидно, Владимир Иванович, что делали с Артуром Христиановичем одно дело, а орденом вас не наградили?

— Есть немного, — не стал я кривить душой.

Я ждал, что Председатель сейчас скажет что-нибудь высокое, что мы работаем не ради наград, но Дзержинский сказал другое:

— Вы тоже награждены, только свой орден получите позже, в более торжественной обстановке, на заседании ВЦИК, когда станут вручать награды фронтовикам. Я помню, как вам вручали ваш первый орден, хотелось бы, чтобы теперь все выглядело по-другому. Дождемся возвращения товарища Калинина. Вы знаете, что Михаил Иванович сейчас находится в инспекционной поездке.

Да уж, я знал, что сейчас инспектирует будущий «Всесоюзный староста», но промолчал.

— Я поначалу хотел, чтобы товарищ Артузов тоже получил орден на заседании, но Артура Христиановича теперь не стоит лишний раз показывать посторонним людям. — Дзержинский придвинул к себе красную папочку, вытащил из нее лист бумаги. — Артур Христианович, вот приказ о вашем назначении начальником особого отдела ВЧК, прочтите и распишитесь.

Артузов, продолжавший держать в руках коробочку и грамоту, замешкался, пришлось отобрать у него награды, положить их на стол.

— Так, — кивнул Дзержинский, забирая приказ. Убрал его в папку, оттуда достал новый лист с отпечатанным текстом. — Теперь о вас, Владимир Иванович. Это приказ о вашем переводе в центральный аппарат ВЧК. Соответственно, начальником Архангельского чека станет ваш заместитель. По правилам, вы должны сдать дела, но времени у вас на это нет, сдадите дела по телеграфу. Вы остаетесь председателем комиссии по расследованию преступлений интервентов и белогвардейцев на Севере, но ее работа пока заморожена. Продолжите позже, если возникнет необходимость.

Как можно сдавать дела по телеграфу, я представлял смутно, но решил, что за полтора месяца моего отсутствия Муравин и так все принял. Я перед отъездом ему и ключ от сейфа передал. «Хвостов» в Архангельске я за собой не оставлял, нерешенных дел тоже. Правда, личная агентура… Вот здесь ничего не могу поделать, агентура без меня к нему на связь не пойдет.

Я стал внимательно изучать приказ, в котором говорилось, что Аксенов В.И. освобожден от должности начальника Архангельского чека в связи с переводом на должность… особоуполномоченного ВЧК при НКИД.

Ставя автограф, грустно подумал — вот, становлюсь дипломатом в «штатском». И товарищ Феликс подтвердил мою мысль.

— Война с Польшей показала, что иметь только военную разведку — этого мало. Мы должны ориентироваться и на другое — умонастроения населения, решения политиков, прессу. Вы, находясь в Архангельске, очень хорошо продемонстрировали это. Есть мнение, что при Совнаркоме следует создать специальный отдел, который будет заниматься политической разведкой. Ваша задача — создать такой отдел. Но для начала, вы под видом дипломата примете участие в мирных переговорах с Польшей, чтобы изучить проблему изнутри. Но об этом мы поговорим позже, когда вы с товарищем Артузовым найдете Бухарина. Вероятно, и на переговорах вы станете работать вместе.

Конечно вместе. Разведка и контрразведка — близнецы-братья. Куда же мы друг без друга, тем более сейчас, когда непонятно, где заканчиваются функции контрразведки и начинаются задачи разведки? Скажем, с тем же Крымом. С одной стороны — это территория России и там должна работать контрразведка. С другой — Врангель и прочие — наш внешний враг.

Что, теперь можно идти, приниматься за розыск Николая Ивановича? Но у Председателя остался еще вопрос:

— Владимир Иванович, что вы такого героического свершили на Юго-Западном фронте?

— Ничего, — честно отозвался я, слегка растерявшись. — Приехал, как было приказано, разобрался, никого расстреливать не стал, начдива шестой дивизии Апанасенко передал на поруки Буденному. Немного поссорился со Склянским, вот и все. Рабочая поездка, не более. Да, еще случайно поймал террористку. Во Львове есть подпольная организация собирающаяся убивать наших военачальников.

— Почему мне не сообщил? — нахмурился Артузов, уже начавший обживаться в роли начальника ОСО.

— Не успел, товарищ начальник. Рапорт написал, террористка передана в особый отдел Юго-Западного фронта. Но там еще нужно работать и работать.

— Снимете с рапорта копию, предоставьте мне, — приказал Дзержинский, потом добавил. — Позавчера пришла шифрограмма от РВС фронта. Они ходатайствуют о награждении вас орденом Красного Знамени за проявленный героизм. Первая подпись — Сталин, потом Берзин, третья — командующий фронтом Егоров.

До меня дошло.

— Если только… На обратном пути, когда возвращались из расположении дивизии вместе со членом РВС товарищем Сталиным, на нас напали неизвестные люди, но мы отбились. Правда погиб водитель.

— Ясно, товарищ Аксенов, работайте.

Интересно, что же такое Дзержинскому ясно, если мне не очень? Понятно, что инициатором награждения выступил Сталин, но почему? Вроде, рядовая стычка, обыденность. Если кто и заслуживает орден, так это сам Иосиф Виссарионович.

Тут мне в голову пришла абсолютно нелепая мысль: может, представление к ордену — это благодарность за мое поведение на заседании трибунала? Все-таки, я имел возможность изрядно обескровить Первую конную, но не стал этого делать. Или (а это смешнее) представление к награде — извинение Сталина за несостоявшиеся посиделки?

Да, а Феликс Эдмундович даст ход представлению к ордену или это уже перебор? Нет, явный перебор. У меня и так уже два ордена, а на всё ВЧК их три. И так теперь придется ждать зависти, а то и пакостей от коллег.

Вернувшись в кабинет Артузова, мы грустно посмотрели друг на друга. Вроде бы нужно поставить чайник, чтобы «обмыть» награды и должности. Но некогда. Я принялся набрасывать версии, а Артузов плотно сел на телефон, обзванивая московское милицейское начальство.

— Представляешь, что в милиции, что в угро начальство меняется похлеще, чем у нас, — пожаловался Артур. — Звоню в МУР, думал Трепалова застать, я этого парня знаю, сталкивались, а там вместо него Никулин. И какой из него начальник угро, если он недавно арестными домами заведовал? Я ему говорю — поднимай агентуру, а он — у нас нет агентов, они при царском режиме были. Интересно, как с ним инспектора уголовного розыска работают?

Да так и работают, хмыкнул я мысленно. Агентуру заводят, но начальству об этом не рассказывают. Так же, как мы в восемнадцатом. Но вслух сказал:

— Надо в дежурную часть звонить.

Артур кивнул, опять начал напрягать телефонисток на коммутаторе и через двадцать минут его усилия увенчались успехов — в районе Марьиной рощи обнаружили неизвестный автомобиль с номерными знаками соответствующими спецгаражу, обслуживавшему Кремль. Машина была перегнана в гараж и сдана под расписку завгару.

— Хреново, — загрустил я.

— Почему хреново? — удивился Артур. — Сам же говорил, зацепка. Марьина роща большая, но я туда сейчас своих ребят отправлю, они там все вверх дном перевернут, что-нибудь и отыщут.

— Да я пальчики хотел снять с баранки, — сообщил я. Видя, что Артур не понимает, уточнил. — То есть, хотел вызвать эксперта, снять отпечатки пальцев, а теперь, наверное, и смысла нет. Баранку обляпали, чужих отпечатков тьма.

— Предположим, даже и были бы отпечатки пальцев, что бы это нам дало? С чем сравнивать?

— Первый подозреваемый — самый близкий человек, — пояснил я. — Если убита жена, первый подозреваемый муж. Если муж-то жена, сосед, собутыльник. Логично? Если исчезает человек вместе с машиной и личным водителем, кто первый подозреваемый?

— Логично, — согласился Артузов. — Если на баранке имеются лишь отпечатки водителя, значит водитель причастен к похищению. И если мы отыщем водителя, то будет с чем сравнивать… А знаешь, что, — задумался Артузов. — Давай-ка я сейчас позвоню в Центророзыск, пусть мне пришлют эксперта-криминалиста, он снимет отпечатки пальцев. Понадобятся они, нет ли, там видно будет.

Мысленно похвалив начальника Особого отдела, предложил:

— Лучше позвони на мой бронепоезд. У меня свой эксперт есть.

— Который жандарм? Книгочеев, кажется?

— Ага, он самый. Он как-то хвастался, что умеет отпечатки пальцев снимать, дактокарты сравнивать. Пусть поработает. Только я не знаю, где мой бронепоезд. Карбунке приказано было к Ярославскому вокзалу подъехать.

— Сейчас отыщем, — махнул рукой Артузов, опять принимаясь терзать телефонных барышень. — Позвоню на Ярославский в трансчека, сбегают.

— Тогда пусть всех остальных сюда вытаскивают, они помогать станут, — решил я.

Артур кивнул, парой фраз озадачил сотрудников чека на Ярославском вокзале.

Я опять взял карандаш, снова начал набрасывать версии похищения Бухарина, которые придется отрабатывать, но Артузов меня отвлек.

— Да, Володя, забыл в суматохе. Я, когда с Западного фронта вернулся, пришел на Лубянку, мне докладывают — так мол и так, из Петрограда прибыли два сотрудника Архангельского чека выполнявшие задание товарища Аксенова. Ты кого-нибудь в Петроград отправлял?

— Отправлял, — вспомнил я, что действительно отправил в культурную столицу художника Прибылова и рецидивиста Семенцова. И поручил им очень деликатное задание.

— И зачем тебе в Архангельске поэт нужен?

— Как это зачем? — возмутился я. — Не все ему про Африку писать. Пусть опишет полярное сияние, ледоколы. И чем это белый медведь хуже жирафа?

— А ты Блока с Гумилевым не путаешь? — вытаращился Артузов.

— Почему Блока?

— Так они Блока с собой привезли. Этих, сотрудников твоих, вместе с поэтом мои ребята в общежитие определили, паек им выписали, а Блок куда-то по знакомым ушел. Говорят, пьянствует сильно.

Ну, твою дивизию! Я же просил Гумилева привезти, чтобы отправить Николая Степановича куда подальше годика на два. Спасти его от расстрела. Зачем мне Блок в Архангельске? У него же сердце больное. Умрет раньше времени, а я виноват останусь. Где эти художники-рецидивисты? Ладно, потом разберусь. Сейчас нужно отыскать товарища Бухарина.

Глава 10. Кабинетные бдения

Нам с Артуром хотелось поговорить о наших новых должностях, обсудить создавшееся положение. Допустим, я-то еще не стал начальником ИНО ВЧК, но он-то уже полноценный начальник ОСО. В той истории эту должность, как помню, занял Менжинский.

Артузову легче, у него уже есть костяк, теперь потихоньку станет кого-то перемещать, кого-то убирать или задвигать. А у меня… Что же, мне пора думать о собственных кадрах. Покамест есть только один потенциальный разведчик, но остальных орлов, включая Татьяну, я тоже не собираюсь отпускать в Архангельск. Напротив, вытащу из города на Северной Двине всех тех, кто может послужить интересам России за рубежом. А таких, увы, раз-два и обчелся. Стало быть, вопрос — где людей брать? В мое время начальники отделов «закрывают» штатный некомплект за счет того, что сманивают людей из других подразделений. А мне и переманивать неоткуда. Разве что из Регистрационного управления Полевого штаба, но армейские разведчики едва ли не поголовно троцкисты, а мне нужны люди свободные от политических пристрастий. Разумеется, таких нет и не будет, но чтобы их явно-то не высвечивали. Вариант, но чревато. Семен Иванович — человек хороший, зачем его обижать. Впрочем, от кого-то слышал, что Аралов из-за трений с кем-то из высшего эшелона почти отошел от дел и занимается политической работой. Надо бы уточнить. Непорядок, если такой специалист пропадет без интересной работы. Сам не пойдет, так сумеет порекомендовать, что-нибудь подсказать. Кстати, видел в актовом зале товарища, похожего на Серебрянского. Не уверен, что это он, но все-таки следует уточнить. Еще уточнить — где болтается Блюмкин. Авантюрист, конечно, но знает несколько восточных языков, есть связи, пригодится. Может, даже не придется его расстреливать. Посмотрим.

Ладно, об этом потом. Сейчас у нас с Артузовым более важные вопросы. Точнее, один.

Как бы мне хотелось походить на профессора Мориарти, на этакого паука сидевшего в центре сплетенной им паутины, и дергать за ниточки тех, кто должен работать — бегать по городу, кого-то искать, ловить, сопоставлять, допрашивать. Ладно, так уж и быть — после успешного выполнения задания готов лично отрапортовать об этом руководству.

Покамест, получалось неплохо — я сидел в кабинете, накачивался цикорием, который при должной фантазии можно принять за кофе, изрекал мудрые мысли, а Артур, к моему удивлению, их выслушивал. Он-то, в отличие от меня, еще не сталкивался с киднеппингом.

Похитители пока молчали и не тревожили Владимира Ильича звонками и требованиями, что мне казалось странным. Обычно преступники (понимаю, что преступником человека может назвать только суд, но так удобнее) озвучивают свои требования сразу — выкуп, освобождение политических заключенных, что-то еще. А здесь тишина. Хотя, в этом тоже мог быть свой смысл. Не исключено, что похитители специально действуют нам на нервы, накаляют обстановку. Вот так вот, они играют у нас на нервах, а мы ломаем голову — что же им нужно, кто это такие, и жив ли вообще товарищ Бухарин? Да, а почему именно он? Неужели не смогли найти кого-нибудь поприличнее, посерьезнее? Или оттого, что Николай Иванович ездил по Москве без охраны?

Мы с Артуром исписали три листа, составляя версии исчезновения Бухарина, перечисляя потенциальных врагов Николая Ивановича и лиц, заинтересованных в его исчезновении. Соответственно, составили план мероприятий. Артузов «припахал» весь личный состав московского чека, оказавшийся на Лубянке, вытребовал в помощь еще и милицию, не говоря уже о моих «архангелах». Но Татьяну с Потылицыным, а еще Холминова с Исаковым вместе с десятком красноармейцев я оставил в резерве, разместив их в зале для собраний. Но предварительно сводил народ в подвал в столовую, едва не доведя до нервного срыва товарища Янкеля, которому пришлось кормить целый взвод — я же не только красноармейцев и сотрудников привел, но и паровозную бригаду. Нет, пусть товарищ Янкель истерит, грозится нажаловаться самому Дзержинскому, но мне своих людей надо в первую очередь накормить, а уж потом с них чего-то спрашивать. Вон, попробуйте Таньку оставить голодной… Я уж лучше выслушаю нотацию от товарища Феликса, это безопасней.

Марьину рощу ушли прочесывать десять московских чекистов, усиленных моими «архангелами». Забегая вперед, скажу — безрезультатно. Никто ничего не видел, не слышал. Ежели, пофантазировать, то может быть, если автомобиль оставался на месте, то был смысл подключить милицейскую служебно-розыскную собаку, но где теперь искать это место? М-да…

Еще отправлены люди проверять московские больницы и морги, дана соответствующая установка милиции — найти двух мужчин. Первый, невысокого роста, плотного телосложения, на вид тридцать пять — тридцать семь лет, второй — коренастый, около пятидесяти, со шрамом на подбородке, по фамилии Яковлев. Фамилию первого из соображений секретности не разглашали.

Книгочеева отправили в кремлевский гараж снимать отпечатки пальцев. Будет ли от этого толк, нет ли, но лучше снять. Следы пальцев рук, изъятые с руля, можно и выкинуть, коли не пригодятся.

Чекисты допросили всех сотрудников Коминтерна, за исключением тех, кто не говорил по-русски. На Моховую, честно говоря, я бы и сам сходил, плюнув на желание оставаться «пауком», но Артузов не разрешил. Дескать — там и без тебя справятся, а ты наверняка начнешь о Наталье Андреевне расспрашивать – товарищ Аксенов это хорошо умеет, кто-нибудь да проговорится, потом могут проблемы возникнуть. Я вздохнул и согласился с Артуром. И впрямь, не стоит путать личное со служебным.

В Коминтерне нас тоже ничем не порадовали. Да, был товарищ Бухарин, уехал. Ждали. Не дождались, начали звонить.

В редакцию «Правды» Артузов бы меня отпустил, но туда я сам не поехал. И супругу без меня опросили, и любовницу отыскали. Впрочем, долго искать любовницу Николая Ивановича не пришлось. Когда наши ребята явились в редакцию опрашивать членов трудового коллектива об их главном, она сама напросилась на разговор. Сообщила, что они с Бухариным собираются пожениться, но попозже, когда он разведется с женой.

Эсфирь Исаевна Гурвич, сотрудница «Правды». Я даже видел ее несколько раз. Еще бы, если девушка проживает в «Метрополе» в одном коридоре с Натальей Андреевной, да и я официально во Втором доме Советов обитаю, сталкивались. Красивая девушка, с боевым опытом, постарше меня года на три. А я и не знал, что она любовница Бухарина. Может, зря я Николая Ивановича к Наталье ревновал, и он приезжал в «Метрополь» не ради дочери графа Комаровского? Но была ли тогда красавица Гурвич его любовницей, тоже не факт.

Но, во всяком случае, бытовая версия похищения Николая Ивановича отпадала. Отпала еще одна версия, лично мне чрезвычайно понравившаяся-то, что Бухарина могли похитить из-за его причастности к денежным средствам Коминтерна и теперь хотят, чтобы Николай Иванович поделился. Увы, Артузов все испортил. Оказывается, товарищ Бухарин будучи заместителем Зиновьева не имел доступа к материальным ценностям, не мог трогать ни валюту, ни драгоценности, хранившиеся в подвалах. Откуда мы об этом узнали? Секрет. Впрочем, очень надеюсь, что если я им и поделюсь, то читатели секрета не выдадут. Артузов, хотя и не сказал напрямую (он тот еще жук, даже мне лишнего не скажет), но намекнул, что в Коминтерне у него есть свой человек занимающийся бухгалтерией. Еще бы у контрразведки не было своих людей в рассаднике шпионов — хоть наших, а хоть ихних. Как уж Артур его вербанул, на чем подловил, сказать не могу. Впрочем, стану исходить из того, что оный сотрудник Коминтерна сотрудничал с контрразведкой из идейных соображений. Про счета в заграничных банках коминтерновский бухгалтер сказать ничего не мог, но тоже вряд ли у Бухарина есть к ним доступ. Про деньги Коминтерна ходят разные слухи. Да, средства имеются, но они не настолько большие, чтобы раздавать чемоданы с драгоценностями без отчета. Даже я знаю, что Коминтерн финансируется не только из Советской России, но и из других стран. Правда, копейки. Из той же Франции получили лишь десять тысяч франков, из Британии — две тысячи фунтов, из США что-то около двадцати тысяч долларов.

Мы с Артуром восстановили два дня из жизни товарища Бухарина едва ли не поминутно, составив хронологическую таблицу событий и встреч. Беда только, что это нам ничего не давало. Ну, разве что для отчета перед вышестоящими товарищами, но им не отчет о работе нужен, а реальный результат, которого у нас нет.

Наличествовала пока одна-единственная зацепка — телефонный звонок самому Ленину. Если использовался коммутатор — похитители очень наглые. Если не использовали, то они технически грамотные. А кто мог быть и технически оснащенным, и наглым? Вот-вот, все упиралось в военное ведомство, в товарища Троцкого.

Эх, случись это в мое время, вычислили бы аппарат, а потом и звонившего в два счета, никакие хитрости бы не помогли. Но что плакать о том, чего нет? Увы, коммутатор тоже ничего не дал. Четыре барышни призванные обслуживать телефонную линию с Кремлем заодно и присматривали друг за другом, так что соединение с кем-то не осталось бы незамеченным. Значит, прямое подключение. Теперь придется трясти инженеров, монтеров. Трясли. Те только разводят руками — мол, технически возможно, но где подключали, что подключали и как, сказать не могут.

Нам с Артузовым надоело сидеть в кабинете, а от выпитого цикория уже подташнивало. Новоиспеченный начальник контрразведки первым нашел себе дело — отправился искать коменданта Кремля, чтобы заполучить от него чертежи телефонных линий. Не факт, что они вообще есть, но по правилам положено. С кремлевскими линиями связи вообще — черт ногу сломит, другую вывернет. Некоторые старые кабели закопаны в землю, кое-какие висят на столбах, новые, появившиеся после переезда правительства в Москву — тянули дополнительные линии, отбирая у москвичей «лишние» телефонные номера — «кинуты» по воздуху, прицеплены к крышам. Как-то даже субботник проводили, по установке новых телефонных и телеграфных столбов-тот самый, где товарища Ленина засняли с бревном, но проку мало. Комендант лишь кивал — всех специалистов на фронт выгребли, работать некому. Эх, Сталина на тебя нет, порядок бы быстро навел. Надо бы попытаться выяснить — где произошло соединение? Специалистов уже трясли, так что — это скорее акт отчаяния, но все равно, пробовать надо.

Артур, инженер по образованию, но специализация у него металлургия. У меня из прошлой жизни есть кое-какой опыт работы с телефонными линиями с установлением прослушек, но техническую часть всегда делали специалисты. Конечно, кое-что и я знал, даже принялся «втюхивать» Артуру про «крокодилы», с помощью которых можно подключиться к телефонной связи, про «лючки», а потом плюнул и отдал Артузову бывшего подпоручика Холминова. Этот, как-никак до войны закончил «техноложку», а потом служил именно по «электрической» части. Может, он что-нибудь подскажет?

— Надо бы как-то сказать Владимиру Ильичу — если станут звонить, то пусть он потребует доказательств, что Бухарин жив, — сказал я.

— Ты думаешь, он сам не догадается? — хмыкнул Артур, уже подходивший к вешалке, чтобы взять шинель. Вспомнив о чем-то, вернулся к столу.

И тут зазвонил телефон.

— Артузов слушает.

Мне удалось распознать, что звонившим был Феликс Эдмундович, но о чем говорил, я не расслышал.

Пока Артур разговаривал, я попытался отереть слезы, бьющиеся из глаз. Дорогие мои товарищи, на чьих биографиях я вырос. Уважаемые товарищи Ленин и Дзержинский, ну, почему вам никто не скажет, что обсуждать по телефону секретные сведения, это все равно, что напечатать их в газете «Правда», а еще лучше — шепнуть какой-нибудь тетке с Хитровки. Эффект распространения тот же самый, но трат поменьше. Или вы пока непуганые, считая, что ваши телефоны не слушают? Может быть, но я в это уже не верю. Просто плакать хочется с такими безответственными товарищами.

Впрочем, а у нас-то чем лучше? Товарищи в высоких кабинетах или топ-менеджеры госкорпораций, сплошь и рядом распечатывают секретные файлы — мол, так удобнее, поручают секретаршам вставить их в папку-скоросшиватель, а потом забывают папку в приемной. А уж про то, что бумажка с паролем от электронной почты клеится скотчем на стенку ноутбука или на клавиатуру, даже и говорить не стану — это вообще классика.

Артузов, далекий от моих причитаний, закончил разговор с нашим начальником и сказал:

— Феликс Эдмундович сообщил, что похитители связались с товарищем Лениным и потребовали за голову Бухарина продолжение военных действий с Польшей. Иначе труп Николая Ивановича привезут к Василию Блаженному. Уже завтра Егоров и Шварц должны начать наступление. Владимиру Ильичу удалось выторговать два дня, и он потребовал, чтобы дали трубку Бухарину. Обещали. Сегодня вечером — ну или ночью собирается экстренное заседание Политбюро, чтобы решить — что же делать?

Техническая грамотность исполнителей, требование продолжать войну с Польшей…

— Думаешь товарищ Троцкий с отрядом флотских? — грустно пошутил я.

— Похоже. Только, — пожал Артур Христианович плечами, — уж слишком все очевидно.

Что да, то да. В двадцатые годы еще не использовалось слово «подстава», так любимое в нынешних фильмах про хороших полицейских, но другого термина у меня нет. Если подстава, то кто подставил кролика… виноват, товарища Троцкого?

— Ты не в курсе, как распределились голоса на заседании Политбюро? — спросил я.

— Ты уже спрашивал.

Да? А я и забыл. Если спрашивал, но не помню, что мне ответил Артур, то он действительно не знает.

Артузов все-таки отправился искать следы подсоединения. Что ж, пусть попробует, если не получится, так хоть при деле будет. А если отыщет, то опять-таки, что нам это даст?

Я сидел и ломал голову. Возможно, к похищению Бухарина ведет польский след? Предположим, далеко не все ляхи желают мириться с Россией, мечтают о возрождении Великой Польши и считают, что продолжение войны приведет к успеху. Вариант? Нет, так себе вариант.

Я самокритично решил, что у меня начался приступ полонофобии, если за всеми проблемами вижу происки поляков, что приходятся нам братьями. С тоской посмотрел на чайник, решив, что для очистки мозгов нужно пить кофе, а не цикорий, но тут зазвонил телефон.

— Аксенов у аппарата, слушаю вас.

— Товарищ Аксенов, это дежурный. Сообщение по вашему делу. Поступил звонок из милиции, что в Лазаревской больнице лежит человек подходящий по описанию Яковлева — лет сорока или пятидесяти, в военной форме, со шрамом на подбородке. Документов нет. Утром мальчишки его в кустах отыскали, позвали взрослых, те оттащили в больницу. Говорят, черепно-мозговая травма. Вот, все подробности.

— Напомните, где Лазаревская больница?

— Это недалеко от Марьиной рощи.

Ясно. Все-таки Марьина роща. Наша поисковая группа до больницы не добралась или не догадалась. И так бывает. Пока дежурный не повесил трубку, спросил:

— Машина есть свободная?

— Все машины в разъезде, стоит одна, но это машина товарища Ксенофонтова.

— Тогда позвони Ивану Ксенофонтовичу, скажи, что в соответствии с распоряжением Феликса Эдмундовича Аксенов его авто реквизирует, — сказал я дежурному и повесил трубку.

Я уже собирался выскочить, но передумал. Пожалуй, лучше прихватить людей. Там раненый, значит есть смысл взять Татьяну. Она не доктор, но ее опыту и профессионализму я доверяю. А еще прихвачу Потылицына. Взял бы с собой еще кого-нибудь, но места нет. Ладно, обойдемся.

Глава 11. Болтун — находка для убийцы

За что не люблю денщиков и личных водителей большого начальства, так это за их привычки. Вроде, после семнадцатого года, холуи должны исчезнуть как класс. М-да, холуи-то исчезли, а вот холуйские привычки остались. Перед хозяином они станут прогибаться, да еще и гордиться этим, а вот на всех остальных станут смотреть не со своей высоты, а с высоты своего хозяина.

