Маска Красной Смерти (fb2)

- Маска Красной Смерти [сборник] (пер. Михаил Александрович Энгельгардт,Константин Дмитриевич Бальмонт,П. Ленчина) 1428K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Эдгар Аллан По

Эдгар Аллан По
Маска Красной Смерти

© Марков А. В., вступительная статья, 2021

© Издание, оформление. ООО Группа Компаний «РИПОЛ классик», 2021

* * *

Магистр ужаса

Эдгар Аллан По (1809–1849) – знакомый незнакомец мировой литературы. Не было писателя более американского, осуществившего саму миссию технократической Америки в литературе: открытие того, что мир становится непредсказуемым не сразу, но неминуемо, что внутренняя жизнь всегда существеннее сословной принадлежности, что приметы современности требуют не привычных эмоций, но хладнокровной числовой расшифровки. Наша французская современница, философ Барбара Кассен, удачно назвала «новой миссией Америки» разработку информационных технологий автоматического перевода, поиска, систематизации, стандартизации, записи и декодирования, но дело Эдгара По уже создавало этот новый мир информации, и его таинственные дома и подземелья предвещают темные внутренности серверов. Ведь в его рассказах нет сословий, а есть люди; нет привычных языков и диалектов, а есть коды и загадки; нет привычных бытовых сюжетов, но есть решительный шаг в непривычное. Но при этом По менее всего американский из всех американских писателей – ни один из стереотипов о жителях США, деловых, решительных, убежденных, трезвых, преданных религии и политике, к нему не подходит.

Обычно считается, что новые формы изобретают поэты, и мы знаем «сапфическую строфу» или «дантовскую терцину». Прозаик, даже если одарен богатой фантазией, все равно действует внутри устоявшейся формы – как путник, даже впервые проложивший тропу, уже уверенно идет по ней как по готовой дороге. Эдгар По был поэтом, создавшим небывалый напев «Ворона» и «Улялюм», но и как прозаик он ввел что-то, сопоставимое с поэтическими открытиями, вроде сапфической или онегинской строфы. Это сам жанр рассказа, который называется по-английски short story, и этим словом может быть названо далеко не всякое произведение на несколько страниц. Свойство short story – прежде всего, завершенность: за время рассказа происходит все, что могло произойти в этом месте. Следующим после По реформатором рассказа был Чехов, превративший эту завершенность, наоборот, в открытый вопрос, в повод задуматься, из чего состоит наша нынешняя жизнь. Но для великого американца завершенность – это схождение сюжета, мысли, событий и происшествий в одной точке, и ему важны не составляющие жизни людей, а ее способность быть здесь, вопреки всем обстоятельствам, и сказываться в портрете или взгляде кота не меньше, чем в разрозненных и заведомо неправильно понятых поступках.

«Нуар» и «детектив» – два главных понятия, которые мы из нашего времени можем подобрать для поэтики страха Эдгара По. Если другие писатели делали вечными своих героев, то По – эти два слова, которые ему не принадлежат и распространились много позже его смерти. Но он создавал не слова, а принципы: детектив – это полнота фактов, мы знаем вроде бы все и о характере, и о преступных изгибах души, о пытках и ожиданиях, планах и условиях их реализации, но завершенность и полнота действия важнее всех характеров. Нуар, мрачное описание происходящего – такая же полнота, но уже эмоций, от ужаса до недоумения, от удивленного интереса до навязчивых или ненавязчивых воспоминаний, которая вроде бы должна подавлять, но мы все равно следим за сюжетом. Поэтому сюжеты По нельзя считать просто «страшными» или «странными» – это вовсе не испуг при встрече с непривычным, а, наоборот, необходимость и в испуге увидеть лишь момент странного существования мира.

Такая поэтика Эдгара По объясняется исторически – в Европе страхи и ужасы всегда были вписаны в историю, но в какой-то момент оказалось, что древняя, классическая история не может объяснить происходящего сейчас: Наполеон мог равняться на Цезаря, но из чтения «Записок о Галльской войне» Цезаря никак нельзя было вывести ни деятельность, ни литературные труды Наполеона. Поэтому прошлое и настоящее оказывались непредсказуемыми, и потребовался исторический роман типа Вальтера Скотта или Дюма, который как бы приручает героев прошлого, делая их более понятными читателю. Но в Америке не было древней истории, наполненной призраками, о чем еще удачно сказал Гете: «Америка, тебе больше повезло, чем нашему старому континенту: у тебя нет развалин старых замков» – нет всего феодального наследия, которое романтизировать удалось только благодаря книжным бестселлерам. Поэтому в прозе По ужасы не сосредоточены в каком-то «мрачном» периоде, который можно отнести к далекому прошлому, как в европейской прозе, а распределены равномерно; ужасным может стать то, что возникает прямо сейчас, а не то, что мы отнесли к заведомо выделенной области страшных событий. Так, Ф. М. Достоевский удачно противопоставил «фантастического» Гофмана и «капризного» По – если у Гофмана мы встречаем олицетворения сил природы, которые и позволяют считать ужасы лишь эпизодами, чуть ли не случайным бредом, то у По олицетворений нет, действуют сами предметы, идеи, ситуации самым непредсказуемым образом, все решительно овеществляется благодаря его фантазии и не может быть дематериализовано.

Биографическая канва По образцово горестная: родился он в актерской семье, рано лишился родителей, был воспитан в семье довольно успешного торговца, вместе с ней ребенком пожил несколько лет в Англии, получил классическое образование, лучшее из возможных. Поступив в Виргинский университет в 1826 году, будущий писатель изучал мировую литературу, но тогда же показал слабость характера: пристрастие к картам и алкоголю. Из-за долгов он лишился всякого благорасположения отчима, и хотя пытался восстановить свою репутацию в его глазах поэтическим творчеством, ничего не добился. Выпустив в 1827 году первый сборник стихов, он вскоре записался в армию и стал штабным писарем; с отчимом он все же потом примирился, но ни на какую долю наследства притязать не мог. В 1830 году он стал кадетом Военной академии в Вест-Поинте, но многочисленные нарушения дисциплины и дебоши никто не собирался терпеть. С 1831 года По жил в Нью-Йорке, сотрудничал с журналами, подавал свои произведения на литературные конкурсы, редактировал журналы в Нью-Йорке и Филадельфии, писал между запоями, пережил тяжкую болезнь и смерть жены, а в последние годы, когда спрос на литературные новинки упал, зарабатывал в основном лекциями.

Уже это кратчайшее изложение говорит, что По был self-made, типичным американцем, сделавшим свою судьбу, но он же показал и всю изнанку этого идеала: как быть, если невозможно все время поддерживать себя в напряжении, если интерес людей к литературе недолог, а понимания невозможно достичь даже с близкими людьми, если разорение и катастрофы возможны в любой момент? Его отличало от остальных американцев неверие в возможность реформ, убежденность, что любые политические и социальные реформы только ухудшат дело; согласиться с ним нельзя, однако можно понять, как его враждебное отношение к реформам позволяло вновь и вновь возвращаться к любимым темам в поэзии и прозе. Его великое стихотворение «Ворон», которое после публикации повторяла вся Америка, как раз об этом – повторяется не только возможное, но и невозможное, немыслимое; есть не только рост достижений, но и расширение провалов, в сторону которых не хочется смотреть, но приходится.

Схема многих рассказов По простая: есть запертое пространство, причем не просто тайная комната или подвал, но место, уже деформированное временем, помещенное в тесные обстоятельства самого земного бытия, из которого нет выхода. Здесь действуют какие-то человеческие или нечеловеческие субъекты, которых охватывает безумие, и они делают это деформированное пространство еще более замкнутым; в этом вся «история». Отвлеченные понятия при этом вдруг оживают, и совесть или честь являются в виде старых вещей или домашних животных – конечно, это напоминает алкогольный делирий. Но нужно понимать, что для По психологический интерес всегда уступал историческому: ему было интересно, в какой мере вещи, чувства, переживания могут стать носителями неотменимой истории.

По, чтобы разобраться со страхами, изобрел важнейшие особенности детективного жанра. Прежде всего, это представление о самой фигуре следователя, который не должен находиться непосредственно везде, который меньше всего похож на репортера, скорее – на ученого или чиновника, прячущего в кабинете свою гениальность. Дело было не в том, чтобы сделать этого персонажа более загадочным, а в общем духе XIX века, появлении лабораторной науки. Еще в начале XIX века химические и физические опыты ставили на публике, как часть лекционной аргументации, непосредственное применение знания и переложение его в слова, именно на этих опытах росли романтики вроде Гофмана. Но возрастающая опасность экспериментов, например со взрывчатыми веществами или возбудителями болезней, требовала перенести их в надежные лаборатории с толстыми стенами. Таким экспериментатором в литературе у нас был Л. Н. Толстой, который по сути показывал, как опасные, угловатые, решительные характеры действуют, проявляют свои скрытые свойства, при изменении параметров эксперимента, например, при переключении от «мира» к «войне» или от «семьи» к «обществу». Толстой как гений переключений и в ту, и в другую сторону, в конце концов создал страшный рассказ «Крейцерова соната», уже без ужасающего антуража, но продолжающий эту лабораторную традицию. Кабинетный следователь – это образ, близкий гениям медицины и санитарии, Луи Пастеру или Александру Флемингу, спасшим миллионы жизней благодаря открытию того, как скрытые свойства заражения или обеззараживания проявляются не в силу их энергии, а в силу внешних порядков, от расселения людей до контроля питания.

Далее, мрачные рассказы По показывают, сколь часто разум попадает в собственную ловушку, следуя ложному ключу, поддаваясь эмоциям, не замечая предмета на самом видном месте. По, который иногда кажется тяжелым поздним романтиком, на самом деле мелодраматичен в лучшем смысле слова – он показывает, как разум всегда недостаточен, как картина мира, которую он выстраивает, оказывается недостоверной, и чувственная обстановка вокруг делается условием создания верной картины. По вовсе не говорил о том, чтобы отвергнуть разум и предпочесть чувства, как делали некоторые романтики, но, напротив, о том, чтобы и разум, и чувства стали вкладом в общий банк событий, лучше умеющих себя объяснить, чем можем мы с нашими речевыми средствами. Эдгар По поэтому предвосхитил главный принцип ХХ века, века кинематографа: понимание прямо происходящего цельного события, события как ключа ко всему происходящему. Наш великий лингвист А. А. Зализняк говорил: чтобы прочесть новгородские берестяные грамоты, надо понимать, что в них должно было быть написано, чем жил Новгород, общую жизнь смысла, и тогда разные сокращения и ошибки сложатся в правильный текст. Можно сказать, это и есть метод Эдгара По – метод не складывающий целое из проекций, но прослеживающий, как целое уже спроецировано на наши слова, понятия и переживания.

В данное собрание включены рассказы По в переводах Константина Бальмонта и Михаила Энгельгардта, наверное, самого преданных его читателей и переводчиков. Бальмонт считал Эдгара По одним из своих собратьев, прежде всего ценя его за сверхчувствительность: «И так его был чуток острый слух, / Что слышал он передвиженья света». Бальмонт выбирал для перевода тех авторов, в которых видел эту развитую чувственность, ощущение, что все вокруг живо и дышит, но По выделялся для него как предвестник символистского синэстетизма – объединения разных чувственных впечатлений в один порядок восприятия, когда вдруг передвижения света воспринимаются на слух. Эта любовь к разгадыванию не только тайн сюжета, но и таинственных знаков, едва уловимых намеков, делает переводы Бальмонта живыми и в наши дни. Энгельгардт был, наоборот, скептиком, считавшим, что человечество в ходе развития открывает новые виды жестокости, изобретает новое смертоносное оружие, и что прогресс несет с собой только войны и страдания. По для него был тонким исследователем того, как в душе появляется склонность к злу. Именно поэтому Энгельгардт лучше всех передавал эту мрачную, ужасающую сторону творчества По, с безжалостным аналитизмом и вниманием.

Александр Марков, профессор РГГУ

Потеря дыхания
Рассказ не то Блеквудовский, не то нет

О! не дыши и т. д.

Мелодии Мура

Самое упорное бедствие уступает непреодолимому мужеству философии, как самый неприступный город – неутомимой бодрости врага. Салманассар, читаем мы в Библии, три года стоял под Самарией, и она сдалась. Сарданапал – смотри у Диодора – семь лет отсиживался в Ниневии; и все ни к чему. Троя пала в конце второго люстра; а Азот – по словам Аристея, который дает в этом честное слово благородного человека, – отворил Псамметиху ворота, продержав их на запоре пятую часть столетия.

– Ах ты, ведьма!.. Ах ты, хрычовка!.. Ах ты, чертовка! – сказал я моей жене на другое утро после нашей свадьбы. – Ах ты, колдунья!.. Ах ты, баба-яга!.. Ах ты, негодница!.. Ах ты, ушат всякой гадости!.. Ах ты, смазливая квинтэссенция всяческой мерзости! Ах ты… Ах ты… – Тут я поднялся на цыпочки, схватил ее за горло, приложил губы к ее уху и готовился изрыгнуть новый и более сильный эпитет, который, без сомнения, убедил бы мою супругу в ее ничтожестве, как вдруг, к моему крайнему изумлению и ужасу, почувствовал, что мне не передохнуть.

Фразы «я не в силах дух перевести», «не передохнуть» и т. п. весьма часто употребляются в обыкновенном разговоре. Но я никогда не слыхал, чтобы такое ужасное происшествие случилось bona fide^[1] и на деле. Вообразите же – если, конечно, вы одарены хоть крупицей воображения, – вообразите себе мое удивление, мой ужас, мое отчаяние.

Но мой добрый гений никогда не покидает меня. В минуты самого крайнего волнения я сохраняю чувство приличия, et le chemin de passions me conduit – как выражается лорд Эдуард в «Юлии», говоря о самом себе – á la philosophie veritable^[2]. Я не мог в первую минуту определить вполне точно, что такое со мной случилось, но, во всяком случае, решился скрыть от жены это приключение, пока дальнейший опыт не укажет мне размеры постигшего меня бедствия. Итак, моментально заменив разъяренное и расстроенное выражение моего лица маской лукавого и кокетливого благодушия, я потрепал мою благоверную по щечке, поцеловал в другую и, не говоря ни слова (Фурии! я не мог), оставил ее, изумленную моим дурачеством, выпорхнув из комнаты легким par de Zéphyr^[3].

И вот я в своем boudoir’е^[4] – куда благополучно добрался – ужасный образчик печальных последствий раздражительности – живой, но с признаками мертвого – мертвый, но с наклонностями живого – существо спокойное, но бездыханное.

Да! бездыханное. Серьезно говорю: мое дыхание прекратилось совершенно. Оно не могло бы пошевелить пера или отуманить поверхность зеркала. Жестокая судьба! Впрочем, за первым припадком подавляющей скорби последовало некоторое облегчение. Я убедился на опыте, что способность речи, так внезапно отнявшаяся у меня, когда я беседовал с женой, не вполне утрачена мною, и если бы в момент этого интересного кризиса я догадался понизить голос до низких горловых звуков, то мог бы еще выразить ей свои чувства. Эти звуки (горловые) зависели, как я убедился, не от воздушного тока, производимого дыханием, а от особенных спазмодических сокращений горловых мускулов.

Бросившись в кресло, я погрузился в глубокие размышления. Размышления, конечно, неутешительного свойства. Меня обуревали тысячи смутных и плаксивых фантазий, мелькнула даже мысль о самоубийстве; но характерная черта извращенной человеческой природы – отталкивать ясное и доступное ради отдаленного и двусмысленного. Так и я испугался самоубийства как ужаснейшей жестокости, между тем как пестрая кошка громко мурлыкала на ковре, а ньюфаундленд усердно визжал под столом, очевидно хвастаясь силой своих легких и издеваясь над моим бессилием.

Подавленный роем смутных опасений и надежд, я услышал наконец шаги моей жены, которая спускалась по лестнице. Убедившись, что она ушла, я с замирающим сердцем вернулся на место происшествия.

Затворив дверь на замок, я усердно принялся за поиски. Возможно, думал я, что предмет моих поисков спрятался где-нибудь в уголку или шмыгнул в какой-нибудь сундук или комод. Может быть, он имеет парообразную или даже вполне осязаемую форму. Большинство философов рассуждают совершенно не философично о многих пунктах философии. Однако же Вильям Годвин говорит в своем «Мандевилле», что «только невидимые вещи реальны», это как раз подходит к данному случаю. Не торопитесь, справедливый читатель, признавать мои утверждения чересчур нелепыми. Анаксагор, если помните, утверждал, что снег черен, и я сам убедился в справедливости его мнения.

Долго и упорно продолжал я поиски, но мизерной наградой за мою настойчивость и трудолюбие были только набор фальшивых зубов, две пары седалищных костей, глаз и пачка billets-doux^[5] мистера Ветрогона к моей жене. Замечу, что это явное доказательство пристрастия моей супруги к м-ру В. не особенно огорчило меня. Миссис Выбейдух не могла не восхищаться чем-либо, совершенно непохожим на меня. Это было совершенно естественно. Я, как всем известно, при крепком и плотном сложении отличаюсь малым ростом. Мудрено ли, что жердеобразная фигура моего приятеля, при его вошедшей в пословицу долговязости, нашла достодолжную оценку в глазах миссис Выбейдух. Но вернемся к делу.

Как я уже сказал, мои поиски оказались безуспешными. Ящик за ящиком, комод за комодом, уголок за уголком были обысканы без всякого результата. Однажды, впрочем, мне показалось, что я нашел свою пропажу – именно когда, роясь в платяном шкафу, я нечаянно разбил флакон Гранжановского Масла Архангелов, которое, кстати сказать, обладает очень приятным запахом, так что я беру на себя смелость рекомендовать его вам.

Со стесненным сердцем вернулся я свой в boudoir обдумать, каким способом обмануть мне проницательность жены, пока не улажу всего, что нужно для отъезда из страны, на что я твердо решился. Я надеялся, что под чуждым небом, среди незнакомых людей, мне удастся скрыть свое несчастие – несчастие, которое еще сильнее, чем нищета, действует на массу и навлекает на человека справедливое негодование добродетельных и счастливых. Я недолго думал. Обладая природной живостью, я повторил в уме всю трагедию «Метамора». Я припомнил, что декламация этой драмы, по крайней мере в тех местах ее, которые относятся к самому герою, вовсе не требует именно тех тонов, которых недоставало моему голосу, что в ней все время господствует монотонный низкий горловой звук.

Я начал с прогулок по берегам одного известного болота – не из подражания подобным же прогулкам Демосфена, а для своих собственных специальных целей. Вооружившись таким образом с головы до ног, я постарался убедить жену, что воспылал внезапной страстью к театру. Это удалось на диво; и вскоре я мог свободно отвечать на любой вопрос или замечание цитатами из трагедии, произнося их гробовым тоном квакающей лягушки. К довершению удовольствия, я убедился, что все места трагедии одинаково подходят для этой цели. Как водится, произнося эти тирады, я поглядывал искоса, скалил зубы, дергал коленями, дрыгал ногами, вообще проделывал всю ту мимику, которая справедливо считается принадлежностью хорошего актера. Конечно, мои знакомые поговаривали, будто на меня следует надеть смирительную рубашку, зато ни один из них не догадался, что я потерял дыхание.

Покончив наконец с делами, я рано утром уселся в почтовую карету, уверив предварительно моих знакомых, будто мне необходимо отправиться в… по важному делу.

Карета была битком набита, но в сумраке раннего утра я не мог разглядеть лица моих спутников. Не оказывая никакого сопротивления, я позволил усадить себя между двумя джентльменами колоссальных размеров, тогда как третий, еще большого объема, попросив извинения за свою вольность, навалился на меня всем телом и моментально заснул, заглушив мои гортанные вопли о помощи храпом, который заставил бы покраснеть рев быка Фалариса. К счастью, состояние моих дыхательных способностей исключало всякую возможность задушения.

Как бы то ни было, с наступлением дня, когда мы приближались к предместьям города, мой мучитель проснулся и, поправив воротничок, дружески благодарил меня за любезность. Видя, что я остаюсь без движения (все мои члены были вывихнуты и голова свернута набок), он встревожился и, разбудив остальных пассажиров, сообщил им очень решительным тоном, что, по его мнению, к ним подсунули ночью мертвеца под видом живого и правоспособного пассажира; при этом, в подтверждение своих слов, он ткнул меня в правый глаз.

После этого все, один за другим (всего было девять человек) сочли своим долгом подергать меня за ухо. Молодой, начинающий врач приложил к моим губам карманное зеркальце и, убедившись, что я не дышу, подтвердил мнение моего гонителя. Тогда все объявили, что не потерпят подобного обмана и не согласны путешествовать со всякой падалью.

Итак, меня выбросили у ворот гостиницы «Ворона» (мимо которой дилижанс проезжал в эту минуту), причем левое заднее колесо переломило мне обе руки. Я должен отдать справедливость кондуктору; он был настолько добросовестен, что выбросил самый большой из моих чемоданов, причем, к несчастью, попал мне прямо в голову и раздробил череп самым любопытным и замечательным образом.

Хозяин «Вороны», человек гостеприимный, убедившись, что содержимое моего чемодана вознаградит его за хлопоты, послал за хирургом и уступил меня ему за десять долларов.

Покупатель отнес меня к себе и немедленно принялся за операцию. Однако, отрезав мне оба уха, он заметил во мне признаки жизни. Тогда он позвонил и послал за соседним аптекарем, чтобы обсудить сообща это обстоятельство. В ожидании, что его подозрения подтвердятся, он разрезал мне живот и вынул из него различные внутренности, имея в виду исследовать их впоследствии.

Аптекарь высказал мнение, что я действительно помер. Я постарался опровергнуть это мнение самыми бешеными телодвижениями, судорогами и прыжками: дело в том, что операции хирурга до некоторой степени вернули мне власть над моим телом. Но все эти движения были приписаны действию гальванической батареи, с помощью которой аптекарь произвел ряд весьма любопытных опытов, которыми я с своей стороны крайне заинтересовался. Во всяком случае, был жестоко огорчен, убедившись, что, несмотря на все попытки заговорить, не могу даже разинуть рот; тем менее опровергнуть остроумные, но фантастические теории аптекаря, которые при других обстоятельствах я без труда разбил бы в пух и прах, так как хорошо знаком с гиппократовской патологией.

Не придя ни к какому определенному заключению, врачи решили отложить меня для дальнейших исследований. Я был перенесен на чердак; супруга врача надела на меня чулки и панталоны, а сам врач связал мне руки и стянул челюсти носовым платком, затем замкнул дверь снаружи и ушел обедать, предоставив мне размышлять в уединении.

Я вскоре с восхищением заметил, что мог бы говорить, если бы мой рот не был завязан носовым платком. Утешаясь этим соображением, я повторил про себя несколько строк из «Вездесущия Божия», что обыкновенно делал перед сном, как вдруг две кошки, алчного и подозрительного вида, выскочили из отверстия в стене, распевая арии á la Catalani^[6], и, усевшись друг против дружки на моей физиономии, предались неприличной распре, с большим ущербом для моего носа.

Но как потеря ушей возвела на престол Кира персидского Мага, как утрата носа помогла Зопиру овладеть Вавилоном, так потеря нескольких унций физиономии спасла мое тело. Раздраженный болью и пылая негодованием, я разом порвал свои узы и повязку. Я прошелся по чердаку, бросая презрительные взгляды на дерущихся и распахнув, к их крайнему ужасу и отчаянию, ставни, ловко выбросился из окна.

В это самое время из городской тюрьмы везли на виселицу, устроенную в предместье, известного грабителя дилижансов В., который замечательно походил на меня лицом. В виду его крайней дряхлости и продолжительной болезни он был избавлен от оков и лежал в тележке палача (которая проезжала в эту минуту как раз под окнами хирурга) в виселичном костюме, очень похожем на мой, под надзором заснувшего возницы и двух пьяных рекрутов шестого пехотного полка.

Надо же было мне, выскочив из окна, попасть прямо в тележку. В., малый очень остроумный, не преминул воспользоваться удобным случаем. Вскочив на ноги, он спрыгнул с тележки и во мгновение ока исчез из виду. Рекруты, разбуженные шумом, не могли сообразить, в чем дело. Увидав человека, походившего как две капли воды на преступника и стоявшего во весь рост на тележке, они вообразили, что мошенник (подразумевая В.) собирается удрать (их подлинное выражение), и, сообщив друг другу свои мнения на этот счет, хватили по чарке водки, а затем сбили меня с ног прикладами ружей.

Вскоре мы прибыли на место назначения. Разумеется, никто не сказал ни слова в мою защиту. Рок судил мне виселицу. Итак, я покорился судьбе не без горечи, но в общем довольно равнодушно. Будучи немного циником по натуре, я обладал всеми чувствами собаки. Палач надел мне петлю на шею. Доска упала – я повис.

Не стану описывать свои ощущения на виселице, хотя без сомнения мог бы сообщить много интересного на эту тему, тем более что никто еще не сказал ничего путного об этом предмете. Дело в том, что изобразить чувства повешенного может лишь тот, кто был повешен. Автор может судить лишь о том, что он сам испытал. Так Марк Антоний написал трактат о пьянстве.

Замечу, во всяком случае, что я не умер. Не имея дыхания, я не мог задохнуться; и если бы не узел под моим левым ухом, я не испытывал бы ни малейшего неудобства. Правда, меня сильно дернула веревка, когда опускная доска ускользнула из под моих ног, но этот толчок только вправил мне шею, вывихнутую толстым джентльменом в дилижансе.

Во всяком случае, я не хотел разочаровать публику. Говорят, мои конвульсии были необычайны. Мои судороги были неподражаемы. Толпа кричала bis. Мужчины падали в обморок, женщин уносили в истерике. Пинксит воспользовался случаем, чтобы исправить свою удивительную картину «Марсиас, с которого сдирают кожу заживо».

Когда я достаточно позабавил толпу, решили снять меня с виселицы, тем более что настоящий преступник был в это время пойман и узнан, – факт, к сожалению, оставшийся неизвестным для меня.

Разумеется, ко мне отнеслись с большим сочувствием, и так как никто не предъявил прав на мое тело, то решено было похоронить меня в общественном склепе.

Тут меня и положили после надлежащих церемоний. Могильщик ушел, и я остался один. Стих из «Недовольного» Марстона:

– вспомнился мне в эту минуту и показался очевидной ложью.

Как бы то ни было, я сбросил крышку с своего гроба и вылез вон. Помещение оказалось очень сырым и мрачным, меня начинала томить скука. Чтобы развлечься, я стал прогуливаться среди гробов, расставленных кругом. Я снимал с них крышки одну за другой и предавался размышлениям о бренных останках, которые в них заключались.

– Вот этот, – говорил я, наткнувшись на распухший, одутловатый, круглый труп, – вот этот был во всех отношениях несчастный, злополучный человек. Его постигла жестокая участь: он мог ковылять, а не ходить, он брел по жизненному пути не как разумное существо, а подобно слону, не как человек, а как носорог.

Его попытки двигаться вперед терпели неудачу, а его круговращательная походка представляла жалкое зрелище. Сделав шаг вперед, он делал два вправо и два влево. Он мог читать только стихотворения Краббе. Он не иметь понятия о чудесах пируэта. Для него pas de papillon^[7] был чисто абстрактной идеей. Он никогда не взбирался на вершину горы. Он никогда не обозревал великолепную столицу с высокой башни. Жара была его смертный враг. В лучшее время года он терпел худшие муки. Ему грезилось пламя и удушливый дым – горы, нагроможденные на горы, Пелион на Оссе. Он страдал одышкой, этим все сказано. Он не признавал игры на духовых инструментах. Он изобрел самодвижущийся веер, виндзейль и вентилятор. Он покровительствовал фабриканту мехов Дюпону и умер жалкою смертью, пытаясь затянуться сигарой. Его участь глубоко интересует меня, его судьба возбуждает мои искренние симпатии. Но здесь, продолжал я, презрительно вытаскивая из гроба длинную, сухопарую фигуру, странная наружность которой показалась мне неприятно знакомой, здесь лежит негодяй, не заслуживающий ни малейшего сожаления.

Говоря это и желая рассмотреть фигуру поближе, я взял ее за нос большим и указательным пальцами, привел в сидячее положение и держал в таком виде, продолжая свой монолог.

– Не заслуживающий, – повторил я, – ни малейшего сожаления. Кому придет в голову сожалеть о тени? К тому же разве он не воспользовался всеми благами, достающимися на долю смертного? Он изобретатель высоких монументов, башни для литья дроби, громоотводов, пирамидальных тополей. Его трактат о «Тенях» и «Оттенках» обессмертил его. Он рано поступил в училище и изучал пневматику. Затем он вернулся домой, говорил без умолку и играл на альпийском рожке. Он поощрял игру на волынке. Капитан Барклай, который шел против времени, не решился бы пойти против него. Он умер славною смертью, вдыхая газ, lacvique fl atu corrupitur^[8], подобно fama pudicitiae^[9] Иеронима^[10]. Он был без сомнения…

– Как вы можете? Как… вы… можете? – перебил объект моих рассуждений, задыхаясь и отчаянным усилием срывая повязку, стягивающую его челюсть, – Как вы можете, мистер Выбейдух, так адски жестоко дергать меня за нос! Разве вы не видите, что у меня завязан рот, и должны же вы знать – если что-нибудь знаете, – какой у меня избыток дыхания! Если же не знаете, садитесь, увидите сами. В моем положении очень приятно развязать кому-нибудь рот – побеседовать с кем-нибудь, потолковать с господином вроде вас, который не станет прерывать рассуждений джентльмена. Перерывы несносны, их нужно запретить – не правда ли? – не отвечайте, прошу вас, – довольно одному говорить за раз. В свое время я кончу и тогда можете начать вы. За каким чертом, сударь, вы забрались в это место? Ни слова, умоляю вас! Сам попал сюда, – ужасный случай! – слыхали, конечно? – страшное несчастье! – шел под вашими окнами – не так давно – вы тогда помешались на театре – невероятное приключение! Слышу «уловил дыхание» – придержите язык, говорят вам! – улавливаю чье-то дыхание – а у меня и своего избыток – встречаю на углу Болтуна, – дайте же сказать слово! – не могу издать звука – падаю в припадке эпилепсии. Черт побери дураков! Приняли меня за мертвого и стащили сюда, – ловкая штука, нечего сказать! – слышал все, что вы говорили обо мне, – каждое слово ложь – ужасная! – поразительная! – оскорбительная! – отвратительная! – непонятная, et cetera, et cetera, et cetera, et cetera^[11].

Невозможно себе представить мое изумление при этой неожиданной речи и мою радость, когда я мало-помалу убедился, что дыхание, так удачно пойманное этим джентльменом, (в котором я не замедлил узнать моего соседа Ветрогона), было мое собственное дыхание, утерянное мною во время разговора с моей женой. Место, время и обстоятельства не оставляли сомнения на этот счет. Я, однако, не выпустил немедленно обонятельный орган мистера В-а, а продолжал держаться за него все время, пока изобретатель пирамидальных тополей удостаивал меня своими объяснениями.

Поступая таким образом, я руководился благоразумием, которое всегда составляло мою отличительную черту. Я понимал, что на пути к моему спасению могут возникнуть многочисленные затруднения, для преодоления которых потребуется крайнее напряжение сил с моей стороны. Есть много людей, думал я, склонных оценивать блага, доставшиеся на их долю – хотя бы совершенно бесполезные для них, хотя бы причинявшие им только беспокойство и огорчение, – в прямом отношении с выгодами, которые извлекут другие от приобретения этих благ или они сами, отказавшись от них. В данном случае может оказаться то же самое. Если я выражу беспокойство по поводу дыхания, от которого мистер Ветрогон рад бы был избавиться в настоящую минуту, то этим самым рискую сделаться жертвой его скупости. Есть негодяи на этом свете, подумал я со вздохом, готовые сыграть штуку даже с ближайшим соседом. К тому же (это замечание из Эпиктета) именно в то время, когда человек жаждет сбросить с себя груз бедствий, у него всего меньше охоты облегчать от подобного груза других.

Под влиянием этих соображений я продолжал держать за нос мистера В. и обратился к нему с следующею речью:

– Чудовище! – сказал я тоном глубочайшего негодования, – чудовище и вдвойне дышащий идиот! Как смеешь ты, которого небу угодно было покарать двойным дыханием, как смеешь ты обращаться ко мне с фамильярной речью старого знакомого? «Я лгу», в самом деле! И «придержите язык», конечно – прекрасные выражения, что и говорить, при обращении к джентльмену с одним дыханием! И это в то самое время, когда я могу облегчить бедствие, столь справедливо постигшее тебя, взяв на себя избыток твоего жалкого дыхания.

Подобно Бруту, я остановился в ожидании ответа, с которым мистер Ветрогон обрушился на меня точно смерч. Протест следовал за протестом, оправдание за оправданием. Не было условий, на которые бы он не соглашался, и не было условий, которыми бы я не воспользовался.

Когда наконец мы столковались, мой приятель передал мне дыхание, а я (тщательно рассмотрев его) выдал расписку в получении – не сейчас, а позднее.

Я уверен, что многие будут порицать меня за слишком беглый отчет о такой неосязаемой сделке. Они, без сомнения, скажут, что я должен был гораздо подробнее распространиться о происшествии, которое (с этим нельзя не согласиться) может бросить свет на многие интереснейшие отрасли естественной философии.

На это я, к сожалению, ничего не могу возразить. Я должен ограничиться намеком, не более. Были обстоятельства… но по здравом размышлении я думаю, что гораздо лучше не распространяться о деле столь деликатном, повторяю, столь деликатном и в то же время затрагивающем интересы третьего лица, ехидную злость которого я вовсе не желаю навлечь на себя.

Вскоре после нашей сделки нам удалось выбраться из подземелья. Соединенные силы наших голосов были достаточно велики. «Ножницы», орган Вига, напечатали статью о «природе и происхождении подземных шумов». Ответ, опровержение, возражение и оправдание появились на столбцах «Демократической газеты». Чтобы разрешить спор, отворили склеп, и тут появление мистера Ветрогона и меня показало, что обе стороны ошибались.

Заканчивая этот отчет о некоторых замечательных происшествиях в жизни, вообще богатой приключениями, считаю своим долгом еще раз обратить внимание читателя на достоинства той безразличной философии, которая является вернейшим и надежнейшим щитом против бедствий невидимых, неощутимых и не вполне понятных. Совершенно в духе этой мудрости древние евреи верили, что врата райские обязательно растворяются перед грешником или праведником, у которых достаточно хорошие легкие и довольно уверенности, чтобы крикнуть «аминь». Равным образом, когда чума опустошала Афины и все средства были перепробованы без успеха, Эпименид (по словам Лаэрция) совершенно в духе этой мудрости посоветовал воздвигнуть алтарь и храм «истинному Богу».

Литтльтон Барри

1832

Четыре зверя в одном
(Человек-жираф)

Chacun a ses vertus.

Crebillon. «Xerxes»^[12]

Антиоха Эпифана общепринято рассматривать как Гога из пророчеств Иезекииля. Эта честь, однако, скорее принадлежит, собственно, Камбизу, сыну Кира. И на самом деле облик сирийского монарха отнюдь не имеет надобности в какой-либо добавочной прикрасе. Его восшествие на престол или, точнее, захват им верховной власти в сто семьдесят первом году до пришествия Христа; его попытка разграбить храм Дианы Эфесской; его неумолимая ненависть к евреям; его осквернение Святая Святых и его жалкая смерть в Табе после одиннадцатилетнего мятежного царствования – суть обстоятельства рода выдающегося и поэтому примечаемые историками его времени более часто, чем беззакония, трусость, вероломство, нелепые и сумасбродные подвиги, что пополняют общую сумму частной его жизни и его славы.

* * *

Предположим, любезный читатель, что теперь год от сотворения мира три тысячи восемьсот тридцатый, и вообразим себя на несколько минут в самом гротескном обиталище человека, в достопримечательном городе Антиохии. Достоверно, что в Сирии и других странах было шестнадцать городов с таким наименованием, кроме того, на который я в особенности указываю. Но наша Антиохия слыла под именем Антиохии Эпидафны благодаря ее соседству с маленьким селением Дафна, где находился храм, посвященный этому божеству. Этот город был выстроен (хотя это и оспаривается) Селевком Никанором, первым царем страны после Александра Великого, в память его отца Антиоха, и сделался немедленно столицею сирийской монархии. В цветущие времена Римской империи здесь было обычное местопребывание префекта восточных провинций, и многие из императоров Вечного Города (среди них могут быть особенно упомянуты Вер и Валент) провели здесь значительную часть своего времени. Но я замечаю, что мы уже прибыли в самый город. Взойдем на эту крепостную стену и бросим наш взгляд на город и на окружающую его страну.

«Что это за широкая и быстрая река, что пробивает свой путь бесчисленными водопадами чрез унылость гор и, в конце концов, чрез унылость зданий?»

Это – Оронт, и это – единственная вода, видная глазу, кроме Средиземного моря, которое простирается как широкое зеркало милях в двенадцати к югу. Каждый видел Средиземное море, но позвольте мне сказать вам, что немногим пришлось заглянуть в Антиохию.

Под немногими я разумею тех немногих, которые, как вы и я, имели в то же время преимущества современного образования. Перестаньте поэтому смотреть на море и устремите все ваше внимание на громаду домов, что лежит под нами. Вы будете помнить, что год ныне от сотворения мира три тысячи восемьсот тридцатый. Если бы год был более поздний – если бы, например, это был тысяча восемьсот сорок пятый год от года нашего Господа, – мы были бы лишены этого чрезвычайного зрелища. В девятнадцатом столетии Антиохия находится – то есть Антиохия будет находиться – в жалостном состоянии упадка. К тому времени она будет совершенно разрушена в три различных этапа тремя последовательными землетрясениями. Действительно, правду говоря, то малое, что останется от ее первоначального положения, будет находиться в состоянии такого распада и развалин, что патриарх вынужден будет перенести свое местопребывание в Дамаск. Это хорошо. Я вижу, вы следуете моему совету и пользуетесь вашим временем, чтобы осмотреть местность:

Прошу прощения, я забыл, что Шекспир будет процветать не ранее как тысячу семьсот пятьдесят лет спустя. Но не должен ли вид Эпидафны оправдывать мое наименование ее гротескной?

«Она хорошо укреплена; в этом отношении она столь же обязана природе, сколько искусству».

Весьма правильно.

«Здесь изумительное множество величественных дворцов».

Это так.

«И множество храмов, пышных и великолепных, выдерживающих сравнение с наиболее прославленными храмами древности».

Все это я должен признать. Однако здесь – бесчисленность глиняных хижин и отвратительных лачуг. Нам приходится также отметить изобилие мусора в каждой конуре, и если бы не одолевающий дым идолопоклоннических курений, не сомневаюсь, мы ощутили бы самое нестерпимое зловоние. Приходилось ли вам когда-нибудь видеть улицы столь невыносимо узкие или дома столь дивно высокие? Какой мрак отбрасывают их тени на землю! Счастье, что висячие лампочки среди этих бесчисленных колоннад остаются зажженными целый день; в противном случае мы пребывали бы во тьме египетской времен распада Египта.

«Это поистине странное место! Что означает то причудливое здание там? Смотрите! Оно высится над всеми другими и тянется к востоку от того, в коем я предполагаю видеть царский дворец».

Это новый Храм Солнца, которое обожаемо в Сирии под именем Эла Габала. Позднее один весьма примечательный римский император учредит это поклонение в Риме и отсюда извлечет свое прозвище Гелиогабал. Я осмелюсь заметить, вам доставит удовольствие взглянуть на божество этого храма. Нет надобности смотреть на небо: Его Величество Солнце более там не находится – по крайней мере, именно то Солнечное Величество, обожаемое сирийцами. Это божество пребывает внутри того здания. Почитаемо оно в образе некоей широкой каменной глыбы, завершающейся конусом или пирамидой, каковая знаменует собой Огонь.

«Слушайте! Смотрите! Кто могут быть те забавные существа, полуголые, с их разрисованными ликами, размахивающие руками и вопящие к черни?»

Некоторые из них суть площадные фокусники. Другие, более отличительные, принадлежат к расе философов. Наибольшая часть все же – те в особенности, что побивают народ дубинками, – суть главнейшие придворные во дворце, исполняющие, поелику это их обязанность, какую-нибудь достославную потеху царя.

«Но что такое здесь? Небеса! Город кишит дикими зверями! Что за чудовищное зрелище! Сколь опасное в особенности!»

Чудовищное, если вам угодно, но нимало не опасное. Каждое животное, если вы потрудитесь заметить, следует очень спокойно по стопам своего хозяина. Некоторые, конечно, ведомы посредством веревки вокруг шеи, но это преимущественно наиболее мелкие или робкие породы. Лев, тигр и леопард вполне вне принуждения. Обучены они были теперешнему их ремеслу без малейших затруднений и следуют за своими досточтимыми владельцами с правоспособностью valets de chambre^[14]. Правда, бывают случаи, когда Природа притязает на свое попранное владычество; но пожранный оруженосец или растерзанный священный бык суть обстоятельства слишком малой значительности, чтобы быть упомянутыми более чем вскользь в Эпидафне.

«Но что за чрезвычайное смятение я слышу? Достоверно, это уже громкий шум даже для Антиохии! Это свидетельствует о некоем возбуждении – интересности неповседневной».

Да, несомненно. Царь повелел учинить какое-нибудь новое зрелище – какое-нибудь гладиаторское игрище на ипподроме, или, быть может, избиение скифских пленников, или сожжение своего нового дворца, или разгром какого-нибудь красивого храма, или, наконец, праздничный костер из нескольких евреев. Суматоха растет. Взрывы хохота восходят к небу. Воздух делается кричащим от духовых инструментов и чудовищно сотрясается от вопля миллиона глоток. Спустимся вниз, из любви к забаве, и посмотрим, что произошло! Дорога здесь – осторожнее! Здесь мы находимся на главной улице, что называется улица Тимарха. Море народу приближается в этом направлении, и нам затруднительно будет пробиться через поток. Толпа простирается через всю аллею Гераклида, что проходит как раз перед дворцом – таким образом, царь, весьма возможно, находится среди беснующихся. Да, я слышу вскрики вестника, возглашающего его приближение, с пышным словотечением Востока. Нам промелькнет свет лика его, когда он будет проходить у храма Ашимы. Укроемся в преддверии святилища; сейчас он будет здесь. Тем временем рассмотрим это изображение. Что сие? О, это бог Ашима собственной своей персоной. Замечаете вы, однако, что это ни ягненок, ни козел, ни сатир. Ничего, что имело бы сходство с Паном аркадийцев. Хотя все эти облики были придаваемы – прошу прощения, будут придаваемы – учеными грядущих веков – Ашиме сирийцев. Наденьте ваши очки и скажите мне, что сие есть. Что это?

«Помилуй Бог! Это обезьяна!»

Точно – павиан, но оттого его божественная суть не становится меньше. Имя его есть производное от греческого Simia^[15] – что за отменные болваны эти антиквары! Но посмотрите! Смотрите! Тот вон, простирающийся сквозь толпу маленький плут в лохмотьях. Куда он идет? Что он там горланит? Что говорит он? О! он говорит, что царь прибыл с торжеством, что он в своем парадном облачении, что он только что положил насмерть собственной своей рукой тысячу окованных израильтянских пленников. За этот подвиг оборвыш прославляет его до небес! Слушайте! сюда приближается некая орда молодцов, отличиями своими сходственных. Они сочинили латинский гимн о доблести своего царя и, идя, поют его:

Гимн этот может быть перефразирован так:

«Слышите ли вы те трубные звуки?» Да, это царь подходит. Смотрите! народ захлебывается от восхищения и простирает ввысь свои взоры с благодарением небесам. Он идет – он пришел – вот он!