Водила товарища Ксенофонтова чем-то похожий на самого Ивана Ксенофонтовича только помоложе упирался, разговаривал со мной через губу, словно делал одолжение — мол, он возит исключительно заместителя Председателя ВЧК, а если и поедет с кем-то, то исключительно по письменному распоряжению, а то ходят тут всякие.

Конечно, парень тысячу раз прав, любой на его месте поступил бы также, но мне не хотелось бежать к хозяину автомобиля за запиской. Посему пришлось завести водилу за машину, чтобы не видела Таня, и прибегнуть к легкому «вразумлению», подействовавшему лучше любых приказов и распоряжений. Мне даже показалось, что шофер проникся ко мне уважением. Оказалось, что и дорогу он знает, и отвезет нас туда в лучшем виде.

Лазаревская больница, судя по всему, получила название от кладбищенской церкви святого Лазаря и была обязана своему появлению выходцу из Марьиной рощи нежданно разбогатевшему и решившего облагодетельствовать земляков. Сколько здесь принято родов, перевязано и перебинтовано буйных жителей Марьиной рощи, вылечено сифилисов, а сколько пациентов умерло от колото-резаных ран, неизвестно. Кладбище рядышком, а статистику никто не вел.

Что это меня на упаднические мысли-то потянуло? Верно, навевало само здание — длинный деревянный барак некогда выкрашенный коричневой краской, а теперь облупившийся, с выбитыми стеклами и скособочившейся трубой. Больница чем-то напоминала земскую больницу в моем Череповце и все прочие, где доводилось бывать. Когда-то, лет тридцать — сорок назад, здание казалась верхом совершенства, а теперь… Впрочем, пока стены не завалились, крыша не рухнула, жить можно. Стены подлатать, подкрасить, крышу бревном укрепить, поправить печку — и вперед, спасать жизнь и здоровье трудящихся. Видывал я земские больницы, сохранившиеся и даже функционировавшие еще в девяностые годы двадцатого века и, ничего.

Оставил машину с Потылицыным и водителем во дворе, в укромном уголочке, а сам, вместе с Таней, надевшей ради визита в больницу белый халат, пошел внутрь.

Пациентов, к моему удивлению, оказалось немного. Из четырех мужских палат заняты две, а женщин вообще не видно. Может, война повлияла? Бабы рожать не хотят, или не от кого? А тутошних мужиков — грозу чужаков, не уступавших выходцам с «Хитровки», кого в армию забрали, а кто за ум взялся? Для бандитского района Москвы — очень странно. Хотя, кто-то говорил, что здесь постоянные облавы: иной раз милиция шмонает, иной раз мы. Двадцатый год — гуманный, к стенке сразу не ставят, как в восемнадцатом, но все равно, угодить под пресс правоохранительных органов — сомнительное удовольствие. Облавы, со всеми вытекающими последствиями, не лучшее средство борьбы с преступностью, но они оказывают дисциплинирующее воздействие на преступный мир самим фактом своего существования.

Доктор Тимофей Иванович — уже немолодой длинный дядька с желтым лицом, выдающим больную печень, сообщил, что пациента ударили по затылку чем-то твердым, но череп не пробит, имеет место сотрясение мозга. Нужен бы рентген, но у них его нет. А вообще все не так плохо, потому что раненый уже начал приходить в сознание и вполне возможно, что сумеет нам что-нибудь рассказать. Вот только трогать его нежелательно, тем более транспортировке он покамест не подлежит.

Яковлев — если это на самом деле он, в лицо я парня не знал, снимков не видел, но почему-то не сомневался, что это тот человек, который нам нужен, лежал в палате с двумя соседями: старичком со сломанной ногой и подростком, у которого что-то болело, но что именно, никто не знал. Может, какая-нибудь грыжа, может еще что. Я что, доктор? Но и старик, и подросток могли передвигаться самостоятельно, и мне они здесь совсем не нужны. Потому приказал переместить соседей в пустующую палату, чтобы оставить водителя Бухарина одного. Тимофей Иванович восторга не выразил, но спорить не стал и даже помог больным собрать немудреные пожитки.

Раненый спал. Судя по повязке, парня и впрямь звезданули чем-то тяжелым с явным намерением убить. Бить по затылку — это высокое искусство. Сильно ударишь — можно убить, удар средней степени приводит к отключке, а легкий может лишь разозлить. Не эксперт, но могу высказать предположение — удар настоящий, не имитация.

Яковлев был в нижнем белье, не очень чистом, но вполне пристойном. Не побрезговав, потрогал его рубаху. Влажная.

— И что ты там щупаешь? — поинтересовалась Татьяна.

— Да так, думаю кое о чем, — рассеянно отозвался я и пошел за доктором.

Войдя в соседнюю палату, где доктор помогал больным устраиваться, поправляя им тощие тюфяки, испытал легкий укол со стороны совести, но тут же его погасил — неча колоться, не время.

— Тимофей Иванович, не подскажете, одежда товарища была влажной или сухой? — поинтересовался я.

— Разумеется, влажной, — сварливо отозвался врач. — Судя по всему, человек всю ночь пролежал в траве, откуда одежде сухой быть? Насквозь от росы промокла. Сразу скажу, что в карманах ничего не было.

Понятное дело, что ничего. Помогли, добрые люди избавиться от лишних вещей и от бумаг.

Что ж, зато теперь я уверен на все сто, что водитель — не соучастник преступления. Был бы соучастником, не стал бы валяться. Конечно, можно предположить, что Яковлев — непревзойденный актер хорошо подготовившийся к выступлению, но это уже перебор. Похоже, его сочли убитым, оставили в кустах. Ошибка, дорогие товарищи. Не довели дело до конца, не добили. Но то, что для преступника ошибка, для нас благо. Разбудить парня или немножко подождать, вдруг сам проснется?

Сзади раздался какой-то шум, словно в палату пытался кто-то войти.

— Товарищи, вы кто такие? Сюда нельзя, — услышал я голос Татьяны.

Увидел краем глаза, как некто рвется внутрь, но Таня, упираясь обеими руками, не пускает.

— Назад, я кому сказала…

— Ах ты, проблядь, — рыкнул незнакомый голос.

Сколько раз я потом буду корить себя за то, что не оценил ситуацию, не кинулся на помощь девушке, потеряв драгоценное время. Буду корить…

Гневный голос сменился стоном. Я обернулся: девушка медленно оседала на пол, продолжая цепко держать убийцу — крепкого мужчину в военной форме.

— Тварь.

Надо бы их брать живыми, но эта мысль пришла лишь потом, уже после того как я начал стрелять. Первый. Второй. Да, третий сбегает…

— Танюшка… — бросился я к девушке.

На белом халате расплывалось красное пятно.

Из коридора донесся шум, во дворе прозвучало два выстрела, донесся крик боли.

В палату вбежал Потылицын с револьвером в руке, за ним водила. Запнувшись за один из трупов, подпоручик выпалил:

— Товарищ начальник, один бежать кинулся, я ему ногу прострелил, жить будет. — Увидев окровавленную девушку, опешил на долю секунды, выскочил в коридор и закричал: — Врач?! Где врач?

Как бы хотелось написать, что все закончилось благополучно, что девушка ранена, но выживет. Увы, Танюшке врач уже не нужен…

Тимофей Иванович понадобился третьему негодяю подстреленному Потылицыным. Когда того перебинтовали, уложили на свободную койку неподалеку от мертвой девушки, которой отставной поручик закрыл глаза и накрыл застиранной больничной простыней с огромным штампом в углу.

— Нам ведь что от него нужно? Узнать, где прячут Бухарина? — нехорошо улыбнулся Потылицын.

— Где прячут, кто прячет, — кивнул я. — Вот прямо сейчас и спросим…

— Товарищ командир, а разрешите-ка мне его одному допросить, — попросил бывший поручик и пояснил. — Вы сейчас не в том состоянии.

Действительно, не в том. Начну допрашивать, так ведь и убить могу, а он нам нужен. Бросив взгляд Таню под простыней, на два трупа, подумал — надо бы оружие собрать, обыскать, вдруг что-нибудь интересное отыщу, но потом кивнул Потылицыну и вышел.

Прямо по коридору кабинет врача. Когда я входил, долговязый доктор уже снимал телефонную трубку и начал крутить ручку.

— Стоп, — пресек я его действия. — Кому звонить собрались, Тимофей Иванович?

— Так как положено, в милицию, — недоуменно ответил врач. — У нас строжайший приказ: в случае эксцессов, нападений, какой-то стрельбы немедленно звонить. Вот, исполняю.

У меня паранойя, определенно, а приказ правильный. Но выполнить его можно потом, попозже. Из палаты, где я оставил раненого, донесся протяжный вопль. Доктор дернулся было, да что там говорить — я тоже дернулся, но вспомнив простыню, укрывавшее тело девушки, рявкнул:

— Сидеть!

— А вы мерзавец, гражданин чекист, — трясущимися губами проговорил доктор. — А ваш подчиненный — подонок и сволочь. Такому, как вы, я бы даже руки не подал.

— И правильно, — не стал я спорить. — Таким, как я, доктор, руки подавать нельзя.

Да, тутошний Айболит абсолютно прав. Какой же сволочью надо быть, чтобы пытать раненого человека? Но еще большая сволочь тот, кто сидит и слушает, как кричит раненый. Ведь он сам никого не пытает, да? Ручонки чистенькие, а с совестью можно договориться.

Что ж, если кто-то на этом месте бросит читать книгу, напишет гневный комментарий, то я, право слово, это переживу. А еще скажу, что, если бы остался жив Танин убийца, так сам бы с удовольствием его допросил и, может быть, сделал это куда жестче, нежели бывший поручик. Надо бы пойти посмотреть, как он там. Но не понадобилось. Потылицын пришел сам.

— Сущевка, — сообщил бывший поручик. Покосившись на врача, добавил: — Наш э-э… объект находится в поповском доме. Только, где эта Сущевка с поповским домом, хрен его знает. Но прикажете — отыщу.

Понятное дело, что Сущевка — это нынешний Сущевский вал. Но Сущевский вал — улица длинная, по ней только станций метро штуки четыре. Стало быть, мое знание той Москвы никак не поможет отыскать искомый дом в этой, если не знаешь местности.

— Доктор, а вы знаете, где здесь Сущевка? — поинтересовался я.

— Сущёвка — неправильное название, так ее приезжие называют, — неохотно отозвался доктор, но потом разошелся. — Правильнее сказать — деревня Сущёво. Она неподалеку, версты две, на правом берегу Неглинки. А дом поповский просто найти — он самый большой, оштукатуренный. Правда батюшка наш куда-то пропал, там теперь неизвестно кто обитает.

— Хорошо, доктор, спасибо, — поблагодарил я. Посмотрев на Потылицына, спросил: — Вадим Сергеевич, сходишь на разведку?

Бывший поручик только пожал плечами — мол, без проблем. Окинув взглядом скромный кабинет, ухватил с вешалки ветхий плащ доктора и его старую шляпу. Правильно, Вадим Сергеевич, военная форма в глаза бросается сразу, а так ты и за местного сойдешь.

— Доктор, никому не звонить, сидеть тихо, — еще раз предупредил я долговязого врача.

Хорошая мысля приходит опосля. Потылицын уже исчез, а до меня дошло, что в разведку бы мне самому следовало идти. Поручик Бухарина ни разу не видел, как он его узнает? С другой стороны — какая разница? Вряд ли похитители держат Бухарина на виду, так что разведчик выяснит лишь общую картину.

Вернулся в палату. Стараясь не смотреть на простыню укрывавшую тело, собрал оружие, отыскал документы. Судя по удостоверениям, данные товарищи относились к Управлению связи РККА. Что ж, это многое объясняет. И что еще могут сделать ушлые товарищи? Да много чего. Хреново, если выяснится, что все наши кабинеты находятся на прослушке, а телефонные разговоры между Лениным и Дзержинским внимательно изучают и анализируют товарищи из Управления связи.

Так что, неужели все-таки Троцкий?

Заглянул в служебное удостоверение парня — Лушников Иннокентий Степанович, сотрудник первого отделения Управления связи РККА. Ишь, первое отделение. То, что обеспечивает связь штаба РККА и РВСР.

Я присел на койку Иннокентия, смотревшего на меня безумными глазами. Одеяло сбилось, пятна крови проступили сквозь повязки на руке и на ноге — верно, Потылицын помял. Рука — ерунда, мякоть, а на ноге кость задета. Парню бы сознание потерять, а он, вишь, глазенками хлопает. У доктора, разумеется, никаких обезболивающих нет, да и откуда? Сам в восемнадцатом году лежал, помню. А такое вспомнить, да вздрогнуть.

— Больно? — ласково поинтересовался я.

— Больно, — сквозь зубы проговорил раненый.

— Вишь, Лушников, какой ты у нас молодец, — похвалил я сотрудника Управления связи. — И боль умеешь терпеть, не кричишь и не стонешь, как некоторые. Никак, болевой порог высокий?

Похоже, что такое болевой порог, Лушников не слышал. Или если и слышал, то забыл. Впрочем, если он Потылицыну рассказывал, значит порог этот можно преодолеть.

— Ты, гражданин Лушников, все моему человеку рассказал, или что-нибудь пропустил? — спросил я, потом уточнил. — Он тебя спрашивал, на кого работаешь? Нет? Только про Бухарина спросил? Вот ведь, непорядок. Тогда давай, излагай. — Видя, что парень задумался, говорить ему или нет, потянулся к раненой ноге. — Дернуть разок?

— Не надо. Скажу, — прохрипел связист. — Спрашивай, чего хочешь?

Так вот мы и беседовали. Я задавал вопросы, он отвечал. Пару раз Лушников терял сознание, а когда я ему легонько стучал по щекам, очухивался. Вроде бы, главное рассказал, теперь можешь и сознание терять.

Конечно, парень знал не слишком много, а только то, что могло быть известно рядовому исполнителю, но паззл начал складываться. Вылезли кое-какие фамилии — Склянский, например, а еще заместитель начальника Управления связи товарищ Халепский и заместитель начальника Управления военного снабжения Мяги. Забавно, сплошные заместители. Они что, не навоевались? Или имели карьерные соображения? Ладно, выясним.

Разумеется, некоторых деталей не хватало. Еще удивило, что не упомянули товарища Троцкого. Хотя куда же Склянскому без Троцкого?

Утешило, что Лубянку пока не прослушивают, а информацию о раненом водителе получили от… нашего дежурного. И не был чекист ни предателем, ни «оборотнем», просто ответил на вопрос большого начальника, заместителя товарища Троцкого — а нет ли чего нового по розыску пропавшего человека? Может, военные чем-то помочь могут? Он так и ответил, да, есть новости, в Лазаревской больнице. Дежурного теперь ждет расстрел, это точно.

А отреагировали связисты оперативно. Опоздай мы на пять минут, Яковлева бы зарезали, и все. Но тогда бы Таня осталась жива.

Что же, товарищ Склянский, сам ты Танюшку не убивал, а решение о ликвидации свидетеля, с точки зрения заговорщика было правильным. То, что может погибнуть девушка, ты даже и подумать не мог.

Только что это меняет? Теперь, Эфраим Маркович, обзавелся еще одним врагом. Понимаю, что у заместителя председателя РВС кровники в очереди стоят, а я еще и не самый могущественный среди них. И клясться мстить я не стану, оставляя это для фильмов про хороших бандитов и плохих полицейских. Не знаю, как я тебя убью, но жить тебе, Склянский (да, просто Склянский, без слова «товарищ». Зачем паскудить хорошее слово?) осталось недолго.

Пока я беседовал с Лушниковым, вернулся Потылицын. Когда мой разведчик заглянул в палату, предлагая выйти, я понял, что бывший поручик и кавалер пребывает в легком недоумении.

— Обнаружил? — поинтересовался я.

— Так точно. Нашел я товарища Бухарина. Точно, он самый, как на фотографиях в газетах. Окна нараспашку, жара. С ним еще двое, машина во дворе. Не знаю, правильно ли сделал, только машину из строя вывел — два колеса проткнул, никто не заметил.

— Молодец, одобряю.

— Только… — повел плечами поручик. — Странно все как-то.

— Излагайте, Вадим Сергеевич.

Изложенное Потылицыным хорошо легло в мою схему. Выслушав бывшего поручика, я пошел в кабинет доктора. Попросив его выйти, крутанул ручку, соединяясь с городским коммутатором.

На Лубянку Председателю ВЧК можно позвонить через дежурную часть, но попадешь в приемную. В принципе, так полагается. Но можно и напрямую (ну, не совсем, АТС еще нет), если тебе известны секретные номера. На цифры у меня память неважная, но телефон Дзержинского вместе с двумя добавочными цифрами, запомнил.

— Феликс Эдмундович, это Аксенов, — доложил я. — Нашел пропажу, но это имитация. Забирать?

Товарищ Дзержинский обдумывал мои слова секунды две, а может и меньше, всего полторы. Переспрашивать, уточняя, не стал, все понял сразу.

— Оставайтесь на месте, я выезжаю. Адрес?

Глава 12. Преступление и наказание

Я занимался делом, которым никак не хотелось бы заниматься — отправкой тела Татьяны в Архангельск. Спасибо хозчасти и Феликсу Эдмундовичу, что разыскали свинцовый гроб. А это, кстати, оказалось труднее, нежели отыскать транспорт. Паровозы и прочее в России есть, а вот свинцовых гробов, как оказалось, давным-давно нет. Не делают их что ли или весь свинец на пули ушел? Но все-таки поискали по Москве и нашли.

Персональный паровоз и вагон, на котором «груз двести» отправится на родину, я выбил сам. Сложно, конечно, но смог. Деятельность Правительственной комиссии по расследованию злодеяний интервентов и белогвардейцев на Севере хотя и приостановлена, но должности-то меня никто не лишал, и печать есть. А если кто-то пришьет злоупотребление служебным положением, так и черт-то с ним, шейте, отпираться не стану. Да, злоупотребил, наказывайте.

В Архангельск поедет Никита Кузьменко в сопровождении пятерых красноармейцев. Свинцовый гроб — штука тяжелая, один не утащишь. А чтобы поездка не показалась причудой Аксенова, а имела еще и практическое значение, поручу Никите задание — отвезет документы о переводе всех моих «внештатных сотрудников» в распоряжение центрального аппарата ВЧК. Когда подпишут приказ о создании отдела, все станут моими сотрудниками, включая рецидивиста. Хрен с ним, с уголовником, но коли я его пригрел, придется терпеть. С народом я говорил, никто возражать не стал. Даже отставной ротмистр жандармерии Книгочеев согласился на перевод, но попросил дать ему отпуск, чтобы уговорить жену и продать домик. Александра Васильевича можно понять. С его-то прошлым лучше держаться подальше от тех мест, где тебя хорошо знают, а с моим отъездом он лишается покровителя. Не факт, что его оставят на службе и не припомнят старее прегрешения. В Москве, конечно, тоже могут припомнить, но пока есть я, сумею защитить бывшего жандарма. Отпуск он получит, только попозже. У меня сейчас и так два отпускника. Исаков и Потылицын отпросились «по личным обстоятельствам». Раз обстоятельства, нужно отпустить. А коли личные, то начальник не должен вникать, если подчиненные этого не желают поведать. Я-то, разумеется, знаю причины, но официально ни с кем не обязан делиться.

Мне бы следовало отвезти свинцовый гроб самому, посмотреть в глаза Таниной матери, объяснить ее отцу, отставному капитану второго ранга, почему не сберег девчонку, которая спасла мне жизнь.

Но меня в Архангельск никто не отпустит. Смерть девушки — это мое сугубо личное дело, а служба на первом месте. И я сейчас создаю новый отдел. В основном, сижу в отделе кадров, просматриваю личные дела сотрудников, пытаясь отобрать тех, кто сможет работать в ИНО ВЧК.

Мне, кстати, название не очень нравится, попробую убедить Дзержинского, что термин «внешняя разведка» звучит красивее.

Если начну вспоминать, то припомню не меньше десятка «нелегалов», трудившихся на благо родины. Жаль только, что кто-то из них еще не дорос до сознательного возраста. Скажем, та же Зоя Рыбкина-Воскресенская, зато ее супруг, Борис Рыбкин — уже вполне. Правда, не уверен, что это его подлинная фамилия, но зацепочка вот она. Есть еще и другие интересные фигуры, способные принести пользу, но трогать их пока нет никакого смысла. Вот точно знаю, что шляющийся по Парижу Илья Эренбург — наш человек, но и что мне сейчас от него?

Засылать агентуру в никуда, без прикрытия, на роли «спящих» агентов, хорошо только в фильмах. В реальности они «растворятся» среди местного населения. Нужны резиденты, которых я смогу контролировать, и на которых есть рычаги воздействия. Увы, без этого нельзя. К тому же агентам нужно ставить конкретные цели и задачи, четко определяя — по «кому» они станут работать или по «чему». Это, простите за сравнение, как с армией. Вооруженные силы должны иметь вероятного противника, а не ориентироваться на неизвестно что, вроде инопланетян. Агентура, не имея четких задач, просто сопьется или пойдет сдаваться в полицейский участок. Так что слегка подожду.

Но основа отдела, костяк, если хотите, уже должен быть, чтобы мне не иметь бледный вид, получив «установку» партии и правительства и сразу же подбирать исполнителей.

М-да, кадры решают все, а подавляющее большинство чекистов центрального аппарата ни иностранными языками не владеет, ни образования у них нет. Я тут тихонечко намекнул товарищу Дзержинскому о Блюмкине, но Феликс Эдмундович приказал не трогать главного авантюриста ВЧК. Мол, на него есть другие виды. Что ж, значит, трогать не буду. Да, а какие виды у Дзержинского на Яшу Блюмкина? Любопытно… Не собирается ли Феликс Эдмундович создать свою личную разведку?

Надо бы отыскать еще одного Якова. Якова Христофоровича Давтяна. От этого пользы больше, чем от многоликого Блюмкина. В моей истории именно Давтян (он же Давыдов) стал отцом-основателем внешней разведки. Ежели Давтян тогда сумел отыскать нужных людей, то мне грех не воспользоваться его знанием и умением. И мое «послезнание» тоже на что-то сгодится. Еще бы вспомнить, где сейчас служит Давтян. Вроде, должен воевать в кавалерии, на Кавказе. Ничего, отыщу. Можно его своим заместителем сделать. Еще помню, что однокашника Давтяна-Давыдова Деканозова и еще кого-то интересного. Кто же он? На языке вертится, вспомнить не могу. Ба, так это же товарищ Катанян, тоже возглавлявший нашу разведку. Все. Берем.

Еще следует потрясти моего друга (и начальника) Артузова. Как-никак, функции внешней разведки раньше выполнял особый отдел. Не может такого быть, чтобы ВЧК не протянул свои щупальца в дипломатические представительства тех стран, с которыми у Советской России имеются договоры о признании. Правда, их у нас не так много. Афганистан, насколько я помню, еще Эстония. Латвия признала РСФСР в двадцатом, но в каком месяце? Литву мы недавно признали, но она нас еще нет. М-да, не густо. Хотя, даже что-то, это лучше, чем ничего. Через дипломатов в Эстонии можно работать по Франции и Германии, а Кабул предоставляет широкие возможности по Востоку.

Артузов, как и любой другой на его месте, не захочет отдавать свои кадры, но я с ним столкуюсь.

В суматохе навалившихся дел может показаться, что я забыл о недавнем поиске товарища Бухарина. Нет, не забыл. Просто, писать об этом не хочется.

Думал, расскажу своему читателю, как на следующий день в Москве и по всей Советской России «летели головы». Дескать, во всех государственных учреждениях, в армейских подразделениях прошли аресты, а газеты напишут, как доблестные органы ВЧК вскрыли нарыв, грозивший разрастись и отравить тело молодой республики, а революционный трибунал был справедлив и скор, поставив к стенке экс-товарищей Бухарина, Склянского и прочих калибром помельче, примерно наказав манипуляторов. Ага, как же. По сравнению с тем, чего они заслужили, эти люди отделались легким испугом.

Я порой удивляюсь несообразности преступления, совершенного членами руководящей верхушки, и наказания. Вспомнилась сравнительно недавняя история. Октябрь тысяча девятьсот семнадцатого, на заседании Центрального комитета партии большевиков Ленин выступает за вооруженное восстание. У Владимира Ильича для этого имелись серьезные основания и реальная база — большинство солдат Петрограда, Москвы и других крупных городов поддерживали большевиков, которые обещали немедленный мир после прихода к власти.

Большинство членов ЦК голосуют за, но против выступают товарищи Каменев и Зиновьев, посчитавшие, что восстание обречено на неудачу. Если начнется восстание, то после придется вести революционную войну, чтобы удержать власть. А солдаты хотят мира и потому отвернутся от большевиков. Аргументы серьезные, но товарищи Каменев и Зиновьев имеют право на собственное мнение. Хочешь голосовать против, голосуй. А дальше? Где их демократический централизм, когда меньшинство должно подчиняться большинству? Не хочешь подчиняться, выходи из партии. А Каменев с Зиновьевым, не рядовые партийцы, а члены ЦК, требующие соблюдений партийной дисциплины от других. И вместо подчинения большинству или выхода из рядов РСДРП (б) в знак протеста, пишут статью в газете меньшевиков, где открыто заявляют о своем несогласии с большинством. Если это не предательство, что же тогда называть предательством?

И как же их наказали? Да никак. Запретили выступать от имени ЦК, вот и все. А после вооруженного восстания, против которого они выступали, оба заняли очень высокие посты в правительстве и остались в руководстве партии. Вот и сейчас. Бухарин и Склянский не наказаны (про участников среднего звена и исполнителей даже говорить не стану, неинтересно), а нам, всем участникам поисков, поступила рекомендация забыть, словно ничего и не произошло.

Впрочем, по порядку. Мы с Феликсом Эдмундовичем доставили насмерть перепуганного Бухарина на Лубянку, заперли его в камере и доложили в Кремль (разумеется, звонил сам Феликс Эдмундович) и уже собрались допрашивать Николая Ивановича (эх, зачем же мы чай пошли пить, надо было сразу начинать!), последовал звонок из Кремля, приказывающий немедленно привезти главного редактора газеты «Правды» к самому Ленину, в кабинете которого заседало Политбюро, решавшее вопрос о том, стоит ли голова кандидата в члены Политбюро и главного идеолога РСФСР заключения мира с Польшей. Вишь, партия не захотела отдавать одного из своих вождей в цепкие лапы чека, хотя ВЧК — это ударный отряд партии. Может, не хотели, чтобы Дзержинский узнал что-то лишнее?

Мы с Артуром отконвоировали Бухарина (Дзержинский не член Политбюро, а выступать в роли конвоира не по чину), не задавая тому лишних вопросов, да и времени маловато — от Лубянки до Кремля на машине десять минут ходу. Нет, я бы чуточку притормозил, хватило бы и пятнадцати минут для «вдумчивой» беседы с Николаем Ивановичем, но машина не наша, а за баранкой сидел личный шофер Владимира Ильича.