«Кто? – где? – царь? – Я не замечаю его; не могу сказать, чтобы я различал его».

Так вы, должно быть, слепы.

«Очень возможно. Все же, я не вижу ничего, кроме шумливой толпы идиотов и полоумных, что спешно простираются ниц перед гигантским жирафом и силятся удостоиться поцелуя подошвы животного. Смотрите! Зверь в точности ткнул сейчас одного из черни – и другого – и еще – и еще одного. На самом деле, я не могу удержаться от восторга перед животным за превосходное применение, которое он делает из своих ног».

Чернь действительно хороша – хотя это благородные и свободные граждане Эпидафны! Зверь, сказали вы? Остерегайтесь, чтобы вас не услышали. Разве вы не заметили, что животное имеет лицо человека?

Но, милый мой сударь, этот камелеопард есть не кто иной, как Антиох Эпифан – Антиох Славнейший, Царь Сирии и наиболее могущественный из всех самодержцев Востока! Правда, его величают иногда Антиох Эпиман, Антион Полоумный, но это потому, что не весь народ обладает способностью оценить его достоинства. Это верно также, что в настоящее время он заключен в шкуру некоего зверя и он делает все от него зависящее, чтобы сыграть жирафа; но это предназначается для большего поддержания своего царского достоинства. Кроме того, монарх – богатырского роста, и одеяние весьма идет ему, не будучи слишком велико. Мы можем, однако, удостоверить, что он не присвоил бы его себе, если бы не некоторый случай совершенно особенной торжественности. Таковым, благоволите признать, является избиение тысячи евреев. С каким верховным достоинством выступает монарх на всех четырех! Хвост его, вы замечаете, несут в воздухе две ближайшие его наложницы, Эллина и Аргелаида; и внешний его вид был бы бесконечно пленительным, если бы не его глаза навыкате, которые, конечно, выскочат вон из его головы, и странный цвет его лица, что сделался неописуем от количества вина, им поглощенного. Последуем за ним к ипподрому, куда он направляется, и послушаем песню победы, которую он запевает:

Хорошо и с жаром спето! Чернь приветствует его, называя «Государь Поэтов», а также «Слава Востока», «Услада Вселенной» и «Наипримечательнейший из Камелеопардов». Они биссируют его вдохновение, и – слышите ли вы? – он снова запевает. Когда он прибудет к ипподрому, он будет увенчан поэтическим венком во предвкушение его победы на ближайших Олимпийских играх.

«Но, благой Юпитер! что это происходит в толпе позади нас?»

Сзади нас, сказали вы? О! Ах! Я понимаю. Хорошо, друг мой, что вы сказали вовремя. Бежим, заручимся надежным местом, и возможно скорее. Здесь! Укроемся под сводом этого водопровода, и я сообщу вам теперь об источнике этого смятения. Дело приняло дурной оборот, как я и предвидел. Необычайное явление камелеопарда с головою человека причинило, надо полагать, оскорбление понятиям благопристойного, вообще усвоенным дикими зверями, одомашненными в городе. Следствием был мятеж; и, как обычно в подобных случаях, никакие человеческие усилия не помогли для усмирения сволочи. Несколько сирийцев уже пожрано, но общее решение всех четвероногих, по видимости, съесть камелеопарда. «Государь Поэтов» встал потому на свои лапы, рискуя своей жизнью. Приближенные его улизнули от него в затруднении, наложницы же его последовали столь блестящему примеру. «Услада Вселенной», ты в печальном затруднении! «Слава Востока», ты в опасности быть разжеванной! Поэтому никогда еще не выглядел так жалостно твой хвост; тебя несомненно изваляют в помете, и этому нельзя помочь. Не оглядывайся же назад на неминуемое свое бесчестие, но мужайся, мощно играй ногами и ускользай на ипподром! Вспомни, что ты Антиох Эпифан – Антиох Славнейший! – и также «Государь Поэтов», «Слава Востока», «Услада Вселенной» и «Наипримечательнейший из Камелеопардов!» Небеса! какую силу быстроты ты являешь! Беги, Государь! Браво, Эпифан! Превосходно, Камелеопард! Слава, Антиох! Он мчится! Он несется! Он летит! Как стрела из катапульты, он приближается к ипподрому. Он скачет! Он кричит! Он там! Счастливо; ибо, если бы ты, «Слава Востока», на полсекунды замедлил достигнуть ворот Амфитеатра, не осталось бы в Эпидафне ни одного самого малого медвежонка, который не поглодал бы твоих косточек. Уйдем – предпримем наше отбытие! – или мы найдем наше изнеженное современное ухо неспособным вынести невероятный рев, что сейчас начнется в ознаменование избавления царя! Слушайте! Он уже начался. Смотрите! Весь город вверх дном.

«Достоверно, что это самый населенный город Востока! Какая кишащая бездна народу! Какое смешение положений и возрастов! Какая множественность сект и народностей! Какое разнообразие одеяний! Что за Вавилон языков! Какой гул инструментов! Какая толпа философов!»

Ну, идемте, идемте же.

«Подождите одно мгновенье! Я вижу захватывающую суматоху на ипподроме; что за причина ее, скажите, умоляю вас?»

Вон там? О, ровно ничего! Благородные и свободные граждане Эпидафны, будучи, как они заявляют, весьма удовлетворены правоверностью, мужеством и божественностью своего царя, и, кроме того, будучи очевидцами его недавнего сверхчеловеческого проворства, полагают, что они исполняют лишь свой долг, возлагая на его чело (в добавление к поэтическому венцу) венок победы в беге – венок, который, очевидно, он должен получить на празднестве ближайшей Олимпиады и который поэтому они вручают ему заранее.

1833

Знаменитость

Я великий человек (точнее, был великим человеком), хотя я не автор писем Юниуса и не Железная Маска: мое имя, если не ошибаюсь, Роберт Джонс, а родился я где-то в городе Ври Больше.

Появившись на свет Божий, я первым делом схватил себя за нос обеими руками. Моя матушка, увидев это, объявила, что я гений; мой отец прослезился от радости и подарил мне курс носологии. Я изучил его прежде, чем надел штаны.

Я рано почувствовал призвание к науке и скоро сообразил, что если только у человека имеется достаточно солидный нос, то, следуя его указаниям, нетрудно достигнуть славы. Но я не ограничивался теорией. Каждое утро я давал себе два щелчка по носу и пропускал рюмок шесть горячительного.

Когда я вырос, мой отец пригласил меня однажды в свой кабинет.

– Сын мой, – сказал он, – какая цель твоего существования?

– Отец мой, – отвечал я, – изучение носологии.

– А что такое носология, Роберт? – спросил он.

– Сэр, – отвечал я, – это наука о носах.

– А можешь ты объяснить мне, – продолжал отец, – что такое нос?

– Нос, отец мой, – ответил я с увлечением, – весьма различно определяется различными авторами. (Тут я посмотрел на часы.) Теперь полдень или около того; до полуночи я успею изложить вам все мнения по этому вопросу. Начнем с Бартолина; по его определению, нос – это та выпуклость, тот желвак, тот нарост, тот…

– Будет, Роберт, – перебил добрый старик. – Я поражен твоими громадными знаниями, ей-Богу, поражен. (Тут он зажмурился и приложил руку к сердцу.) Поди ко мне! (Тут он взял меня за руку.) Твое воспитание можно считать законченным, пора тебе встать на ноги, и самое лучшее, если ты последуешь за своим носом – итак… (Отец спустил меня с лестницы и вытолкал за дверь.) Итак, убирайся вон из моего дома, и да благословит тебя Бог.

Чувствуя в себе божественное предопределение, я посчитал это происшествие скорее благоприятным, чем плачевным. Я намеревался исполнить отеческое наставление. Я решил последовать за своим носом. Я тут же дал ему два-три щелчка, а затем написал памфлет о носологии.

Весь наш народ Ври Больше пришел в волнение.

– Изумительный гений! – сказал Quarterly.

– Превосходный физиолог! – сказал Westminster.

– Тонкий ум! – сказал Foreign.

– Прекрасный писатель! – сказал Edinburgh.

– Глубокий мыслитель! – сказал Dublin.

– Великий человек! – сказал Bentley.

– Божественный дух! – сказал Frazer.

– Из наших! – сказал Blackwood^[17].

– Кто бы это мог быть? – сказала миссис Синий Чулок.

– Кто бы это мог быть? – сказала толстая мисс Синий Чулок.

– Кто бы это мог быть? – сказала тоненькая мисс Синий Чулок.

Но я знать не хотел этих господ – я прямо направился в мастерскую художника.

Герцогиня Ах-Боже-Мой позировала, маркиз Так-И-Так держал ее пуделя, граф И-То-И-Се подносил ей флакончик с солью, а его королевское высочество Не-Тронь-Меня прислонился к спинке ее стула.

Я подошел к художнику и вздернул нос.

– О, какая прелесть! – вздохнула ее светлость.

– О Господи! – прошептал маркиз.

– О, безобразие! – простонал граф.

– О, чудовище! – проворчал его королевское высочество.

– Сколько вы за него возьмете? – спросил художник.

– За его нос! – воскликнула ее светлость.

– Тысячу фунтов, – сказал я, садясь.

– Тысячу фунтов! – повторил художник задумчиво.

– Тысячу фунтов! – подтвердил я.

– С ручательством? – спросил он, поворачивая нос к свету.

– Да, – отвечал я, высморкавшись.

– Это настоящий оригинал? – спросил художник, почтительно прикасаясь к моему носу.

– Хе! – отвечал я, скрутив нос набок.

– Не было ни одного снимка? – продолжал художник, рассматривая его в лупу.

– Ни одного, – отвечал я, задрав нос еще выше.

– Удивительно! – воскликнул он, пораженный изяществом этого маневра.

– Тысячу фунтов! – сказал я.

– Тысячу фунтов? – сказал он.

– Именно! – сказал я.

– Тысячу фунтов! – сказал он.

– Ни более, ни менее! – сказал я.

– Вы их получите! – сказал он. – Хороший экземпляр.

И тут же выдал мне чек и срисовал мой нос. Я нанял квартиру на Джермен-стрит и послал ее величеству девяносто девятое издание «Носологии» с портретом обонятельного органа. Повеса принц Уэльский пригласил меня на обед. Мы собрались – все львы, все recherches^[18].

Был тут современный Платоник. Он цитировал Порфирия, Ямвлиха, Плотина, Прокла, Гиерокла, Максима Тирского и Сирийского.

Был тут сторонник идеи человеческого прогресса. Он цитировал Тюрго, Прайса, Пристлея, Кондорсе, Сталь и «Честолюбивого студента со слабым здоровьем».

Был тут сэр Положительный Парадокс. Он объявил, что все дураки были философами и все философы – дураками.

Был тут Эстетикус Этике. Он говорил об огне, единстве и атомах; о двойственной и предсуществовавшей душе; о сродстве и разъединении; о первичном уме и гомеомерии.

Был тут Теологос Теолог. Он толковал о Евсевии и Арии; о ересях и Никейском соборе; о пюзеизме и субстанциализме; о гомузиос и гомойузиос.

Был тут Фрикасе из Rocher de Cancale^[19]. Он рассказывал о цветной капусте с соусом veloute; о телятине á la St. Menehoult; о маринаде a la St. Florentin; об апельсинном желе en mozai’ques.

Был тут Бибулюс О’Полштоф. Он распространялся о Латуре и Маркобруниен, о Мюссе и Шамбертене, о Ришбур и Сен-Жорж, о Гобрионе, Лионвилле и Медоке, о Бараке и Преньяке, о Грав, о Сотерне, о Лафите, о С-т Перэ. Он покачивал головой, смакуя кло де-вужо, и отличал с закрытыми глазами херес от амонтильядо.

Был тут синьор Тинтонтинтино из Флоренции. Он рассуждал о Чимабуэ, Арпино, Карпаччио и Аргостино, о сумрачном тоне Караваджо, о грации Альбано, о колорите Тициана, о женщинах Рубенса и о шалостях Яна Стина.

Был тут ректор местного университета. Он высказал мнение, будто луна называлась Бендис во Фракии, Бубастис в Египте, Дианой в Риме и Артемидой в Греции.

Был тут турецкий паша из Стамбула. Он не мог себе представить ангелов иначе, как в виде лошадей, петухов и быков, и полагал, что на шестом небе есть некто с семью тысячами голов; земля покоится на корове небесно-голубого цвета с бесчисленными рогами.

Был тут Дельфинус Полиглот. Он рассказал нам, какая судьба постигла восемьдесят три потерянные трагедии Эсхила; пятьдесят четыре речи Исея; триста девяносто один спич Лизия; сто восемьдесят трактатов Теофраста; восемь книг о конических сeчениях Аполлония; гимны и дифирамбы Пиндара и сорок пять трагедий Гомера Младшего.

Был тут Фердинанд Фиц-Фоссилиус Полевой Шпат. Он сообщил нам об огненно-жидком ядре и третичной формации; газообразном, жидком и твердом; о кварце и мергеле; о шифере и шерле; о гипсе и трапе; об извести и тальке; о порфире и мелафире; о слюдяном сланце и пуддинговом камне; о цианите и лепидолите; о гематите и тремолите; об антимонии и халцедоне; о марганце и обо всем остальном.

Был тут я. Я говорил о себе – о себе, о себе, о себе, – о носологии, о моем памфлете и о себе. Я задрал нос кверху и говорил о себе.

– Поразительно умный человек! – сказал принц.

– Удивительно! – подхватили гости.

А на другое утро ее светлость Ах-Боже-Мой явилась ко мне с визитом.

– Будете вы у Альмака, милое создание? – сказала она, ущипнув меня за подбородок.

– Честное слово, – сказал я.

– С носом? – спросила она.

– Непременно, – отвечал я.

– Так вот карточка, жизнь моя. Могу я сказать, что вы будете?

– Дорогая герцогиня, с радостью.

– Э, нет! Лучше с носом.

– И его захвачу, радость моя, – сказал я, повел им туда-сюда и очутился у Альмака.

Комнаты были битком набиты.

– Он идет! – крикнул кто-то на лестнице.

– Он идет! – крикнул другой.

– Он идет! – крикнул третий.

– Он пришел! – воскликнула графиня. – Он пришел, мой ненаглядный!

И, схватив меня крепко обеими руками, она трижды чмокнула меня в нос.

Это вызвало сенсацию.

– Diavolo^[20]! – воскликнул граф Каприкорнутти.

– Dios guarda^[21]! – проворчал дон Стилетто.

– Mille tonnerres^[22]! – крикнул принц де-Гренуйль.

– Tousand Teufel!^[23]– пробурчал электор Блудденнуфф.

Этого я не мог вынести. Я рассердился. Я обратился к Блудденнуффу:

– Милостивый государь! – сказал я. – Вы павиан!

– Милостивый государь! – возразил он после некоторого размышления. – Dormer und Blitzen^[24]!

Больше ничего не требовалось. Мы обменялись карточками. На другое утро я отстрелил ему нос, а затем отправился к своим друзьям.

– Bete^[25]! – сказал первый.

– Дурак! – сказал второй.

– Олух! – сказал третий.

– Осел! – сказал четвертый.

– Простофиля! – сказал пятый.

– Болван! – сказал шестой.

– Убирайся! – сказал седьмой.

Я огорчился и пошел к отцу.

– Отец, – сказал я, – какая цель моего существования?

– Сын мой, – отвечал он, – изучение носологии, как и раньше; но, попав электору в нос, ты промахнулся. Конечно, у тебя прекрасный нос, но у Блудденнуффа теперь совсем нет носа. Ты провалился, а он стал героем дня. Бесспорно, знаменитость льва пропорциональна длине его носа, но Бог мой! Возможно ли соперничать с львом совершенно безносым?

1835

Свидание

Подожди меня там! Я встречусь с тобой в этой мрачной долине.

Эпитафия на смерть жены Генри Кинга, епископа Чичестерского

Злополучный и загадочный человек! Ослепленный блеском собственного воображения и сгоревший в огне своей страстной юности! Снова твой образ встает в мечтах моих! Снова я вижу тебя – не таким, – о, не таким, каким витаешь ты ныне в холодной долине теней, а каким ты бы должен был быть, коротая жизнь в роскошных грезах в этом городе смутных призраков, в твоей родной Венеции – счастливом Элизиуме моря, – чьи дворцы с глубокой и скорбной думой смотрятся широкими окнами в безмолвные таинственные воды. Да! Повторяю – каким ты бы должен был быть. Конечно, есть иные миры, кроме нашего, – иные мысли, кроме мыслей толпы, – иные доводы, кроме доводов софиста. Кто же решится призвать тебя к ответу? Кто осудит часы твоих грез и назовет бесплодной тратой жизни занятия, в которых только прорывался избыток твоей неукротимой воли?

Это было в Венеции, под аркой Ponte dei Sospiri^[26], – я в третий или четвертый раз встретил здесь того, о ком говорю. Смутно припоминаются мне обстоятельства нашей встречи. Но помню я – ах! могу ли забыть? – глубокую полночь, мост Вздохов, красоту женщины и Гений Романа, носившийся над узким каналом.

Была необыкновенно темная ночь. Большие часы на Пиацце пробили пять часов итальянского вечера. Сад Кампанильи опустел и затих, почти все огни в старом Дворце Дожей погасли. Я возвращался домой с Пиацетты по Большому каналу. Но когда моя гондола поравнялась с устьем канала Св. Марка – дикий, истерический, протяжный женский вопль внезапно раздался среди ночной тишины. Пораженный этим криком, я вскочил, а гондольер выронил свое единственное весло, и так как найти его было невозможно в этой непроглядной тьме, то мы оказались во власти течения, которое в этом месте направляется из Большого канала в Малый. Подобно огромному черному коршуну, мы тихонько скользили к мосту Вздохов, когда тысяча огней, загоревшихся в окнах и на лестницах Дворца Дожей, внезапно превратили эту угрюмую ночь в багровый неестественный день.

Ребенок, выскользнув из рук матери, упал из верхнего окна высокого здания в глубокий и мутный канал. Спокойные воды безмолвно сомкнулись над своей жертвой, и, хотя ни одной гондолы, кроме моей, не было поблизости, много смелых пловцов уже разыскивали на поверхности канала сокровище, которое – увы! – можно было найти только в пучине вод. На черных мраморных плитах у входа во дворец стояла фигура, которую никто, однажды видевший ее, не мог бы забыть. То была маркиза Афродита – кумир Венеции, – воплощенное веселье, – красавица красавиц, – молодая жена старого интригана Ментони и мать прекрасного ребенка, первого и единственного, который теперь в глубине мрачных вод с тоской вспоминал о ласках матери и тщетно пытался произнести ее имя.

Она стояла одна. Маленькие, босые, серебристые ножки ее блестели на черном мраморе. Волосы, которые она еще не успела освободить на ночь от бальных украшений, обвивали ее классическую головку, как завитки молодых гиацинтов. Белоснежное покрывало из легкой, прозрачной ткани, по-видимому, составляло ее единственную одежду; но знойный, тяжелый, летний воздух был спокоен, и ни единое движение тела, подобного статуе, не шевелило складок этого легкого, как пар, платья, падавших вокруг нее, как тяжелые мраморные одежды вокруг Ниобы. И – странное дело! – огромные, сияющие глаза ее не были обращены вниз, к могиле, поглотившей ее лучезарнейшую надежду, – они устремились в совершенно другом направлении. Я думаю, что тюрьма Старой Республики – величественнейшее здание Венеции; но как могла эта женщина смотреть на нее так пристально, когда ее родное дитя задыхалось внизу, под ногами ее? Та темная мрачная ниша против окон комнаты – что могло быть в ее тенях, в ее архитектуре, в ее обвитых плюшем тяжелых карнизах, – чего маркиза ди Ментони не видала уже тысячи раз? Нелепость! Кто не знает, что в такие минуты глаза, как разбитое зеркало, умножают отражения скорби своей и видят в бесчисленных отдаленных пунктах горе, которое здесь, под рукой?

На много ступеней выше маркизы, под аркой водопровода, виднелась сатироподобная фигура самого Ментони. Он бренчал на гитаре, когда случилось это происшествие, и казался до смерти ennuye^[27], указывая в промежутках игры, где искать ребенка. Ошеломленный, испуганный, я не мог пошевелиться и, вероятно, показался взволнованной толпе зловещим призраком, когда, бледный и неподвижный, плыл на нее в своей траурной гондоле.

Все усилия оставались тщетными. Уже большинство самых сильных пловцов прекратило поиски, покоряясь угрюмому року. Казалось, уже мало надежды остается для ребенка (во сколько же меньше для матери!), как вдруг из темной ниши, о которой я упоминал, выступила в полосу света фигура, закутанная в плащ, на мгновение остановилась на краю высокого спуска и ринулась в канал. Минуту спустя он стоял на мраморных плитах перед маркизой с ребенком – еще живым и не потерявшим сознания – на руках. Промокший плащ свалился к ногам его и обнаружил перед взорами изумленных зрителей изящную фигуру юноши, чье имя гремело тогда в Европе.

Ни слова не вымолвил спаситель. Но маркиза! Вот она схватит ребенка, прижмет его к сердцу, обовьет его милое тело и покроет его бесчисленными поцелуями. Увы! Другие руки приняли ребенка – другие руки подняли и унесли, незамеченного матерью, во дворец. А маркиза? Ее губы, ее прекрасные губы дрожали; слезы стояли в глазах ее, глазах, к которым можно применить слова Плиния о листьях аканфа – «нежные и почти жидкие». Да! слезы стояли в ее глазах и вот – женщина очнулась, и статуя ожила. Бледное мраморное лицо, выпуклость мраморной груди, даже чистый мрамор ног залились волной румянца неудержимого; и легкая дрожь поколебала ее нежные формы, как тихий ветерок Неаполя пышную серебристую лилию в траве.