Когда я вводил Бухарина в кабинет Председателя Совнаркома, то успел увидеть рядом с Львом Давидовичем понурого Склянского. Никак сам председатель РВСР притащил своего проштрафившегося зама? Если Троцкий узнал о выходке Марковича, то возможно.

Владимир Ильич, встретивший нас в дверях, улыбнулся, пожал мне руку, кивнул Артузову и сказал, картавя несколько больше, чем обычно:

— Спасибо товаг’ищи. Понимаю, устали, но тепег’ь вы можете отдохнуть. Вы свободны.

Председатель Совнаркома лично закрыл дверь наглухо, словно опасался, что кто-то станет подслушивать в главной цитадели революции.

Мы с Артузовым только переглянулись. Жила надежда, что кому-нибудь разрешат присутствовать на заседании. Как же так, Бухарин и без конвоя? Ан, нет.

А что тут скажешь? Ничего не скажешь. Заседание Политбюро — штука секретная, даже протоколы не каждый раз ведутся, решения оформляется устно, потом передаются Горбунову, а тот уже доводит волю партии до конкретных исполнителей. Вон, кстати, он и сам сидит в приемной тоскливо пожимая плечами — внутрь заходить не положено даже личному секретарю товарища Ленина. И нам, коли вождь велел отдыхать, придется отдыхать.

Мы с Артузовым вздохнули и потопали на Лубянку, обмениваясь по дороге мыслями. Уже понятно, что дело спущено на тормозах.

Итак, вместо трибунала состоялось заседание Политбюро, на котором были заслушаны кандидат в члены Политбюро товарищ Бухарин и заместитель Председателя РВСР, член ВЦИК товарищ Склянский.

Подозреваю, что партийная верхушка не захотела предавать огласке печальный инцидент, не решившись выносить сор из избы.

Наутро мы узнали, что в руководстве страны произошли некоторые изменения. Главным редактором «Правды» назначен товарищ Радек — член ЦК, журналист и «коминтерновец», а заместителем Троцкого становится… Ворошилов. Не знаю, кто содействовал выдвижению Радека на должность главного редактора главной газеты страны, и как это на ней отразится, но то, что назначение Ворошилова состоялось при участии Сталина — стопроцентно. И, не исключено, что в иных обстоятельствах товарищ Троцкий лег бы костьми и не допустил такого, но здесь ему пришлось сидеть тихо, не рыпаться, потому что проступок Склянского отбрасывал тень на самого председателя РВСР. Лев Давидович даже не попытался использовать собственный излюбленный прием — пригрозить отставкой с поста председателя Революционного совета. Ситуация такая, что теперь могут обойтись и без него, стало быть — могут отставку принять.

Разумеется, товарищи Бухарин и Склянский строго наказаны, лишившись не только высоких постов, но и членства в ВКП (б) — переведены в кандидаты и отправлены на периферию. Николай Иванович поехал в город Тамбов поднимать воспитательную работу среди крестьян, уговаривать их потерпеть до следующего года, когда введут нэп, и жить станет легче. В этой истории в Тамбовской губернии имелись кое-какие бурления, но до вооруженных восстаний против Советской власти дело пока не дошло. А если Бухарин сумеет организовать правильную работу, так может и не понадобится задействовать Красную армию против своих же мужиков.

Вот уж не знаю, кто додумался сделать ярого сторонника «военного коммунизма» проводником новой экономической политики в массы, но хочется пожать ему руку. Может, опять-таки товарищ Сталин? Знаете, а я бы не удивился. Наказание поистине иезуитское и правильное.

Кстати, в связи с новым назначением товарища Бухарина у меня зародилось смутное подозрение, что Николай Иванович хотел продолжения войны с Польшей именно для того, чтобы оставаться идеологом прежней экономической политики. Бухарин — человек умный, понимает, что мировая революция не уживется с рыночной экономикой, а он потеряет важную роль, встав в галерею классиков марксизма, сразу за Троцким. А там, чем черт не шутит, может и самого Льва Давидовича обойти. Нет, я не настаиваю на своей версии, могли быть и другие причины, но почему же тогда Николай Иванович согласился сыграть роль «похищенного»? Не иначе, был твердо уверен, что он настолько значимая фигура, что ради него Политбюро пойдет на продолжение ненужной войны. Как знать, какое решение приняло бы Политбюро, да теперь уже не узнаем.

Склянского отправили на более спокойную работу только подальше — в Тюмень, в распоряжение председателя Тюменского губисполкома, поручив товарищу Новоселову озадачить бывшего заместителя председателя РВСР сугубо хозяйственной работой в отдаленной от губернского центра местности.

Эфраим Маркович до нового места работы не доехал. Верно, смертельно обиделся, да и решил дезертировать с трудового фронта. Поезд был самым обычным, пассажирским, останавливался на каждом полустанке, да еще и общий вагон. Народу много, заходят и выходят. Видимо, товарищ Склянский решил размять ноги, пошел, да и затерялся в тайге. Пошел себе, да в речку упал. Бывает. Сибирь большая, речек хватает. Надо бы, наверное, поискать, но где там… Пока поезд дошел до Тюмени, пока спохватились, то да се. Был бы это зампредседателя РВСР, то да, все бы забегали. А так, ну кому он нужен?

К слову, перед тем как пропасть, Склянский успел поделиться с кем-то из попутчиков — с кем именно, да и с чего вдруг, никто не скажет — что организатором заговора выступил именно он, а продолжения войны хотел ради идеи товарища Троцкого, мировой революции. Вот ведь, хотел сделать приятное начальнику, а тот не оценил.

Теперь вот, историки станут ломать головы — куда пропал один из создателей РККА, сыгравший важную роль в разгроме белогвардейских банд. Но историки много над чем головы ломают, а исчезновение Эфраима Марковича Склянского — это не самая важная загадка истории.

Глава 13. Семейные тайны

Заключение мира — это вам не перемирие. Его не заключить за день-два, даже и за неделю. Вот, разве что, Брестский мир мы заключили достаточно быстро, но это исключение, а не правило.

А правило, если поначалу идет «прощупывание» — чего хотят договаривающиеся стороны, к каким компромиссам готовы? И мы были готовы на многое, и поляки. Другое дело, что Польша хотела слишком много. Формально, польская армия не разбита, а Красная — не у стен Варшавы. Но все-таки, в данной истории, а не в той, все козыри у нас на руках. И наша армия в целости и сохранности на боевых позициях, если дадут команду, пойдет хоть на Варшаву, хоть на Берлин.

Поляки нарушили перемирие один раз, пытаясь под «шумок» вернуть Львов, но комфронта Егоров, а особенно его начштаба Петин, оказались не просто готовы к такому повороту событий, но и удачно его использовали, отбив польскую армию, а потом сами развернули наступление на Перемышль. И, чем черт не шутит, могли бы Перемышль и взять — шестая дивизия Первой конной успешно уничтожила двадцать танков, перекрывавших дорогу в город, но из Москвы скомандовали контрнаступление прекратить, чтобы не превращать войну в затяжную — чего доброго, Юго-Западный фронт развернется на Варшаву, а там и Западному придется его поддерживать.

Так что дипломаты потихоньку готовились, между Москвой и Варшавой сновали курьеры, перевозя туда-сюда проекты мирного соглашения.

Первый вариант мирного договора представленный на рассмотрение Совнаркома выглядел очень наглым. Варшава требовала отвода РККА к востоку от линии Керзона, чтобы заполучить себе Волынскую и Гродненскую губернию, Львов и всю Галицию. До выплаты репараций поляки все-таки не додумались (осознавали, что они проигравшая сторона!), но жаждали возвращения всех исторических ценностей, вывезенных после первого раздела Польши, включая… свои боевые знамена захваченные Суворовым в Кракове и меч короля Болеслава Стыдливого. М-да, знамена, наверняка, где-то валяются, а меч?

Спрашивается, а откуда я все знаю? Да очень просто. Прежде чем отправиться в Совнарком, все польские депеши изучались в наркомате иностранных дел, который разрабатывал и ответы, и встречные предложения. А ваш покорный слуга с недавних пор, числился среди сотрудников НКИД и теперь проходил стажировку перед поездкой на переговоры. Причем, я считался советником по культуре. Но это сейчас советник довольно высокий ранг, а в двадцатом году что-то вроде нашего атташе — самый первый ранг, если считать с конца, но хорошо, что по культуре, а не по сельскому хозяйству. Культура — понятие растяжимое. Для дипломата в штатском вполне нормально. Читывал я биографии наших чекистов, где было сказано, что «с такого-то по такой-то год имярек находился на дипломатической работе». Стало быть, если заслужу персональной справки в Википедии, то и про меня напишут то же самое.

К дипломатам я теплых чувств не питал. А за что? За информацию, что отправилась из их шарашкиной конторы в европейские газеты? Пережил, конечно, но все равно, неприятно. И на будущее, с учетом моей новой должности, могут статейки аукнуться.

Товарищи дипломаты, надо сказать, появлению чекиста в своих рядах тоже не обрадовались. Держали себя высокомерно, пытались задавать каверзные вопросы с намерением «уесть» необразованного. Причем даже не молодежь (что с этих взять?), а Леонид Леонидович Оболенский (не князь!), человек очень уважаемый.

— А каково ваше мнение касательно культурных ценностей? — поинтересовался Оболенский.

— Мне кажется, с этим требованием следует согласиться, — сказал я. Подождав и опережая удивленные выпады в мой адрес, дополнил. — Но с условием, что Польша вернет России все культурные и исторические ценности вывезенные в период с тысяча шестьсот десятого по тысяча шестьсот двенадцатый год. Насколько помню, пан Струсь и пан Гонсевский ободрали не только Кремль, но и все московские храмы. Да пусть вернут все то, что поляки вывезли в одна тысяча восемьсот двенадцатом году, когда вместе с Наполеоном пришли в Россию. И русские знамена тоже пусть отдают. Можно заодно стребовать с них меч Рюрика, что Болеслав из Киева вывез.

Дипломаты судорожно вспоминали, что за Болеслав такой, вывезший меч Рюрика из Киева, но признаваться в невежестве не желали. Ничего, придут домой, обновят свои знания. Необязательно листать труды Карамзина, можно и в энциклопедию заглянуть.

Час спустя, когда курьер отправился к Председателю Совнаркома с нашими рекомендациями, а я собирался уходить, меня поймал Георгий Васильевич Чичерин.

— Владимир Иванович, — окликнул меня нарком иностранных дел. — Зайдите ко мне.

Стол народного комиссара был завален книгами. Батюшки! Тут у нас Брокгауз и Ефрон, и Татищев с Ключевским.

— Все пересмотрел. Нашел, что в тысяча восемнадцатом году Болеслав форсировал Буг, разгромил Ярослава Мудрого, тот бежал, а поляки овладели Киевом. Потом началось восстание киевлян, ляхов принялись убивать, а тут и Ярослав на подходе, с новой дружиной. Болеслав бежал, прихватив с собой казну, а также Предславу, сестру Ярослава. Кстати, девушку он сделал своей наложницей.

— Сволочь, — с чувством сказал я. — А чего еще от поляка ждать, даже если и короля?

Чичерин пропустил мимо ушей мое шовинистическое высказывание и спросил:

— Владимир Иванович, где написано про меч? Я ничегошеньки не нашел.

— Я про меч как-то статью читал, когда в госпитале лежал, — начал импровизировать я, привлекая госпиталь как беспроигрышный вариант. — В статье попытались отследить путь легендарного меча первого русского князя. Мол, Рюрик завещал меч Игорю, от Игоря оружие перешло Святославу, Святослав подарил Владимиру, а тот распорядился поместить в сокровищницу. Дескать, клинок был необычным, едва ли не из небесного железа. И до нашествия Болеслава с войском меч находился в сокровищнице киевских князей, а потом пропал. Но если король прихватил казну, то логично предположить, что он увез и меч. Как говорит одна известная особа — кто шляпку спер, тот и тетку пришил. А вот автора статьи, увы, запамятовал. И название журнала.

— Жаль, — искренне огорчился Чичерин. — Статья интересная, с удовольствием бы прочел. Мало ли, если вспомните автора, дайте знать.

— Обязательно, — пообещал я. — Я бы ее и сам с удовольствием прочитал. Вернее — перечитал.

— Спасибо, Владимир Иванович, — поблагодарил меня Чичерин, а потом сказал: — Кстати, мы созванивались с Владимиром Ильичом. Ему очень понравилась ваша идея с возвращением сокровищ Кремля. И он вас ждет завтра в девятнадцать часов.

В НКИД я числился атташе, но от службы в ВЧК меня никто не освобождал. Впрочем, я и не отказывался, тем более что последняя моя операция еще не закончилась. Да, разумеется, «сверху» нам ясно дали понять, чтобы не копали слишком глубоко, коль скоро главные злодеи понесли наказание. Раненый умер в госпитале. Склянский с Бухариным отправлены в ссылку, Халепский переведен на должность начальника радиостанции в Анадыре (по моему мнению, этого не стоило отправлять так далеко, специалистов в радиотехнике у нас не так и много). Вот с товарищем Мяги, заместителем начальника тыла, всё сложнее. Официально его тоже куда-то спровадили. Реально… Работают с ним коллеги. А кто сказал, что чека не потрясет все Управление тыла чуть-чуть попозже, когда страсти схлынут?

А мы с Артузовым обратили взоры на Коминтерн. Официально мы туда не имели права соваться — Зиновьев сразу побежит жаловаться Ленину, все вынесут на Политбюро, потом опять «прилетит» Дзержинскому. Но мы люди не гордые, можем и «неофициально». Артур не без помощи «добрых людей» из Коммунистического Интернационала, мог перечислить десятка два иностранных товарищей из дома на Моховой державшихся за идею вести войну с Польшей до победного конца мировой революции. Или до конца последнего русского солдата. Но одно дело держаться за идею, другое — претворять ее в жизнь. В нашем случае — быть причастным к «похищению» Бухарина. И таких нашлось человек пять, должных «надавить» на Политбюро, если оно откажется продолжить войну, пожертвовав Бухариным. Четыре товарища из Германии, а один из Бельгии. С немцами и так все ясно, а вот бельгиец меня крайне заинтересовал. Встретились, поговорили. Так, вроде бы, парень и неплохой, одна беда, что романтик. Но что хорошо — из обеспеченной семьи, имевшей пару домов в Льеже. А Бельгия… Ну, что там говорить, страна занятная, а личное знакомство с бельгийцем еще никому не вредило, наоборот. Думаю, вы меня поняли.

Должность мою пока официально не утвердили, но кабинет на Лубянке я уже получил. Но это, скорее, для представительства, потому что держать отдел внешней разведки в главном здании ВЧК не стоит. В перспективе — заполучить небольшой особнячок, где и будет протекать основная работа, еще нужно «разжиться» парой каких-нибудь квартир. Со свободными помещениями на Москве туго, но потихонечку, полегонечку, можно решить. Без конспиративных квартир, где придется встречаться с «нелегалами», даже и затевать службу внешней разведки нелепо. А еще мне нужно разместить моих «архангелогородцев», выбив для них жилье. Понимаю, после собственных домов ютиться по коммунальным квартирам тяжело, но что поделать. Авось, со временем будет лучше.

Да, никак не думал, что кое-кто меня здорово озадачит.

Правильно говорят, что у каждого из нас есть свои скелеты в шкафу или под подушкой. У Книгочеева в шкафу не скелет, а целое кладбище — жандармское прошлое. Но я-то думал, что этим прошлым все и ограничится, ан нет.

Я уже говорил, что Книгочеев просился в отпуск, но я его решил малость попридержать, дождавшись Потылицына с Исаковым. Александр Васильевич — самый мой лучший кадр, а вот, снова.

— Владимир Иванович, что хошь делайте, но душа не на месте, — заявил Книгочеев, — все понимаю, что коллеги должны вернуться, а хоть режьте меня, но хочу супругу сюда привезти.

— Александр Васильевич, к чему же такая спешка? — удивился я. — Муравин вашу жену никому в обиду не даст. Ну, жена бывшего жандарма, подумаешь.

Супругу Книгочеева, Ольгу Константиновну, я ни разу видел, зато помню ее замечательные пирожки с картошкой и яйцом.

— Владимир Иванович, дело не только во мне. Дело еще и в самой Ольге.

Книгочеев замялся, я спросил со вздохом:

— И что за тайны такие хранит ваша супруга? Вроде, порочащих связей не имеет, сама родом из мелких чиновников.

— Брат Ольги… человек известный. Один из врагов Советской власти.

— А что за брат такой? — заинтересовался я. — А как девичья фамилия Ольги Константиновны?

— Фамилия у нее Тимофеева.

Тимофеева… Ни о чем. Не самая редкая фамилия, скажем так, что-то она не на слуху. Брат, стало быть, Тимофеев. Кто-то там Константинович. Нет, не помню ярых врагов Советской власти с такой фамилией. Хотя… Стоп-стоп. Не зря же я занимался историческим краеведением, и друг у меня пишет книги по истории гражданской войны.

— А разве отчим не всем детям жены дал собственную фамилию? И отчество должно быть другое… Павловна?

Книгочеев с изумлением вытаращил на меня глаза.

— А как вы узнали?

Я лишь пожал плечами. Как я узнал? Еще бы не знать. Да у меня друг уже четыре книги об этом человеке написал. Андрюха как приезжает из Питера только о нем и говорит.

— Отчим дал фамилию только мальчикам, а фамилия дочерей осталась отцовская. Как-то не посчитал нужным. Девчонкам все равно замуж выходить, фамилию поменяют.

М-да, дела. А Книгочеев-то, оказывается, шурин одного из самых одиозных фигур Белого движения. Ну и ну. Впрочем, ну и что? В Петрограде живет мать самого Врангеля, и никто ее не трогает.

— Боитесь, что в Архангельске вашу жену могут обидеть? — спросил я.

— Не знаю, обидят или нет, но боюсь, — ответил Книгочеев. — При вас ни меня, ни Ольгу не тронули бы, а без вас? Соседям известно, чья она сестра, да и мое прошлое.

Что ж, раз такое дело, пусть едет. Тем более, что в Архангельске остались кое-какие вещи, что могут потом пригодится. Вспомнился еще разговор о культурных ценностях.

— Хорошо, Александр Васильевич, я вам командировку выправлю, что по служебным делам едете. Так и в поезд проще сесть, и в Архангельске к вам вопросов не возникнет. Но тогда для вас будет задание. Привезете мне все почтовые карточки господина Зуева — я Муравину записку напишу, он передаст. И еще. В библиотеке, в кабинете директора есть тайник. Надо бы его найти, там лежит старинная книга.

— Все исполню, — просветлев лицом сообщил Книгочеев.

Я не сомневался, что Александр Васильевич все сделает в лучшем виде. И открытки заберет, и тайник отыщет. Правда, я пока не знал, зачем мне открытки моего директора, шпиона-двурушника, а уж тем более старинная библия, пусть ее издателя и спалили на костре. Впрочем, по открыткам надо еще разок с господином Зуевым встретится, поговорить. Платон Ильич у нас на Лубянке сидит, в английских шпионах числится, а не в польских и, стало быть, размену не подлежит. Поглядим, как события развиваться станут, вспомнят ли о Зуеве настоящие хозяева или нет. А Библия Тиндейла… Оставить ее для будущего музея истории атеизма? А зачем? В крайнем-то случае книгу можно продать на аукционе, а вырученные деньги использовать для блага разведки. Конечно, будь это Евангелие Ивана Федорова, я бы о таком и помыслить не мог, но англичанин Тиндейл? Мне бы должно быть стыдно, но английский вариант Библии отчего-то не жаль. И продать можно на английском аукционе, вернув, так сказать, историческую ценность ее народу.

Без трех минут семь (то есть, в восемнадцать часов пятьдесят семь минут) я уже околачивался у кабинета вождя. Вечный, словно каменная ограда вокруг собора, товарищ Горбунов посмотрел на меня, буркнул под нос — назначено, ждите, а потом пошел докладывать Ильичу.

— Десять минут, — обронил Горбунов, не посмотрев на меня.

Десять так десять. Не знаю, что можно успеть за десять минут, но Председателю СНК виднее.

— Здг’аствуйте товаг’ищ Аксенов, — встал из-за стола Владимир Ильич. Поздоровавшись, кивнул на кресло для посетителей. — Пг’исаживайтесь.

Как всегда, картавость я замечал лишь в самых первых фразах, а потом она куда-то пропадала. Почти как акцент товарища Сталина.

— Владимир Иванович, я для себя бумажку составил, этакую карту.

Товарищ Ленин вытащил лист бумаги, исчерченный схемами и каракулями, и положил передо мной.

— Вот, я здесь набросал. Если у нас какая-то сложная ситуация, появляется товарищ Аксенов и начинает ее решать. Пожалуйста — спешная эвакуация интервентов из Архангельска и Мурманска-товарищ Аксенов, ликвидация шпионского гнезда перед нашим носом — Аксенов, выявление преступной группы врачей, стряпавших «липы»-тоже вы, арест Тухачевского и выявление шпионки в его штабе. Арест командующего фронтом сорвал наше наступление, но, как потом решили военные специалисты, мы вовремя прекратили наступление, иначе нас ждал бы полный разгром. А про последний случай я говорить не стану, сами знаете. Что я еще упустил? Ага, ваш проект о переходе с военного коммунизма на новую экономическую политику. Ах, вот еще что — в ноябре восемнадцатого вы предотвратили покушение на товарища Ленина, то есть на меня. Простите, но я до сих пор не сказал вам спасибо.

— Владимир Ильич, — пожал я плечами, не понимая, к чему клонит вождь мирового пролетариата. — На съезд комсомола вы все равно не приехали, получается, что я никого не спасал.

— В сущности, это не так важно. Важно, что вы оказались в нужное время и в нужном месте.

— А это плохо? — слегка растерялся я.

— Что вы, дорогой вы мой, совсем нет, — всплеснул руками товарищ Ленин. — Напротив, за что бы вы не брались, у вас все получается, и получается очень удачно. В некоторых государствах в личном деле офицеров, высших чиновников руководство ставит отметку — удачлив он или не очень, или вообще неудачник. Правда, эту отметку ставят там, где протестантизм является доминирующей религией.

Вона как. Удачлив. Интересно, а как с этим вяжется марксизм и материализм? А Ленин, между тем, продолжал:

— Вы любопытный человек, товарищ Аксенов. Не обессудьте, но я попросил товарищей дать вам развернутую характеристику. И что я вижу? Мне сообщили, что вы лишены недостатков свойственных молодости. Не курите, не пьете. Даже с женщинами вы имеете дело в меру, не выходя за грань. Еще запомнилось ваше блестящее выступление по итогам правительственной комиссии. Да-да, это было лучшее выступление из всех, что я слышал. — Ленин помедлил, пристально посмотрел на меня, а потом спросил прямо в лоб, — Так кто же вы, товарищ Аксенов?

Глава 14. Остров Крым

В последнее время ночи меня не балуют снами. Да и какие ночи? Вроде, только прилег, а уже снова пора вставать. В бронепоезде еще туда-сюда, а здесь — хронический недосып. Днем перехватишь минут сорок, уже хорошо. Иной раз в тягостной дремоте мерещилось что-то нелепое – то товарищ Троцкий мчащийся верхом на броневике, то Феликс Эдмундович с огромной метелкой. Зато сегодня Морфей порадовал сновидением: пригрезилась Москва двадцать первого века с моей любимой кофейней в Калашниковом переулке (кофе отличный, но дорогой!), магазинчики, где можно приобрести одноразовые бритвенные станки и прочие мелочи, которых мы в обыденной жизни не замечаем.

Странно только что эта Москва заполнена белогвардейцами. Нет, чисто внешне они не отличаются от москвичей и гостей города, разве что одеты слегка старомодно, но никого это не смущает. А то, что это белое офицерье из недобитой армии барона Врангеля, знаю только я. А эти «попаданцы» из прошлого бродят по бульварам, заигрывают с проходящими мимо девушками и ведут себя так, словно не прошло целого столетия. Вот два «цветных» офицера одетые в джинсовые костюмы, модные в восьмидесятые годы двадцатого века, попивают кофе в «Скуратове», а чтобы их никто не тревожил, приперли дверь столом.

А я стою около дверей одного из районных судов столицы в ожидании генерала Кутепова, чье дело там рассматривается. Кажется, генерал угнал чужую машину. Кстати, вот и сам Александр Павлович одетый в костюм-тройку, со знаменитой бородой и абсолютно лысый. Да, точно. На большинстве фотографий Кутепов либо в папахе, либо в фуражке.

— Уроды! — густым басом заявил генерал. — За какую-то ерунду полгода условно. А Врангелю год ссылки влепили за тунеядство. Я им пытаюсь доказать, что баронам работать не нужно, не положено, а они не согласны. Пообещали, что, если продолжу черных баронов защищать, так и меня упекут на болото. Но, сами посудите, какой же Врангель черный, если он белый, как моя лысина?

Налетевшие откуда-то из пустоты журналисты защелкали фотоаппаратами, принялись совать под нос генерала микрофоны, оттесняя меня подальше, а я, еще недавно знавший, что мне от Александра Павловича что-то нужно, напрочь забыл, что именно я собирался спросить и потому пошел выкидывать из кофейни джинсовых наглецов, потому что тоже хочу кофе. Но вместо разборок с наглыми юнцами проснулся.

За стеной слышался треск цикад, а в крошечном оконце моего чулана виднелось черное южное небо. Крым, стало быть. Август. Вроде, недавно я сидел в кабинете товарища Ленина настороженно ожидая его очередного вопроса.

По законам жанра Владимир Ильич просто обязан был вычислить во мне «попаданца», но то ли мои коллеги-писатели врут о чрезмерной проницательности наших вождей, то ли их книги основаны на фантазии, а не на реальных событиях, как у меня. Я сам в какой-то мере руководитель, так разве бы поверил, что кто-то может попасть в нашу эпоху из будущего? Да и товарищ Ленин, не уверен, что читал Марка Твена.

Но я напрасно волновался.

— Вопг’ос, кто же такой Владимиг Иванович Аксенов, г’иторический, — махнул рукой Владимир Ильич и улыбнулся своей знаменитой улыбкой. — В данном случае вы станете пг’едставителем Совета народных комиссаг’ов Г’оссийской Советской Федег’ативной Социалистической Г’еспублики в Кг’ыму. Тем более, что тепег’ь вы не только чекист, но и дипломат. Скажем так, сочетание двух ваших стог’он должно принести нам пользу. Пг’оникните туда нелегально как г’азведчик, но пег’еговог’ы станете вести абсолютно легальные, одобг’енные пг’авительством.

Председатель Совнаркома посмотрел на меня слегка прищурив глаза. Да, «фирменный» взгляд товарища Ленина — умный, проницательный и… хитроватый. Что там мемуаристы говорили по поводу этого взгляда? Нет, не помню.