Почему бы могла она покраснеть? На этот вопрос нет ответа. Неужели потому, что в ужасе и тревоге материнского сердца она забыла надеть туфли на свои крошечные ножки, накинуть покрывало на свои венецианские плечи? Какой еще причиной возможно объяснить этот румянец? Блеск этих испуганных глаз? Необычайное волнение трепещущей груди? Судорожное стискивание дрожащей руки? Руки, которая случайно опустилась на руки незнакомца, когда Ментони ушел во дворец? Какой же другой причиной можно объяснить тихий, необычайно тихий звук непонятных слов, с которыми она торопливо обратилась к нему на прощанье? «Ты победил, – сказала она (если только не обманул меня ропот вод), – ты победил – через час после восхода солнца мы встретимся!»

* * *

Смятение прекратилось, огни во дворце угасли, а незнакомец, которого я узнал теперь, еще стоял на ступенях. Он дрожал от неизъяснимого волнения, глаза его искали гондолу. Я предложил ему свою, он вежливо принял предложение. Доставши весло у шлюза, мы отправились к его квартире. Он быстро овладел собою и вспоминал о нашем прежнем мимолетном знакомстве в очень сердечных выражениях.

Есть вещи, относительно которых я люблю быть точным. К числу их принадлежит личность незнакомца – буду называть его этим именем. Росту он был скорее ниже, чем выше среднего, хотя в минуты страстного волнения его тело положительно расширялось и не подходило под мое определение. Легкая, почти хрупкая фигура его обещала скорее энергию, какую он проявил у моста Вздохов, чем геркулесовскую силу, образчики которой, однако, он, как известно было, не раз проявлял без всякого усилия в более опасных случаях. Божественный рот и подбородок, удивительные, дикие, большие, влажные глаза, оттенок которых менялся от чистого карего до блестящего черного цвета, густые вьющиеся черные волосы, из-под которых сверкал ослепительно белый лоб необычайной ширины, – такова его наружность. Такого классически правильного лица я не видывал, – разве только на изваяниях императора Коммода. Тем не менее наружность его была из тех, какие каждому случалось встречать хоть раз в жизни и затем уже не видеть более. Она не отличалась каким-либо особенным, преобладающим, бьющим в глаза выражением, которое врезается в память; увидев это лицо, вы тотчас забывали о нем, но, и забыв, не могли отделаться от смутного неотвязного желания восстановить его в своей памяти. Нельзя сказать, чтобы игра страстей не отражалась в каждую данную минуту в зеркале этого лица; но, подобно зеркалу, оно не сохраняло никаких следов исчезнувшей страсти. Расставаясь со мной в эту ночь, он просил меня, по-видимому очень настойчиво, зайти к нему завтра утром пораньше. Исполняя эту просьбу, я вскоре после восхода солнца уже стоял перед его палаццо – одним из тех угрюмых, но сказочных и пышных зданий, которые возвышаются над водами Большого канала по соседству с Риальто. Меня провели по широкой, витой, мозаичной лестнице в приемную, изумительная роскошь которой ослепила и ошеломила меня.

Я знал, что мой знакомый богат. О его состоянии ходили слухи, которые я считал смешным преувеличением. Но, глядя на его палаццо, я не мог поверить, чтобы у кого-либо из подданных в Европе нашлось достаточно средств на царское великолепие, которое сияло и блистало кругом.

Хотя солнце уже взошло, но комната была ярко освещена. По этому обстоятельству, равно как и по утомленному виду моего друга, я заключил, что в эту ночь он не ложился. В архитектуре и обстановке комнаты заметно было стремление ослепить и поразить. Владелец, очевидно, не заботился о вкусе в художественном смысле слова, ни о сохранении национального стиля. Взоры переходили с предмета на предмет, не задерживаясь ни на чем – ни на grotesques^[28] греческих живописцев, ни на скульптурах лучших итальянских времен, ни на тяжелых изваяниях запустевшего Египта. Роскошные завесы слегка дрожали от звуков тихой невидимой музыки. Голова кружилась от смеси разнообразных благоуханий, поднимавшихся из странных витых курильниц, вместе с мерцающими трепетными языками изумрудного и лилового пламени. Лучи восходящего солнца озаряли эту сцену сквозь окна, состоявшие из цельных малиновых стекол. Отражаясь бесчисленными струями от завес, падавших с высоты карнизов, точно потоки расплавленного серебра, волны естественного света сливались с искусственным и ложились дрожащими полосами на пышный, золотистый ковер.

– Ха! ха! ха!.. Ха! ха! ха! – засмеялся хозяин, знаком приглашая меня садиться и бросаясь на оттоманку. – Я вижу, – прибавил он, заметив, что я смущен этим странным приемом, – я вижу, что вас поражает мое помещение… мои статуи… мои картины… моя прихотливость в архитектуре и обстановке!.. Вас опьяняет роскошь моя. Но простите, дорогой мой (тут он заговорил самым сердечным голосом), простите мне этот безжалостный смех. Ваше изумление было так непомерно. Кроме того, бывают вещи до того смешные, что человек должен смеяться или умереть. Умереть, смеясь, – вот славнейшая смерть. Сэр Томас Мор… прекрасный человек был сэр Томас Мор… сэр Томас Мор, если помните, умер, смеясь. И в «Absurdities»^[29] Равизиуса Текстора приведен длинный список лиц, кончивших такой же славной смертью. Знаете, – продолжал он задумчиво, – в Спарте (нынешняя Палеохори), в Спарте, на запад от цитадели, в груде едва видных развалин, есть камень в роде подножия, на котором до сих пор можно разобрать буквы Л, А, З, М. Без сомнения, это остаток слова ГЕЛАЗМА^[30]. Теперь известно, что в Спарте были тысячи храмов и жертвенников самых разнообразных божеств! Как странно, что храм Смеха пережил все остальные! Однако в настоящую минуту, – при этих словах движение и голос его странно изменились, – я не имею права забавляться на ваш счет. Европа не в силах произвести что-либо прекраснее моего царственного кабинета. Остальные комнаты совсем не таковы – те просто верх модного безвкусия. Это получше моды – не правда ли? Но стоит показать эту обстановку, чтобы она произвела фурор, то есть среди тех, кто может устроить такую же ценой всего своего состояния. За единственным исключением, вы единственный человек, кроме меня и моего valet^[31], посвященный в тайны этого царского чертога, с тех самых пор, как он устроен.

Я поклонился в знак признательности, так как подавляющее впечатление великолепия, благоуханий, музыки и неожиданная странность приема и манер хозяина помешали мне выразить мое мнение в виде какой-нибудь любезности.

– Вот, – продолжал он, вставая, опираясь на мою руку и обводя меня вокруг комнаты, – вот картины от Греков до Чимабуэ и от Чимабуэ до наших дней. Как видите, многие из них выбраны без справок с мнениями эстетики. Вот несколько chefs-d’oeuvres^[32] неведомых талантов, вот неоконченные рисунки людей, прославленных в свое время, чьи имена проницательность академиков предоставила безвестности и мне. Что вы скажете, – прибавил он, внезапно обернувшись ко мне, – что вы скажете об этой Мадонне?

– Это настоящий Гвидо, – отвечал я со свойственным мне энтузиазмом, так как давно уже обратил внимание на чудную картину. – Настоящий Гвидо! Как могли вы достать ее? Бесспорно, она то же в живописи, что Венера в скульптуре.

– А! – сказал он задумчиво. – Венера, прекрасная Венера? Венера Медицейская? Она в уменьшенном виде и с золотистыми волосами. Часть левой руки (здесь голос его понизился до того, что стал едва внятным), и вся правая реставрированы, и в кокетливом движении правой руки – квинтэссенция жеманства. Аполлон тоже копия – в этом не может быть сомнения, – я, слепой глупец, не могу оценить хваленого вдохновения Аполлона. Я предпочитаю – что делать? – предпочитаю Антиноя. Кто это – Сократ, кажется, – заметил, что скульптор находит свое изваяние в глыбе мрамора. В таком случае Микель Анджело только повторил чужие слова, сказав:

Non ha l’ottimo artista aloun concetto

Che un marmo solo in se non circonscriva^[33].

Замечено или следует заметить, что манеры истинного джентльмена всегда отличаются от манер вульгарных людей, хотя не сразу можно определить, в чем заключается различие. Находя, что это замечание вполне прилагается к внешности моего незнакомца, я почувствовал в это достопамятное утро, что замечание еще более подходит к его моральному темпераменту и характеру. Я не могу определить духовную черту, так резко отличавшую его от прочих людей, иначе как назвав ее привычкой к упорному и сосредоточенному мышлению, сопровождавшему далее его обыденные действия, вторгавшемуся в шутки его и переплетавшемуся с порывами веселья – как те змеи, что расползаются из глаз смеющихся масок на карнизах Персеполиса.

Я не мог не заметить, однако, в быстром разговоре его, то шутливом, то торжественном, какой-то внутренней дрожи, нервного волнения в речах и поступках, беспокойного возбуждения, которое осталось для меня совершенно непонятным и по временам тревожило меня. Нередко остановившись в середине фразы и, очевидно, позабыв ее начало, он прислушивался с глубоким вниманием, точно ожидал какого-нибудь посетителя, или внимал звукам, раздававшимся только в его воображении.

В одну из таких минут рассеянности или задумчивости я развернул прекрасную трагедию поэта и ученого Полициана «Orfeo» (первая национальная итальянская трагедия), лежавшую подле меня на оттоманке, и попал на место, подчеркнутое карандашом. Это было заключение третьего акта, заключение, хватающее за душу, которого ни один мужчина не прочтет без волнения, ни одна женщина – без вздоха. Вся страница была испятнана слезами, а на противоположном чистом листке я прочел следующие английские стихи, написанные почерком, до того непохожим на своеобразный почерк моего знакомого, что я с трудом мог признать его руку:

«Ты была для меня всем, моя любовь, о чем томилась душа моя. Зеленый остров в море, любовь моя, источник и алтарь, обвитый чудесными цветами и плодами, – и все цветы были мои».

«О, мечта слишком яркая. О, ослепляющая надежда, восставшая на мгновение, чтобы исчезнуть. Голос будущего зовет: „Вперед!“ но к прошлому (мрачная бездна) прикован дух мой – неподвижный, безгласный, подавленный ужасом!»

«Увы! для меня угас свет жизни. Никогда… никогда… никогда… (говорит величавое море прибрежным пескам) не расцветет пораженное молнией дерево, не воспарит раненный насмерть орел».

«Теперь дни мои превратились в бред, а мои ночные грезы – там, где сверкают черные глаза твои, где ступают ножки твои, в воздушных плясках под небом Италии! Увы! будь проклят день, когда ты ушла от любви к сановной старости и преступлению на недостойное ложе, – ушла от меня, из нашей туманной земли, где роняют слезы серебристые ивы».

Что стихи были написаны по-английски – я не знал, что автор знаком с этим языком, – меня ничуть не удивило. Он был известен своими обширными познаниями, которые всячески старался скрыть, так что удивляться было нечему; но меня поразила дата, отмеченная на листке. Стихи были написаны в Лондоне, потом дата выскоблена, однако не так чисто, чтобы нельзя было разобрать. Я говорю, что обстоятельство это поразило меня, потому что я помнил ясно один наш прежний разговор. Именно на мой вопрос – встречался ли он в Лондоне с маркизой Ментони (она провела в этом городе несколько лет до замужества)? – мой друг ответил, что ему никогда не случалось бывать в столице Великобритании. Замечу кстати, что я не раз слышал (хотя и не придавал веры такому невероятному утверждению), будто человек, о котором я говорю, не только по рождению, но и по воспитанию англичанин.

– Тут есть одна картина, – сказал он, не заметив, что я развернул трагедию, – тут есть одна картина, которой вы еще не видали.

С этими словами он отдернул занавес и я увидел портрет во весь рост маркизы Афродиты.

Человеческое искусство не могло бы с большим совершенством передать эту нечеловеческую красоту. Я увидел тот же воздушный образ, что стоял передо мною в прошлую ночь на ступенях дворца Дожей. Но в выражении лица озаренного смехом, сквозила (непонятная странность!) чуть заметная скорбь, неразлучная с совершенством прелести. Правая рука лежала на груди, левая указывала вниз на какую-то необычайной формы урну. Маленькая прекрасная нога чуть касалась земли, а в искрящейся атмосфере, оттенявшей ее красоту, светилась едва заметная пара крыльев. Я взглянул на моего друга, и выразительные слова Чепмана в «Вussy d’Ambois»^[34] задрожали на моих губах:

«Вот он стоит, подобно римской статуе! И будет стоять, пока смерть не превратит его в мрамор!»

– Вот что, – сказал он наконец, обернувшись к столу из массивного серебра, украшенного финифтью, на котором стояли фантастические чарки и две большие этрусские вазы такой же странной формы, как изображенная на картине, и наполненные, как мне показалось, иоганнисбергером. – Вот что, – сказал он отрывисто, – давайте-ка выпьем. Еще рано, но что за нужда – выпьем. Действительно, еще рано, – продолжал он задумчивым голосом, когда херувим с тяжелым золотым молотом прозвонил час после восхода солнца, – действительно, еще рано, но что за беда, выпьем! Совершим возлияние солнцу, которое эти пышные лампады и светильники так ревностно стараются затмить!

И, чокаясь со мною, он выпил один за другим несколько бокалов.

– Грезить, – продолжал он, возвращаясь к своей обычной манере разговаривать, – грезить всегда было моим единственным занятием. Вот я и устроил для себя царство грез. Мог ли я устроить лучшее в сердце Венеции? Вы видите вокруг себя сбор всевозможных архитектурных украшений. Чистота ионийского стиля оскорбляется допотопными фигурами, и египетские сфинксы лежат на золотых коврах. Но эффект слишком тяжел лишь для робкого духом. Особенности места, а тем более времени, – пугала, которые отвращают человечество от созерцания великолепного. Для меня же нет убранства лучшего. Как пламя этих причудливых курильниц, душа моя трепещет в огне, и безумие убранства подготовляет меня к диким видениям в стране настоящих грез, куда в отхожу теперь.

Он остановился, опустил голову на грудь и, по-видимому, прислушивался к неслышному для меня звуку. Потом выпрямился, взглянул вверх и произнес слова епископа Чичестерского:

«Подожди меня там! Я встречусь с тобой в этой мрачной долине!»

Затем, побежденный силой вина, упал на оттоманку.

Быстрые шаги послышались на лестнице, и кто-то сильно постучал в дверь. Я поспешил предупредить тревогу, когда паж Ментони ворвался в комнату и произнес, задыхаясь от волнения:

– Госпожа моя! Госпожа моя! Отравилась! Отравилась! О прекрасная, о прекрасная Афродита!

Пораженный, я кинулся к оттоманке, чтобы разбудить спящего. Но члены его оцепенели, губы посинели, огонь лучезарных глаз был потушен смертью. Я отшатнулся к столу – рука моя упала на треснувший и почерневший кубок, – и ужасная истина разом уяснилась моему сознанию.

1835

Тень
Притча

Истинно! хотя я иду по долине Тени.

Псалом Давида

Вы, читающие, еще среди живых, но я, пишущий, давно уже переселился в область теней. Ибо странные вещи случатся и многие тайны откроются и немало веков пройдет, прежде чем эти записки попадут на глаза людей. И, увидев их, иные не поверят мне, другие усомнятся и лишь немногие задумаются над буквами, которые я вырезаю стальным резцом.

Этот год был годом ужаса и чувств более сильных, чем ужас, для которых нет названия на земле. Ибо явилось много чудес и знамений, и повсюду, над землей и морем, чума широко развернула свои черные крылья. А для сведущих в языке звезд небо ясно гласило о бедствии; и в числе прочих я, грек Ойнос, видел, что мы приближаемся к возвращению того семьсот девяносто четвертого года, когда планета Юпитер у входа в созвездие Овна соединяется с красным кольцом страшного Сатурна. Особенное состояние небес, если не ошибаюсь, отразилось не только на физическом мире, но и в душах, воображении и мыслях человечества.

Раз ночью мы сидели всемером в славном чертоге мрачного города Птолемаиды вокруг сосудов с багряным хиосским вином, и в комнате нашей не было другого входа, кроме высокой бронзовой двери; а дверь эту сработал художник Коринн с редким искусством, и была она заперта изнутри. Также и черные занавеси в этой угрюмой комнате скрывали от нас луну, бледные звезды и безлюдные улицы; но не могли они удалить от нас воспоминание и предчувствие беды. Нас окружали явления, о которых я не могу дать ясного отчета – явления материальные и духовные – тяжелая атмосфера – чувство удушья – тоска, – а главное, то страшное состояние, которое испытывают нервные люди, когда чувства обострены и деятельны, а душевные способности дремлют. Смертная тяжесть отяготела над нами. Отяготела над нашими членами – над убранством комнаты – над кубками, из которых мы пили; давила и пригнетала к земле все, кроме огней семи железных светильников, озарявших наше пиршество. Вытягиваясь длинными тонкими языками света, они горели бледным и неподвижным пламенем, и в отблеске их на круглом эбеновом столе, за которым мы сидели, каждый из нас различал бледность своего лица и беспокойный блеск опущенных глаз собутыльников. И все-таки мы хохотали и веселились – истерическим весельем; и пели песни Анакреона – безумные песни; и упивались вином – хотя его багряный оттенок напоминал нам кровь. Ибо в комнате был еще один гость в лице молодого Зоила. Мертвый, в саване, он лежал распростертый, – гений и демон всей сцены. Увы! он не принимал участия в нашем пиршестве, и только лицо его, искаженное болезнью, и глаза, в которых смерть не угасила еще пламя чумы, точно следили за нами, участвуя в нашем веселье, насколько мертвые могут принимать участие в веселье тех, кто должен умереть. Но хотя я, Ойнос, чувствовал, что глаза покойника устремлены на меня, я старался не понимать их горького выражения и, упорно глядя в глубину эбенового зеркала, громким и звучным голосом распевал песни теосца. Но мало-помалу мои песни замерли, и их отголоски, раздававшиеся среди черных занавесей, затихли, заглохли и умолкли. И вот, из этих черных завес, где исчезли последние отзвуки песен, выступила мрачная, неопределенная тень, подобная той, которую отбрасывает от человека луна, когда стоит низко над горизонтом, но это не была тень человека, ни бога, ни какого либо известного существа. И, проскользнув вдоль занавесок, она встала наконец во весь рост на поверхности бронзовой двери. Но тень была смутная, бесформенная, неопределенная, и не была это тень человека или бога – ни бога греческого, ни бога халдейского, ни бога египетского. И тень оставалась на бронзовой двери, под аркой карниза, и не двигалась, и не произносила ни слова, но стояла неподвижно. А дверь, на которой остановилась тень, если память меня не обманывает, возвышалась против ног юного Зоила, над его телом, закутанным в саван. Но мы, семеро собутыльников, видевшие, как тень выходила из занавески, не смели взглянуть на нее пристально и, опустив глаза, упорно вглядывались в глубину эбенового зеркала. И наконец я, Ойнос, пробормотал вполголоса несколько слов, спрашивая у тени, где она живет и как ее зовут. И тень отвечала: «Я тень, и мое жилище вблизи катакомб Птолемаиды, подле мрачных адских равнин, смежных с нечистым каналом Харона». И тогда мы семеро вздрогнули от ужаса на наших ложах и вскочили дрожа, трепеща, цепенея от страха, ибо звук голоса тени не был звуком одного существа, но множества существ, и, изменяясь от слога к слогу, глухо раздавался в наших ушах, напоминая знакомые и родные голоса многих тысяч почивших друзей.

1835

Молчание
Басня

Ευδουσιν δ’ορεων κορυφαι τε καί φάραγγες

Πρωνες τε καί χαράδραι.

Горные вершины дремлют; долины, скалы и пещеры молчат.

Алкман

– Слушай меня, – сказал Дьявол, положив руку мне на голову. – Страна, о которой я говорю, пустынная область в Ливии, вдоль берегов реки Заиры. И там нет ни покоя, ни молчания.

Воды реки шафранового нездорового цвета и не текут в море, но вечно трепещут под огненным оком солнца в беспокойном и судорожном движении. На много миль по обе стороны илистого речного ложа раскинулась бледная пустыня гигантских водяных лилий. Они вздыхают в этой пустыне, вытягивая к небу свои длинные призрачные шеи и покачивая неумирающими главами. Неясный шепот слышится среди них, подобный ропоту подземных вод. И они обмениваются вздохами.

Но есть и граница их царству – дремучий, страшный, высокий лес. Там, как волны вокруг Гебридских островов, вечно колышутся низкие кусты. Но там нет ветра в небесах. И громадные первобытные деревья вечно раскачиваются с грозным скрипом и гулом. И с вершин их сочится капля за каплей вечная роса. И у корней их переплетаются в тревожном сне странные ядовитые цветы. И в высоте с шумом и свистом несутся на запад серые тучи, низвергаясь водопадом по огненному своду горизонта. Но там нет ветра в небесах. И на берегах реки Заиры нет ни покоя, ни молчания.

Была ночь, и шел дождь; и, падая, он оставался дождем, но, упав, становился кровью. И я стоял в трясине среди белых лилий, и дождь падал на мою голову, и лилии обменивались вздохами в безотрадном величии своего отчаяния.

И вдруг поднялась луна в тонком призрачном тумане, и цвет ее был багровый. И взгляд мой упал на высокую серую скалу, стоявшую на берегу реки и озаренную лунным светом. И скала была серая, и прозрачная, и огромная – и скала была серая. На челе ее были вырезаны буквы – и я прошел по трясине, достиг берега реки, и остановился под скалою, чтобы прочесть надпись на камне. Но я не мог разобрать надписи. И я хотел вернуться в болото, но луна вспыхнула ярким багрянцем, и я обернулся, и снова взглянул на скалу и на надпись, – и надпись была: отчаяние.

И я взглянул вверх, и увидел человека на вершине скалы, и спрятался среди водяных лилий, чтобы наблюдать за ним. И был он высок и строен, и от шеи до пят закутан в тогу Древнего Рима. И черты лица его были неясны, но были они чертами божественными, потому что покров ночи и тумана, и луны, и росы не мог скрыть черты лица его. И лоб его был высок и запечатлен мыслью, и глаза его полны тревоги; и в немногих морщинах на его лице прочел я повесть скорби, и усталости, и отвращения к человечеству, и жажды уединения.

И человек сидел на скале, опустив голову на руку, и смотрел на картину безотрадного. Он взглянул вниз на беспокойные кустарники, и вверх на громадные первобытные деревья, и еще выше, на шумное небо и багровую луну. А я лежал под покровом лилий и следил за движениями человека. И человек дрожал в одиночестве, но ночь убывала, а он все сидел на скале.

И человек отвратил свой взор от неба и взглянул на мрачную реку Заиру, и на ее желтые зловещие воды, и на бледные легионы водяных лилий. И человек прислушивался ко вздохам водяных лилий и к их тихому ропоту. А я лежал в своем убежище и следил за действиями человека. И человек дрожал в одиночестве; но ночь убывала, а он все сидел на скале.

Тогда я ушел в глубину болот, и прошел сквозь чащу лилий, и созвал гиппопотамов, которые жили в трясинах, в глубине болот. И гиппопотамы услышали мой зов, и явились к подножию скалы, и громко и страшно ревели при лунном свете. А я лежал в своем убежище и следил за действиями человека. И человек дрожал в одиночестве; но ночь убывала, а он все сидел на скале.

Тогда я проклял стихии проклятием смятения; и страшная буря разразилась в небесах, где раньше не было ветра. И небеса почернели от бешенства бури, и дождь хлестал человека, и воды речные вышли из берегов, и река запенилась, возмущенная бурей, и водяные лилии стонали на своем ложе, и лес трещал под напором ветра, и гремел гром, и сверкала молния, и скала тряслась до самого основания.

А я лежал в своем убежище и следил за действиями человека. И человек дрожал в одиночестве; но ночь убывала, а он все сидел на скале.

Тогда я пришел в бешенство и проклял реку, и лилии, и ветер, и лес, и небо, и гром, и вздохи водяных лилий, – проклял их проклятием молчания. И стали они прокляты, и умолкли. И луна перестала пробираться по небу, и раскаты грома замерли, и молния угасла, и облака повисли недвижимо, и воды, вернувшись в свое ложе, остановились, и деревья не колыхались более, и лилии не вздыхали, и не слышно было их ропота, и ни тени звука не раздавалось в широкой, беспредельной пустыне. И я взглянул на надпись на скале, и она изменилась, и была эта надпись: молчание.

И взоры мои упали на лицо человека, и лицо его было бледно от ужаса. И он быстро приподнял голову, и выпрямился на скале, и прислушался. Но ни единого звука не слышно было в беспредельной пустыне, и надпись на скале была: молчание. И человек содрогнулся, и отвратил лицо свое, и убежал прочь так поспешно, что я никогда не видал его более.

* * *

Да, много прекрасных сказок в книгах, написанных Магами, в окованных железом печальных книгах, написанных Магами. Там, говорю я, есть чудные истории о Небе, и о Земле, и о могучем море, и о Гениях, правящих морем и землею и высоким небом. И много было мудрости в изречениях сивилл; и святые, святые тайны слышала древность в трепете листьев вокруг Додоны, но, клянусь Аллахом, сказку, рассказанную мне Дьяволом, когда он сидел со мною в тени гробницы, я считаю чудеснейшей из всех. И, окончив свою сказку, Дьявол откинулся в углубление гробницы и засмеялся. И я не мог смеяться вместе с Дьяволом, и он проклял меня за то, что я не мог смеяться. И рысь, которая всегда живет в гробнице, вышла оттуда, и легла у ног Дьявола, и смотрела ему в очи.

1837

Вильям Вильсон

Что мне сказать?

Что говорит грозная совесть – это привидение на моем пути?

Чемберлен. «Фаронида»

Позвольте мне называть себя Вильямом Вильсоном. Чистая страница, лежащая передо мной, не должна быть осквернена моим настоящим именем. Оно уже достаточно долго было предметом гнева, ужаса, отвращения моих ближних. Разве не разнес ветер негодования этот беспримерный позор из края в край земли? О отверженный из отверженных, не умер ли ты навсегда для земли, для ее почестей, для ее цветов, для ее золотых надежд, и не повисла ли густая, мрачная, безгранная туча между твоими надеждами и небом?

Я не стал бы, если бы даже мог, излагать здесь, теперь, историю моих последних лет – моих несказанных бедствий и непростительных преступлений. Эта эпоха – последние годы моей жизни – была только завершением позора, начало и происхождение которого я намерен описать. Люди обыкновенно падают со ступеньки на ступеньку все ниже. С меня же всякая добродетель упала сразу, как платье с плеч. От простой испорченности я одним гигантским шагом перешел к чудовищности Элагабала. Какое обстоятельство, какое событие послужило толчком к этому несчастью – об этом я и хочу рассказать. Смерть приближается, ее тень умягчает мою душу. Готовясь перейти в долину сумрака, я жажду сочувствия – чуть не сказал, сожаления – моих ближних. Я желал бы убедить их, что был до известной степени рабом обстоятельств, не лежащих в пределах человеческой власти. Я желал бы, чтобы люди усмотрели в тех мелочах, о которых я сейчас расскажу, маленький оазис фатальности в пустыне заблуждений. Я желал бы, чтобы они поняли, – и они не могут не понять, – что если и существовало раньше такое великое искушение, то человек никогда так искушаем не был и никогда так не падал. Не значит ли это, что он никогда не страдал? Да уж не жил ли я во сне? Не жертва ли я ужаснейшего и таинственнейшего из всех подлунных видений?

Я потомок рода, всегда отличавшегося своей фантазией и нервным темпераментом. Уже в раннем детстве проявились у меня эти наследственные черты. С годами они обнаруживались все резче и резче, причиняя немало беспокойства моим друзьям и неприятностей мне самому. Своенравный, необузданный в своих диких капризах, я был жертвой неудержимых страстей. Слабохарактерные и болезненные, как и я, родители почти ничего не могли сделать, чтобы подавить мои дурные задатки. Кое-какие неумелые и слабые попытки в этом направлении привели только к их полному поражению и моему вящему торжеству. С тех пор слово мое стало законом в семье, я в возрасте, когда детей водят на помочах, был предоставлен самому себе и стал господином своих поступков.

Мои первые воспоминания о школьной жизни связаны с большим ветхим зданием времен Елизаветы в туманной английской деревушке, где росло много громадных тенистых деревьев и где все дома были очень стары. Дремотой и спокойствием веяло от этого тихого старинного городка. Даже теперь, забывшись в мечтах, я чувствую освежающую прохладу его тенистых аллей, вдыхаю аромат бесчисленных кустарников и снова вздрагиваю от неизъяснимо сладкого чувства при глубоких глухих звуках церковного колокола, тяжелые удары которого так неожиданно разбивают тусклый и заснувший воздух.

Вспоминать о школе и школьной жизни – быть может, единственная радость, которую я могу испытывать в моем теперешнем положении. Удрученному несчастьем – увы, слишком реальным несчастьем! – мне простительно искать хотя бы слабого и мимолетного облегчения в воспоминаниях. Они тривиальны, подчас смешны, но для меня имеют особое значение, так как связаны с временем и местом, где я впервые услышал зов судьбы, так безжалостно поразившей меня впоследствии. Обратимся же к воспоминаниям.

Как я уже сказал, дом был старинной и неправильной постройки. Обширная усадьба окружалась высокой и плотной кирпичной стеной со слоем извести и битого стекла наверху. Эта стена, напоминавшая острог, была границей наших владений; за нее мы выходили только три раза в неделю: в субботу вечером, когда нам разрешалось под надзором двух надзирателей прогуляться всем вместе по соседним полям, и дважды в воскресенье, когда мы таким же порядком шли к утренней и вечерней службе в приходскую церковь. Директор школы был пастором этой церкви. С каким глубоким чувством изумления и смущения смотрел я на него из нашего уголка на хорах, когда он торжественной, мерной поступью поднимался на кафедру! Этот почтенный муж – с благосклонным взором, в пышном облачении, в громадном, напудренном, завитом парике, – неужели это тот самый господин с кислой физиономией, в запачканном платье, с линейкой в руках, так свирепо приводящий в исполнение драконовские законы школы? О великий парадокс – чудовищно нелепый и неразрешимый!

В массивной стене чернели еще более массивные ворота. Они были обиты железными брусьями и усажены железными остриями. Что за мрачный вид! Они открывались только три раза в неделю для вышеупомянутых путешествий на прогулку и в церковь, и в визге их мощных петель ощущалась тайна, наводившая на глубокие размышления.

Ограда была неправильной формы с более или менее обширными выступами. Три или четыре самых обширных служили местом наших прогулок и игр. Они представляли площадку, усыпанную мелким гравием. Я хорошо помню, что тут не было ни деревьев, ни скамеек. Без сомнения, эта площадка находилась позади дома. К переднему фасаду примыкало место, усаженное буксом и другими кустарниками; но в этот священный уголок мы попадали очень редко; разве случалось проходить через него при поступлении или окончательном выходе из школы или в рождественские и летние каникулы, когда, полные веселья, мы разъезжались к родным или знакомым. Но дом – что за любопытное старое здание! Мне он казался настоящим волшебным дворцом! Не было конца его закоулкам, его непонятным пристройкам! Никогда нельзя было решить, в котором из двух его этажей находишься. Переходя из комнаты в комнату, нужно было всякий раз спускаться или подниматься ступеньки на три, на четыре. Бесчисленные боковые пристройки так изгибались и перепутывались, что наше представление о доме в его целом сливалось с нашим представлением о бесконечности. В течение моего пятилетнего пребывания в школе я никогда не мог решить с точностью, в какой части здания находится спальня, отведенная для меня и других восемнадцати или двадцати школьников.

Самая большая комната в доме – мне все кажется, что и в целом свете – была классная: длинная, узкая, низенькая зала с остроконечными готическими окнами и дубовым потолком. В отдаленном и наводящем ужас углу ее находилась квадратная загородка – sanctum^[35] нашего директора, достопочтенного доктора Бренсби, – с массивной дверью. Мы бы скорее умерли par peine forte et dure^[36], чем решились отворить ее в отсутствие доктора. В других углах находились две подобные же загородки, внушавшие нам гораздо меньше почтения, но все-таки немалый страх. Одна из них была кафедра «классика», другая – «английского языка и математики». По всей комнате были рассеяны в беспорядке скамьи и пюпитры – черные, старые, изъеденные временем, заваленные растрепанными книгами и до того изрезанные начальными буквами, целыми фамилиями, уродливыми фигурами и тому подобными образчиками работы перочинного ножа, что совершенно утратили свою первоначальную форму. Большая кадка с водой помещалась на одном конце комнаты, а чудовищных размеров колокол – на другом.

Замкнутый в стенах этой почтенной академии – но отнюдь не изнывая от скуки или отвращения, – я провел годы третьего люстра моей жизни. Творческий мозг ребенка не нуждается во внешнем мире или внешних впечатлениях для своей работы и деятельности, и томительное с виду однообразие школьной жизни давало мне более сильные ощущения, чем роскошь в молодости или преступление в зрелые годы. Но, должно быть, первые стадии моего умственного развития представляли много особенностей, много outré^[37]. Впечатления от событий раннего детства редко сохраняются в зрелом возрасте. Все подернуто серой тенью – всплывают только слабые, отрывочные воспоминания пустых радостей и воображаемых страданий. У меня не так. Должно быть, мои детские ощущения были сильны, как ощущения взрослого человека, потому что тогдашние впечатления врезались в мою память глубоко, живо и прочно, словно надписи на карфагенских медалях.

А между тем как незначительны эти воспоминания на деле: укладывание спать вечером, уроки, зубренье, периодические отпуска, экзамены, рекреационный двор с его играми, ссорами, дрязгами – вот что в силу какого-то давно забытого волшебства являлось источником всяких чувств, целым миром происшествий, разнообразных волнений, страстного возбуждения. «О le bon temps, que се siécle defer!»^[38]

Мой пылкий, восторженный, властный характер быстро выделил меня в среде моих товарищей и мало-помалу, но совершенно естественно, дал мне влияние над всеми школьниками, не слишком превосходившими меня возрастом, над всеми – за одним исключением. Этим исключением оказался ученик, который, не будучи моим родственником, носил те же самые имя и фамилию, что, впрочем, не представляет ничего странного: несмотря на древнее происхождение, моя фамилия – одно из тех распространенных имен, которые, кажется, с незапамятных времен были общим достоянием толпы. Я потому и назвал себя в этом рассказе Вильямом Вильсоном – это вымышленное имя немногим отличается от действительного. Мой однофамилец, единственный из всех учеников, вздумал тягаться со мною в науках, в играх и ссорах на рекреационной площадке, не верил моим утверждениям, не подчинялся моей воле – словом, ни в каком отношении не признавал моего авторитета. Если есть на земле деспотизм в полном смысле слова, так это деспотизм школьника над менее энергичными товарищами.

Непокорность Вильсона была для меня источником величайших неприятностей; несмотря на презрение, с которым я перед другими относился к нему и его претензиям, втайне я чувствовал, что боюсь его, и не мог не видеть в равенстве, которое ему удавалось так легко сохранять по отношению ко мне, доказательство превосходства, – недаром же мне приходилось напрягать все свои силы только для того, чтобы не быть побежденным. Но это превосходство – даже это равенство – замечал только я, наши товарищи, в силу непонятного ослепления, по-видимому, ничего не подозревали. В самом деле, его соперничество, его упорство и в особенности его наглое и грубое вмешательство в мои распоряжения имели ядовитый, но чисто личный характер. По-видимому, ему было чуждо как честолюбие, так и страстная энергия ума, заставлявшие меня соперничать с ним. В своем соперничестве он точно руководился капризным желанием уязвить, ошеломить или оскорбить меня лично; хотя по временам я не мог не заметить – с чувством удивления, досады и унижения – какую-то неуместную ласковость манер, соединявшуюся у него с оскорблениями, насмешками или противоречиями. Я мог объяснить это странное поведение только вульгарным самодовольством, принимающим покровительственный вид.

Может быть, эта последняя черта в характере Вильсона, в связи с одинаковостью фамилии и тем случайным обстоятельством, что мы поступили в школу в один и тот же день, заставила старших учеников школы считать нас братьями. Старшие вообще не особенно интересуются делами младших. Но если бы мы были братьями, то лишь близнецами, так как впоследствии, оставив школу доктора Бренсби, я случайно узнал, что мой однофамилец родился девятнадцатого января 1813 года. Действительно странное совпадение, так как и я родился в тот же день.

Странно, что, несмотря на постоянные неприятности, причиняемые мне соперничеством Вильсона и его несносной страстью противоречить, я решительно не мог возненавидеть его. Разумеется, между нами происходили ежедневные стычки, в которых, уступая мне пальму первенства, он тем или иным образом давал понять, что, собственно говоря, она принадлежит ему; но моя гордость и его достоинство не позволяли нам заходить дальше слов, а вместе с тем многие родственные черты в наших характерах возбуждали во мне чувство, которому только наши острые взаимные отношения мешали превратиться в дружбу. Трудно описать или определить мои действительные чувства к нему. Они были изменчивы и смешаны; страстность – однако не ненависть, уважение, почтение с примесью страха и несказанное любопытство. Нужно ли говорить, что я и Вильсон были неразлучны?

Эта ненормальность наших отношений придавала всем моим нападениям на него (а их было много, явных и тайных) скорее характер насмешливых шуток, чем серьезной и решительной вражды. Но мои насмешки часто не попадали в цель, и задуманный хотя бы очень искусно план не удавался: в характере моего однофамильца было много того несокрушимого и холодного спокойствия, которое, упиваясь собственным остроумием, неуязвимо для чужого и решительно не поддается насмешке. Я нашел у Вильсона только одно слабое место, зависевшее от физического недостатка, которое всякий противник, менее истощивший свои средства борьбы, наверное, пощадил бы: мой соперник, вследствие какого-то особого устройства голосовых связок, мог говорить только весьма тихим шепотом. Я не замедлил воспользоваться жалким преимуществом, которое давал мне этот недостаток.

Вильсон не оставался в долгу, и одна из его обычных шуток в особенности досаждала мне. Как он догадался, что этот пустяк будет раздражать меня, я понять никогда не мог, но, догадавшись, он не преминул воспользоваться своим открытием. Я всегда чувствовал отвращение к своей фамилии и вульгарному, чтобы не сказать – плебейскому, имени. Это имя резало мне ухо, и когда, в день моего поступления, явился в школу второй Вильям Вильсон, я рассердился и на него, и еще более возненавидел самое имя за то, что его носит посторонний, который вечно будет со мной и которого, как водится в школах, вечно будут смешивать со мной.

Зародившееся таким образом неприятное чувство усиливалось каждый раз, когда обнаруживалось новое моральное и физическое сходство между мною и моим соперником. Я еще не знал тогда, что мы родились в один и тот же день, но я видел, что мы одинакового роста и удивительно похожи друг на друга фигурой и чертами лица. Меня раздражало также распространившееся в старших классах убеждение, что мы родственники. Словом, ничто так не могло расстроить меня (хотя я всячески скрывал это), как намек на какое-либо сходство в нашей биографии, наружности, складе ума. Впрочем, я не видел, чтобы (если не считать слухов о нашем родстве) это сходство служило предметом чьих-либо разговоров или даже замечалось нашими товарищами. Что Вильсон замечал его, как и я, было ясно; но что он сумел найти в этом обстоятельстве богатый источник шуток по моему адресу, можно приписать только его необычайной проницательности.

Его система состояла в передразнивании моих слов и действий, и он исполнял это мастерски. Скопировать мою одежду было нетрудно; мою походку и манеры он также перенял быстро и, несмотря на свой физический недостаток, сумел подделаться даже под мой голос. Разумеется, он не мог передать его звука, но интонацию перенял в совершенстве; и его обычный шепот был только эхом моего.

Как жестоко терзал меня этот двойник (потому что его нельзя было назвать карикатурой), я и передать не в силах. Единственным утешением для меня было то, что никто не замечал этого передразнивания, и только я один понимал многозначительные и саркастические улыбки моего однофамильца. Довольный своей выдумкой и произведенным на меня впечатлением, он лишь втихомолку посмеивался и пренебрегал возможным успехом этой остроумной шутки перед толпой. Каким образом остальные ученики не подметили его планов, не обратили внимания на их исполнение, не приняли участия в его насмешках, оставалось для меня загадкой в течение многих мучительных месяцев. Может быть, причиной тому была постепенность, медленное усиление подражания или, что вернее, мастерство подражателя, который, оставляя в стороне мелочи (а их только и замечают дюжинные наблюдатели), схватывал лишь общий характер, доступный моему наблюдению и возбуждавший мою досаду.

Я уже не раз говорил о покровительственном тоне, который он принимал по отношению ко мне, и о постоянном вмешательстве в мои дела. Вмешательство часто принимало ненавистную форму совета – совета, высказанного не прямо, а намеком, обиняком. Я относился к этому с отвращением, и оно возрастало с годами. Но теперь, после стольких лет, я должен отдать справедливость моему противнику: намеки его никогда не имели целью склонить меня к ошибкам и заблуждениям, свойственным незрелому возрасту и неопытности; нравственное чувство его – если не таланты и житейская мудрость – было развито тоньше, чем у меня; и, может быть, я был бы ныне лучшим, а следовательно, и более счастливым человеком, если бы пореже отвергал советы, высказанные этим значительным шепотом, который я так пылко ненавидел и так злобно осмеивал.

Этот неизменный контроль надо мной доводил меня до исступления, и я все с большим и большим раздражением относился к его, как мне казалось, невыносимому нахальству. Я говорил, что в первые годы нашего знакомства мои чувства к нему легко могли бы превратиться в дружбу; но в течение последних месяцев моего пребывания в училище – хотя его приставания в это время значительно ослабели – мое отношение к нему в такой же мере приблизилось к ненависти. Однажды он, кажется, заметил это и с тех пор начал избегать меня или делать вид, что избегает.

Как раз около этого времени – если не обманывает память – в одной крупной ссоре, когда он, противно своей природе, разгорячился до того, что стал говорить и действовать напрямик, мне почудилось в его тоне, в его наружности нечто такое, что сначала поразило меня, а потом глубоко заинтересовало, пробудив в моей душе смутное ощущение, будто мы уже встречались с этим человеком – когда-то давно, в бесконечно далекие времена. Ощущение это, впрочем, исчезло так же быстро, как явилось, и я упоминаю о нем лишь для того, чтобы отметить день последнего разговора с моим странным однофамильцем.

В громадном старом доме с его бесчисленными закоулками было несколько больших комнат, сообщавшихся между собой и служивших спальнями для учеников. Было также (что вполне естественно при странной распланировке здания) множество маленьких комнаток и клетушек, которые изобретательная экономия доктора Бренсби тоже превратила в спальни, хотя в этих чуланах могло помещаться лишь по одному человеку. Одну из таких клетушек занимал Вильсон.