— Но Крым сейчас в руках у белых, — осторожно сказал я.

— Именно так, батенька, именно так. И ваша задача, чтобы Кг’ым и дальше оставался в г’уках белых. Лет на пять, а может даже на десять. Понимаете, о чем я?

Понять, что предлагает Ленин, особого труда не составило, особенно в свете признания Советской Россией бывших окраин Российской империи. Стало быть, Советская Россия собирается заключить мир с Врангелем. Что ж, в апреле в Москву приезжал представитель Керзона предлагавший заключить мир и с Польшей, и с Врангелем. Но Польша, понятное дело, в апреле и слышать о мире бы не желала, а уж Врангель, тем более.

Я кивнул. Подавив в себе желание вздохнуть, сказал:

— Вопрос — а захочет ли Врангель заключить мир с Советской Россией? Насколько я помню, граждане белогвардейцы представлявшие высшую власть стояли за единую и неделимую Россию.

— Вы интег’есный человек, Владимир Иванович, — хмыкнул Владимир Ильич. — Вы даже не спрашиваете меня, зачем нам нужен Кг’ым, как отдельное государство, не противоречит ли это идее миг’овой г’еволюции, что по этому поводу скажет Политбюг’о, а сразу переходите к конкг’етным вопг’осам.

Вот теперь я позволил себе слегка улыбнуться. Ну, не мог же я сказать, что главе государства вообще не пристало обсуждать подобные задачи с рядовым чекистом. Его дело — «нарезать» задачу, а уж как ее выполнить, моя забота.

— Как я полагаю, Политбюро примет то решение, которое предложит товарищ Ленин. Разумеется, будут и несогласные, но вы их сумеете переубедить. А мировая революция… — Я пожал плечами, подумал, как сформулировать ответ, решил, что можно высказать свое мнение как можно проще. — Мировая революция никуда не денется. Произойдет она завтра, через год или через десять лет — с точки зрения исторического развития непринципиально. Если рассматривать мировую революцию как военные действия, то для наступления необходим плацдарм, куда нужно стягивать силы и средства. А Крым как отдельное государство граничащее с РСФСР нам может пригодится по разным причинам — по политическим, по экономическим. Образно говоря, через Крым, равно как и через Латвию с Литвой мы станем подтягивать к себе недостающие силы и средства.

Звучало слегка подхалимски, но что поделать, если так все оно и было? Я бы еще что-нибудь сказал, но мою речь прервал появившийся Горбунов. К слову сказать, вовремя, потому что чуть-чуть не ляпнул про Китайскую народную республику вынужденную много лет терпеть рядом с собой Гонконг, хотя, чисто технически, КНР могла бы его уничтожить.

— Владимир Ильич, десять минут истекло. В приемной вас ждет управляющий делами Совнаркома, — сообщил неутомимый секретарь, буравя меня взглядом — мол, а ты еще здесь?

— Николай Петрович, извинитесь пег’ед товаг’ищем Бонч-Бруевичем от моего имени, — попросил Ленин. — Нам с Владимиром Ивановичем нужно еще хотя бы пять минут. Неужели секретарю Совнаркома не о чем поговорить с управделами Совнаркома?

— Слушаюсь, — коротко ответил Горбунов, еще разок пронзил меня недовольным взглядом и вышел.

— Вот, как всегда, сбили мысль, — хмыкнул Владимир Ильич поднимаясь с места. Рефлекторно я начал подниматься вместе с главой государства, но Ленин жестом показал — мол, оставайтесь на месте.

Владимир Ильич прошелся по кабинету, дошел до окна, посмотрел в него, словно бы пытался найти там сбитую мысль, потом развернулся и пошел обратно. Опять усевшись за стол, посмотрел на меня и спросил:

— Какие у вас есть вопросы?

— Как я понимаю, нам непринципиально, кто встанет во главе Крыма? — на всякий случай уточнил я. Дождавшись кивка, продолжил: — Еще мне необходимо знать сроки, чтобы планировать операцию. Кто меня будет курировать со стороны Правительства?

— По сг’окам… — на краткий миг призадумался Владимир Ильич, но быстро ответил: — Максимально у вас есть месяц. Известно, что сейчас в Севастополе находится пг’едставитель Пилсудского князь Любомиг’ский. Тамошние жуг’налисты уже успели взять интег’вью у князя, тот заявил, что пг’авительство Пилсудского с одобг’ением смотг’ит на союз с Вг’ангелем. Кг’оме того, баг’он пг’инял делегацию Укг’аинского национального комитета, отпг’авляет своих эмиссаг’ов к Махно. Если Вг’ангель станет фог’сировать заключение союзов, у нас не останется дг’угого г’ешения пг’облемы, кг’оме военного. Куг’иг’овать вас будет непосг’едственно Феликс Эдмундович. Товаг’ищь Дзег’жинский один из членов пг’авительства, а со вчег’ашнего дня кандидат в члены Политбюг’о. Поэтому, все технические вопг’осы, включая сроки, обговог’ите с ним.

Услышав, что меня станет опекать непосредственный начальник, на душе стало легче. Все-таки Дзержинского знаю, а самое главное — доверяю. Еще нужно бы его поздравить. Кандидат в члены Политбюро — это серьезно.

— Разрешите идти?

Товарищ Ленин проводил меня до выхода, попрощался за руку, а потом спросил у Горбунова:

— Мы уложились?

— Почти, — кивнул Горбунов. — Вы проговорили не пять минут, а семь.

Будущий академик смотрел на меня, как на вора, крадущего самое драгоценное достояние его патрона — время.

Время-время. Бедному Книгочееву не удастся съездить в Архангельск. Туда-сюда не меньше десяти дней, а то и больше, а в Крыму бывший жандарм мне нужнее. Проще дать команду в Архангельск, и Ольгу Константиновну со всем бережением дня за четыре-пять, вместе с имуществом привезут в Москву. А домик пока постоит, за ним присмотрят. Я даже немного задержу отправку в Крым, чтобы супруги успели обнять друг дружку и поговорить.

Вообще, это Книгочеев и виноват, что меня определили в командировку. По принципу — если на сцене висит ружье, то оно должно выстрелить. Так и здесь. Сообщил мне Александр Васильевич о том, что его супруга приходится сестрой одной из важных персон белой армии, так на тебе, езжай в Крым, товарищ Аксенов. Шантажировать белого генерала жизнью сестры не стану — неприлично, но вот письмецо для любимого брата она напишет, попрошу.

По сути, снова пойти в тыл врага, уже в третий раз. Конечно, я бы без это обошелся, но кто меня спрашивал? Пойду. Так, есть ли у меня дела требующие немедленного решения? Вроде и нет. Кстати, надо бы что-то с бронепоездом решить. Он ведь со всей командой так и числится за особоуполномоченным ВЧК Аксеновым. Ладно, скажу Артузову, пусть себе возьмет, нехай катается на нем по фронтам изображая своего дядюшку, от которого, можно сказать, Артуру и досталась должность начальника ОСО ВЧК. Временно! Вернусь, заберу обратно. Правда зачем может понадобится бронепоезд начальнику внешней разведки, пока не знаю, но вдруг да понадобится. Предположим, в Париж съездить или Берлин на встречу с резидентом. Шучу. Европейская колея не особо подойдет для русского бронепоезда.

Путешествие (м-да, слово-то какое) в Крым заняло дольше времени, нежели путь в Архангельск. Вначале мы с Книгочеевым добирались до Таганрога, где коллеги из особого отдела пристроили нас на принадлежащий местному греку с любопытной фамилией Папагеоргий рыбацкий баркас с мотором. Несмотря на национальность и смуглость, грек показался мне чем-то похожим на моего старого знакомца Ферапонта, проводившего меня по звериным тропам в Архангельск. Подозреваю, что грек не только выполняет задания чекистов, но еще и подрабатывает на белую разведку. Но это так, только подозрения, у меня работа такая.

Чекисты из Таганрога подрядили дядьку бесплатно, но я пообещал заплатить ему пару червонцев, благо денег нам отвалили прилично — сто золотых монет. Уж как сумел постарался равномерно распределить их в одежде, а часть отдал Александру Васильевичу.

Дизельный двигатель постоянно глох, владелец судна то и дело начинал его ремонтировать, а на одних парусах скорость уже не та. Сутки нам понадобились, чтобы выйти в Черное море, еще трое, чтобы добраться до южного берега. За это время вода в анкерах протухла, а на копченую рыбу и лук я уже и смотреть не мог. Но пришлось и пить воду, и жевать рыбу напоминавшую подметку (не пробовал, но больше не знаю, с чем сравнить). Перетерпели мы с Книгочеевым и это (а бедняга Александр Васильевич еще и морской болезнью мучился всю дорогу).

Еще повезло, что болтавшийся у берегов Крыма миноносец не стал тратить боеприпасы на нашу лоханку, а Папагеоргий не завез нас в расположение белых, высадив точно там, где нас уже ждал представитель местного партизанского отряда.

Я даже не знаю, кто готовил нашу поездку, как он передал сообщение о приезде гостей из столицы, но огромное ему спасибо.

Красный партизан сообщил, что его зовут Иваном, фамилию не назвал, а мы, разумеется, и не спрашивали. Судя по тельнику, выбивавшемуся из-под кожаной куртки, парень был из матросов. И лицо до боли знакомое. Кажется, это лицо я видел на фотографиях, только выглядело оно значительно старше. Еще этот человек как-то связан с Архангельском, с льдинами и прочими прелестями севера — сиянием, льдинами. Нет, не помню. Может быть, вспомню потом или читатели подскажут.

Иван привел лошадей, чтобы мы без помех горной тропой добрались до дома нашего человека в Коктебеле, в котором находится перевалочный пункт для партизан и явка подпольщиков.

Тощий матрас, подушка, набитая старой соломой.

Я выбрался из чуланчика и уныло полез наружу умываться и все такое прочее.

Дом очень странный — соединение двухэтажного деревенского дома с рыцарским замком. Каменные стены, обвитые деревянными балконами и переходами. А еще лестницы… Внешние, внутренние. Внутри галерея, с которой можно попасть в бесчисленные чуланчики и комнатушки предназначавшиеся для гостей.

Во дворе длинный стол рассчитанный на добрую сотню гостей, но по нынешним временам здесь немноголюдно — выглядевшей старше своих лет хозяин щеголявшей в широченных шароварах и косоворотке, с хозяйкой, круглолицей женщиной деревенского вида, и ухаживавший за садом немолодой хромоногий татарин, да мы с Александром Васильевичем Книгочеевым. Впрочем, сам Книгочеев в настоящее время отсутствовал, так что за стол садилось четверо. Да, в какой-то из отдаленных комнат жила мать хозяина, но она болела и за общий стол не садилась.

Коренастый хозяин — мужчина с пышной седой шевелюрой и седой бородищей, одетый в нечто напоминавшее греческий хитон, да еще и в любую погоду ходивший без штанов, чем-то напоминал Карла Маркса. Говорят, пока в Крыму стояли красные, некоторые несознательные элементы так и обращались к нему-товарищ Маркс, на что он терпеливо поправлял — не Маркс, а Макс.

Да, вы угадали — это Максимилиан Волошин. Великий поэт. Для меня, по крайней мере. Казалось, он и его странный дом являлись неким утесом, вокруг которого разбивались бурные волны нашего времени. Дом в Коктебеле не тронули большевики в семнадцатом. Председатель ревкома даже выдал ему охранную грамоту и на дом, и на библиотеку. Не тронули дом ни немцы, вторгнувшиеся в Крым весной восемнадцатого, ни белые, вместе с интервентами сменившие немцев. Потом опять красные, снова белые. Товарищ Макс умудрялся вступаться за красных перед белыми, перед белыми — за красных. В январе двадцатого даже вызволил из Деникинской контрразведки поэта Иосифа Мандельштама, которого обирались расстрелять как большевистского шпиона.

А нынешней весной находившийся в Одессе Волошин получил разрешение местной ЧК на выезд из города морем и благополучно прибыл в захваченный белыми Крым.

Из своей истории я помнил, что даже после окончательного освобождения Крыма и установления на полуострове Советской власти, его не тронули ни Бела Кун, ни бабушка Землячка, а дом в Коктебеле не был ни отобран, ни уплотнен, а так и остался своеобразным Домом Творчества, где уже в двадцатые-тридцатые годы бывали сестры Цветаевы, Мандельштам, Александр Грин и Алексей Толстой.

Уже не раз говорил, что испытываю слабость к Серебряному веку, прочитал о нем много книг и достаточно много знал о его представителях. Но то, что в доме Максимилиана Волошина была подпольная явка, не знал. Не знал, зато теперь знаю. И еще я знаю, что именно «неразгаданный сфинкс Серебряного века» подыскал мне конспиративную квартиру в Севастополе, куда уже отправился Книгочеев, и куда сегодня отправлюсь я.

Глава 15. Слащев-Крымский

Для поездки в Севастополь Максимилиан Александрович раздобыл волов. Глядя в мои вытаращенные глаза — я-то считал, что за два червонца, выделенные хозяину на аренду транспорта, можно отыскать что-нибудь поприличнее, Волошин ухмыльнулся:

— Лошадей нынче не достать, либо подъели, либо в армию мобилизовали, автомобили тоже реквизированы.

— А морем?

— Пароходы с семнадцатого года не ходят, на веслах мы будем недели две добираться, на паруснике опасно. У Севастополя корабли стоят — и наши, и союзников, попадемся какому-нибудь Бладу, потопят. Я в мае из Одессы чудом дошел, а два раза чудеса не случаются.

М-да, печально. Двести километров на автомобиле мы одолели бы часа за четыре, пешком — за четыре, но дня. Ежели суворовским маршем, можно быстрее, но идти по семьдесят верст в сутки мне не хотелось. Что ж, коли выбора у нас нет, придется на волах.

Возница — немолодой армянин в зипуне несмотря на жару, за всю дорогу не сказал и пары слов, а общался с нами кивками — кивнет один раз, значит пора волов распрягать, дать им отдохнуть; кивнет два — пора становиться на ночлег, благо погода нынче позволяла спать под открытым небом.

У меня было о чем спросить Волошина. Например, кто же истинный виновник его дуэли с Гумилевым? Но расспрашивать постеснялся, потому что неизбежно бы встал вопрос — а терял ли Волошин во время дуэли свою калошу, отчего его стали именовать Вакс Калошин? Как знать, не будут ли заданные вопросы неприятны великому поэту? Может, потом, попозже.

Слава богу, что для поездки Максимилиан Александрович влез в штаны и поменял греческое облачение на толстовку, надел шляпу с широкими полями, став похожим на пасечника. Мой же вид соответствовал «легенде» бывшего солдата комиссованного из армии, а уж из какой именно — Белой или Красной, неважно.

По всей дороге от Коктебеля до Севастополя мы наткнулись на патруль только один раз. Трое верховых: прапорщик лет сорока сидевший на лошади с показушной бравостью и два юнца лет семнадцати, в застиранных гимнастерках, болтавшиеся в седлах, словно мешки с картошкой.

— Максимилиан Александрович, — поприветствовал прапор поэта, неумело вскинув руку в воинском приветствии.

— Никита Кузьмич? — изумился Волошин, приподнимая шляпу. — Какими судьбами, да еще в мундире?

— Чаяниями барона Врангеля возвращен в строй, — грустно отозвался прапорщик. — Согласно последнему приказу Главнокомандующего, в Русскую армию надлежит принимать всех лиц мужского пола от шестнадцати до сорока восьми лет годных по состоянию здоровья к несению воинской службы. Вот, а мне еще только сорок семь стукнуло, признали годным, да еще мое офицерство припомнили. Определили командовать взводом, а нынче в дозор послали. Говорят, здесь где-то Пашка Макаров безобразничает, за брата, говорят, мстит.

Пашка Макаров? Любопытно. Это не тот ли Макаров, который «адъютант его превосходительства»?

— Максимилиан Александрович, а кто это с вами?

Волошин слегка смутился, задумавшись, как ему меня представить, а я вытащил из кармана документы и протянул их прапорщику.

— Все, что у меня есть. А к господину Волошину я попал по протекции Александра Александровича Блока. Встретились с ним в Москве у одного из знакомых.

Если мой коктебельский хозяин и удивился, то вида не показал. Мало ли, кто кому оказывает протекцию, и сколько «обормотов» прошло через его дом. Про Блока я малость соврал. С ним я так и не познакомился. Певец прекрасной дамы как ушел гулять по знакомым, так к нам и не вернулся, да и я, честно-то говоря, о нем забыл. Уж точно больного Блока тащить в Архангельск не собирался, а как спасти Гумилева от расстрела, это надо подумать. Впрочем, может и не случится никакого заговора Таганцева? Стоп. Отвлекся.

Прапорщик полистал мою Солдатскую книжку, внимательно осмотрел справку, выданную в Архангельском мобилизационном пункте, когда я едва не загремел в армию Северной области, вернул все обратно. Стало быть, документы Никиту Кузьмича вполне удовлетворили, а я был прав, отказавшись от предложения Артузова соорудить мне какую-нибудь «липу». Свое, оно всегда надежнее. А шансы, что кто-то сопоставит сотрудника ВЧК Аксенова и отставного солдата — минимальные.

Прапорщик с юнцами отправились ловить Пашку Макарова, хотя сомневаюсь, что втроем они смогут что-нибудь сделать. Насколько помню, Макаров создал в Крыму партизанский отряд.

— А ведь человек после русско-японской дома сидел, цветы выращивал, — вздохнул Волошин.

— Странно, он даже не поинтересовался, как человек с севера на юге очутился, — посетовал я.

— Так кого нынче этим удивишь? — с философским спокойствием отозвался Волошин. — Весь мир — сплошное перекати-поле.

— Иной, из средних интеллигентов, самой судьбой определен жить и умереть в захолустье, а глядишь — сидит на крыше вагона, на носу — треснувшее пенсне, за сутулыми плечами — мешок, едет заведомо в Северную Африку, и — ничего себе, только борода развевается по ветру, — вспомнил я одного из классиков, в здешней истории являвшимся моим современником.

— Это откуда? — заинтересовался Волошин. — По стилю Алешку Толстого напоминает.

— А это он и есть, — кивнул я и уже привычно попросил. — Только не спрашивайте, где читал, не помню.

«Третий граф» нынче должен обитать либо в Константинополе, либо в Париже, и «Похождения Невзорова» еще не написал. К счастью, Волошин не стал вдаваться в такие тонкости.

— Алешка — писатель плодовитый. Я сам всех его опусов не упомню, хотя и стараюсь следить.

От нечего делать мы пели песни. Вернее, пел, в основном, Волошин, а я пытался ему подпевать, но скоро прекратил. Русские и украинские еще туда-сюда, но Максимилиан Александрович исполнял их на разных языках — на греческом и на татарском. Он даже запел на армянском языке, отчего наш возница прервал молчание, и принялся ему подпевать. О чем была песня, я не знал, но по мелодии она показалась похожей на «Вечерний звон».

Я же мог порадовать народ только песнями из кинофильмов. Песня Бумбараша «Наплявать, наплявать, надоело воевать» пошла на бис. Думаю, Волошин не сплагиатит и под своим именем не запустит.

Как бы то ни было, на пятый день мы добрались до Севастополя еще не получившего звания «Города-героя», зато имевшего неофициальный статус столицы Белого Крыма.

В Севастополе я бывал и в те времена, когда Крым был советским, наезжал в девяностые, а последний раз… ну, вы понимаете, когда это было.

Сложно что-то сказать о городе, который пережил за последние сто лет реконструкции, почти полное уничтожение, восстановление и строительство новых зданий. Отличается ли старый от нового? Конечно же отличается, еще как. Памятник Нахимову на одноименной площади на месте, хотя, вроде, и не такой. Графская пристань, вроде, такая же, по крайней мере, львы на месте.

На конспиративную квартиру (хотя это и была саманная мазанка) пришлось тащиться через весь город — к Карантинной бухты. До центра далековато, зато хорошо виден Владимирский обор и руины древнего Херсонеса.

Книгочеев, доставленный в город Иваном из партизанского отряда, сидел на пороге и курил здоровенную самокрутку. С каких это пор Александр Васильевич начал курить? Хм.

— Все так плохо? — поинтересовался я вместо приветствия. — Кутепов не захотел пойти на контакт?

— Генерал меня даже не принял, а соизволил передать, что у него нет родственников в Советской России, а если кто-то себя именует сестрой генерала Кутепова — она либо самозванка, либо сумасшедшая.

Что же, если один контакт провалился, нужно искать другие. Среди окружения Врангеля был один вменяемый человек — генерал Слащев. Что бы о нем не говорили — наркоман, мол, пьяница, но полководец талантливый. А ведь Яков Александрович еще Деникину предлагал заключить мир с большевиками и был уверен, что мы согласимся. В апреле двадцатого года, когда Деникин, осознавший бесполезность борьбы с большевиками, решил удалиться на покой, а среди генералитета разыгралась нешуточная борьба за власть, только Слащев удерживал фронт силами одного корпуса. Слащеву есть за что обижаться на Врангеля. Яков Александрович и сам мог претендовать на должность главкома, но Врангель лично вычеркнул его из списков не кандидатов даже, а выборщиков.

— Максимилиан Александрович, а вы знакомы с генералом Слащевым? — поинтересовался я, надеясь, что в этой истории Врангель принял у строптивого генерала отставку. А ведь могло так случиться, что здесь барон подчинил Слащеву все вооруженные силы Юга России.

— Увы, — развел руками поэт.

— А вы не знаете, кто бы мог познакомить меня с генералом?

— Так прямо-то и не скажешь, — задумался великий поэт. — Кажется, нет. Хотя, постойте-ка… Я знаком с Ниночкой Нечволодовой, то есть, Ниной Николаевной.

— А что за Нина Николаевна?

— Ниночка — боевая подруга генерала, этакая кавалерист-девица Дурова с поправкой на столетие. Кстати, два креста имеет за борьбу с большевиками. Да, она вместе с братом бывала у меня еще до войны. Девушка неплохие стихи пишет. Виделся с ней не так давно, кажется, была ранена.

Любопытно, есть ли в России люди, которых не знал бы Максимилиан Волошин или не имел с ними общих знакомых? Впрочем, что в этом удивительного, если через Коктебель (по запискам мемуаристов) каждое лето проходило по триста, а то и по пятьсот человек гостей? Остается выяснить, где нынче находится генерал со своей боевой подругой.

Выяснять местонахождение генерала отправились севастопольские подпольщики. Выяснили, что после отставки, Слащеву (теперь уже Слащеву-Крымскому) предложили отправляться в Константинополь, но генерал предпочел уехать в Ливадию. Я уж боялся, что в Ливадию придется отправляться опять-таки на волах, но тыловое начальство, с которым пообщались наши люди, за скромную плату в два червонца с удовольствием предоставило автомобиль вместе с водителем. Ну вот, а говорят, что у белой армии плохо с бензином.

Я отчего-то думал, что Слащев обитает в Ливадийском дворце в окружении грозной охраны. Ан, нет. Генерал проживал в одном из обывательских домов, а из охраны с ним была лишь подруга — Нина Нечволодова, симпатичная дамочка, щеголявшая в просторной мужской рубахе и синих бриджах, опираясь на палочку. С Волошиным Нина Николаевна расцеловалась, со мной поручкалась. И скоро мы уже сидели за столом, пили вино (я только нюхал, но внимания на это никто не обращал) и разговаривали. Нина и Волошин принялись обсуждать судьбы литераторов, а мы со Слащевым (кстати, нисколько он не похож на Романа Хлудова в исполнении Владислава Дворжецкого) рассуждали о высоких материях, а потом, как-то само-собой разговор перешел на проблемы Крыма. Неожиданно генерал начал говорить интересные вещи. Видимо, наболело.

— А какая, к чертям свинячьим, оборона? Перекоп? Владимир Иванович, да не смешите меня. Перекоп — он только на бумаге — в отчетах, да в репортажах борзописцев наших укрепленный район, неприступная крепость, блядь, бетонные укрепления, управляемые фугасы, минные поля по периметру, артиллерия по сто стволов на квадратную версту, липа это все, мать ее ети! Да у нас во всей армии трехсот орудий не наберется. Деньги, что на камень да на кирпич выделялись, испарились куда-то. Верно, в Париже уже эти деньги, вместе с подрядчиками. А кто укрепления строил? Юзефович с Макеевым. Юзефович, тот вообще кавалерист, крепости ни разу в жизни не видел. Макеев, вроде, как и артиллерист, но всю жизнь по штабам сидел, жопу отъедал. И что настроили? Из укреплений там только Турецкий вал, который еще пленные казаки при последнем хане насыпали — обвалился уже. Юшуньские позиции, про которые в газетах пишут, мол, сплошные линии окопов, колючая проволока, красным не пройти, да еще и пулеметы. Какие окопы нахер? Они даже досками не обшиты, от дождей размокли давным-давно. Все доски либо разворовали, либо на дрова пустили. Две линии окопов — курам на смех. Куда раненых относить? И куда, извините, солдаты срать пойдут? Вот в свои окопы и гадят, вонь сплошная. А там, где дерьмо, скоро и дизентерия появится с кровавым поносом. Половина окопников на понос изойдет в бой не вступив. Колючая проволока в два ряда — это преграда? Немцы перед своими позициями тридцать, а то и сорок рядов вели, так мы их все равно прорывали. И что, красные две линии проволоки не прорвут, да осыпавшиеся окопы не займут? Есть, говорят, пара участков, где ростовые окопы, заграждения в десять колов — их проверяющим показывают. Но окопы-то есть, а где люди-то станут жить? Ни блиндажей, ни землянок. Ладно, лето сейчас, но осень не за горами, а коли до зимы ждать придется? Колодцы никто не догадался вырыть, дров подвезти. И красных на Перекоп не надо, сами все вымрем от голода и холода.

Я смотрел на разбушевавшегося Слащева и понимал, что Михаил Афанасьевич вывел Слащева не только в образе хладнокровного Хлудова, но и в образе Черноты. Сейчас передо мной сидел бравый, но недалекий рубака, режущий в глаза правду-матку, не стесняющийся в выражениях. Если Яков Александрович довел до сведения Главнокомандующего вооруженных сил Юга России свои предложения и критику существующих порядков в тех предложениях, что я слышал, тогда понятно, за что Врангель отправил в отставку своего лучшего генерала. В моей истории вернувшийся из эмиграции генерал Слащев преподавал на курсах комсостава «Выстрел». Читал в чьих-то воспоминаниях, что Яков Александрович вел лекции очень увлекательно, с «огоньком», а чтобы его послушать, курсанты сбегали с других занятий. Что ж, очень даже возможно. Если отставной генерал-лейтенант использовал на лекциях широкий спектр знаний русского языка, особенно, его ненормативной лексики, то устойчивый интерес обеспечен. А Ниночка Нечволодова, похоже, привыкла к таким словам.