Однажды ночью, в конце пятого года школьной жизни и тотчас после упомянутой выше ссоры, ночью, когда все спали, я встал с постели и с лампой в руках пробрался по лабиринту узких коридоров к спальне моего соперника. Я давно уже обдумывал одну из тех злобных шуток, которые до сих пор не удавались мне. Теперь я решился привести в исполнение мой план и дать сопернику почувствовать всю силу моей злобы. Добравшись до его комнатки, я вошел без шума, оставив лампу, прикрытую колпаком, за дверьми. Я прислушался, войдя, к его спокойному дыханию. Убедившись, что он спит, я вернулся в коридор, взял лампу и снова подошел к его постели. Она была закрыта занавесками, я спокойно, не торопясь, их раздвинул; яркий свет лампы упал на спящего, мои глаза в ту же минуту устремились на его лицо. Я глядел на него, и страшное, ледяное чувство охватило меня. Колени дрожали, беспредметный, невыносимый ужас охватил мою душу. Задыхаясь, я еще приблизил лампу к его лицу. Неужели это черты Вильяма Вильсона? Я видел его черты, но я дрожал как в лихорадке, мне казалось, что это не он. Что же поразило меня до такой степени? Я смотрел – и тысячи бессвязных мыслей проносились в моей голове. Не таким, конечно, не таким он являлся в обычное время. То же имя, те же черты лица, тот же день поступления в училище, затем его нелепое и бессмысленное подражание моей походке, моему голосу, моим привычкам и моим манерам… Возможно ли, чтобы то, что я теперь видел, было простым результатом этого передразниванья? Пораженный ужасом, дрожа, я погасил лампу, тихонько удалился из комнаты – и из школы, с тем чтобы никогда не возвращаться в нее.

Проведя несколько месяцев дома в ленивой праздности, я поступил в Итон. Этого короткого промежутка времени было довольно, чтобы ослабить мои воспоминания о школе доктора Бренсби или, по крайней мере, существенно изменить ощущения, с которыми я вспоминал о ней. Трагедии, драмы больше не было. Я сомневался теперь в собственных чувствах, и если вспоминал иногда о своем последнем приключении, то лишь для того, чтобы подивиться человеческому легковерию и посмеяться над живостью моего воображения. Это скептическое состояние духа поддерживалось образом моей жизни в Итоне. Безумный разгул, которому я предался быстро и без оглядки, смыл все воспоминания прошлого, потопил все глубокие или серьезные впечатления, оставив только пустые и ничтожные.

Не стану описывать моего жалкого беспутства, доходившего до прямого вызова закону, хотя мне удавалось обходить бдительность итонских властей. Три года минули для меня без всякой пользы, укоренив только привычку к пороку да значительно прибавив мне росту; однажды, после целой недели беспутного разгула, я пригласил небольшую компанию самых отчаянных студентов на тайную пирушку. Мы сходились всегда поздно вечером, так как наша гульба неизменно продолжалась до утра. Вино лилось рекою, немало было и других, более опасных развлечений, – восток уже посерел, а у нас еще стоял пир горой. Разгоряченный вином и картами, я собирался провозгласить крайне нечестивый тост, но вдруг внимание мое было привлечено приотворившейся дверью и тревожным голосом слуги. Он объявил, что какой-то человек требует меня по делу, по-видимому, очень спешному.

В моем возбужденном состоянии это неожиданное посещение скорее развлекло, чем удивило меня. Пошатываясь, я вышел в переднюю. В ней не было лампы, она освещалась только слабым светом наступающего утра, чуть брезжившим в полукруглое окно. Переступив через порог, я заметил фигуру молодого человека приблизительно моего роста, в белом утреннем костюме, сшитом по тогдашней моде, таком же, какой был в эту минуту на мне. Я не мог рассмотреть его лица. Но едва я вошел, он бросился ко мне, нетерпеливо схватил меня за руку и шепнул мне на ухо: «Вильям Вильсон!»

Я отрезвел в то же мгновение.

В манерах этого незнакомца, в дрожащем пальце, которым он грозил мне, было что-то ошеломившее меня, но не этим я был так страшно взволнован. Торжественность, выразительность этого странного, низкого, шипящего голоса и, главное, характер, интонация этих немногих, простых, знакомых, произнесенных шепотом слов разом вызвали тысячи смутных воспоминаний давно минувшего времени и поразили мою душу, точно удар гальванической батареи. Прежде чем я успел очнуться, он исчез.

Этот случай оказал сильное, но быстро изгладившееся действие на мое расстроенное воображение. В течение нескольких недель я старался разобраться в случившемся, предавался угрюмым и туманным размышлениям. Я не мог не узнать странного субъекта, который упорно вмешивался в мои дела и надоедал мне двусмысленными советами. Но кто и что такое этот Вильсон, откуда он взялся, чего ему нужно? Ни одного из этих пунктов я не мог выяснить; узнал только, что какое-то семейное несчастье заставило его покинуть школу доктора Бренсби в самый день моего бегства. Впрочем, я скоро забыл о нем, поглощенный предстоявшим мне переездом в Оксфорд, куда я вскоре и поступил. Нерасчетливое тщеславие моих родителей снабдило меня такими средствами, что я мог вести там роскошную жизнь, уже близкую моему сердцу, – жизнь безумной расточительности в обществе высокомернейших наследников первых богачей Великобритании.

При таких условиях моя натура развернулась вполне, в безумии разгула я пренебрегал даже элементарными требованиями приличия. Но было бы нелепо описывать подробно мои похождения. Довольно сказать, что я заткнул за пояс самых отчаянных бездельников и, как герой множества новых безумств, значительно увеличил список пороков, обычных в самом распущенном из европейских университетов.

Трудно поверить: я уже до того опустился, до того утратил достоинство джентльмена, что стал якшаться с самым низменным сортом профессиональных игроков, перенял их приемы и пользовался ими для увеличения моих доходов за счет простаков-товарищей. Это факт, однако, и самая чудовищность подобного поведения, немыслимого для мало-мальски порядочного человека, была главной, если не единственной, причиной его безнаказанности. Кто из беспутных моих товарищей не усомнился бы в своих собственных чувствах, прежде чем заподозрить в подобном поведении веселого, честного, щедрого Вильяма Вильсона – благороднейшего и великодушнейшего из студентов Оксфорда, чьи безумства (говорили его прихлебатели) – только увлечения юности и необузданной фантазии, ошибки – только неподражаемое своенравие, а худший из пороков – только беззаботная и блестящая эксцентричность?

Два года я с успехом подвизался на этом поприще, когда поступил в университет молодой аристократ parvenu^[39]. Глендиннинг, богатый – гласила молва – как Крез. Я скоро убедился, что он очень недалекий малый, и, разумеется, наметил его в качестве подходящего субъекта для моих целей. Я часто приглашал его поиграть в карты и, как водится у шулеров, проигрывал порядочные суммы, чтобы вернее заманить его в мои сети. Наконец, подготовив почву, я встретился с ним (заранее решив, что эта встреча будет окончательной и решительной) в помещении одного студента (мистера Престона), который хорошо знал нас обоих, но, надо ему отдать справедливость, совершенно не подозревал о моем замысле. Желая обойти богача получше, я искусно напросился к мистеру Престону на вечер и позаботился, чтобы карты явились случайно, по просьбе самого Глендиннинга. Словом, я не упустил ни одной из низких хитростей, столь неизменных в подобных случаях; можно только удивляться, что еще не перевелись дураки, которые им верят.

Мы засиделись далеко за полночь, и в конце концов мне удалось устроить так, что Глендиннинг остался моим единственным противником. Игра была моя любимая: écarté^[40]. Остальная компания, заинтересованная нашей крупной игрой, бросила карты и столпилась вокруг нас. Parvenu, которого мне удалось незаметным образом напоить в начале вечера, тасовал, сдавал, бросал карты с каким-то судорожным волнением, которое я только отчасти мог объяснить действием вина. Проиграв мне в самое короткое время значительную сумму, он залпом выпил стакан портвейна и сделал то, чего я давно ожидал: предложил удвоить и без того огромную ставку. Я согласился – с неохотой, очень искусно разыгранной, с кажущейся досадой – и лишь после того, как мой отказ вызвал с его стороны несколько резкостей. Результат доказал только, как основательно жертва запуталась в моих сетях: не прошло часа, как проигрыш учетверился. Лицо его, давно утратившее багровую окраску, вызванную вином, теперь, к моему изумлению, покрылось страшной бледностью. Я говорю: к моему изумлению. Мне наговорили бог знает чего о несметном богатстве Глендиннинга, и я был в полной уверенности, что его проигрыш, хотя и весьма значительный, не может сколько-нибудь серьезно расстроить его и так страшно взволновать. В первую минуту я готов был объяснить его состояние действием вина, и скорее для того, чтобы поддержать себя в глазах товарищей, чем из какого-либо доброго побуждения, собирался решительно потребовать прекращения игры. Но отрывочные замечания моих товарищей и отчаянное восклицание Глендиннинга дали мне понять, что я разорил моего партнера, и притом при обстоятельствах, которые сделали его предметом сожаления всех окружающих и должны были обезоружить даже его врагов.

Не берусь описать свое состояние. Жалкое положение моей жертвы смутило всех; воцарилось глубокое молчание, и я чувствовал, что мои щеки горят от гневных и негодующих взглядов наиболее порядочных из гостей. Признаюсь даже, что невыносимая тяжесть на мгновение свалилась с моего сердца при внезапном и необычайном перерыве, о котором сейчас расскажу. Большие тяжелые двери распахнулись так порывисто, что все свечи в комнате разом, точно по волшебству, погасли. Мы лишь увидели, что в комнату вошел какой-то незнакомец, приблизительно моего роста, закутанный в шубу. Но тут наступила темнота, и мы могли только чувствовать, что он стоит среди нас. Прежде чем кто-нибудь из нас успел опомниться от изумления, мы услышали голос незнакомца.

– Джентльмены, – сказал он низким, тихим, слишком хорошо знакомым мне шепотом, звук которого потряс меня до мозга костей, – джентльмены, я не стану извиняться перед вами, я только исполняю свой долг. Вы, без сомнения, недостаточно знаете человека, который сегодня вечером выиграл в écarté значительную сумму у лорда Глендиннинга. Я укажу, каким образом вы можете получить о нем необходимые сведения. Потрудитесь осмотреть подкладку его обшлага на левом рукаве и заглянуть в его поместительные карманы.

Пока он говорил, стояла такая тишина, что муху было бы слышно. Кончив, он исчез так же внезапно, как появился. Могу ли, решусь ли описать мои чувства? Нужно ли говорить, что я испытывал все ужасы адской муки? Но мне некогда было размышлять. Множество рук схватили меня, свечи были тотчас зажжены. Начался обыск. За обшлагом оказались фигуры, важные для écarté, в карманах несколько колод fac-simile^[41] тех, которые употреблялись в нашей игре, с единственным различием: мои принадлежали к типу, известному под техническим названием arrondees^[42]: онеры слегка выпуклые на углах, простые карты слегка выпуклые по краям. При таких колодах обманутый снимает, по принятому обычаю, вдоль колоды и неизменно дает своему противнику онера, а тот, снимая поперек, не дает ничего.

Самый бешеный взрыв негодования подействовал бы на меня не так ужасно, как презрительное молчание и саркастическое спокойствие, которым сопровождалось изобличение моих плутней.

– Мистер Вильсон, – сказал хозяин, толкнув ногой великолепную шубу. – Мистер Вильсон, это ваша собственность (погода стояла холодная, и, отправляясь в гости, я надел шубу). Полагаю, что нам не нужно более (при этом он с презрением взглянул на дорогой мех) искать доказательств вашего искусства. Довольно с нас. Надеюсь, вы сами сочтете необходимым оставить Оксфорд – и, во всяком случае, оставить немедленно мою комнату.

Раздавленный, смешанный с грязью, я, по всей вероятности, ответил бы на эту ядовитую речь личным оскорблением, если бы все мое внимание в эту минуту не было привлечено поразительным фактом. Моя шуба была из редкого, дорогого меха почти баснословной цены, фантастического покроя, изобретенного мною самим, так как я питал нелепое пристрастие к подобного рода франтовству. И вот, когда мистер Престон протянул мне шубу, подняв ее с пола близ дверей, я заметил с изумлением, доходившим до ужаса, что моя уже висит у меня на руке (должно быть, я поднял ее машинально), а та, которую мне предлагают, – ее точная, до мельчайших подробностей, копия. Я очень хорошо помнил, что странный человек, так безжалостно выдавший меня, был в шубе, а из нашей компании ни у кого, кроме меня, таковой не было. Опомнившись, я взял ту, которую протягивал мне мистер Престон, накинул ее незаметно на свою и вышел с презрительной усмешкой, а на рассвете бежал из Оксфорда на континент – бежал в агонии ужаса и стыда.

Тщетно бежал я. Моя злая судьба преследовала меня с какой-то бешеной радостью, доказывавшей, что ее таинственная класть только начинала осуществляться. Не успел я осмотреться в Париже, как уже получил ясное доказательство, что этот Вильсон продолжает мешаться в мои дела. Прошли годы, а я не знал минуты покоя. Негодяй! Как некстати и с какой адской назойливостью он становился между мною и моими честолюбивыми замыслами в Риме! В Вене – тоже, и в Берлине, и в Москве! Где только не приходилось мне проклинать его всем сердцем? От его неизъяснимой тирании я бежал, как от чумы, в паническом ужасе на край света – но тщетно бежал я.

Снова и снова, в тайной беседе с самим собою, я спрашивал: «Кто он?.. откуда?.. что ему нужно?..»

Но ответа не было. Я разбирал до мельчайших подробностей приемы, способы, основные черты этого наглого вмешательства. Но тут было немного материала для заключений. Правда, я заметил, что в последнее время он становился мне поперек дороги только в тех случаях, разрушал только такие планы, мешал только таким действиям, осуществление которых могло бы привести к самым худым последствиям для меня. Слабое оправдание для власти, так нагло захваченной! Слабая награда за такое упорное, оскорбительное нарушение естественного права самодеятельности!

Я не мог не заметить также, что мой мучитель (продолжая до мелочей и с изумительною точностью подражать моему облику) ухитрялся являться так, что я ни разу не видел его лица. Кто бы он ни был – это, во всяком случае, было с его стороны чистое издевательство или глупость. Не мог же он предположить, что я не узнаю в итонском госте, явившемся ко мне с угрозой, в оксфордском незнакомце, погубившем мою честь, в том, кто уничтожил мои честолюбивые планы в Риме, мои мстительные замыслы в Париже, мою страстную любовь в Неаполе, мои попытки обогащения в Египте, – что я не узнаю в нем, моем лютом враге и злом гении, Вильяма Вильсона школьных дней – моего однофамильца, товарища, ненавистного и страшного соперника в школе доктора Бренсби? Невозможно. Но поспешим перейти к последней и важнейшей сцене этой драмы.

До сих пор я беспрекословно подчинялся его власти. Чувство глубокого почтения к возвышенному характеру, величавой мудрости, кажущемуся всемогуществу и вездесущию Вильсона в связи с ужасом, который внушали мне некоторые другие черты его характера и притязаний, до того потрясали меня, что, убежденный в своей слабости и беспомощности, я с отвращением, с горечью, но беспрекословно покорялся его воле. Но в последнее время я без удержу предался вину, и его влияние в соединении с моим наследственным темпераментом заставляли меня все сильнее и сильнее возмущаться этим контролем. Я начинал роптать… медлить… сопротивляться. Было ли это на самом деле или мне только казалось, что с укреплением моей воли ослабевала воля моего мучителя? Не знаю, но надежда загорелась в моем сердце, и я лелеял в мыслях твердое и отчаянное намерение отделаться от этого рабства.

Во время карнавала 18… в Риме я был на маскараде в палаццо неаполитанского герцога Ди Бролио. Я выпил больше, чем обыкновенно, и духота переполненных гостями комнат раздражала меня выше меры. Давка и толкотня еще усиливали это раздражение, тем более что я отыскивал (не стану говорить, с каким недостойным умыслом) молодую, веселую красавицу, жену старого, выжившего из ума Ди Бролио. Она сама, с недвусмысленной откровенностью, заранее описала мне свой костюм. Заметив его наконец, я поспешил к ней. В эту минуту чья-то рука опустилась на мое плечо, и вечно памятный, низкий, проклятый шепот раздался в моих ушах.

Вне себя от бешенства я обернулся и схватил моего гонителя за ворот. Как я и ожидал, на нем был такой же костюм, как на мне: голубой бархатный испанский плащ, опоясанный пунцовым шарфом, на котором висела шпага. Черная шелковая маска закрывала его лицо.

– Мерзавец! – прошипел я, задыхаясь от злобы и чувствуя, что каждый слог, который я произношу, усиливает мое бешенство. – Мерзавец! предатель! гнусный негодяй! ты не будешь, нет, ты не будешь преследовать меня до смерти! Следуй за мной или я заколю тебя на месте! – И я бросился, увлекая за собой врага из залы в соседнюю комнату.

Там я с бешенством отшвырнул его от себя. Он ударился о стену, а я с ругательством запер дверь и потребовал, чтобы он обнажил шпагу. Он помедлил с минуту, слегка вздохнул и молча приготовился к защите.

Поединок был непродолжителен. Воспламененный бешенством, я чувствовал в своей руке ловкость и силу тысячи бойцов. В одну секунду я загнал его к стене и, поставив в безвыходное положение, со зверской жестокостью вонзил ему шпагу в грудь, потом еще и еще.

В эту минуту кто-то постучал в дверь. Я опомнился и поспешил к умирающему противнику. Но может ли человеческий язык передать изумление, ужас, охватившие меня при виде того, что внезапно предстало передо мною? Когда я обернулся к двери, странная перемена произошла в комнате. Огромное зеркало – так, по крайней мере, казалось мне, – которого я не замечал раньше, стояло передо мною; и по мере того, как я приближался к нему вне себя от ужаса, мое собственное отображение, только с бледными и окровавленными чертами, шло мне навстречу неровным и неверным шагом.

Так мне казалось, но не так было на самом деле. Это мой противник, Вильсон, был передо мною в последней агонии. Его маска и плащ лежали на полу, там, где он бросил их. Каждая мелочь в его костюме, каждая черта в его выразительном и странном лице – до полного, абсолютного тождества – были мои собственные.

Это был Вильсон, но он говорил таким неслышным шепотом, что мне легко было думать, что я сам произнес:

– Ты победил, и я сдаюсь! Но отныне ты тоже умер – умер для Мира, для Небес, для Надежды! Во мне ты существовал – и убедись по этому образу, твоему собственному, что моей смертью ты убил самого себя.

1839

Человек, в котором не осталось ни одного живого места
Рассказ из последней экспедиции против племен бугабу и киккапу

Pleures, pleures, mes yeux, et fondevous en eau!

La moitio do ma vie a mis l’autre au tombeau.

Corneille^[43]

Не могу теперь в точности припомнить, где и когда я впервые познакомился с очень красивым господином, бригадным генералом А. Б. С. Смисом. Без сомнения, кто-нибудь познакомил меня с ним – вероятно, на каком-нибудь публичном собрании, происходившем где-нибудь по какому-нибудь важному поводу; но кто это был – положительно не помню. Дело в том, что знакомство сопровождалось с моей стороны некоторого рода тревожным смущением, благодаря которому у меня и не сохранилось определенного впечатления времени и места. Я от природы человек нервный – это у меня наследственное, – и я не могу сладить с собой. Особенно малейшая тень таинственности, малейшее обстоятельство, которое я не в состоянии уяснить себе, приводит меня в отчаянное волнение.

Во всей личности этого господина было что-то замечательное, да, замечательное, хотя это слово лишь в слабой степени выражает мое впечатление. Росту он имел футов шесть, и во всей его наружности было что-то повелительное. Вся его внешность носила отпечаток благородного изящества, свидетельствуя о превосходном воспитании и высоком происхождении. Мне доставляет какое-то грустное удовольствие так подробно описывать наружность Смиса. Шапка волос на голове его сделала бы честь Бруту: нельзя себе вообразить кудрей более богатых и оттенка более красивого. Волосы были черные как вороново крыло, так же, как и его изумительные усы. Вы замечаете, я не могу говорить о последних без восторга; не будет преувеличением, если я скажу, что вторых таких усов не могло существовать в мире. Во всяком случае, они обрамляли и частью прикрывали рот несравненной красоты. Из-под них виднелись самые ровные, ослепительно-белые зубы, какие только можно себе представить, а из-за этих зубов – когда к тому представлялся случай – раздавался чрезвычайно ясный, мелодический и сильный голос. И глазами природа одарила моего знакомого выдающимися. Каждый из них стоил пары наших обыкновенных зрительных органов. Они были темно-карие, необыкновенно большие и блестящие; и в них замечалась по временам именно та степень интересного косоглазия, которое придает взгляду особенную выразительность.

Такого бюста, как у генерала, я, без сомнения, не видал ни у кого. Не было возможности подметить какой-нибудь недостаток в его изумительной пропорциональности. Благодаря этому особенно выделялись его плечи, который вызвали бы мраморного Аполлона покраснеть от сознания, что он уступает генералу. Я страстно люблю красивые плечи и могу сказать, что до тех пор не встречал подобного совершенства. Руки были также прелестной формы. И ноги не уступали им. Это были nec plus ultra^[44] красивых ног. Всякий знаток признал бы их красоту. Они были не слишком мясисты, но и не худы; в них не было ни массивности, ни хрупкости. Я не мог себе представить более грациозного изгиба, чем os femoris^[45], и с задней стороны его ibufa^[46] была именно такая выпуклость, которая придает икре полную пропорциональность. Желал бы я, чтоб моему талантливому другу Чипончипино, скульптору, удалось видеть ноги бригадного генерала Джона А. Б. С. Смиса.

Но хотя таких положительных красавцев на свете не встретишь на каждом шагу, однако я никак не мог убедить себя, что это особенное впечатление, о котором я упомянул, – это je ne sais quoi^[47], что-то неуловимое, в моем новом знакомом оставалось, благодаря не исключительно его физическим совершенствам. Может быть, это следовало приписать его манерам; но и этого я не могу утверждать. В его манере держать себя была какая-то натянутость, чтоб не сказать деревянность; какая-то размеренность, так сказать, прямолинейная точность в каждом движении, которые при менее крупной фигуре можно бы охарактеризовать словом «аффектация», напыщенность или принужденность, но в джентльмене таких размеров без затруднений подводилось под сдержанность и чувство достоинства – вообще, под нечто весьма обширное, но подходила к его общей колоссальности.

Приятель, познакомивший меня с генералом Смисом, шепнул мне несколько слов о нем. Характеризуя его как замечательного, очень замечательного человека – одного из замечательнейших людей нашего века. У женщин генерал пользовался также большим успехом, благодаря главным образом упроченной за ним репутации храбреца.

– В этом отношении у него нет соперников, он положительно головорез, просто отчаянный, – говорил мой друг, еще понизив голос и поражая меня своею таинственностью. – Положительно отчаянный. Он доказал это в последней, так нашумевшей экспедиции против индейских племен бугабу и киккапо. – Тут мой друг вытаращил глаза. – Господи! Черт побери! Чудеса храбрости… Да вы, вероятно, слыхали о нем?.. Ведь он человек…

– Человек Божий, как вы поживаете? Очень рад видеть вас, – прервал его сам генерал, подходя и пожимая руку моего собеседника, а мне отвечая чопорным, хотя и глубоким поклоном.

Я подумал тогда – и теперь остаюсь при своем мнении, – что никогда не слыхал такого сильного и вместе с тем чистого голоса и не видал более красивых зубов; но должен признаться, что мне досаден был перерыв именно в ту минуту, когда, благодаря вышеупомянутым словам своего знакомого, герой экспедиции Бугабу и Киккапу очень заинтересовал меня.

Но очаровательный блестящий разговор бригадного генерала Джона А. Б. С. Смиса скоро рассеял мое неудовольствие. Так как мой приятель ушел тотчас же, то мы довольно долго пробыли наедине, и я провел это время не только приятно, но и полезно. Мне никогда не попадалось такого приятного собеседника и так разносторонне образованного человека. Однако, по весьма понятной скромности, он не коснулся темы, именно больше всего интересовавшей меня в эту минуту, т. е. таинственных обстоятельств, связанных с бугабужской войной; я же, понятно, не мог из деликатности затронуть этого вопроса, хотя – каюсь – чувствовал к тому сильное искушение. Я заметил также, что храбрый военный предпочитал темы научного интереса и что его особенно занимали быстрые успехи механических изобретений – о чем бы я ни заводил разговор, генерал непременно возвращался к этому пункту.

– Ничто не сравнится с этим, – говорил он, – мы удивительные люди и живем в удивительный век. Парашюты и железные дороги, волчьи ямы и скорострельные ружья. Наши пароходы во всех морях; а почтовый воздушный шар Нассау скоро начнет совершать регулярные полеты – плата в один конец всего двадцать фунтов стерлингов – между Лондоном и Тимбукту. А кто измерит огромное влияние великих открытий в области электромагнетизма на общественную жизнь, искусства, торговлю, литературу? И это еще не все – поверьте мне! Нет конца успехам изобретения. Самые удивительные, остроумные и, позволю себе прибавить, м-р… м-р… Томпсон – кажется, не ошибаюсь? – самые полезные, истинно полезные изобретения в области механики вырастают ежедневно, так сказать, как грибы, как саранча… как саранча среди нас, да, вокруг нас… м-р Томпсон.

Меня вовсе не зовут Томпсоном, но излишнее прибавлять, что я расстался с генералом, сильно заинтересованный им и вынося очень высокое мнение о его качествах как собеседника и глубоко проникнутый сознанием всех преимуществ существования в век механических изобретений. Однако мое любопытство не было вполне удовлетворено, и я решил немедленно собрать между своими знакомыми сведения о самом бригадном генерале, а особенно о достопамятных событиях во время бугабусской и киккапусской экспедиций.

Первый случай, которым я не посовестился воспользоваться, представился в церкви его преподобия доктора Друммуммуппа, где однажды в воскресенье, как раз за проповедью, я очутился не только на одной скамье, но даже рядом с своей милой и сообщительной приятельницей, мисс Тэбитой Т. Я поздравил себя, и совершенно справедливо, с такой удачей. Если кто-нибудь знал что-нибудь о бригадном генерале Джоне А. Б. С. Смисе, то это была именно мисс Тэбита Т. Мы передали друг другу несколько телеграфических знаков и затем начали перебрасываться оживленными фразами.

– Смис! – сказала мисс Тэбита в ответ на мой серьезный вопрос.

– Смис! Это генерал А. Б. С.? Боже мой, я думала, вы все знаете о нем! Удивительно изобретательный век! Ужасное происшествие!.. Какие кровожадные негодяи эти киккату! Он сражался как герой… выказал чудеса храбрости… обессмертил свое имя. Смис!.. Бригадный генерал А. Б. С. Разве вы не знаете, что это человек…

– Человек, – громогласно возгласил в это мгновение доктор Друммуммупп, ударяя кулаком по кафедре, – человек, рожденный от женщины, живет недолго: он рождается, но затем коса смерти скашивает его, как цветок!

Я отскочил на противоположный конец скамьи, заметив по сверкающему взору проповедника, что гнев, чуть было не оказавшийся роковым для кафедры, был вызван нашим шепотом с мисс Тэбитой. Что тут было делать? Пришлось волей-неволей покориться и, претерпевая мученичество полного достоинства молчания, выслушать весьма долгую проповедь.

На следующий вечер я зашел довольно поздно в Рентипольский театр, где надеялся сразу удовлетворить своему любопытству, только заглянув в ложу двух образчиков любезности и всезнания мисс Арабеллы и Миранды Когносченти. Превосходный трагик Клаймакс играл Яго при переполненном зале, и мне оказалось довольно трудно объяснить, чего я желаю, тем более что та ложа приходилась возле самых кулис, как раз над сценой.

– Смис! – сказала мисс Арабелла, уразумев наконец, чего я добиваюсь. – Смис! Уж не генерал ли Джон А. Б. С.?

– Смис? – задумчиво повторила Миранда. – Встречали ли вы второго человека с такой фигурой?

– Нет, сударыня… Но скажите мне…

– Так безукоризненно изящного?..

– Нет, честное слово! Но прошу вас, скажите мне…

– Так тонко понимающего все драматические эффекты?

– Мисс Миранда!..

– Кто бы так умел оценить красоты Шекспира? Взгляните на эту ногу…

– О черт! – И я снова обратился к ее сестре.

– Смис! – сказала она. – Вы спрашиваете про генерала Джона А. Б. С.? Не правда ли, ужасно? Какие негодяи эти бугабу… Дикари, и все такое… Но мы живем в удивительно изобретательный век!.. Смис!.. О да!.. Великий человек!.. Отчаянная голова. Приобрел себе вечную славу… Чудеса храбрости! И вы не знаете?.. – Эти слова она произнесла взвизгнув. – Да ведь это человек…

вдруг заревел над моим ухом трагик Клаймакс, все время потрясая кулаком у меня перед лицом, так что я решительно не имел ни силы, ни желания вытерпеть это. Я тотчас же ушел из ложи, отправился за кулисы и в антракте задал негодяю такую трепку, что он, наверное, не забудет ее до смерти.

Я был уверен, что на вечере у очаровательной вдовушки, м-сс Катлин О’Тремп, меня уже не постигнет подобное разочарование. И поэтому, только что усевшись за карточный стол с своей прелестной хозяйкой за партнера, я обратился к ней с вопросами, решение которых было так необходимо для моего душевного мира.

– Смис! – сказала вдовушка. – Генерал Джон А. Б. С.? Ужасная вещь, не правда ли?.. Вы говорите: брильянты? Ужасные негодяи эти киккапу! Вистую, м-р Тэттль. Ну, да теперь век изобретений… конечно, век изобретений по преимуществу… Говорит по-французски?.. О да, он герой!.. Отчаянный храбрец! Без червей, м-р Тэттль? Я не верю этому… Бессмертная слава… такие чудеса храбрости! Не слыхали?.. Да, ведь это тот…

– Тотт!.. Капитан Тотт! – запищала какая-то дамочка в противоположном углу комнаты. – Вы говорите о капитане Тотте и дуэли?.. Дайте послушать!.. Продолжайте, м-сс О’Тремп, прошу, продолжайте!

И м-сс О’Тремп продолжала рассказывать… о каком-то капитане Тотте, которого не то застрелили, не то повесили, или хотели застрелить и повесить в одно и то же время. Да! М-сс О’Тремп разошлась, а я… я ушел. Не оставалось надежды услыхать в этот вечер еще что-нибудь о моем бригадном генерале.

Однако я еще продолжал утешать себя рассуждением, что не всегда волна неудачи пойдет против меня, и принял смелое решение навести свои справки у первоисточника всех справок – у очаровательного ангела, грациозной м-сс Пируетт.

– Смис? – спросила м-сс Пируетт в то время, как мы кружились в па-де-зефир. – Генерал Джон А. Б. С.? Ужасно иметь дело с этими бугабу; не правда ли?.. Какие изверги эти индейцы!.. Выворачивают пальцы!.. И какой храбрец!.. Ужасная жалость!.. Но мы живем в век удивительных изобретений… О Боже мой, у меня закружилась голова!.. Отчаянная голова… чудеса храбрости… Не слыхали? Просто не верится… Сядем, я расскажу вам. Смис! Да ведь это человек…

– Вы говорите о Манфреде^[48]? – Ни с того ни с сего вмешалась мисс Синий Чулок, мимо которой мы прошли, когда я вел мисс Пируэтт к ее месту.

И я принужден был выслушать целый комментарий о поэме лорда Байрона, так что, отправившись по освобождении из пленения на поиски за мисс Пируэтт, я уже нигде не нашел ее и вернулся домой, весьма враждебно настроенный против всего рода Синих Чулков.

Дело принимало положительно серьезный оборот, и я решился наконец отправиться к своему задушевному приятелю Теодору Синивэту, зная, что от него скорей всего можно ожидать более или менее точных сведений.

– Смис? – сказал он, растягивая по своей привычке слоги. – Смис! Генерал Джон А. Б. С.? Ужасная история это дело с кикка…а…пу…у… не правда ли?.. Отча…янный храбрец… А жа…аль… честное слово!.. Удивительно изобретательный наш век… Чудеса храбрости!.. А слыхали вы о капитане Тотте?..

– К черту Тотта! – крикнул я… – Прошу вас, продолжайте ваш рассказ…

– Хм! хорошо!.. c’est la meme cho-o-se^[49], как говорить у нас во Франции. Смис? Бригадный генерал Джон. А… Б… С… Ведь не станете же вы утверждать… – тут мой собеседник счел нужным поднести палец к носу – ведь не станете вы утверждать, что не знаете всего этого смисовского дела так же хорошо, как знаю я. Смис? Джон А… Б… С.? Это человек…

– М-р Синивэт, – сказал я умоляющим тоном, – это человек в маске?

– О не…е…ет, – сказал он глубокомысленно, – и не человек с лу…у…ны.

Я счел такой ответ за положительное оскорбление и сейчас же в бешенстве покинул этот дом, твердо решившись немедленно потребовать у м-ра Синивэта удовлетворения за его некорректное поведение и невоспитанность.

Тем временем, однако, я положительно недоумевал, откуда бы мне почерпнуть желательный сведения. Мне решительно некуда было больше обратиться. И я решил идти к самому источнику: явиться прямо к генералу и попросить у него объяснения загадочных обстоятельств. Здесь, по крайней мере, не могло быть недоразумения. Я намеревался быть ясен, положителен, краток; сух, как черствая корка, и точен, как Тацит или Монтескье.

Было еще рано, когда я явился с своим визитом. Мне сказали, что генерал одевается, но я отвечал, что я пришел по делу, и старый слуга-негр ввел меня прямо в спальню, где остался во все время моего посещения. Войдя в комнату, я, понятно, осмотрелся, ища хозяина, но его нигде не было видно. На полу мне попался под ноги какой-то большой узел странной формы, и так как я находился в достаточно мрачном настроении духа, то толчком ноги откинул его в сторону.

– Гм! гм! Нечего сказать, вежливо! – раздался из узла тоненький голосок – не то писк, не то свист, самый смешной голосок, какой мне приходилось слышать.

– Вежливо, нечего сказать.

Я просто закричал от ужаса и отлетел в самый далекий угол комнаты.

– Да скажите, ради Бога, – продолжал свистеть узел, – что… что вам, собственно, надо?.. Вы… мы, кажется, вовсе не знакомы…

Что я мог сказать на все это? Я упал в кресло и, выпуча глаза и открыв рот, ждал решения загадки.

– Хотя, однако, странно, что вы не узнали меня, – снова запищал узел, совершавший, как я теперь заметил, какие-то необъяснимые эволюции на полу: как будто он натягивал на себя чулки. Впрочем, видна была только одна нога.

– Да правда, странно, что вы не знаете меня! Помпей, подай другую ногу!

Помпей подал узлу, отвечая на это приказание, большую пробковую ногу, уже обутую; узел в мгновение ока привинтил ее и выпрямился передо мной.

– Кровавое же было это дело, – продолжало это существо, будто разговаривая сам с собой, – хотя, впрочем, и нельзя рассчитывать отделаться одной царапиной, когда идешь против бугабу и киккапу. Помпей, пожалуйста, руку. Томас, – обращаясь ко мне, – положительно лучший мастер по части пробковых ног; но если вам, милейший, понадобится рука, советую вам обратиться к Битопу.

Помпей между тем привинтил руку.

– Горячее было дело, могу сказать. Ну, собака, накладывай плечи и грудь. Питт делает лучшие плечи, ну, а за грудью вам придется обратиться к Дюкре.

– За грудью? – переспросил я.

– Помпей, да кончишь ты наконец возиться с париком? Скверная штука скальпирование; но какую чудную накладку можно получить у Де Лорма.

– Накладку?

– Ну, негр, зубы! За хорошей челюстью лучше всего обратиться прямо к Пэрмли – немножко дорого, но работа превосходная. Мне пришлось проглотить несколько великолепных зубов, когда здоровенный бугабу ткнул меня прикладом… Да, прикладом… ружейным прикладом!! Ну, теперь глаз! Ну, уже давай, Помпей! Ввинти мне глаз. У этих киккапу кулак всегда наготове. Но д-р Уильямс ловкач; не можете себе представить, как хорошо я вижу глазами его изделья.

Я теперь начал соображать, что передо мной не кто другой, как мой новый знакомый, бригадный генерал Джон Смис. Манипуляции Помпея произвели в его наружности разительную перемену. Но голос еще сбивал меня с толку; однако и эта загадка скоро разъяснилась.

– Помпей, черный негодяй, – запищал генерал, – ты, кажется, намереваешься отпустить меня без нёба!

Негр, бормоча извинение, подошел к своему господину, открыл ему рот с ловкостью жокея и с невероятной быстротой вложил несколько странное приспособление. Моментально в лице генерала произошла поразительная перемена. Когда он снова заговорил, голос его опять приобрел ту силу и мелодичность, которые поразили меня при нашем первом знакомстве.

– Черт бы побрал этих скотов! – сказал он таким ясным голосом, что я даже вздрогнул от перемены. – Черт бы побрал их! Они не только выбили мне нёбо, да еще потрудились отрезать по крайней мере семь девятых языка. Но нет в Америке мастера, равного Бонфанти по этой части. Могу смело рекомендовать его вам, – тут генерал поклонился, – и уверяю вас, с особенным удовольствием.

Я вежливо поблагодарил за любезность и распрощался, вполне узнав, в чем дело, и получив разъяснение загадки, так долго мучившей меня. Теперь мне все стало ясно и понятно. Бригадный генерал Джон А. Б. С. Смис был человек – был человек, в котором не осталось ни одного живого места.

1839

Черт на башне

Который час?

Известное выражение

Всем вообще известно, что прекраснейшее местечко в мире есть – или, увы, был – голландский городок Вондервоттеймиттис. Но так как он лежит в стороне от больших дорог, до некоторой степени в захолустье, то, по всей вероятности, лишь немногие из моих читателей навещали его. Для тех, которые не навещали, считаю нелишним описать его вкратце. Это тем более необходимо, что в надежде привлечь сочувствие публики к его обитателям, я намерен рассказать здесь о бедственных событиях, случившихся в последнее время в его пределах. Никто из знающих меня не усомнится, что, возложив на себя эту обязанность, я постараюсь исполнить ее по мере моих способностей с самым строгим беспристрастием, подвергая факты тщательнейшему исследованию и сопоставляя мнения авторитетов с усердием, которое всегда характеризует того, кто желает заслужить титул историка.

Тщательное изучение медалей, рукописей и надписей дает мне возможность утверждать, что городок Вондервоттеймиттис с самого основания своего находился в таких же условиях, в каких находится и ныне. О времени основания я, к сожалению, могу говорить лишь с той неопределенной определенностью, на которую математикам приходится иногда соглашаться в известных алгебраических формулах. Время это, в отношении отдаленности, не может быть менее всякой определенной величины.

Что касается происхождения имени Вондервоттеймиттис, то я с сожалением должен сознаться, что и на этот счет не имею точных сведений. Среди множества мнений, высказанных по поводу этого деликатного пункта – остроумных, основательных и прямо противоположных, – я не в состоянии указать ни одного удовлетворительного. Может быть, заслуживает предпочтения идея Грогсвигга, почти тождественная с мнением Ераутапплентэя. Вот ее сущность: «Vondervotteimittiss – Vonder lege Donder – Votteimittiss, quasi und Bleitsiz – Bleitsiz obsot pro Blitzen»^[50]. Действительно, это объяснение, по-видимому, подтверждается следами электрического действия на верхушке шпиля городской ратуши. Но я оставлю в стороне эту важную тему. Я укажу любознательному читателю на «Oratiunculae de Rebus Praeteritis»^[51] Дундергуца. Ср. также Блундербуззарда «De Derivationibus»^[52] стр. 27 до 5010, Folio, готич. изд. красным шрифтом; и примечания на полях автографа Штуффундпуффа с подкомментариями Грунтундгуццеля.

Несмотря на то что время основания Вондервоттеймиттиса и происхождение этого имени одеты мраком неизвестности, не может быть сомнения, как я уже заметил, что он всегда был таким же, как ныне. Старейший из старожилов в городке не запомнит ни малейших в нем изменений; и самое предположение о такой возможности было бы сочтено за оскорбление. Местность, в которой расположен городок, представляет совершенно круглую равнину, окруженную отлогими холмами, за вершины которых здешние обитатели никогда не решались заглядывать.

Они объясняют это весьма основательной причиной: именно, они не верят, чтобы по ту сторону холмов что-нибудь вообще находилось.

Долину (совершенно плоскую и вымощенную плоскими черепицами) окаймляют непрерывной вереницей шестьдесят домиков. Они обращены задним фасадом к холмам, а передом к площади, центр которой находится в шестидесяти ярдах от крыльца каждого из домиков. Перед каждым домиком имеется палисадник с круговой дорожкой, солнечными часами и двумя дюжинами кочнов капусты. Постройки как две капли воды походят одна на другую. Архитектурный стиль, вследствие своей глубокой древности, производит довольно курьезное впечатление, но тем не менее крайне живописен. Дома выстроены из красных кирпичиков с черными концами, так что стены имеют вид шахматных досок большого размера. Шпицы обращены к фронтону, вдоль стен и над главной дверью тянутся навесы такой же ширины, как сами дома. Окна узкие и глубокие с крошечными стеклами и широкими рамами. Домики крыты черепицей с длинными закрученными концами. Деревянные части темного цвета украшены в изобилии резьбой не особенно разнообразной, так как резчики Вондервоттеймиттиса с незапамятных времен умеют вырезать только две фигуры: часы и кочан капусты. Зато эти фигурки они вырезают мастерски и с удивительным простодушием суют их всюду, где только найдется местечко.

Внутреннее устройство во всех домах одно и то же, мебель одного образца. Полы выложены квадратными черепицами, столы и стулья выкрашены под черное дерево. Каминные доски, широкие и высокие, украшены не только резными часами и кочнами, но и настоящими. Часы возвышаются по середине, оглашая комнату звонким тиканьем, а по бокам красуются два цветочных горшка с капустой. Между капустой перед часами помещается пузатый фарфоровый человек с большим круглым отверстием в животе, сквозь которое можно видеть циферблат.

Самые камины широкие и глубокие с крепкими, изогнутыми таганами. В камине всегда разведен огонь, а над ним – горшок с капустой и свининой. Хозяйка дома, маленькая тучная старушка в высоком колпаке в виде сахарной головы, украшенном пунцовыми и желтыми лентами. Платье у нее из грубого оранжевого сукна, короткое в талии и вообще короткое, так что прикрывает ноги только наполовину. Ноги толстоваты, икры тоже, зато обуты в прекрасные зеленые чулки. Башмаки завязаны желтыми лентами, собранными в виде кочна капусты. В левой руке она держит маленькие, массивные голландские часы, в правой – ложку для размешивания капусты. Подле нее – жирный пестрый кот с маленьким позолоченным репетиром на хвосте, к которому привязали его ребята из баловства.

Ребята, счетом трое, присматривают в саду за свиньей. Каждый из них двух футов ростом. На них треугольные шляпы, пунцовые жилеты до бедер, короткие штаны в обтяжку, красные шерстяные чулки, тяжелые башмаки с большими серебряными пряжками и длинные сюртуки с перламутровыми пуговицами. У каждого трубка во рту и маленькие пузатые часики в правой руке. Каждый затянется и взглянет на часы, потом взглянет на часы и затянется. Свинья, мясистая и жирная, то роется в опавшей капустной листве, то оглядывается на позолоченный репетир, который ребята привязали и к ее хвосту, чтоб и она была так же красива, как кот.