А еще: известно ли нашей разведке реальное положение дел на Перекопе? Скорее всего, хорошо известно. И перебежчики из армии Врангеля бегут к нам по два-три человека в день, и армейская разведка работает, да и аэропланы летают. Все, что нужно, уже должно быть либо у Каменева, либо у Егорова.

— Да ладно укрепления, пёс с ними. Но чтобы укрепления защищать, люди нужны. Ни одна крепость без защитников не устоит, верно? Сколько у барона штыков, знаете?

— Тысяч сто, может, чуть меньше, — пожал я плечами.

— Ага, тысяч сто… А тридцать тысяч, не хотите? И то, все эти штыки на бумаге. В наших дивизиях по три полка, хорошо, если в полку по тысяче штыков наберется. И люди измотаны, половина больных, раненые. Кто воевать станет? В июле барон приказал из тюрем уголовников выпустить, повстанческий отряд формирует. А во главе отряда бывший махновец. И много они навоюют? Боюсь, против таких повстанцев нам самим и придется воевать.

— Значит, армия Врангеля обречена на разгром, — констатировал я. — Стало быть, эвакуация, а что потом?

— А что потом? Господа офицеры в грузчики да в официанты подадутся, кому повезет — в наемники завербуется куда-нибудь в Аргентину или в Африку поедут, кровушкой торговать станут. Кому уж совсем повезет — во французский Иностранный легион попадет. А женщины: любовницы да офицерские жены на панель пойдут, передком торговать. А что еще они делать умеют? А в Париже, да в Берлине, чай, своих блядей не хватает. В Крыму и так прапорщицы да штабс-капитанши на панель ходят, а что делать? Капитанши с полковницами бы тоже пошли, но кому старухи нужны? Мужьям жалованье не платят, а дети жрать хотят. Вот, мамзели Лирские по улицам ходят, клиентов ищут.

— А почему Лирские? — не понял я.

— Да потому что наши рубли ни хера не стоят, а франки с фунтами только у спекулянтов. Получается, самая надежная валюта в Крыму — турецкие лиры. У меня два офицера, не самые худшие, к слову, застрелились, когда узнали, что их жены на панель вышли. Те солдаты да офицеры, что в тылу, в зачет жалованья хотя бы крестьян грабить могут, а кто на передовой?

— В общем, все очень грустно, — подвел я итог. Посмотрев на Слащева, спросил: — Так как вы считаете, Яков Александрович, стоит ли правительству Юга России заключить с нами мир?

— С вами, это с кем? — опешил Слащев.

Теперь настал черед удивиться мне.

— Как это с кем? С Советской Россией. Вам же господин Волошин меня представил — Владимир Иванович. А если полностью, то моя фамилия Аксенов — полномочный представитель Совета народных комиссаров РСФСР, личный посланник Ленина.

— Ни хера себе!

Я поначалу решил, что это Слащев. Нет, это сказала Ниночка Нечволодова.

Глава 16. На волне моей памяти

Генерал слегка насторожился, а глаза его жены превратились в узкие щелочки — прищур снайпера, выбравшего себе цель и готовящегося нажать на спусковой крючок. Но ни Слащев, ни кавалерист-девица за револьвер не ухватились, уже хорошо. А я-то ждал, что кто-то из них скажет — сколько я порубал красной сволочи!

— Да, господа, у меня к вам просьба, — попросил я, обведя взглядом белогвардейцев. — Если соберетесь выдавать меня контрразведке, попрошу отпустить Максимилиана Александровича. Он здесь человек сторонний, а я просто воспользовался его наивностью и простотой.

Волошин возмущенно тряхнул своими лохмами.

— Нет уж, Владимир Иванович, вы уж из меня совсем-то дурака не делайте. Я прекрасно отдавал себе отчет — кто вы, и какова ваша цель, а не только то, что вы ценитель поэзии.

— А разве полномочные представители Совнаркома любят стихи? — с легкой издевкой поинтересовалась Ниночка.

Вместо ответа, я принялся читать:

— Я мысленно вхожу в ваш кабинет…

Здесь те, кто был, и те, кого уж нет,

Но чья для нас не умерла химера,

И бьётся сердце, взятое в их плен…

Бодлера лик, нормандский ус Флобера,

Скептичный Франс, Святой Сатир — Верлен,

Кузнец — Бальзак, чеканщики — Гонкуры…

Их лица терпкие и чёткие фигуры

Глядят со стен, и спят в сафьянах книг.

Их дух, их мысль, их ритм, их бунт, их крик…

Я верен им… но более глубоко

Волнует эхо здесь звучавших слов…

Стихотворение Максимилиана Волошина длиннее, нежели текст песни. Сидя за столом у Слащева, я прочитал его полностью, но здесь приводить не вижу смысла, оно доступно.

Я открыл для себя Волошина давным-давно благодаря культовому, как нынче принято говорить, диску «На волне моей памяти». Мои друзья и приятели времен студенческой юности «западали» на песню бродячего школяра — она прекрасно пелась в легком подпитии, но мне больше нравилась именно эта, про кабинет. Наверное, потому что всегда был неравнодушен к книгам.

Не хочу хвастаться, но стихи я читать умею, потому сумел произвести некоторое впечатление и на самого автора, и на Слащева и, похоже, на Нину Николаевну.

— Браво! — похвалила меня кавалерист-девица и, как мне показалось, искренне. Сам генерал лишь покачал головой и вытащил портсигар. Открыв створки, кивнул. — Прошу…

Я отказался, а Максимилиан Александрович радостно ухватил генеральскую папироску. Нина Николаевна тоже закурила какую-то вонючую пахитоску.

— Я одного не пойму, — выпустив дым в потолок, сказал генерал. — Зачем это красным? У вас, как ни крути, более выгодное положение. В девятнадцатом, когда Деникин шел на Москву, у вас был смысл. Ладно, если бы Польша вас разгромила в хвост и гриву… Кстати, у поляков имелись все шансы. Ваш полководец Тухачевский так славно подставился под удар. — Слащев мечтательно зажмурился, еще раз выпустив колечко дыма. — Он оголил левый фланг, кинул тылы, несся, словно в сортир при поносе, Пилсудскому нужно быть круглым дураком, чтобы не воспользоваться. И вот незадача — Тухачевского арестовывают, фронт останавливается, а старый служака Шварц все приводит в надлежащий вид. Подождите-ка…

Слащев затушил папиросу, вытащил из портсигара новую, снова закурил. Посмотрев на меня еще пристальнее, нежели пятью минутами раньше, сказал:

— Мне называли фамилию чекиста, арестовавшего Тухачевского…

— Ага, он самый и есть, — кивнул я, отчего-то испытав желание закурить. Уже потянулся к портсигару, но поборол себя.

— Вы же сказали, что вы представитель Совета народных комиссаров РСФСР, личный посланник Ленина, — хмыкнула Нина Николаевна.

— А в чем здесь противоречие? Я действительно представитель Совнаркома, а еще с недавних пор начальник отдела внешней разведки ВЧК, — слегка приврал я, потому что приказ о моем назначении еще не подписан. — Вы сами знаете, что работу дипломатов предваряют разведчики.

— А еще есть сведения, — сказал Слащев, потом уточнил, — или сплетни. Мол, этот Аксенов едва не поставил к стенке самого Троцкого, когда тот попытался заступиться за Тухачевского, пресек мародерство красноармейцев в Львове, инспирированное жидами

— Слухи сильно преувеличены, — усмехнулся я. — Тухачевского я и на самом деле арестовал, мародерство пресекло руководство Первой конной. А к отставке Склянского я если и приложил руку, то лишь отчасти.

— Крупная птица, — покрутила головой кавалерист-девица. — Яша… Яков Александрович, а может стоит сдать молодого человека в контрразведку?

— Ну вот, как всегда, — вздохнул я с грустью, потом пожаловался. — Только начнешь разговаривать с интересным человеком, а тут — бац, он тебя в контрразведку сдает. Бывал я в контрразведке — и в вашей, только на севере, и в английской. Честно скажу — не понравилось.

— Владимир Иванович, никто не собирается сдавать вас в контрразведку, — устало сказал Слащев и укоризненно посмотрел на боевую подругу. — Ниночка, не шути так.

Та, без малейшего смущения пожала плечиками и с любопытством посмотрела на меня — мол, посмотрим, что ты за фрукт такой. Я тоже ответно пошевелил плечами и перевел взгляд на генерала.

— Забавно, — проговорил Слащев. — Кто бы мне сказал месяц назад, что стану сидеть за одним столом с чекистом, пристрелил бы.

— Все в этой жизни течет, все изменяется.

— Мне бы хотелось услышать ответы на два вопроса. Первый — почему красные, точнее, — Ленин, коль скоро вы его представитель, собрался заключать мир со своим классовым врагом. Тем более, что скинуть нас в море вам не составит труда. Второй вопрос — почему с этим вопросом — простите за тавтологию, вы решили обратиться именно ко мне? Вы же знаете, я генерал без армии.

Рубака Чернота исчез. Теперь передо мной сидел Хлудов — жесткий профессионал, аналитик. Ах, Михаил Афанасьевич. Не пишут о том ни Варламов, ни другие ваши биографы, но вы явно были знакомы с генералом Слащевым.

— Позвольте, начну со второго вопроса. С кем именно вести переговоры для нашего правительства неважно. Но Врангель не пожелает вести переговоры о мире, он уже настроен на эвакуацию. Его помощник и руководитель обороны Крыма Кутепов — как самурай при своем дайме. Что Врангель скажет, то тот и сделает. Касательно вас… Вы, несмотря на отставку, влиятельная фигура в армии. Мне известно, что лично вы уже выступали за заключение мира с Советской Россией. Боюсь ошибиться, но это могло быть в январе сего года, еще при Деникине. Потом вы обращались к Врангелю. И в том, и в другом случае, с вами не захотели разговаривать.

— Владимир Иванович, кто у нас работает на чека? Антон Иванович или сам Врангель? — с изумлением спросил Слащев. — В обоих случаях я беседовал тет-а-тет.

И что тут сказать? Не скажешь же, что я читал «Мемуары и документы» генерала Слащева, за публикацию которых Врангель приказал лишить Якова Александровича мундира. Потому ограничился многозначительным взглядом.

— Иной раз, ваше превосходительство, достаточно завербовать мелкую сошку — секретаря, адъютанта, делопроизводителя. На этих людей внимания не обращают, а знают они очень много.

— Тоже верно, — согласился Слащев. Возможно, вспомнил адъютанта Май-Маевского. Не может такого быть, чтобы генерал не знал историю братьев Макаровых.

— Теперь о том, что вы генерал без армии… Я не поверю, что у вас нет верных людей, что вас не поддержат наиболее разумные русские офицеры. Да и нижние чины вас едва не боготворят. — Тут мне вдруг вспомнился мой череповецкий знакомец. — Я как-то с вашим подчиненным разговорился — вы у него ротным были, так он о вас вспоминал с придыханием.

— А кто такой? Как фамилия? — заинтересовался Слащев.

— Фамилия у него Курманов, мой земляк.

— Курманов? Унтер-офицер? — оживился генерал. — Ну как же, как же, помню. Он, когда командира взвода убило, солдат в атаку повел. Сколько помню, на реке Вепрь это случилось. Я ж ему сам представление на крест подписывал^[5].

Я слегка удивился, что генерал помнит своих подчиненных спустя пять лет, но, с другой стороны, ничего удивительного.

— Курманов у красных? — поинтересовался генерал.

— Так точно, — кивнул я. — Когда мы с ним виделись последний раз, он был комиссаром отряда. Сейчас, кажется, комиссар полка или бригады.

— Владимир Иванович, а вы в Великую войну служили? — спросила вдруг боевая подруга Слащева.

— Недолго. Пошел вольноопределяющимся в шестнадцатом, в семнадцатом в госпиталь попал.

— Офицер? — настаивала девушка.

— Ниночка, разве сама не видишь? — перебил генерал. — Господин Аксенов, судя по выправке, военному делу не обучался, но по манерам — как минимум, подпоручик.

— Прапорщик, — сказал я, но не преминул уточнить. — И то, если верить словам сослуживцев. Вроде, приказ был, но сам я его в глаза не видел. А так, согласно имеющимся документам, нижний чин.

— Я бы вам на слово поверил, без приказов. Будь вы в моем корпусе, роту бы доверил, а то и батальон. И звание бы присвоил не ниже поручика.

Нет уж, спасибо. Да и не потянул бы я роту, тем более, батальон. Чтобы приличным командиром стать, нужно начинать с Ваньки-взводного. Скорее всего, генерал просто делает мне комплимент.

Не знаю, послышалось мне, или нет, что Нина Николаевна прошептала «Чекист и офицер… Любопытно».

Я не случайно перевел разговор на наше общее прошлое — помогает установить добрые отношения, но тратить время на рассказ о себе не хотелось, у меня на генерала иные планы.

— Стало быть, верных людей вы найдете, — предположил я.

— С которыми устраню Врангеля и Кутепова? — усмехнулся Слащев.

— Не обязательно устранять. Можно лишь отстранить. Изолировать.

— Владимир Иванович, вы много знаете случаев в Российской истории, чтобы правителей отстраняли, а не устраняли? — поинтересовался генерал.

— Если только Василия Шуйского, — вспомнил я. — Его вначале отстранили, а потом устранили. Впрочем, если вы дадите свое согласие, о деталях поговорим позже. Вы ведь пока согласие не дали?

Слащев задумался, а я краем глаза посматривал на Ниночку. У кавалерист-девицы тоже был задумчивый взгляд. Пожалуй, если девушка придет к выводу, что ее любовник (или уже муж?) должен стать правителем, то мне обеспечен мощный союзник. Не думаю, что Слащев накопил средств, чтобы жить безбедно за границей, не тот человек. А ночная кукушка, как известно, дневную перекукует.

— Совершенно верно, не дал. Я хотел бы услышать, зачем Советам мир с нами?

— Все достаточно просто и прозаично, — начал я свой рассказ. — Вы слышали, что в следующем году в РСФСР вводится новая экономическая политика?

— Слышал, но не задумывался, — признался генерал. — Решил, что это очередная выдумка большевиков.

— Главная идея новой экономической политики — сокращенно нэп, переход от продразверстки к продналогу. То есть, крестьянин станет сдавать государству зерна в два раза меньше, чем сейчас. Но ему же столько не съесть. Значит, станет реализовывать излишки на рынке. Соответственно, взамен он захочет приобретать товары. Поначалу самые простые — ткани, башмаки, спички с посудой, еще какую-нибудь хрень, потом решит закупать сельхозтехнику. Вначале на конной тяге — косилки, огребалки, а разохотится, то и трактора понадобятся, комбайны. Ну и так далее. Соответственно, потребуется создавать предприятия, которые станут выпускать плуги да бороны, возродится частная собственность. Каждый гражданин Советской России получит право организовывать промышленные и торговые предприятия, в том числе совместные с иностранцами.

— Подождите, господин, то есть, товарищ Аксенов, — перебил меня Максимилиан Александрович до этого молча сидевший и внимательно слушавший. — Но разве это не противоречит тому, что заявляли большевики, захватив власть — отмена частной собственности, национализация и прочее?

— В какой-то мере противоречит, — вынужденно согласился я. — Но основные рычаги воздействия на экономику останутся в руках государства — банковская система, эмиссия денег, крупная промышленность, железные дороги, судоходство. Сейчас перед государством стоит главная задача — спасти страну от голода. А следующая задача — создание промышленности. Сами знаете, что все, что не разрушено, то стоит. Железные дороги разваливаются, паровозы уже не тянут. Про пушки да самолеты с танками я вообще молчу. В общем, хреново.

— Все равно, пока не понимаю, в чем профит Советской России от мира с нами, — признался генерал.

— России понадобится промышленность, правильно? Иначе, кто станет выпускать трактора, паровозы, делать винтовки и прочее? Крестьянин машиностроительную промышленность не создаст. Значит, ее должно создавать государство. А для создания промышленности требуются три фактора производства — земля, труд, капитал. Земля, то есть, ресурсы и сырье, у нас есть, но его требуется достать. Восстанавливать шахты, рудники, тянуть к ним дороги. Труд — квалифицированные рабочие, инженеры. Кого-то найдем, но остальных потребуется либо учить, либо нанимать. Но это тоже деньги. Остается капитал. Деньги, здания, заводы с пароходами. Словом, все то, что приносит прибыль. Но деньги первичны, а их мы сможем взять только за границей. Значит, придется торговать с Европой, с Америкой. И Крым может стать нашей форточкой в Европу.

— Захватите Крым, станете владеть не форточкой, а дверью, — усмехнулся генерал.

— Захватить-то захватим, а что дальше? — задал я вопрос, а потом пояснил: — Что мы получим, захватив Крым? Во-первых, голодающее население. Сколько народа живет в Крыму? По нашим прикидкам — около полумиллиона, в если считать с армией, со всеми беглецами, то и того больше. Врангель в ущерб своему населению активно вывозит зерно, продает его Франции.

— А что остается делать? — пробурчал Слащев. — Армию требуется одевать, вооружать, а где взять деньги? Франция поставляет оружие и боеприпасы взамен зерна.

— Так я и не спорю, — покладисто согласился я. — Франция поставляет, а зерно из Крыма вывозят. Боюсь, к тому времени, когда мы вас отсюда выбьем, ничего не останется. Вам-то все равно, вы уже где-нибудь в Париже будете, а нам народ кормить. А чем, спрашивается, если в самой России шаром покати? И что мы получим? Население, которое не белую армию в голоде начнет обвинять, а нас. Недовольство, голодные бунты, все прочее. Оно нам надо?

Дождавшись кивка Слащева, я повел разговор дальше.

— Чтобы иметь форточку в Европу, нужен флот. Если начнется эвакуация, все корабли — и военные, и торговые вы уведете из Крыма. Я знаю по опыту Архангельска, хотя там и кораблей меньше. В Советской России остался флот только в Каспийском море, но оно закрытое. На Балтике и на Севере — ни хрена нет. Конечно, мы все восстановим, наладим, но сколько на это времени уйдет? Пять лет? Десять? Стало быть, мы начнем поставлять вам сырье, вы будете его продавать. Как это станет выглядеть технически, пока не знаю, но договоримся. С Советской Россией европейцы торговать не станут — пока, по крайней мере, а с вами станут. Без России Крым тоже существовать не сможет. Здесь же ни угля, ни нефти, ни зерна. Мы вам сырье, а вы нам транспортные услуги. Конечно, станем обманывать друг друга, но это лучше, чем воевать. А вы объявите о возникновении нового государства — Югороссии, Русской Тавриды —

— Звучит заманчиво, — вздохнул Слащев. — Но, зная вас, последний вопрос — сколько времени правительство большевиков будут терпеть Крымскую республику?

Вопрос, что называется, по существу. В том, что рано или поздно Советская Россия решит вернуть Крым, можно не сомневаться. Вспомним хотя бы Аксеновский «Остров Крым». Потому попытался ответить честно.

— Не знаю. Может и пять лет, и пятьдесят. Зависит от многих факторов. Но, по крайней мере, мы сбережем людей — и у вас.

Глава 17. Крымский переворот ​

Удивительно, что Яков Александрович вообще мне поверил. Я бы на его месте… Представив, как ко мне является неизвестный молодой человек и предлагает от имени вражеского правительства нечто фантастическое. Ха-ха, три раза. А где гарантия, что это не тайный умысел и не ловушка большевиков? И что за политическая фигура чекист, предлагающий заключить мир? Большевикам вообще верить нельзя, а уж чекистам — тем более.

Но пораскинув мозгами, я понял, что Слащев согласился, оттого что терять-то ему нечего, кроме жизни. Власти у него нет, исход белогвардейцев из России предрешен, а собственной жизнью генерал не слишком-то дорожил. Дорожил бы, не водил в «психическую» атаку свой корпус на Перекопе. Плюс, некий авантюризм, присущий Слащеву. А как без него? Вполне возможно, этим и объясняется, что генерал вел со мною беседы, а не сдал в контрразведку или не оформил «высылку в РСФСР». Кстати, для поклонников «белой идеи», уверяющих, что белое рыцарство, в отличие от красного быдла, не злоупотребляло расстрелами, приводя в пример гуманные решения военно-полевых судов о «высылке в Советскую Россию» подозрительных элементов, поясняю, что «высылка» — эвфемизм, вроде нашего «отправить в штаб Духонина». Мы, в этом отношении, хотя бы честнее белых.

Но Слащев из меня всю душу вынул. Дня три, с перерывом на краткий сон и еду, я вел с ним долгие разговоры (или переговоры?) о мире, о том, как обустроить Крым. Чтобы поддерживать беседу, я старательно вспоминал учебники по политологии и истории, вкупе с мемуарами полководцев белых армий. Битые полководцы иной раз излагали дельные вещи. Генерал подкреплял свои силы вином, а я довольствовался крепким чаем. На четвертый день я окончательно озверел, и был готов предложить Слащеву-Крымскому взять в политические консультанты кого-нибудь из Совнаркома, или из Политбюро (того же Сталина, если удастся уговорить), но, к счастью, Яков Александрович «созрел» для конкретных действий и вместе с боевой подругой ускакал в Севастополь. Не иначе, помчались осуществлять государственный переворот. Впрочем, можно ли считать непонятное образование, занятое белой армией, государством? Территория не определена, государственные границы не установлены. Публичная власть, сиречь, сам барон Врангель, называющий себя правителем, вроде есть. Однако, как суверенный правитель он под большим вопросом. Что за суверенитет, если Врангель чихнуть боится без ведома Франции и Англии? И в тоже время, ни та, ни другая держава правительство юга России не признала. Далее законы… Вот, тут ничего не попишешь. Законов много, а что ни день, Врангель выпускал новый приказ, обладавший статусом правовой нормы. Одна беда — никто приказов не соблюдает. Материальное обеспечение… Налогов — прямых и косвенных, тьма, но опять-таки, ни крестьяне, ни рабочие, ни предприниматели налоги не платят.

От собственных размышлений стало смешно. Мне-то какая разница? Пусть потом историки клеят ярлык, разбираются, а мне пока лучше сходить с Книгочеевым и Волошиным погулять, скажем, до Ялты дойти. Пройтись по набережной, полюбоваться на «Даму с собачкой». А, памятника же еще нет, чего это я? Но, в принципе, соглашусь и на просто даму, безо всякой собачки. Чехов, который Антон Павлович, частенько говорят там прохаживался. Да, можно еще и на Белую дачу писателя глянуть, пока она не стала музеем.

Прогулка оказалась под вопросом. Пока мы с четой Слащевых (Ниночка еще не жена, но пусть будет так) предавались политическим разговорам, поэт, вкупе с жандармом принялись бороться со скукой доступным способом. Поэт, в общем-то, выглядел вполне пристойно, он, как-никак, крымчанин, да и поэты, как говорит мой друг-философ, творят в «пограничном состоянии», а вот жандармский ротмистр был «никакой». М-да, не ожидал я такого от Александра Васильевича. Видимо, слишком близко к сердцу принял отказ Кутепова от сестры. Меня-то это тоже задело. Нет, на самом-то деле я не рассчитывал, что генерал Кутепов пойдет на контакт с Советской Россией, но вот потом, в эмиграции, родственные связи бывшего жандарма бы пригодились. И мне, и моему другу Артузову.

Оставив Александра Васильевича спать, мы с Максимилианом Александровичем отправились в путь. По дороге Волошин окончательно ожил и даже решил заглянуть в церковь. Я бы и сам с удовольствием сходил, но не имел права. Верующий большевик, да еще и чекист? В тысяча девятьсот двадцатом году такого бы никто не понял. Это не нынешнее время, когда коммунисты (при всем моем уважении к КПРФ) выстаивают молебны и освящают региональные отделения партии.

У входа в храм Волошин замялся и с виноватым видом посмотрел на меня. Все ясно — пропил все деньги и теперь нет даже на покупку свечки. Я усмехнулся и полез в карман, благо, что после размена червонца мне дали целую кипу бумажек. Ухватив, сколько ухватилось, отдал поэту.

— Хватит?

— Благодарю вас.

Радостный Волошин побежал в храм, а я задумался — за кого он станет ставить свечи? А может, за собственное избавление и за то, что теперь не нужно придется будет тянуть эту ношу — молиться и за красных, и за белых?

Минуты через три Волошин вылетел из храма и, замахав руками, так стремительно пошел в сторону набережной, что я его едва догнал.

— Что случилось? — слегка запыхавшись, полюбопытствовал я.

— А, представляете себе, забыл, что нельзя зажигать свечу от лампадки…

— А из-за угла выскочила лампадница, и принялась наставлять — мол, нельзя? — догадался я.

— Если бы наставлять, — фыркнул поэт. — Она мне по локтю двинула. Не знаю чем, но больно.

Здесь я не выдержал и заржал. Со мной, только через сто лет, приключилась точно такая же история, правда, лампадница по локтю не била. А я-то считал, что воинствующие бабки, поучающие «нехристей», как правильно вести себя в храме — продукт нашего времени. Ну и ну.

Сама набережная мне не очень понравилась. То, что запущенная, замусоренная клочками газет и шелухой от семечек — это понятно, некому убираться. Не понравилось, что по основной части свободно катаются извозчики, а дорожка для пешеходов довольно узкая. Сувенирных киосков с магнитиками на холодильник и настенными тарелками тоже не видно, зато нет и уличных фотографов с замученными обезьянками, предлагавших сделать фото на память.

Несмотря на войну, здесь фланировали дамы и кавалеры. Совсем юные девушки, молодые женщины и матроны, одетые в потертые, штопаные платья. Зато кавалеры — в основном, офицеры, разгуливали в новенькой форме и с аксельбантами. Неужто в армии Врангеля такая потребность в адъютантах, или это местный вариант «швейных войск»? Пожалуй, на ялтинской набережной военных не меньше, чем на фронте, если не больше. Здесь же работали разные лавочки, трактирчики и павильоны, в которых можно перекусить на любой вкус, а также выпить и закусить. Главное, чтобы у клиента оказались деньги. А продавцы брали любую валюту — хоть местную, хоть советскую, хоть иностранную. Набродившись, мы с Волошиным выбрали себе местечко, заказав кое-что из татарской кухни. Янтыки оказались выше всяческих похвал, чай крепок и душист, а сладости — особенно парвард, хороши необыкновенно. Показалось, что такой вкуснятины не ел даже в собственном времени, или же просто соскучился в революционной России по вкусной еде.

По своей давней привычке, я жевал, прислушиваясь к тому, о чем говорят за соседними столиками. Увы, ничего интересного. Дамы рассуждали о модах, о косметике и о погоде. Еще говорили, что надоела неопределенность, уж лучше бы начиналась эвакуация или пришли большевики.

Поболтавшись по Ялте несколько дней, я отпустил Максимилиана Александровича домой, а мы с Книгочеевым перебрались в Севастополь, чтобы быть поближе к событиям.

Не часто бывает, чтобы хороший военный оказался умелым политиком. Пример тому — адмирал Колчак, не сумевший договориться ни с анархистами, ни с эсерами, и получивший в тылу крестьянские армии, изрядно поспособствовавшие успехам Красной армии в Сибири. Правда, более успешными оказались Франко и Пиночет, но это скорее исключение, нежели правило. Охотно верю, что Слащев-Крымский — гений тактики. Но как политик, он меня немного смущал.

Но генерал без армии сумел меня удивить. Яков Александрович, неплохо зная своих офицеров, да и солдат, сумел достаточно быстро отыскать сторонников заключения мира с большевиками. То, что что война проиграна, понимали все. Оставаться под большевиками не хотелось, равно как и эмигрировать, потому что в Европах и Америках никто не обрадуется появлению новых беженцев из России. Мало у кого скоплен хоть какой-нибудь капитал в фунтах, или во франках, не говоря уже о золотых рублях, а деньги Деникина и Врангеля, не стоили той бумаги, на которой отпечатаны. Даже крестьяне предпочитали, чтобы с ними рассчитывались в советских деньзнаках, считая бумажки с серпом и молотом надежнее, нежели с двуглавыми орлами. Инженеры, и ученые, еще надеялись как-то пристроиться, а остальные? Не только генерал Слащев мог предугадывать судьбу русских в чужих краях. Ну, никак офицерам не хотелось подаваться в грузчики или таксисты, интеллигенции — в кухонные рабочие, женщинам — в горничные или кухарки.

Смещение с должности Врангеля, арест наиболее одиозных фигур вроде Кутепова, Туркула и Татищева прошел без сучка и задоринки. Два батальона «марковцев» окружили ставку Главковерха, разоружили охрану, а потом задержали весь штабной генералитет. Врангелю и прочим позволили собрать вещи, а потом отконвоировали на пароход «Константин», стоявший на погрузке. Трюмы у судна забиты зерном, а сам он собирался в Марсель, каюты есть, чего бы заодно не отвезти во Францию генералов?

Слащев объявил полуостров Крымской республикой, себя диктатором, заявив, что берет единоличное управление на пять лет, а потом в республике пройдут демократические выборы президента и депутатов Законодательного собрания. В будущем власть будет поделена на исполнительную, законодательную и судебную, но это потом, через пять лет. Покамест, диктатор сформирует правительство, в котором представлены разные партии, от монархистов до меньшевиков, а также выходцы из национальных меньшинств.

Первой задачей правительства станет заключение мира с большевиками и международное признание Крымской республики, а дальше, года через три года — экономическое процветание.

После такого заявления охренели все. И те, кто считал себя «непримиримыми», готовыми биться с большевиками до последнего патрона, а потом лечь где-нибудь на Перекопе, или в Джанкое, и те, кто, полагал, что уход из России — дело временное, а скоро белое воинство вернется и разобьет красную гидру, и даже те, кто давным-давно упаковал чемоданы и через друзей-знакомых искал место и службу в далекой Франции.

Слащев подарил людям то, чего у них не было уже давно — надежду. Конечно же, проблем много. Например, что делать со стотысячной армией, которая станет не нужна? Что делать с уже начатой земельной реформой Кривошеина? Как поступить с приезжими, съехавшимися в Крым? А главный вопрос — чем кормить народ?

К счастью, в этой истории Врангель не успел вывести все зерно, захваченное во время удачного налета на Таврию. «Константин» оказался последним судном, отправленным во Францию. По приказу нового правителя, торговля хлебом за границу была запрещена, все запасы продовольствия должны оставаться на месте, для нужд населения и армии. Хлеб — это главное. Если армия не собирается воевать, то вполне хватит имеющегося оружия и боеприпасов. Более того, в окружении Слащева всерьез обсуждался вопрос — а не продать ли излишки вооружения Красной армии, или не обменять ли их на уголь и бензин? Но обсуждение шло вяло. Все-таки, мир с Советской Россией пока не заключен, а силы РККА во много раз превосходят силы армии Юга России.

Впрочем, проблемы очередного лимитрофа меня не слишком касались. В сущности, поручение Ленина выполнено. Правительство Крыма готово заключить с нами мир, а со своими внутренними проблемами оно как-нибудь разберется. Не сразу, разумеется, не вдруг, а через кровь и потери, возможно, что через голод и восстания. Год, два, может и пять, но все решится и «рассосется». Опять-таки, если у Крыма наличествуют серьезные проблемы — это нам на руку. И мир с РСФСР побыстрее подпишут, и торговые отношения быстрее наладятся. Теперь в дело должны вступить дипломаты. Не «советники по культуре», вроде меня, а настоящие. Официального перемирия мы со Слащевым не заключали, оно получилось как-то само-собой, «по умолчанию». Слащев оставил у Перекопа не больше дивизии, но это, скорее, чтобы отгонять махновцев, если полезут, а РВСР, узнав последние новости, приказал Егорову постепенно отводить наши части от Крымского направления. Держать войска в напряжении, если в этом нет надобности, бессмысленно, да и опасно.

Требуется обговорить условия мира, выбрать место для его подписания. В принципе, пока крымские дипломаты раскачиваются (у Слащева их еще и нет!), РСФСР успеет подписать мир с Польшей, стало быть, можно где-нибудь сесть за стол переговоров. И надо, чтобы наши не прогадали. Слащев — дядька крутой, как бы он не убедил наших отдать Крымской республике Херсонскую губернию. Вдруг, уболтает? Но это у меня так, мысли вслух. Наркоминдел лучше меня знает, что надо делать. Мне же осталось только дождаться «сменщика», в роли которого выступит курьер из НКИД, или, напротив, вместе с представителем Слащева отправляться в Москву. Но это уж как прикажут из Центра, с которым у меня связь через Севастопольское подполье.

Сам же я домой не просился. Когда еще удастся полюбоваться на Ай-Петри, послушать пение цикад, понюхать олеандры. Впрочем, эти лучше не нюхать. Да и где он, мой дом? Опять-таки, люди тут интересные. Особенно меня интересовали те, кто оставаться не собирается. Как знать, не пригодится ли это знакомство потом, попозже, где-нибудь в Германии, или Австрии? Конечно, действовать наобум, это как из пушки по воробьям, шансы невелики. Но все-таки… Пришлось сменить «прикид», превратившись из молодого солдата в журналиста (ну да, не в учителя же?), успевшего нанюхаться пороха и в Великую войну, и в гражданскую (на чьей стороне, никто не спрашивал) и отправиться «ловить рыбку» на набережной. Чаще всего без «поклевки», но иногда и везло. Сегодня, например, познакомился с Еленой Федоровной — вдовушкой двадцати трех лет, собирающейся вместе с родителями в Монте-Карло. Овдовела она года три назад, успела оплакать супруга, теперь скучала. Не подумайте ничего плохого — лишь легкий флирт. Или не только? Впрочем, это наше частное дело, а мне подобными знакомствами пренебрегать нельзя. Монте-Карло у нас ассоциируется с азартными играми, но это еще и банки, и туризм. И табачная промышленность. Туризм, по нынешним временам, вещь излишняя, но времена меняются, а люди с удовольствием возвращаются к мирной жизни, включая путешествия. И батюшка Елены Федоровны имеет изрядные капиталы, вложенные в Монако. Как знать, как знать.… Может, есть смысл развивать в Советской России и туристическую отрасль? Надо подумать. И государству польза, и мне прикрытие.

Так что, я был при деле и скучать мне некогда. И вроде бы, все хорошо, но не все хорошо. Вот-вот, всегда появляется какое-то «но». Беда подстерегала оттуда, откуда не ждали.

Глава 18. Война — мать родная ​

С Еленой Захаровной Остроуховой, в девичестве Позиной, скоро ставшей для меня просто Еленой, а там и Леночкой, мы познакомились на Графской лестнице. Девушка скучала, а я сумел привлечь ее внимание тем, что в отличие от большинства прогуливавшихся мужчин носил не военный мундир, а в довольно приличный костюм. Не такой, что мне сшили в Архангельске, но вполне ничего. Случайное прикосновение, взгляд на море, обмен ничего не значащими фразами о путешествиях, дальних странах. Поначалу я даже и не хотел никаких отношений. Если честно — мне каждую ночь снилась Танюшка, какие уж тут отношения. И тут, ба… упоминание княжества Монако, куда собирается уезжать ее семья, потому как папенька прикупил там домик. Спрашивается, как чекисту не сделать стойку? Несколько умненьких фраз, вовремя процитированные стихи Гумилева с Кондратьевым, рукопожатие. На третьем свидании девушка позволила пригласить себя в ресторан и очень удивилась, что кавалер, предоставивший право выбора даме, не взял себе ничего спиртного.

В мое время приглашение женщины в ресторан не накладывает на нее никаких обязательств и обещаний, здесь же ситуация немного иная. Коли приняла приглашение, то да, согласна… Думаю, если бы события происходили не в перипетиях гражданской войны, а в мирное время, ухаживать пришлось бы гораздо дольше, а к постели мы бы пришли не через три дня, а намного позже.

Меня иной раз бесят честные женщины этой эпохи. Например, зачем мне знать, что после мужа у Елены было аж три любовника? По одному мужчине на год, не так и много. Тем более, что все погибли. Кто в боях с махновцами, а кто с нашими. Так нет же, обязательно нужно сказать. Таньку в свое время тоже чёрт за язык дергал… Эх, Танька-Танька.

Ладно, отвлекся. Живым — живое. Зато муж Леночки, которого я считал павшим на Великой войне, умер собственной смертью в служебном кабинете, и он был не офицером, а чиновником военного ведомства в чине статского советника. Стало быть, значительно старше супруги, а замужество, скорее всего, навязал папенька.

С Еленой мы встречались в гостинице на окраине города, в номере снятом мной для конспиративных встреч. Именно так, без всяких кавычек, потому что встречи с молодой вдовушкой были продиктованы исключительно деловыми соображениями, а все остальное — так, для пользы дела. Мне должно быть немножко стыдно, что я использовал Елену в своих узкокорыстных целях, но что поделать… Из Крыма меня пока не отзывали, Слащев со своими делами справлялся сам, а мне требовалось себя чем-то занять. И Танюшку погибшую ужасно жаль, а люблю я непутевую графскую дочку болтавшуюся где-то в Европе, а вот, поди ж ты. Говорю же, чисто деловой интерес. То, что через женщину ищут подходы к мужчинам — классика. Как говорят, не нами заведено, не нам и нарушать.

Я старался не слишком «светиться» рядом с Яковом Александровичем, чтобы не привлекать внимание к своей персоне. Появление новой фигуры в окружение генерала совпавшее с переворотом и началом мирных переговоров с красными могло натолкнуть офицеров на некие мысли, а требовалось, чтобы идея исходила от самого Слащева. Но все-таки, полностью устраниться я не мог, потому что у генерала порой возникали вопросы, решить которые могли лишь в Москве, а ваш покорный слуга выступал в роли посредника между Яковом Александровичем и революционным подпольем, связывавшимся с Центром по радио. Пора бы уже самому Слащеву наладить радиосвязь с Москвой или восстановить разрушенную телеграфную линию, чтобы общаться с Совнаркомом напрямую, но у него все руки не доходили или считал, что не время. Посему, болтаясь в штабах, я изображал журналиста работавшего на французскую газету. Пожалуйста, есть визитная карточка, где черным по белым написано: «Vladimir Aksenov, journalisteau journal «nouvelles Pothier». Кто сомневается, есть ли такая газета — проверяйте. И вообще, спасибо тебе, французский коммунист-миллионер Мишель Потье за основанную твоим папой газету. Правда, не уверен, что правильно написал название, но сойдет и так. Народ здесь до сих пор верит силе печатного слова, хотя визитная карточка — документ сомнительный. То, что при штабе околачивается французский журналист, вполне себе правдоподобно, и то, что он ни бельмеса не понимает по-французски, тоже никого не смущало, даже проверять никто не пытался, да и зачем бы русским офицером говорить со мной по-французски? Господа офицеры этот язык, выученный в гимназиях да юнкерских училищах, сами забыли, а если не поедут устраиваться таксистами в Париж, так и дальше он им без надобности. Секретов я никаких не вынюхивал, интересовался лишь такими вещами, от которых нормального офицера мутит — тыловым обеспечением, снабжением да уровнем довольствия. Покажите мне армию, где солдаты и офицеры довольны своими интендантами? Возможно, вежливые европейцы при упоминании своих тыловых чиновников скривятся, а наши люди — хоть в Красной, хоть в Белой армиях скажут прямо, что снабженцев, как всяких тыловых крыс, нужно расстреливать, а еще лучше вешать.

Пообщавшись немножко с офицерами, узнал немало интересного, что следовало бы обдумать. А вот о своем «фигуранте» — батюшке моей подруги, выяснить удалось мало. Да и откуда боевым офицерам, прикомандированным в штаб, знать личности тех, кто занимался снабжением армии? Спасибо, хоть что-то выяснил. Узнал, например, что Захар Михайлович Позин «вынырнул» не то в шестнадцатом, не то в семнадцатом годах, сколотив изрядное состояние на военных подрядах. Кем он был раньше — никто толком не знает. Возможно, подвизался на вторых-третьих ролях, а война стала его звездным часом. Государственные заказы — это золотое дно для промышленников, потому что чиновники, распоряжающиеся деньгами, считают только те деньги, которые оседают в их карманах, а не те, что выделяет государство на закупку того или иного. Позин специализировался не на винтовках или снарядах, но на продукции, имевшей не менее важное значение — на военном обмундировании. Шинели, гимнастерки, подштанники… Что ж, классика. Поставляем в армию скверный товар, деньги берем как за качественный, а прибылью делимся с теми, от кого зависит распределение заказов. Война — ненасытный зверь, расходуются не только боеприпасы и люди, но и одежда с обувью.

В отличие от своих коллег, сделавших капитал на поставках в Великую войну, а после Октябрьской революции поспешивших убраться за границу, господин Позин не спешил, а старательно преумножал нажитое. Используя свои связи во Франции, Захар Михайлович помогал закупать одежду и для Деникина, и для Врангеля, очень разумно распоряжался деньгами, прикупив недвижимость и открыв несколько банковских счетов за границей. При этом здесь жил достаточно скромно, деньгами в ресторанах не сорил, свои сбережения не светил. Разумная предосторожность, если учесть, что в Севастополе и других городах Крыма формировалась очень своеобразная преступность, состоявшая из бывших, а то и из действующих офицеров. Этих боялись даже уголовники со стажем. Термина «отмороженные» в тысяча девятьсот двадцатом году еще не придумали, но иного слова для «благородий», а то и «высокобродий», вставших на путь преступности, у меня нет.

Я прикидывал, как бы мне подвести Елену к знакомству с ее родителями, но оказалось, что те сами ищут встречи со мной. Что же, все правильно. В прежние времена дочку, хотя и вдовую, близко не подпустили бы к незнакомому мужчине, не говоря уж о том, чтобы до свадьбы у них завязались какие-то отношения. Но tempora изрядно меняют mores, потому родители вынуждены смириться, но познакомится с этим мужчиной им все-таки хотелось.

Домик господина Позина спрятался среди городской зелени, почти затерявшись в диком винограднике. Маленький дворик, высокий забор. Его и так-то сложно преодолеть, а сверху еще торчат острые штыри. Домик с узкими окнами похожими на бойницы, сверху башенка. А внутри, вполне возможно, сидят два мордоворота с винтовками. Имея под рукой отделение, я бы такую твердыню взял — огонь по окнам, перебежками, закидываем внутрь пару гранат, а еще невредно пустить дымовую завесу. Или без завесы, если мигом преодолеть забор, войти в «мертвую зону», а уже потом фигануть гранаты. Нет, можно взять.

Что это меня не туда занесло? Я же не грабить пришел, а в гости. Зря что ли покупал для папочки дорогущее вино, а для матушки — французские духи? Надеюсь, не одесского разлива.

И вот, сижу напротив кругленького дяденьки с круглыми, словно у птицы, глазами, а рядом хлопочет такая же круглая дама, подливая нам чай. Папа и мама, как нередко бывает, похожи — оба невысокие, кругленькие, темноволосые, а вот дочка — светленькая, высокая и худощавая, совсем не похожа ни на отца, ни на мать. Ничего страшного, гены шутят.

Гостиная, где меня принимали, простая. Никакой тебе мебели из красного дерева, картин, все самое простое, сработанное местными умельцами. Буфет, что в моем деревенском детстве именовался «горкой», за которым виднелась дешевенькая фаянсовая посуда, круглый раздвижной стол да венские стулья. Единственное украшение — лубочные картинки приклеенные прямо на стену. Присмотревшись, разглядел чубатого казака нанизывающего на пику с десяток врагов в остроконечных касках. Не иначе, знаменитый Кузьма Крючков. А еще генерал на белом коне, и сам весь белый, с белой же саблей, поражающий черных врагов. Скобелев. Наличествовали еще какие-то непонятные люди, кого-то резавшие или рубившие, но рассматривать не стал, неинтересно.

Угощение — пирожки с капустой и жиденький чай без сахара. Будь мы в Советской России-то стол шикарен, но в Севастополе, где при деньгах можно купить если не все, то почти все, да еще в доме богатого человека, странновато. Может, Захар Михайлович не хотел демонстрировать свои возможности или не считал нужным тратиться для первой встречи с потенциальным зятем?

Пирожки, кстати, так себе. Супруга Книгочеева печет гораздо вкуснее, а чай необычен. Слегка терпкий, и пахнет чем-то знакомым, но отчего-то ассоциирующимся у меня с мылом.

Перво-наперво батюшка Елены Федоровны выяснил мою подноготную — кто таков, где жил, где служил? Я честно рассказал, что воевал, работал журналистом в Череповце, потом в Архангельске, работал в местной газете при интервентах, жил в Москве, сотрудничал с французскими газетами, а в Крым попал случайно, теперь собираюсь в первопрестольную. Там у меня влиятельные знакомые, помогут с трудоустройством. Вполне возможно, что в силу политических изменений, съезжу куда-нибудь и в Европу, потружусь на ниве журналистики. Все так, все правильно? Ни разу не соврал.

Поначалу Захар Михайлович смотрел на меня круглым глазом, словно голубь на памятник адмиралу Нахимову, потому и мне пришлось глянуть в ответ так, как учил меня мой первый наставник, и родитель Елены стушевался, предпочтя перевести взгляд на тарелку, где завалялся одинокий пирожок.

Не хочу врать, я не сразу понял, а когда понял, то был даже немного разочарован, сообразив, что папаша не рассматривает меня в качестве потенциального мужа для дочери, и его интерес в иной сфере. Его интересовало — нет ли у хахаля Лены полезных связей в Советской России? Известно, что журналисты — народ пронырливый, без мыла вхожий в разные слои общества, да и родственники-друзья-знакомые могут быть. Причем папашку интересовали государственные чиновники, имевшие доступ к бюджетным средствам. Ну, тут уж я врать не стал. Как же мне не иметь подобных знакомств? Армейские снабженцы да интенданты, чем не госчиновники, допущенные к кормушке? А председатели губисполкомов, имевшие такие возможности, что прежним губернаторам не снились?

Чувствовалось, что Захар Михайлович чрезвычайно заинтригован, но старался интереса не выразить. Посетовал, что прямо сейчас моими связями воспользоваться не сможет, оттого как собирается уезжать. Даже и билеты из Феодосии до Стамбула куплены. А оттуда — не на каком-нибудь кособоком «Карковадо», что возит нищих эмигрантов в Марсель, а посолиднее, хоть и дороже. Правда, совсем прекращать дела в Крыму ему никак не хочется, потому, он наверняка оставит здесь своих представителей. Стало быть, а не буду ли я столь любезен, чтобы потом, когда все уляжется, выйти с ними на связь и, по возможности, помочь установить добрые отношения с советскими хозяйственниками? А ежели я приеду во Францию, то и Монако рядышком.

Я, разумеется, пообещал, потому что сам ломал голову — как мне потом за границей явиться к господину Позину, а здесь он сам предлагает. Грех не воспользоваться добротой. Решил малость подзадорить Захара Михайловича, упомянув, что ко всему прочему, у меня есть знакомства даже в управлении военного снабжения РККА-товарищ Мяги, цельный заместитель начальника.

Я-то упомянул Мяги, чтобы привести конкретный пример, потому что других начальников просто не знал, но папаша, услышав фамилию, аж подскочил и начал расспрашивать — не знаю ли я, где ныне обитает замначальника, и как бы с ним связаться?

Где нынче товарищ Мяги, я знал, только не знал, стоит ли говорить о том Позину, потому что Иосиф Денисович Мяги в настоящий момент пребывал во внутренней тюрьме на Лубянке. Если бы дело ограничивалось только причастностью к «заговору» Бухарина-Склянского, то отправили бы опального замначальника куда-нибудь в тундру на должность заведующего Красным чумом, но к нему возникли вопросы у наших коллег из отдела по борьбе со спекуляцией. Вопросы копились давно, но из-за близости Мяги к товарищу Склянскому его не трогали, а теперь-то сам бог велел.

— Если постараться, то смогу ему передать от вас привет, — осторожно сообщил я, поглядывая на Позина.

— И когда это будет? — фыркнул Захар Михайлович. — Через месяц?

— Могу и раньше, — пожал я плечами. — У моей газеты есть связи в штабе Слащева, а те напрямую свяжутся с Москвой. Вы же знаете нынешнюю ситуацию… Так что Мяги отыщут, передадут привет. Конечно, не за спасибо. Только, — выразительно посмотрел я на Позина, — мне бы хотелось знать, для чего ему нужен ваш привет? Как-никак, он один из высокопоставленных командиров Красной армии, а вы, пока мир не заключен, его враг.

Чувствовалось, что говорить правду Позину не хотелось, но поскольку он уже начал, то придется, и я его в этом постараюсь убедить.

— Ну же, Захар Михайлович, говорите, — улыбнулся я самой приветливой улыбкой. — Даю вам слово, что из уважения к вашей дочери не воспользуюсь вашим доверием ради корыстного интереса. И то, что вы мне расскажете, не будет напечатано. Поверьте, мне гораздо легче разыскивать Мяги, если я буду владеть всей информацией.

Опять-таки, я говорил чистую правду. Видимо, Позин уловил искренность в моих словах или хотел в них поверить. И Мяги ему очень нужен. Кивнув женщинам на дверь, а когда те послушно поднялись с места и вышли, хозяин дома нервно подошел к горке, вытащил из нее початую бутылку водки и две рюмки, разлил и не говоря ни слова выпил. Скривившись, Захар Михайлович потянулся к уцелевшему пирожку, но передумал и по-пролетарски занюхал рукавом. Начав наливать по второй, с удивлением уставился на мою полную рюмку.

— Из старообрядцев мы, — веско сообщил я.

Захар Михайлович с уважением кивнул и опрокинул вторую. На сей раз он решил-таки закусить. Отхватил половину пирожка и прожевав, хозяин спросил:

— А вы, случайно, не родственник Аксеновых, поставщиков двора его императорского величества? Они, сколько помню, тоже из ваших, из староверов.

Я только пожал плечами. Чего отвечать, если точно знаю, не родственник. Аксеновых среди купечества пруд-пруди, а старообрядцев еще больше. Одно время даже мода среди купцов была переходить из никонианцев в старообрядцы.

Третью рюмку хозяин пить не стал, а убрал бутылку обратно. Что ж, молодец, контролирует себя. Вернувшись к столу, Захар Михайлович сказал:

— Дело в том, что Мяги недопоставил мне две тысячи комплектов обмундирования, хотя деньги за это взял. И мне теперь нужно как-то отчитываться, потому что генерал Слащев собирался назначить ревизию.

Услышав такую новость, я слегка охренел. Две тысячи комплектов! Да это же два батальона можно одеть, а в нынешних реалиях — так и полк. Нет, я знал, что промышленники, снабжавшие белую армию продовольствием, заодно торговали и с красными. Читал о том в мемуарах самого Врангеля. Барон возмущался, что некоторые частные лица, а то и целые корпорации, не считали зазорным отправить товары в Батум, в Грузию, а там их забирали красные, рассчитываясь советскими дензнаками. Но одно дело, если мы покупаем что-то нужное, другое дело, если кто-то из наших тыловиков торгует за нашей спиной с врагом. Стараясь сохранять спокойное лицо, спросил:

— Так что же вы отдали деньги непроверенному человеку?

— Почему непроверенному? — хмыкнул Позин. — Мяги уже с год посылает мне и форму, и сапоги.

— И много поставил? — невинно поинтересовался я.

— Обмундирования — пять тысяч комплектов, сапог — десять тысяч пар, шинелей тысяч восемь. Он мог и больше, но вот беда, на его складах французской форменной одежды мало, все больше американская, мне трудно было бы объяснить ее появление у нас. Сапоги российского производства, но на них никто внимания не обращает. Взамен в общей сложности я отправил Мяги около пятидесяти тысяч франков. А по накладным я поставил в армию Юга России семь тысяч комплектов обмундирования. Слащев, обнаружив недостачу, может запретить мне выезд.

Суду, как говорится, все ясно. Французской одежды у нас и на самом деле мало, потому что ее завозили только в Архангельск и Мурманск, а вывез мой друг Артузов немного. А вот американского обмундирования после разгрома Колчака хватало.

Схема, судя по всему, такая. Позин получал деньги у Врангеля на приобретение обмундирования во Франции, закупал его в Советской России, что обходилось в разы дешевле. Разумеется, от общего оборота закупки у заместителя начальника управления военного снабжения РККА составляли едва ли десятую часть, но все равно, выручка получалась отменной. Это что, Мяги брал по одному франку и за шинель, и за сапоги? Ладно, все выясним. Кому война, а кому мать родна. Позин — сволочь, это однозначно, но Мяги — сволочь в квадрате.

Завтра же свяжусь с Москвой, дам дополнительный материал на Мяги, пусть ребята копают дальше и глубже. А по возвращению сам им займусь. Нужно выжать из него все связи, все каналы поставок, всех, с кем он делился, и кто соучаствовал. И выколотить из замначальника управления все, что он может дать на Позина. Чует мое сердце — мне с Захаром Михайловичем еще во Франции и Монако работать. Пожалуй, попрошу Слащева, чтобы он выпустил Позина за границу. И мотивирую просто — из-за дочери. Я же живой человек, верно?

Глава 19. Малая гражданская война — 1

Старый угольщик превращенный в плавучую тюрьму шел немногим быстрее, нежели тот баркас, на котором мы с Книгочеевым прибыли в Крым. Нет, нынче я не был заключенным — уже хорошо, напротив, пребывал в статусе главного надзирателя, но из-за этого не чувствовал себя лучше — в трюме утлой посудины сидели три десятка крымских подпольщиков, которых везли в Советскую Россию в обмен на уголь. Грузоподъемность судна порядка трех с половиной тысяч тонн, значит, за каждого коммуниста Слащев получает… Нет, не сосчитаю, с арифметикой у меня плохо, а калькулятора под рукой нет. В общем, генерал получает сколько-то там тонн ценного топлива, а взамен убирает из Крыма своих ярых врагов. Правда, эти ребята пытались убить не генерала Слащева, а представителя Совнаркома, то есть меня.

Кажется, пора бы уже привыкнуть, что время от времени меня пытается кто-то убивать — чужие, свои, вообще непонятно кто, но все равно неприятно. А еще брала злость, что спасали меня мои же вчерашние враги, контрразведчики белой армии, с которыми я недавно боролся. И Книгочеев ранен. Пусть и не тяжело, но все равно в госпитале.

Что ж, порядочно «загрузил» читателя, теперь следует рассказать по существу. Я должен был предвидеть такой поворот событий, но отчего-то не додумался. Предполагал, что в Крыму начнется «малая гражданская война» внутри самого белого движения, где хватало и дураков, и непримиримых. Но генерал «ударом по штабам», показавшим свою эффективность еще со времен Александра Македонского, обезглавил потенциальных противников. В то же время на стороне Слащева выступили такие авторитетные лица, как Богаевский, Витковский и Барбович. Казалось бы, уж они-то «ястребы», а вот, поди же ты. Африкан Петрович Богаевский даже занял в новом правительстве пост министра иностранных дел, а заодно привел к повиновению казаков, не желавших мириться с «Совдепией».

В «плюс» Слащеву сработало и повышение норм продажи продовольствия для населения, и начало регулярных рейсов из Крыма в Стамбул. То есть любой волен уехать, но мог и вернуться. Значит, психологически у каждого жителя Крыма есть выбор, а это уже немало. Правда для этого генералу пришлось пожертвовать запасами каменного угля запасенного для всеобщего бегства, но он рассчитывал, что сумеет купить топливо у Советской России. Денег, разумеется, у него нет, но я намекнул, что с нами можно сторговаться за десяток грузовых кораблей. Нет, напрямую я ничего не обещал, но полагал, что мое начальство возражать не станет, потому что с флотом на Черном море у нас полный швах.

Сказать, что установление диктатуры генерала Слащева прошло без сучка и задоринки, что все смирились, согласившись заключить мир с теми, кого вчера за людей не считали, тоже неверно. Разумеется, нашлись и противники. К счастью, немного. Самыми активными оказались командиры личной охраны Врангеля и Кутепова — есаул Рогожин и штабс-капитан Ларионов. В тот день, когда «слащевцы» арестовывали руководителей Югороссии, оба отсутствовали, а теперь прямо-таки горели желанием отомстить. А может, эти люди испытывали патологическую ненависть к большевикам и любое действие, направленное на заключение мира, посчитали личным оскорблением? Но в любом заговоре есть две опасности: если начать рано — можешь не подготовиться, а промедлишь — раскроют. Эти поторопились, и полуэскадрон «терцев», выведенных Рогожиным, да два десятка нижних чинов из состава конной артиллерии во главе с Ларионовым, решившие уничтожить «отступников», наткнулись на пулеметы. Подозреваю, генерал Слащев заранее знал о готовящемся мятеже, потому подавил его быстро и достаточно жестко.

Мне показались знакомыми обе фамилии. Рогожин? Ларионов? Ассоциировались со Второй мировой войной. И воевали господа офицеры не на стороне Советского Союза. Нет, не «власовцы», я бы это вспомнил, но что-то рядом. А коли так, то и жалеть мы о них не станем.

Последовала еще парочка покушений, но одно предотвратила Ниночка, собственноручно застрелившая террориста, а во втором случае генерал справился сам, обезоружив нападавшего и сдав его охране.

В сущности, даже если Слащева ухайдакают (тьфу-тьфу), то его место займет кто-то другой: Витковский ли, Богаевский, не суть важно. Важно, что имеется необратимость процесса, и никто не повернет вспять запущенный маховик заключения мира между белыми и красными.

Нет, с белыми все нормально. Я не учел другого. Как человек, считавший, что приказы Совнаркома или моего непосредственного начальника товарища Дзержинского не обсуждают, решил, что подобной точки зрения должны придерживаться и все остальные представители партии большевиков, равно как и анархисты, служившие Советской России. То есть — коли Москва отдает приказ заключить мир с бывшими врагами, то все должны взять под козырек и выполнять. Все. Разночтений быть не может. Вроде бы, должно было чему-то научить событие, когда два руководящих товарища решили переиграть все Политбюро и продолжить войну с Польшей.

«Заговор Бухарина-Склянского» оказался «верхушечным». По масштабам даже на мятеж декабристов не тянет. Пожалуй, в поисках «пропавшего» Николая Ивановича задействовали больше народа, нежели тех, кто волей или неволей примкнул к «заговорщикам».

В Крыму же своя специфика. Кроме Красной армии против Врангеля сражались и другие силы. За пределами городов действовали партизанские отряды, уничтожавшие живую силу противника, отбиравшие фураж и коней у белогвардейцев. Наверное, самым грандиозным действием партизан стало выведение из строя Бешуйских копий — единственного в Крыму месторождения каменного угля. Уголь скверный и, как говорят специалисты, «имевший большую зольность», но даже этому белые были рады. Так вот, партизаны взорвали и шахту, а заодно и строящуюся железную дорогу, лишив белогвардейский флот собственного угля почти на месяц. А месяц в условиях военных действий, это много.

Но беда в другом. Среди партизанских отрядов царила полнейшая неразбериха. Наличествовали «красные», «черные», «зеленые» и еще неопределенного окраса, как мы говорили в детстве «серо-буро-калино-малиновые с продрисью». (Простите за грубость.)

Красные партизаны были формально сведены в Повстанческую армию Крыма во главе с товарищем Мокроусовым, присланным для этого из Укр ЦК ВКП (б), хотя сам Мокроусов, сколько помню, был анархистом. В армию насчитывавшую около тысячи человек входило несколько «полков», одним из которых командовал «адъютант его превосходительства» Павел Макаров. Личный состав полков и подразделений комплектовался из числа дезертиров, из местного населения. Но встречалось немало и тех, кто прибыл с «Большой земли», из числа сознательных красноармейцев — членов ВКП (б). Мой знакомец Иван (кстати, вспомнил его фамилию), несколько раз отправлялся за подкреплением, перевозя людей на паровом катере.

Мокроусов пытался держать армию в кулаке не размениваясь на мелкие операции, предпочитая наносить точечные и мощные удары, но многие командиры полагали, что нужно действовать, как действуют обычные банды — налетели, пограбили, удрали.

После того, как Политбюро приняло решение о заключении мира с белыми, Мокроусову отдали приказ о прекращении боевых действий. Но как это иногда бывает, командующему партизанской армией не разъяснили — а что делать дальше? Если уходить на «Большую землю», то как? Тысяча человек — это не десять, даже не сто. Пришлют ли за партизанами суда или искать плавсредства самим? Опять-таки, куда идти, какой будет статус у партизан, если явятся в расположение красных? А что делать местным? Возвращаться домой опасно, а переправляться через пролив, отрываться от семьи, тоже не хочется. Я предложил Слащеву издать Указ, гарантирующий полное прощение всем, кто сложит оружие, но генерал медлил, предполагая, что амнистию следует увязывать с мирными переговорами. Его тоже можно понять. Слишком долго партизаны портили кровь белому воинству, чтобы их в одночасье простить. Впрочем, у меня сложилось впечатление, что Слащев опасался еще одного «момента», который он постеснялся озвучить — ответного жеста Советской власти. Коль скоро белый генерал, которого мы собираемся признать как главу государства, издает Указ (или приказ, дело не в термине) о прощении всех прокоммунистических элементов сражавшихся с оружием в руках против законного правительства Крымской республики (может и по другому будет сформулировано, я не знаю), то ВЦИК РСФСР издаст свой декрет, типа «Об амнистии лицам, участвовавшим в качестве рядовых солдат и офицеров в белогвардейских организациях». Мы их всех амнистируем и… отправим в Крым. А что? Я примерил свою прежнюю должность начальника АрхЧека — да я бы запрыгал от радости! Сколько у меня еще на Соловках и в Холмогорах бывших офицеров и чиновников припухает, казенную пайку кушают? Тысячи две, может уже и больше. Работы для них нет, а кормить надо. А так, взять их под белы рученьки, усадить в эшелоны, снабдить пайком (с хлебом плохо, но ради такого дела отыщем!) и отправить генералу Слащеву, нехай кормит. И под моим родным Череповцом, если не врут исторические документы, в двадцатом году существовал лагерь на двадцать тысяч бывших белогвардейцев. А в Сибири сколько в подвалах да в тюрьмах народа сидит? Навскидку — тысяч сто наберется, а может и больше. Если в той истории они представляли потенциальную опасность, то теперь-то что? Отправить всех в Крым… Нет, умен генерал, потому не спешит обзаводится лишними едоками. Потом, когда все худо-бедно наладится, рассосется, можно и амнистировать.

Но все-таки с партизанами легче. Кто-то и впрямь отправился домой, кто-то решил пересидеть «безвременье» в городах или вместе с красноармейцами переправиться через пролив.

Про Крымское подполье язык не повернется сказать худого слова. Молодцы ребята! Успели такого понатворить, что диву даешься. В Севастопольской бухте, где у Врангеля находились плавучие склады, одним махом подняли на воздух полторы сотни вагонов с винтовочными патронами, около двухсот тысяч снарядов. Говорят, взрывы длились несколько дней. Подпольщиков арестовывали, расстреливали и вешали, но все равно, они поднимались, словно Феникс из пепла, и опять начинали творить чудеса — взрывали военные объекты, уничтожали продовольственные склады белогвардейцев, топили транспортные суда, пускали под откос поезда. Однажды едва не отправили на тот свет самого Врангеля, но барону повезло. Фугас, заложенный на одном из участков железной дороги Симферополь-Севастополь, саперы успели обнаружить за двадцать минут до проезда поезда Главнокомандующего.

Коммунистическое подполье слегка одичавшее за период пребывания в белогвардейском тылу и отрыве от органов власти, раскололось на два лагеря. Все-таки, большинство считало, что решение Центра заключить мир с белыми — закон, не подлежащий переосмыслению, но меньшинство усмотрело в этом предательство. Как же так? Они боролись за воссоединение Крыма с Россией, за установление советской власти на полуострове, а их, грубо говоря, оная власть и кинула.

«Малая гражданская война» прокатилась по городам Крыма. Вчерашние соратники — коммунисты и анархисты, отказавшиеся подчиниться приказу ЦК ВКП (б) и РВС республики, принялись убивать друг друга. А еще решили убить и меня.

Сегодня я еще толком глаза не продрал, а в мой скромный домик уже прискакал посыльный от генерала — мол, диктатор хочет видеть немедленно. Пришлось вставать и даже без кофе мчаться на зов владыки Крыма.

Слащев оказался не один. Около открытого окна курил высокий, я бы даже сказал, красивый мужчина лет тридцати пяти-сорока, в профиль напоминающий покойного адмирала Колчака. И сам в черной морской форме с погонами капитана первого ранга, а на груди… батюшки, я такого «иконостаса» ни разу не видел. Тут тебе и наши: — «Владимир» с мечами и «Анна», «Станислава» усмотрел, а еще штуки четыре «импортных», из которых сумел опознать только орден Почетного легиона.

— Владимир Иванович, — слегка насмешливо сказал Слащев. — Позвольте вам представить капитана первого ранга Келлера. Он очень хотел с вами познакомиться. Говорит, мечтал едва ли не всю свою жизнь. Каперанг специально для встречи с вами парадную форму надел со всеми регалиями.

Моряк аккуратно затушил папиросу, повернулся ко мне, щелкнул каблуками и слегка склонил голову, обозначая приветствие.

— Ого, — не удержался я от возгласа. — Неужели мое пребывание не ускользнуло от взора военно-морской контрразведки?

Павел Федорович Келлер, один из «первопроходцев» русского подводного флота, храбрец, каких мало. В гражданскую возглавлял военно-морскую контрразведку и у Деникина, и у Врангеля. Именно благодаря Келлеру, крымское подполье время от времени получало мощные удары. Кстати, лично он раскрыл подпольную группу, во главе которой стоял Владимир Макаров — брат «адъютанта», а сам Павел чудом избежал смерти.

Еще добавлю, что каперанг — сын генерала Келлера, того самого, что командовал армией у Скоропадского. В моей истории Павел Келлер пережил эмиграцию, арест в сорок пятом, долгие годы тюрьмы, а умер собственной смертью в Германии в год Московской олимпиады. Мусафаил, однако.

Я бы с удовольствием пожал ему руку, если бы не одна «маленькая» деталь, о которой предпочитают «забыть» нынешние идеологи белого движения — во время Великой Отечественной войны полковник Келлер служил начальником румынской контрразведки в Крыму и те одиннадцать лет, что он «томился в сталинских лагерях», не кажутся мне таким уж суровым наказанием.

— Представьте себе, только вчера узнал, — хмыкнул начальник контрразведки. — Доложили, что местные подпольщики какого-то Аксенова, эмиссара московского, к смерти приговорили. Я спрашиваю — вы что, белены объелись? Вы бы еще сказали, что на Дзержинского покушение готовят, вот смеху-то было бы. Ладно, думаю, мало ли Аксеновых на свете? Убьют свои своего — нам меньше возни. Но справки на всякий навел — глаза на лоб полезли. Оказывается, настоящий Аксенов, серый кардинал ВЧК, даже не маскируется, уже две недели пребывает в Крыму, да еще и дружбу с диктатором Крыма — виноват, диктатором Крымской республики водит. Бегу к Якову Александровичу — мол, а знаете, с кем вы водитесь? А он смеется, м знаю я все, Аксенов мне сам сообщил, кто он такой.

— Вот видите, Павел Федорович, — хмыкнул я. — Как иногда полезно справки наводить. — Делая вид, что мне это совсем неинтересно, спросил: — А что с подпольщиками, которые меня к смерти приговорили? И каковы будут ваши действия?

Вместо Келлера ответил сам диктатор.

— А действия военно-морской контрразведки очень простые — она возьмет господина Аксенова под охрану. — Строго посмотрев на начальника контрразведки, Слащев спросил: — Приказ понятен, господин капитан первого ранга? Беречь эмиссара так, чтобы ни один волос с головы не упал.

— Так точно, господин генерал-лейтенант, господин Аксенов будет нами взят под охрану, — четко отрапортовал Келлер.

А ведь не пообещал, зараза, что с моей головы волосы не станут падать. Да и как тут пообещаешь? Московского эмиссара могут не только большевики пришить, но и сами белые, если узнают, кто я такой. Не любят здесь нашего брата-чекиста, ох не любят. И отчего, спрашивается?

— Надеюсь, ваша охрана не будет слишком заметной? — встревожился я.

Келлер скривил губы в усмешке:

— Думаю, Владимир Иванович, охрана не станет вмешиваться в ваши амурные делишки.

Вот гад, уже и про это знает?

— Господа, — вмешался Слащев. — Прошу покорно меня извинить, но у меня еще много дел. Свои профессиональные проблемы вы можете обсудить и наедине.

Глава 20. Малая гражданская война — 2

Мы шли по коридору главного штаба время от времени отвечая на приветствия проходивших мимо офицеров. Кое-кто бросал на «французского журналист» сочувственные взгляды, а на Келлера — презрительные. Не любят нашего брата, не любят. Что чекистов из особого отдела, что контрразведчиков.

Шли молча, да и о чем говорить красному чекисту и белому контрразведчику? Каперанг не сдаст мне свою агентуру работающую по большевистскому подполью — она ему самому нужна, а о заброшенных к нам шпионах он не знает. И я даже если бы и хотел рассказать о наших разведчиках, не сумел бы. Основная ставка у нас делается на подпольную работу, но ВЧК ею занимается постольку-поскольку, а координирует и направляет подпольщиков Закордотдел ЦК ВКП (б) Украины и РВС Юго-Западного фронта. Создание единой партизанской армии — это вообще инициатива Сталина. Анархист Мокроусов — это вообще его креатура. Касательно же армейцев, так вообще не уверен, что у них здесь есть своя агентура, а если бы и была, то мне бы о ней никто не сказал.

Мы вышли на улицу, отошли в сторонку, чтобы не стоять на пути у мельтешащих туда-сюда штабных офицеров и чиновников в последнее время отчего-то активизировавшихся, встали под странным деревом без коры. В Севастополе таких много. Павел Федорович опять закурил и между двумя затяжками изрек:

— Кто бы мне сказал месяц назад, что военно-морской контрразведке поручат охранять серого кардинала ВЧК — пристрелил бы. Или бы сам застрелился.

Недавно мне тоже самое говорил и Слащев. А про кардинала, лестно, конечно, но вдаваться в подробности я не стал, а спросил, кивая на папироску:

— А как вы на субмарине терпели?

Келлер слегка растерялся. Верно, принялся искать в вопросе тайный смысл, намек — мол, терпение, а мне и на самом деле любопытно — как может сочетаться подводная лодка и страсть к табакокурению? Неважно, что здешние субмарины находятся под водой недолго, но знаю по своему прежнему опыту заядлого курильщика, что даже пара часов без доброй затяжки приводит к бешенству. Как же терпеть по восемь часов? Или в те времена разрешали?

— Я недавно начал курить, с конца восемнадцатого, — признался каперанг.

И что там случилось, в конце восемнадцатого года? Уж не тогда ли петлюровцы убили Келлера-старшего? Возможно, с помощью табака Павел Федорович снимал стресс. Стресс таким способом не снять, но курить научиться можно. Я сам когда-то закурил, оттого что болел зуб, а идти к стоматологу было страшно. Послушал «мудрых людей» — мол, покури, легче станет. Да, стало полегче. И второй раз, и третий. К стоматологу в конечном итоге идти пришлось, а курить начал. Правда у меня это случилось в восьмом классе. И курил до тех пор, пока в «конторе» не началась борьба с курильщиками. Пришлось бросать, а иначе пришлось бы уйти на пенсию раньше, чем планировал. Сейчас вот стою, вдыхаю дымок папиросы, и вроде закурить потянуло. А ведь Володька Аксенов не курит. Не стоит приучать парня к дурным привычкам. Чтобы отвлечься, спросил:

— Размышляете, Павел Федорович, как станут сосуществовать Советская Россия и Крымская республика?

Келлер бросил на меня недобрый взгляд и опять полез в портсигар. Закурив, хмыкнул:

— Вопрос не в том, как мы будем сосуществовать — как-нибудь. Вопрос, а сколько? Яков Александрович очень наивный человек. Считает, что Совдепия станет терпеть свободный Крым лет десять, а то и двадцать, и что за это время мы вполне можем превратить полуостров в укрепленный остров.

— А ваша версия? — полюбопытствовал я.

— Три года, максимум — пять, а потом Советская Россия нас просто сожрет.

Сроки, установленные Келлером, казались мне более правдоподобными, нежели те, о которых говорил Слащев. Я даже и не сомневался, что РСФСР сожрет свободный Крым сделав его частью республики. Потом, попозже, как время придет. Но мне-то нужно убеждать представителей Крымской республики в обратном, потому я уверенно сказал:

— Я думаю лет пятьдесят, а может сто. Существуют же Монако, Сан-Марино и никто их не жрет? Вон, посудите сами — на территории бывшей Российской империи уже существует и независимая Украина, и Белоруссия, и Грузия. Мы даже прибалтийские лимитрофы признали, с Польшей переговоры ведем, скоро Финляндия подтянется, а чем Крым хуже? В сущности — бывшее ханство, есть историческая основа, в отличие от той же Финляндии или Эстонии. Будем дружить с друг другом, торговать. Взаимовыгодно.

— Ага, взаимовыгодно… — покачал головой начальник военно-морской контрразведки. — Вы, господин Аксенов, как я слышал, назначены руководителем внешней разведки ВЧК?

— Яков Александрович рассказал? — поинтересовался я, хотя и так знал, что кроме Слащева некому. Но с генерала я подписку о неразглашении тайны не брал, да и смысла в этом не видел. Приказы о назначениях у нас публикуются в ведомственных бюллетенях, а потом рассылают по библиотекам. Другое дело, что я слегка предвосхитил события, но это для пользы дела.

Келлер кивнул, и продолжил:

— Не скажу, что настолько хорошо вас знаю, чтобы составить психологическую характеристику, но даже того, что слышал, достаточно, чтобы сообразить — вы разовьете в Крыму бурную деятельность, создадите здесь филиал внешней разведки ВЧК. Из Крыма удобно проникать и в Турцию, и в Средиземноморье. Правильно?

— Не без этого, — скромно согласился я. — Крым станет перевалочной базой для наших товаров, так почему бы вместе с товаром не засылать на Запад наших людей? Сами понимаете, отсюда гораздо удобнее, чем из России. Я буду засылать разведчиков, их станут ловить. Так ведь и вы, господин капитан первого ранга, станете засылать к нам своих людей. Не вы лично, а ваша разведка, а наша контрразведка начнет ловить ваших шпионов. Вы тут наловите, мы там, потом начнем их обменивать друг на друга. Нормальная работа для разведок и контрразведок. Но, согласитесь, это лучше, чем воевать?

Келлер покивал. Я не стал говорить, что Крымскую республику без присмотра оставлять нельзя. Оборонять полуостров сложно, а вот использовать его как плацдарм для нападения — очень удобно. Значит, нам придется поглядывать, с кем станут водить дружбу правители Крыма. И здесь поглядывать, и там, за «дальним кордоном». Но каперанг это и без меня понимал.

— Кстати, Владимир Иванович, ваш интерес к дочери господина Позина личный или служебный? — спросил вдруг Келлер.

Ишь, гусь ты мой лапчатый. Так тебе все и скажи. А ведь я и скажу, хуже не будет.

— А вы уже сообщили Захару Михайловичу, что я чекист?

— Пока нет, но все может быть.

А ведь он меня легонечко шантажирует. Дескать, я-то знаю, что у красных есть интерес к нашим предпринимателям, тянете свои ниточки, а я могу их и оборвать.

— А я вам случайно дорогу не перешел? — с деланным подозрением спросил я. — Может, у вас у самого виды на Елену Захаровну? Если так, то я вам честно скажу — с этой девушкой у меня ничего не было. И я на вашем фоне проигрываю — у вас вся грудь в крестах, а у меня только медалька, да орден. Вру, уже два.

— Не ерничайте, Владимир Иванович, — вздохнул Келлер. — Если у одного из самых влиятельных и богатых поставщиков армии в гостях оказывается чекист, это наводит на размышления. У меня были виды не на барышню, а на ее папашу. Поступали сведения, что он сотрудничает с красными. Жаль только, что Позин не по моему ведомству проходил, а у сухопутчиков. А эти…

— А что, полковник Щукин не стал им заниматься?

— Щукин? — недоуменно вскинулся Келлер. — Вы, верно, хотели сказать Щучкин?

Тьфу ты, опять перепутал художественный вымысел и действительность. Щукин — это все из того же «Адъютанта его превосходительства». Начальником контрразведки Добровольческой, а затем армии Юга России трудился полковник Щучкин. В отличие от киношного контрразведчика блестяще сыгранного паном Беспальчиком (да, а как фамилия актера?) настоящий Щучкин просто пьяница, как и его начальник Май-Маевский.

— Да, разумеется, Щучкин, просто оговорился, — поспешно сказал я.

Павел Федорович грустно махнул рукой, давая понять, что «сухопутчики», то есть армейская контрразведка, не то не смогла, не то не захотела раскрутить Позина на предмет сотрудничества с красными. Любопытно, чего же моряк сам не занялся? Впрочем, у военно-морской контрразведки дел и так выше крыши. Специфика Крыма — море кругом.

А про Щучкина я кое-что знал. И про то, что он завалил службу контрразведки, ликвидировав в Добрармии секретную агентуру, а упор делал лишь на доносы, да на пытки. Но среди доносов, дай бог, если десятая часть соответствовала действительности, а остальные-только сведение счетов. И пытки… Я, конечно, и сам грешен, признаю, было дело, когда требовалось срочно выбить показания из одного из Танюшкиных убийц, попустительствовал своему подчиненному, да и сам был готов, но возводить допросы с применением пыток в систему — никуда не годится. Под пытками любой заговорит, все вам расскажет, но доверия к информации выбитой с помощью пыток — нет.

К слову, я же о своих действиях Дзержинскому доложил (про Потылицына говорить не стал, здесь вина только моя), но Феликс Эдмундович только махнул рукой и процедил сквозь зубы: «Больше так не делайте». А мне еще показалось, что во взгляде Председателя ВЧК промелькнуло нечто типа: «Владимир Иванович, а вы дурак?». А может, просто показалось.

Подумывал предложить Келлеру обмен информацией о господине Позине. Он мне расскажет о своих наработках, а я ему расскажу про товарища Мяги. Но, прикинув, решил, что этого делать не стоит. Во-первых, он мне не расскажет ничего стоящего. Цифры, да кто сколько украл из казны белой армии заинтересуют только историков. Во-вторых, Захар Михайлович лицо частное, на службе не состоящее, а Мяги, хотя и преступник, но фигура официальная. И мы с ним как-нибудь сами разберемся, вытянем из него все связи, размотаем клубочек. А ставить в известность вражескую (а хоть бы и дружественную) контрразведку о нечистоплотности верхних эшелонов РККА — чревато. Пусть это станет достоянием историков лет так… через сорок.

— Мой интерес только к дочери господина Позина, а не к ее папе, — сообщил я, а потом доверительно сказал: — Я прибыл сюда как эмиссар правительства. Думал, что мне придется долго искать нужных людей, но повезло, что встретил Якова Александровича. А что мне делать дальше? Гулял. Познакомился с Еленой Захаровной случайно, а про ее папу — кто он такой, чем знаменит, вообще не знал. Даже если он сотрудничал с красными, как вы говорите, у меня об этом информации нет. Знаете же, что моя прежняя епархия — контрразведка. А в том плане, чтобы использовать Позина в далеком будущем, здесь я не знаю. Мне со стороны руководства никаких установок не поступало, а бить наобум, даже не по квадратам, а в белый свет, у нас не принято.

Капитан первого ранга закивал. Не уверен, поверил он мне или нет. Даже если поверил, то по факту станет держать ухо востро, чем может испортить мне в будущем агента влияния или просто канал для внедрения. Завербовать что ли Келлера? Нет, не выйдет. Компромата на него у меня нет, шантажировать нечем. Деньги? Не уверен, что этот номер пройдет, да и информацию, как правило, покупаем только у тех, кто сам рад ее продать. Стоп. А если?

— Павел Федорович, а вы не скучаете по своим субмаринам? — поинтересовался я.

— Это вы к чему?

— К тому, что Крымская республика имеет подводный флот. Сколько у вас лодок? Не то три, не то четыре. — Прищурившись, я начал загибать пальцы. — «Буревестник», «Тюлень» и что-то еще, что-то птичье. Не то «Гусь», не то «Утка», не суть важно. Там есть свои командиры, экипажи, но, сомневаюсь, что вам удастся восстановить собственный подводный флот, а вот у нас, в Советской России, это возможно.

— И сколько в Советской России подводных лодок? — презрительно поинтересовался Келлер.

Презрительно-то презрительно, но зачем-то спросил. И уже назвал нашу страну Советской Россией, а не Совдепией. Стало быть, заинтересовался.

— Твердо могу сказать лишь про Архангельск — одна штука, итальянская, по мнению специалистов — металлолом, — сообщил я. — А про остальные сказать ничего не могу.

Тут я развел руками, демонстрируя собственную неосведомленность. Нет, я примерно знал, сколько у нас субмарин, но зачем говорить о том Келлеру? Он, как ни крути, остается моим врагом. Пока, по крайней мере.

Начальник военно-морской контрразведки в который раз полез в портсигар, но на сей раз предложил папироску и мне. Разумеется, я отказался, но сам факт — добрый знак.

Щелкнув зажигалкой, Келлер сказал:

— Я вам сам скажу, на Балтийском флоте у вас двенадцать подводных лодок, еще одна недостроенная. На Каспийском — четыре, но что вы с ними станете делать?

— А потенциал? — мягко поинтересовался я. — Никто не говорит, что мы восстановим флот здесь и сейчас. И даже не через год. Вы же историю военно-морского флота лучше меня должны знать. С бухты-барахты ничего не бывает. Россия — огромная страна, с огромным ресурсом. Военно-морской флот нам крайне необходим. Подумайте, господин капитан первого ранга. Не скрою, вам никто не предложит ни должность командующего флотом, ни должность командира дивизиона подводных лодок. На командира подлодки вас смысла нет назначать — переросли вы такую должность. А вот преподавателем Военно-морской академии, начальником какой-нибудь учебной базы — вполне. Впрочем, об этом можно поговорить и потом.

Келлер, судя по всему, задумался, «переваривая» мое предложение, а я, в свою очередь, не мог решить — смогу ли переступить через себя? То, что капитан первого ранга занимал пост начальника контрразведки — это все ерунда. Гражданская война — наши внутренние разборки. Можно решить вопрос с Ворошиловым, тот не откажет. Другое дело, что я не смогу избавиться от «послезнания», и над каперангом будет висеть ореол того, чего он еще и не совершал и, скорее всего, уже никогда не совершит. Этак можно далеко зайти. Можно поискать будущего генерала Власова. Ха… А он не в Первой ли конной армии нынче? Не то взводом командует, не то ротой. Так вот взять, да расстрелять, чтобы на будущее неповадно было. А еще ухайдакать «луганского слесаря», которого исправно убивают все «попаданцы». И автомат Калашникова соорудить, и к Сталину с ноутбуком, и на гитаре научится играть, чтобы песни Владимира Семеновича петь.

Вспомнив обилие штампов, я мысленно плюнул и сказал:

— У меня предложение: вместо пассивной охраны мы с вами сработаем на опережение.

Домик, в котором мы обитали с Александром Васильевичем, напоминал сотни, если не тысячи домов раскиданных по полуострову Крым. Тихая, я бы даже сказал, сонная улица — детишки бегают, иной раз «закосившие» от армии мастеровые похаживают, неподалеку балка — все-таки жилье нам подпольщики подбирали, пути отхода предусмотрели. А так, самая обычная мазанка не беленая со времен Крымской войны, крошечный двор, вокруг плетень увитый ползучей растительностью, не знаю названия — была бы супруга рядом, сказала, а для меня все, что вьется, именуется вьюнком, будь это хоть девичий виноград, хоть… не помню слово, но что-то заборное.

Не тянуло наше пристанище на крепость, никак не тянуло. Теоретически, можно и отсидеться, можно и отстреляться, но тогда придется ночей не спать, ждать. И на хрена мне такое счастье? Нет, требуется ускорить события. А коли мы не можем создать укрепление, чтобы остановить бандитов (да-да, разгневанных подпольщиков, помню), стало быть, следует облегчить им задачу. Мы вытащили во двор стол и усадили за него пару чучел одетых в старые гимнастерки. На стол выставили пыльную найденную в чулане бутыль. Наверняка по улице разведка пойдет, начнут присматриваться. Если близко не подходить, пристально не рассматривать, складывается картинка — уселись люди на свежем воздухе, попивают вино, да лясы точат. Террористы, как правило, торопятся. Им бы свое дело сделать, да смыться, да и смеркается в Крыму быстро, а уж ночи-то какие темные! В кромешной тьме ни воевать, ни убивать неудобно. А мы им подарок приготовили. И в мазанку не надо врываться, рисковать. Стреляй — не хочу. Скорее всего, особо рассматривать не станут, а сразу начнут шмалять. Правда, смущала балка, но в балках скрываться хорошо, а атаковать из них неудобно, но Келлер знает, распорядится, чтобы кого-нибудь там поставить.

Мы с Книгочеевым решили, что делать ничего не будем, а станем просто сидеть и ждать, не высовываясь, даже если по нашему дворику начнут стрелять. Стрелков бы лучше всего взять живыми, чтобы остальную неугомонную братию выявить, но это уж как пойдет.

Я все рассчитал правильно. Или почти все. Когда разведка (какой-нибудь уличный мальчишка) сообщила, что во дворике сидят два дядьки, пьют вино, по улице пошла компания подгулявшей молодежи, приблизилась, но вместо пуль в наш двор полетели гранаты…

Двоих «бомбистов» убили на месте, еще троих повязали, но надо же так случиться, что какой-то осколок влетел-таки в мазанку и попал в грудь Александра Васильевича.

Книгочеева отправили в госпиталь, с задержанными контрразведка провела определенную работу, в результате которой прошли массовые аресты. Я поначалу хотел поучаствовать в допросах, но не стал. Пусть это пока остается делом военно-морской контрразведки, а результаты Келлер сообщит. Я полагал, что он подержит арестованных у себя, допросит, а потом отдаст под военно-полевой суд. Но моряк вместо этого без разбирательств отдал всех мне. Дескать, подарок от всего сердца! Знал каперанг про угольщик, на котором я собирался вернуться на «Большую землю», потому и предложил совместить «приятное с полезным». И во времени, мол, я ничего не теряю.

И вот сижу в угольщике (или на угольщике, как правильно?), посматриваю на конвоиров в погонах, а в трюме сидят мои вчерашние товарищи. Ну где еще такое может быть? Только в России, где же еще? Не был бы сам участником, не поверил бы.

Ладно, скоро уже Таганрог, сдам задержанных милейшему бородачу Михаилу Анатольевичу, до революции, кстати, известному ученому-медику по странной прихоти залетевшего на должность начальника особого отдела Азовской военной флотилии.

Эх, как жаль, что времени у меня нет, а я бы с подпольщиками немножечко поработал. Уверен, что среди них есть «засланный казачок», а может, и не один.

Пусть с ними местные контрразведчики разбираются, но к стенке пока не ставят. Попрошу, чтобы попридержали с месячишко. Я еще сам не знаю, пригодятся ли они мне? Народ имеет опыт подпольной работы, такими разбрасываться нельзя. А то, что выступили против линии партии, да на меня покушались… Бывает.

Эпилог

В зеркале отражался молодой, но вполне себе солидный мужчина. Кажется, даже ряшку малость отъел. Или показалось? Нет, в последние месяцы голодать не приходилось, это вам не Архангельск, но все равно непривычно, что щеки не впалые, а глаза уже не горят голодным блеском. Но главное не в моей физиономии. Чего на нее смотреть? Почти привык за два-то года, хотя врать не стану, иной раз пугаюсь, увидев в зеркале молодое и незнакомое лицо. Главное, что на френче красовались два ордена Красного знамени. Орёл!

Артузов, самолично коловший мне дырку для второго ордена, опять наморщил нос:

— Володя, такое чувство, что тебя в бочку с вином окунули. — Я попытался обнюхать самого себя. Вроде, уже и не пахнет. Все выветрилось. — Расскажи-ка еще раз, как ты орден обмыл… — подхрюкивая от старательно сдерживаемого смеха попросил мой друг. — Расскажу на коллегии, все под стол лягут.

— Артур, а ведь ты почти европеец, интеллигент, — укорил я начальника контрразведки. — И не стыдно использовать информацию полученную от друга? — Артузов не выдержал и заржал. — Артур Христианович, ты это… козел непродоёный! — обиделся я, а потом не выдержав тоже заржал.

Если бы кто сейчас заглянул в кабинет Артузова, решил бы, что молодые руководители ВЧК: начальник ОСО и начальник ИНО вдруг сбрендили. Ладно бы выпили… Смотрят друг на друга и ржут, как два трезвых жеребца.

Орден я «обмыл» очень оригинально. М-да… А все товарищ Дзержинский, захотевший, чтобы его «кадр» получил награду в официальной обстановке, а не где-нибудь в закутке, из рук в руки под расписку, чтобы никто не видел.

Награды вручали в зале Большого театра. Это тебе не «Сон красноармейца Иванова», так что народа набилось много. И те, кого удостоили, и руководство, и еще кто-то. Ясен перец, что награжденные пойдут проставляться, а кто откажется выпить на халяву? Я скромненько уселся в конце зала, с самого края, в надежде, что раз моя фамилия начинается на первую букву алфавита, то быстренько получу регалию и диплом, выслушаю положенную долю аплодисментов, еще чуть-чуть посижу, а потом тихонечко смоюсь. У меня на сегодня запланирована встреча с коллегой из НКИД и потенциальным заместителем-товарищем Давтяном, он же-товарищ Давыдов. Я-то считал, что Давтян-Давыдов на Кавказе, а он рядышком обитает, на углу Кузнецкого моста и Лубянки, в бывшем здании страхового общества «Россия», где сейчас НКИД. Яков Христофорович не выражал большого желания перейти из НКИД в ВЧК, предпочитая более безопасное место, придется объяснять ему, что каждый дипломат — в душе чекист, и каждый чекист — немножко дипломат, а настоящий коммунист не пасует перед трудностями. Будет упрямиться, переведут и без его согласия. Я тоже числюсь в обоих ведомствах и ничего, не умер. Правда паёк дают только в ВЧК. Несправедливо, блин.

Но сбежать с торжественного заседания не удалось. Награды вручались не по алфавиту, а по какой-то непонятной или понятной только организаторам схеме. И долго все тянется. Нет бы все заранее разложить, а тут сличают номер грамоты и тот номер, что выгравирован на ордене.

Я сидел, смотрел, хлопал в ладоши, особенно старался, если слышал знакомые фамилию. Вот орден получает Семен Михайлович Буденный, следом за ним командующий Юго-Западным фронтом Егоров, начдив Городовиков. А вот еще один знакомый командующий-товарищ Шварц, сумевший удержать Западный фронт и не допустивший наступления поляков. Теперь Пархоменко, начальник дивизии. С этим я лично не знаком, но наслышан, даже фильм в детстве смотрел, черно-белый еще. Особенно запомнилась фраза о том, чтобы «пленных не брать!». Кажется, начдива махновцы зарубили?

Вручал ордена Председатель ВЦИК товарищ Калинин, которого мне искренне жаль. Выстоять на ногах три часа, пожимая руки… А ведь народ здоровый, и каждый норовит пожать ладонь Всероссийского «старосты» покрепче.

Я хлопал и размышлял о своем. С кадрами вообще плохо, особенно с руководящими. Я хотел взять себе Агранова с Мессингом, но Якова Сауловича не отдал Артузов, чуть ли не зубами вцепился, а Мессинга «зажал» сам Дзержинский. Мол, для него уже приготовлена руководящая должность. Феликс Эдмундович вообще предложил мне взять замом либо начальника Всеукраинского ЧК Лациса, либо Генриха Ягоду. Хорошо, что лишь предложил, но не приказал. Если бы приказал, я бы никуда не делся, но Председатель предоставил мне выбор. От Лациса удалось «отмазаться» пояснив, что данный товарищ нужнее на Украине, где до сих пор не ликвидированы польские террористы и контрреволюционные гнезда. Я бы лучше взял замом Михаила Сергеевича Кедрова. Как-никак, мой «крестный отец» в ВЧК, человек толковый и образованный, имеющий связи за границей. Плохо только, что Кедров опять болеет. Это мне Артур сказал, он-то знает. Подозреваю, что, если не уговорю Давыдова, придется брать Ягоду. В той истории он в это время служил управляющим делами Особого отдела, а здесь лишь один из кадровиков, но на хорошем счету у Феликса Эдмундовича. Что важно, Ягода знает личный состав гораздо лучше меня. Разумеется, я сам, просмотрев личные дела, отобрал для себя потенциальных сотрудников, но это на «потом». Потом я и Быстролётова отыщу, и Старинова с Судоплатовым. А сейчас еще смысла нет. Отыщу я, допустим, того же Судоплатова, что я с ним стану делать? У меня нет ни общежития, ни штатного расписания. Все в процессе, но все будет. Пока мне нужны не аналитики и не талантливые исполнители, а закостенелые бюрократы, что станут биться лбом о стенку, выбивая помещения, средства и штаты. Вот здесь лучше всего и подойдет Генрих Ягода. Подозреваю, что первая задача, что мне «нарежут», будет не организация разведки за рубежом, а присмотр за нашими дипломатами. Что ж, тоже важное дело. К дипломатам из НКИД я испытываю сложное чувство. Ребята грамотные, не спорю, но кто-то же организовал «утечку» данных о «Великой Помории» и о «кровавом палаче» Аксенове. Не аукнулась бы мне эта статья. А дипломаты… Кто-то может и слабость проявить, «слив» важную информацию, не говоря уж о том, что переметнуться в стан врага. Или, вроде бы, «мелочь» — по доброте душевной передать письмецо от родственников-эмигрантов, или наоборот. Опять-таки, в качестве «надсмотрщиков» нужны люди не шибко умные, но надежные и исполнительные. Будут и за дипломатами присматривать, и в качестве «дымовой завесы» сойдут, чтобы настоящую работу делали талантливые парни вроде Потылицына. Бывший поручик и кавалер любую тайну добудет, а поручи ему рутинное дело — завалит.

Задумавшись, едва не прослушал собственную фамилию. Вскочил, помчался к товарищу Калинину и вбежал на сцену. Михаил Иванович, пожимая мне руку твердой, словно лопата, ладошкой, тихонько сказал:

— Товарищ Аксенов, после заседания никуда не уходи, дождись меня.

Я только кивнул, изрядно озадаченный, а когда уходил, то заприметил в первом ряду черные усы хлопающего в ладоши товарища Сталина. Кивнул и ему, а еще Семену Михайловичу.

После завершения заседания я подождал, пока радостный народ не рассосется, и подошел к сцене, у которой стоял Калинин в окружении людей в военной форме. Не простых красноармейцев, а как бы сегодня сказали — высших офицеров. Егоров, Сталин, Ворошилов, Буденный, еще кто-то из Первой конной. Всего человек десять, если считать с Калининым.

— Володя, паздравляю! — крепко обнял меня Иосиф Виссарионович. Выпустив, передал Буденному.

Тот по примеру Сталина тоже заключил меня в объятия, да еще и ткнул в шею жесткими, словно зубная щетка, усами.

— Поздравляю, товарищ Аксенов.

Когда все наобнимались, нарадовались, Сталин сказал:

— Друзъя с Тыфлиса вина прислали. Давно хатэл с другом — Владымиром Ивановычем выпит. Повад был, панимаиш, а выпит нэ было. А тэперь и повад ест, и вино. Друзъя прыслали двэ бутыли. Таваришы, приглашаю всэх к себэ.

Военным бы радоваться, что их приглашает сам товарищ Сталин, но они отчего-то запереглядывались. Может, две бутыли показалось мало? Буденный оправив усы вздохнул:

— Товарищ Сталин, а может, лучше вы к нам? Мы ведь тоже готовились. Ордена, чай, не каждый день вручают.

В разговор вмешался Ворошилов.

— Коба, а давай и ты к нам вместе с Владимиром Ивановичем? И ходить никуда не придется, столы накрыты. И водка у нас есть, и все прочее.

Климентий Ефремович мотнул головой куда-то назад, не то в сторону сцены, не то гримуборных. А может, в Большом театре банкетный зал есть?

Сталин выжидательно посмотрел мне в глаза, я только плечами пожал. Выпить вина со Сталиным — куда ни шло, а глушить водку в Большом театре пусть и со старшим комсоставом — перебор. Завтра же об этом доложат Дзержинскому. Потому сказал:

— Иосиф Виссарионович, я бы лучше с вами.

Товарищ Калинин тоже решил нам составить компанию. Может, захотел попробовать грузинского вина, или решил отдохнуть от шумного общества.

Мне показалось или когда мы уходили, среди военных раздался вздох облегчения? В принципе, я их понимаю. Сидеть за одним столом с чекистом удовольствие маленькое.

От Большого театра до Кремля рукой подать. Мы шли любуясь на повылазившие звезды, разговаривая ни о чем, точнее — ни о чем не разговаривали. На меня вдруг нахлынули воспоминания о событиях случившихся со мной через восемьдесят лет. О том, как мы с женой и маленькой Сашкой гуляли в этих местах. Еще нам с дочерью нравилось покупать сосиски в тесте и есть их прямо на ходу. Супруга на нас ворчала — мол, два свинтуса, но иной раз, оглянувшись по сторонам, откусывала у кого-то из нас кусочек сосиски, норовя отхватить побольше. Жаль, мало уделял времени. Дочка выросла, у нее уже свои дела, своя личная жизнь, а я, скорее всего, уже никогда не погуляю со своими девчонками.

— О чем задумался, товарищ Аксенов? — голос Калинина вытащил меня из мира фантазий.

Ого, мы уже на Красной площади, не заметил. Я слегка замешкался, не зная, что бы такое соврать, но выручил Сталин.

— О чём можэт думать главный развэдчик Савэтской России? О вражэскых тайнах.

— Вот-вот, — согласился я. — Проснусь с утра, сразу и думаю — где, мол, проклятые буржуины хранят свою главную тайну?

— Вот скажите мне, дорогие товарищи, зачем нам две разведки? — спросил вдруг Михаил Иванович. — Это же и людей требуется в два раза больше, и денег. Может, стоит поднять вопрос на Политбюро о слиянии Регистрационного управления РККА и иностранного отдела ВЧК?

Сталин с любопытством посмотрел на меня, а я, вместо того чтобы прочитать короткую лекцию о целях и задачах разведки вообще, об отличиях политической разведки от военной, спросил:

— Михаил Иванович, а где гарантия, что начальник единственной разведки не станет подтасовывать факты?

— А почему он должен их подтасовывать? — не понял Калинин.

Тем временем мы дошли до Спасской башни. Сталин поприветствовал часового, дремавшего у ворот, а тот, сонно кивнув в ответ, не поинтересовался ни пропуском, ни нашими личностями.

— Начальнику охраны надо шею намылить, — озабоченно сказал я. — И коменданту Кремля заодно.

— Эх, Володя, а каго нам баятся? — удивился Сталин. — Мы же в Москве, а не на фронте.

Я не стал ничего отвечать. Петух жареный клюнет, тогда все забегают. Дождутся, войдет в Кремль какая-нибудь Фаня Каплан с пулеметом.

— Товарищ Аксенов, ты начал говорить, но не закончил, — сказал Калинин, возвращая меня на разговор.

— А, ну да… Предположим, разведка всего одна, а начальник разведки по глупости или злому умыслу — подкупили его, упустил из виду какой-то важный факт. Скажем — поляки в Германии наемников вербуют, а Франция новое оружие завезла. Он упустил, а поляки на нас напали. А если у нас две разведки, то руководство страны станет получать информацию из двух источников.

— А, тогда ты прав, товарищ Аксенов, — согласился Калинин. — Два источника информации — гораздо надежнее. И здесь, пожалуй, не стоит экономить.

— Здэсь все просто, таварыш Калинын, — вмешался Сталин. — Еслы дэревенскаму мужику сасед гаварит — у тэбя жэна загуляла, ребенок нэ от тэбя, то он дурак будэт, еслы сразу жэну бить пайдет. Можэт, сасэд на его жену сам выды имэл, а жэна нэ дала? Но еслы у тэбя два саседа гаварят, что жэна блядь, тагда она точна блядь.

Вот так вот. Просто. Коротко. Доступно.

Товарищ Сталин обитал в Большом Кремлевском дворце на втором этаже, во Фрейлинском коридоре. Кажется, коридор должен быть белым, но горела всего одна тусклая лампочка, потому коридор вместе с лепниной казался серым.

— Жэна с сыном в Петрограде, у родствэнников, — сказал Сталин, открывая дверь.

Квартира Сталина состояла из двух проходных комнат — очень маленьких, а еще небольшого санузла. В одной комнате едва не впритык друг к другу разместились две кровати, в другой — письменный стол, а еще книги, сложенные в стопки, тянувшиеся почти до потолка. Наверное, до революции здесь обитала какая-нибудь фрейлина. И то, не обитала, а ночевала во время редких наездов императорского двора в Москву. Для одного человека нормально, а жить здесь семьей — тесновато. И хорошо, что товарищи краскомы не пошли с нами. Здесь им просто негде было бы развернуться.

Сталин сдвинул с одного угла стола все бумаги, аккуратно накрыл его свежей газетой «Правда», выставил три стакана, одну тарелку, потом принялся вытаскивать из каких-то углов закуску — несколько кусков успевшего зачерстветь хлеба, кусок сала. Михаил Иванович вытащил из кармана складной нож, раскрыл и деловито начал пластать сало на тонкие кусочки и резать (точнее, пилить) хлеб.

Еще хозяин выгреб откуда-то луковицу. Убойное сочетание — сало с луком, да под грузинское вино. Ну, пивали и не под такую закусь. Помнится, перед отправкой в армию водку закусывали зеленым луком с клубникой, а наш молодой препод друживший с первокурсниками — талантливый человек, которому прочили большое будущее, вообще никогда не закусывал (пока мы служили, бедолага упал в сугроб, заснул в нем и не проснулся).

Но главное — две здоровенных стеклянных бутыли. Навскидку — каждая литра по три. Одна была водружена на стол, вторую пока поставили рядом.

— Друг прислал, из самого Гори. На волах недэлю вэзли, патом на поездэ еще три нэдели, но пришлы, — похвастался Сталин. — Была тры бутылки, но я одну Камо отправыл, чтобы в акадэмии нэ скучал.

Я с тоской прикинул, что если приму свою долю — два литра, то если не помру сразу, то скончаюсь потом. В этой жизни мой Вовка Аксенов за двадцать два года не пил ни разу, а в той Олег Васильевич Кустов пил последний раз лет двадцать-двадцать пять назад. Точно-то уже и не помню, зарубки не ставил.

— А нам не лишка? — робко поинтересовался я.

— Так мы не спеша, — хмыкнул Михаил Иванович. — У нас вся ночь впереди, а на завтра никаких дел не назначено. Выпьем — поспим немножко, потом еще… Если нужно — позвоню Феликсу, скажу, что я тебя для работы во ВЦИК задействовал.

Это он пошутил так или всерьез? Про слабость Калинина к Большому театру, особенно к юным балеринам, только ленивый не писал, но не упомню, чтобы кто-то говорил о пристрастии Калинина к спиртным напиткам. Правда, сам был свидетелем, как товарищ Калинин пошел с Буденным «лечить» начдива Апанасенко, но единичный случай еще ни о чем не говорит.

— Э, Володя, нэ переживай так, — успокоил меня Иосиф Виссарионович. — Ордэн твой обмоем, за спасэние нашэ, за знакомство, да и хватит.

Ладно, если три стакана, то, может, и не помру, выживу.

— И как они из самой Грузии ехали? — удивился Михаил Иванович. — Небось, в ящике со стружками? А, точно. Вон, стружка пристала…

Товарищ Калинин зачем-то решил рассмотреть эту стружку. И на кой, спрашивается? Но Михаил Иванович взял в руки бутыль, приподнял ее на уровень глаз и тут… То ли рука, весь вечер пожимавшая чужие ладони задеревенела, то ли пальцы стали скользкими от сала, но бутыль вдруг выскользнула и полетела вниз, где встретилась со своей подругой…

Звон разбитого стекла, грузинское вино, щедро оросившее мой новенький френч, словно шальная струя воды из фонтана, и физиономии Калинина и Сталина, застывшие в оцепенении. Подозреваю, что моя собственная морда выглядела не лучше. Две трехлитровые бутыли из толстого стекла пережившие поездку в две тысячи километров расколошматились вдребезги. Наверное, если их специально пытались разбить — не разбились бы. А тут…

Некоторое время в комнате стояла тишина. Потом товарищ Сталин заговорил. Самое мягкое, что член Политбюро ЦК ВКП (б) сказал о Председателе ВЦИК РСФСР, что тот ишак с нетрадиционной сексуальной ориентацией. Все остальное я просто не рискую не то, что повторить, но даже намекнуть.

Что ж, похоже, не судьба Володе Аксенову выпить с товарищем Сталиным. Впрочем, как знать…

Конец седьмой книги.

Послесловие

Эту книгу вы прочли бесплатно благодаря Телеграм каналу Red Polar Fox.

Если вам понравилось произведение, вы можете поддержать автора подпиской, наградой или лайком.

Примечания

1

Минин — член РВС армии

(обратно)

2

Борис Пастернак

(обратно)

3

Точно. Рейневан — это у Сапковского, а Берзина звали Рейнгольд Иосифович. Тоже некруглое имя

(обратно)

4

Дневник чумного года

(обратно)

5

Реальный факт. Курманов проходит как действующее лицо во второй книге про Аксенова, а еще в моей книге «Умереть на рассвете»

(обратно)

Оглавление

Предисловие

Глава 1. В раздумьях об утопленнике ​

Глава 2. Прогулка с товарищем Сталиным​

Глава 3. Мнение народа ​

Глава 4. Нападение​

Глава 5. Те же и Берзин

Глава 6. Нищенка из Львова ​

Глава 7. Офицерская честь

Глава 8. Ни мира, ни войны

Глава 9. Награды и назначения

Глава 10. Кабинетные бдения

Глава 11. Болтун — находка для убийцы

Глава 12. Преступление и наказание

Глава 13. Семейные тайны

Глава 14. Остров Крым

Глава 15. Слащев-Крымский

Глава 16. На волне моей памяти

Глава 17. Крымский переворот ​

Глава 18. Война — мать родная ​

Глава 19. Малая гражданская война — 1

Глава 20. Малая гражданская война — 2

Эпилог

Послесловие