Направо от входа кресло с высокой спинкой и кожаной подушкой, на которой восседает сам старик хозяин. Это необычайно тучный старичок с выпученными круглыми глазами и жирным двойным подбородком. Платье его ничем не отличается от одежды ребят и потому не требует особого описания. Вся разница в том, что его трубка длиннее и он может выпускать клубы дыма больших размеров. У него тоже часы, но он носит их в кармане. Ему некогда смотреть на часы, он занят более важным делом, каким именно – сейчас объясню. Он сидит, перекинув левую ногу через правое колено, сохраняет важный вид и не сводит глаз, по крайней мере одного глаза, с замечательного предмета в центре площади.

Этот предмет помещается в башне городской ратуши. Городские советники, маленькие, круглые, жирные, смышленые люди, с большими выпученными глазами и двойными подбородками, отличаются от простых граждан Вондервоттеймиттиса более длинными фалдами сюртуков и более крупными пряжками на башмаках. Со времени моего пребывания в городке они собирались три раза и выработали три важных постановления:

– Не следует изменять старый установившийся порядок вещей.

– Нет ничего путного за пределами Вондервоттеймиттиса…

– Мы будем держаться за наши часы и нашу капусту.

Над залой совета находится башня, а в башне есть колокольня, где помещается и помещалась с незапамятных времен гордость и слава городка – большие часы города Вондервоттеймиттиса. К этому-то предмету прикованы глаза господина, сидящего в кресле. У городских часов семь циферблатов, соответственно семи сторонам башни, так что их можно видеть со всех концов города. Циферблаты большие, белые, а стрелки массивные, черные. К часам приставлен особый смотритель, но эта должность чистейшая синекура, потому что часы Вондервоттеймиттиса не нуждаются в починке. До недавнего времени самое предположение о возможности этого было бы сочтено еретическим. С древнейших времен, о которых сохранились известия в архивах, они регулярно отбивали часы. То же самое можно сказать о всех остальных стенных и карманных часах в городе. Не найдется другого места на земле, где бы так удобно было следить за временем. Когда с башни раздается: «Двенадцать!», все остальные часы откликаются в ту же минуту. Так что добрые граждане Вондервоттеймиттиса, восхищаясь своей капустой, гордились своими часами.

Люди, пользующиеся синекурой, всегда окружены большим или меньшим уважением, а так как должность смотрителя колокольни Вондервоттеймиттиса чистейшая синекура, то и лицо, занимающее ее, пользуется величайшим уважением со стороны всего мира. Это главный сановник города, и даже свиньи смотрят на него с почтением. Фалды его сюртука гораздо длиннее, трубка, пряжки, глаза и живот гораздо больше, чем у остальных старейшин города; а подбородок не двойной – тройной!

Я описал счастливое время Вондервоттеймиттиса; как обидно, что такая прекрасная картина не могла сохраниться навеки.

Среди мудрейших обывателей города давно уже ходила поговорка: «Не может явиться ничего доброго из-за холмов»; и, кажется, она оказалась пророчеством. Третьего дня, в двенадцать часов без пяти минут на гребне восточной гряды холмов появился крайне странный предмет. Разумеется, он привлек общее внимание, и каждый из старичков, сидевших в креслах с кожаными подушками, с негодованием устремил один глаз на это явление, не спуская другого с часов в башне.

Было уже без трех минут двенадцать, когда странный предмет приблизился настолько, что старички разглядели молодого человека очень маленького роста и странного вида. Он спускался с холма так поспешно, что скоро все могли рассмотреть его очень ясно. В самом деле, такого крошечного человека еще не видывали в Вондервоттеймиттисе. У него была смуглая, табачного цвета физиономия, нос крючком, глаза навыкате, большой рот и великолепные зубы, которыми он, кажется, гордился, так как то и дело улыбался до ушей. Ни малейших признаков бороды и усов не было заметно на его лице. Он был без шапки, волосы на голове очень мило закручены на папильотки. Одежду его составляли: черный фрак (из кармана которого высовывался белый платок), черные кашемировые панталоны, черные чулки и неуклюжие бальные башмаки с большими бантами из черных шелковых лент. Он держал под мышкой огромную шляпу, а в другой руке скрипку, которая была впятеро больше его самого. В левой руке у него была золотая табакерка, из которой он то и дело втягивал носом табак с видом величайшего самодовольства, спускаясь при этом вниз по холму самой фантастической походкой. Да! Было на что посмотреть честным гражданам Вондервоттеймиттиса.

По правде сказать, этот человек, несмотря на свои улыбки, имел весьма дерзкую и зловещую наружность; а когда он явился в городок, странный неуклюжий вид его бальных башмаков возбудил сильные подозрения; и многие из бюргеров, видевших его в тот день, дорого бы дали, чтоб заглянуть под батистовый платок, так нахально высовывавшийся из кармана его фрака. Но сильнее всего возмутило их то обстоятельство, что наглый франт, вытанцовывая то фанданго, то джигу, по-видимому, и в мыслях не имел соблюдать такт в своей походке.

Но добрые обыватели не успели еще порядком выпучить глаза, как бездельник очутился среди них, выкинул «шассе» на одну сторону, «балансе» – на другую; а затем, после пируэта и «па-де-зефир», одним прыжком взлетел на башню Городского Совета, где изумленный смотритель курил трубку с мрачным достоинством. Но человечек моментально схватил его за нос, оттаскал, нахлобучил ему свою chapeau de bras^[53] до самого подбородка, а затем принялся тузить его своей огромной скрипкой так усердно и звонко, что вы бы подумали – целый полк барабанщиков отбивает чертовскую зорю на башне ратуши Вондервоттеймиттиса.

Бог знает, к какому отчаянному акту мщения подвигло бы жителей это гнусное нападение, если бы теперь не оставалось только полсекунды до двенадцати. Сейчас должен был раздаться бой колокола на башне, и всем жителям необходимо было смотреть на часы. Заметили, однако, что незнакомец в эту самую минуту проделывал с часами что-то такое, чего делать не следовало. Но часы начали бить, и никто не обратил внимания на действия этого чучела, так как всякий считал удары.

– Раз! – пробили часы.

– Раз! – отозвался каждый старичок в каждом кресле Вондервоттеймитиса.

«Раз», – отозвались его часы, «раз» – отозвались часы его хозяйки, «раз» – отозвались часы его ребят и маленькие позолоченные репетиры на хвостах у кота и свиньи.

– Два! – продолжали часы в башне, и «Два!» повторили все остальные.

– Три! Четыре! Пять! Шесть! Семь! Восемь! Девять! Десять! – отбивали большие часы.

– Три! Четыре! Пять! Шесть! Семь! Восемь! Девять! Десять! – повторили все остальные.

– Одиннадцать! – объявили большие.

– Одиннадцать! – подтвердили маленькие.

– Двенадцать! – сказали большие.

– Двенадцать! – повторили маленькие довольным тоном и замолкли.

– Двенадцать и есть! – сказали в один голос старички, пряча в карманы свои часики. Но большие часы еще не угомонились.

– Тринадцать! – провозгласили они.

– Der Teufel^[54]! – воскликнули старички, бледнея, роняя трубки и снимая правые ноги с левых колен.

– Der Teufel! – простонали они. – Тринадцать! Тринадцать! Mein Gott^[55], тринадцать часов!!

Как описать последовавшую затем ужасную сцену? Весь город пришел в самое плачевное смятение.

– Что с моим животом? – заорали все ребята. – Я проголодался за этот час.

– Что с моей капустой? – завизжали все хозяйки – Она совсем разварилась за этот час.

– Что с моей трубкой? – зарычали старички. – Гром и молния, она выкурена за этот час!

И они с бешенством наполнили трубки, откинулись на спинки кресел и запыхтели так неистово, что долина моментально наполнилась густым дымом.

Тем временем все кочны раскраснелись, и точно бес вселился во все, что имело форму часов. Резные фигуры пустились в пляс как оглашенные; каминные часы неистово отбивали тринадцать и так махали и свистели маятниками, что страшно было смотреть. Но, что всего хуже, ни кошки, ни свиньи не могли вынести поведение маленьких репетиров, привязанных к их хвостам, и заметались в неистовой злобе, царапаясь и толкаясь, мяукая и визжа, кидаясь прямо в физиономию хозяевам и забираясь под юбки хозяйкам, – словом, подняли страшнейшую суматоху, какую только может представить себе рассудительный человек. А маленький негодяй на башне, очевидно, и в ус не дул. Он сидел на смотрителе, который лежал кверху брюхом. В зубах негодяй держал веревку от колокола и раскачивал его изо всей силы, поднимая такой звон, что у меня и теперь еще звенит в ушах при одном воспоминании. На коленях его лежала огромная скрипка, и он, простофиля, наяривал на ней обеими руками без всякого склада и лада, воображая, будто играет «Джэди О’Фланаган и Падди О’Рафферти».

Видя, что дела приняли такой плачевный оборот, я с отвращением оставил город и теперь обращаюсь ко всем любителям верных часов и хорошей капусты:

– Пойдемте все вместе в город, сбросим человека с башни и восстановим старый порядок вещей в Вондервоттеймиттисе.

1839

Беседа Моноса и Уны

Μελλοντα ταυτα.

Эти вещи в будущем.

Софокл. «Антигона»

Уна. «Родился вновь»?

Монос. Да, прекрасная и возлюбезная Уна, «родился вновь».

Таковы были слова, таинственное значение которых я долго старался разгадать, отвергая объяснения священников, пока сама Смерть не открыла мне тайну.

Уна. Смерть!

Монос. Как странно, милая Уна, ты повторяешь мои слова! Я замечаю также нерешительность в твоей походке, радостное беспокойство в твоих глазах. Ты смущена и подавлена новизной и величием Вечной Жизни. Да, я говорил о Смерти. Как странно звучит здесь это слово, при звуке которого издавна трепещет всякое сердце, увядает всякое счастье!

Уна. О, Смерть, призрак, восседающий на всех пиршествах! Как часто, Монос, мы предавались размышлениям о ее природе! Как таинственно вмешивается она в людские дела, ставит предел всякому человеческому блаженству, говоря: «До сих пор, и не дальше!» Глубочайшая взаимная любовь, мой Монос, пылала в наших сердцах, но тщетно мы, счастливые ее первым пробуждением, льстили себя надеждой, что наше счастье будет расти вместе с ростом ее! Увы, по мере того как росла любовь, возрастал в наших сердцах страх перед зловещей минутой разлуки! Так с течением времени любовь сделалась мукой. И ненависть была бы облегчением.

Монос. Не говори здесь об этих печальных вещах, моя дорогая Уна, теперь моя навеки!

Уна. Но воспоминание о прошлой скорби – радость в настоящем! Мне нужно многое сказать о том, что уже было. Но прежде всего, я жажду узнать, как ты сам прошел мрачную Долину Тени.

Монос. Когда же лучезарная Уна тщетно спрашивала о чем-либо своего Моноса? Я расскажу тебе все, но с чего начать рассказ?

Уна. С чего?

Монос. Да, с чего?

Уна. Монос, я понимаю тебя. В Смерти мы оба познали стремление человека определять неопределимое. Итак, я не прошу начать с минуты прекращения жизни, но с той печальной минуты, когда горячка оставила тебя и ты, бездыханный и недвижимый, впал в оцепенение, а я трепещущими пальцами опустила твои бледные веки.

Монос. Но сначала, милая Уна, несколько слов об общем положении человечества в те времена. Ты помнишь, что в числе наших предков нашлось двое или трое мудрецов – настоящих мудрецов, хотя свет не считал их такими, – которые дерзнули усомниться в приложимости слова «усовершенствование» к прогрессу нашей цивилизации. В каждом из пяти или шести столетий, непосредственно предшествовавших нашей кончине, бывали времена, когда являлся какой-нибудь мощный ум, ратовавший за начала, истинность которых кажется столь очевидной нашему освободившемуся от предрассудков уму, начала, в силу которых наше племя должно бы скорее подчиняться законам природы, чем пытаться исследовать их. Изредка, через долгие промежутки времени, являлись выдающиеся умы, считавшие всякий успех практической науки попятным шагом в отношении истинной пользы. Случалось, что поэтический ум – ум, который мы теперь признаем самым возвышенным, потому как истины, представлявшие для нас величайшую важность, могли быть постигнуты только в аналогии, которая убедительно говорит воображению, но остается лишенной смысла для беспомощного рассудка, – случалось, что поэтический ум делал шаг вперед в разъяснении смутной идеи философского мышления, находил в таинственном сказании о древе познания и его запретных плодах, ведущих за собой Смерть, ясное указание на то, что знание пагубно для человека в детском возрасте его души. И эти люди – поэты, жившие и погибавшие среди насмешек людей, верящих только в пользу, грубых педантов, нагло присвоивших себе титул, принадлежавший по праву осмеянным, – эти люди, поэты, с тоскою, но не безумно, мечтали о давно минувших днях, когда простота наших желаний равнялась только силе наших наслаждений, когда слово «веселье» еще оставалось неизвестным: в таких торжественных и глубоких речах изливалось счастье, – о святых, возвышенных, благословенных днях, когда голубые реки катились свободно, среди нескошеных лугов, в тиши девственных, благоухающих, неведомых лесов. Но эти благородные исключения из общей пошлости только усиливали сопротивление. Увы! мы родились в самые черные из этих черных дней. Наступило великое «движение» – таким неподходящим словом окрестили эту смуту, вызвавшее в обществе нездоровое возбуждение духовное и физическое. Искусство – Искусства – взяли верх и низвергли, оковали рассудок, создавший их власть. Человек, видя, что ему остается только признать могущество Природы, предался детскому восторгу своей возрастающей власти над ее стихиями. Вообразив себя богом, он на самом деле оставался рабом младенческой глупости. Как и следовало ожидать, им все более и более овладевал дух системы, абстракции. Он запутывался в отвлеченностях. В числе других странных идей возникла и утвердилась идея всеобщего равенства пред лицом аналогии и Бога – несмотря на громкий предостерегающий голос законов постепенности, так очевидно пронизывающих все явления на Земле и Небе, – явились безумные попытки установить всемогущую Демократию. Но это зло естественно вытекало из главного, основного зла: Знания. Человек не мог совместить знание с подчинением. Тем временем возникли бесчисленные, громадные, дымные города. Зеленая листва отступила перед дыханием фабричных горнов. Прекрасный лик Природы обезобразился, точно изуродованный какой-нибудь отвратительной болезнью. И мне кажется, милая Уна, даже наша слабая вражда ко всему неискреннему и неестественному могла бы остановить нас на этой черте. Но мы окончательно подготовили гибель свою извращением нашего вкуса или скорее слепым пренебрежением к его воспитанию в школах. Потому что при таком положении вещей только вкус – способность, которой нельзя пренебрегать безнаказанно, так как она занимает середину между чистым рассудком и нравственным чувством, – только вкус мог незаметно вернуть нас к Красоте, Природе и Жизни. Но увы! мы забыли чистый созерцательный дух и величавое вдохновение Платона! Забыли музыку, которую он так справедливо считал незаменимым средством воспитания души! Увы! и тот и другая были осмеяны и забыты в то самое время, когда в них-то и нуждались более всего^[56].

Паскаль, философ, которого мы оба любим, заметил – и как справедливо! – «que tout notre raisonnement se reduit a ceder au sentiment»^[57]; и весьма возможно, что чувство естественного вернуло бы свое прежнее господство над сухим, математическим, школьным рассудком, если б только позволило время. Но этому не суждено было случиться. Под влиянием односторонних успехов науки мир состарился преждевременно. Большая часть людей не замечала этого или делала вид, что не замечает, предаваясь веселой, хотя и несчастливой жизни. Но я… я знал из летописей Земли, что глубочайшее падение – удел высочайшей цивилизации. Китай со своей простотой и долговечностью, Ассирия со своей архитектурой, Египет с астрологией, Нубия, сильнейшая из всех, беспокойная матерь искусств, предсказывали мне нашу судьбу. В истории этих стран я увидел луч Будущего. Частные уродливости этих последних были местными болезнями Земли, от которых она избавилась с падением этих государств; но при общем заражении мира обновление могло быть найдено лишь в Смерти. Я знал, что человеческий род может избежать конечного уничтожения, только «вновь родившись».

Тогда-то, прекраснейшая и любимейшая, мы стали проводить наши дни в мечтах. В сумерках мы рассуждали о грядущем дне, когда изуродованная искусством поверхность Земли, получив очищение, которое одно может изгладить ее прямолинейное безобразие, снова оденется зеленью, и веселыми холмами, и смеющимися водами Рая – и станет наконец достойным жилищем для человека – человека, очищенного Смертью, человека с возвышенным разумом, для которого знание уже не отрава, для обновленного, возрожденного, блаженного и отныне бессмертного, хотя по-прежнему материального человека.

Уна. Я хорошо помню эти беседы, дорогой Монос, но день огненного разрушения еще не был так близок, как мы думали и как можно было думать, оглядываясь на упомянутую тобой всеобщую порочность. Люди жили и умирали, как прежде. Ты сам заболел и сошел в могилу, а за тобой скоро последовала твоя верная Уна. И хотя столетие, минувшее с тех пор, с окончанием которого мы снова соединились, не подвергло наши дремлющие чувства чересчур долгому испытанию, но, милый Монос, все же это было целое столетие.

Монос. Скажи лучше: точка в туманной беспредельности. Да, я умер в пору одряхления Земли. Измученный сознанием общего упадка и хаоса, я заболел жестокой горячкой. После недолгих страданий и многих дней фантастического бреда, исполненного восторга, проявления которого ты принимала за муки – и я был бессилен разубедить тебя, – после многих дней этого бреда я впал в состояние неподвижного бездыханного оцепенения, которое окружающие называли Смертью.

Слова не выражают действительности. В моем оцепенении я не был лишен чувств. Я мог бы сравнить его с глубоким спокойствием человека, который после долгого и крепкого сна, под лучами полуденного солнца, начинает потихоньку возвращаться к сознанию не оттого, что его будят, а только оттого, что спал уже довольно, и сон начинает отлетать сам собою.

Я не дышал больше. Пульс остановился. Сердце перестало биться. Воля не исчезла, но была бессильна. Чувства обострились необычайным образом – каждому сделались доступны функции всех остальных. Вкус и обоняние совершенно спутались и слились в одно чувство – противоестественное и сильное. Розовая вода, которой ты в своей нежности смачивала мне губы до последней минуты, вызывала передо мной видения нежных цветов, сказочных цветов, далеко превосходивших красотою те, что я видел на старой Земле, но сходных с теми, что расцветают теперь вокруг нас. Прозрачные, бескровные веки не мешали мне видеть. Глазные яблоки не могли двигаться в своих орбитах, так как воля отсутствовала; но все предметы, находившиеся в поле зрения, были видимы более или менее ясно; при этом лучи, падавшие на внешнюю часть ретины, то есть в углы глаз, производили более сильное действие, чем падавшие спереди, то есть на внутреннюю поверхность. Но это действие было так неестественно, что я воспринимал его только как звук – приятный или резкий, смотря по тому, светлые или темные, округлые или угловатые предметы являлись передо мною. Между тем слух, хотя и обострился до крайности, сохранил нормальный характер – и воспринимал только настоящие звуки с изумительной ясностью и чувствительностью. Осязание изменилось еще более странно. Осязательные впечатления воспринимались туго, но удерживались упорно и всегда переходили в высочайшее физическое наслаждение. Так прикосновение твоих нежных пальцев к моим векам, замеченное сначала только зрением, много позднее наполнило все мое существо непомерным чувственным наслаждением. Я говорю – чувственным наслаждением. Все мои восприятия были чисто чувственные. Впечатления, доставляемые бездейственному мозгу чувствами, отнюдь не превращались в образы уснувшим рассудком. Страдания почти не было, наслаждения было много; но духовных страданий или наслаждений я вовсе не испытывал. Твои горькие рыдания ясно раздавались в моих ушах со всеми их скорбными переливами; я различал все изменения твоего грустного голоса; но это были только нежные, музыкальные звуки, и ничего более; они не говорили угасшему рассудку о страданиях, которыми были вызваны; тогда как обильные слезы, падавшие на мое лицо, говоря присутствующим о разбитом сердце, заставляли каждый фибр моего существа дрожать в восторге. Такова была Смерть, о которой присутствующие говорили торжественно, тихим шепотом, а ты, нежная Уна, задыхаясь, с громкими воплями.

Три-четыре фигуры засуетились, мелькая туда и сюда, – они приготовили меня к погребению. Стоя прямо передо мною, они являлись мне как формы; но появляясь сбоку, их образы внушали мне впечатление криков, стонов и других тяжелых явлений ужаса, страха или горя. Только ты, одетая в белое платье, производила музыкальное впечатление, где бы ни являлась.

День близился к концу. По мере того, как угасал свет, мной овладевало неприятное чувство – легкое беспокойство, которое испытывает спящий, если ушей его коснутся продолжительные грустные звуки глухие, отдаленные, торжественные звуки колокола, с большими, но одинаковыми промежутками, сливающиеся с какими-нибудь печальными грезами. Наступила ночь; и темнота произвела на меня впечатление тяжелое. Она давила мои члены и была осязаема. Слышался также какой-то ноющий звук, точно шум далекого прибоя, но более протяжный. Начавшись с наступлением сумерек, он усиливался с темнотой. Внезапно свет ворвался в комнату, и звук сделался прерывистым, менее резким и менее ясным. Впечатление тяжести в значительной степени уменьшилось; и пламя каждой лампы (так как их было много) отдавалось в моих ушах однозвучной мелодичной нотой. И когда ты, дорогая Уна, подойдя к постели, на которой я лежал, тихонько села подле меня и прикоснулась к моему лбу своими благоуханными устами, в груди моей затрепетало, сливаясь с чисто телесными ощущениями, нечто вроде чувства, соответствовавшего твоей глубокой любви и скорби; но оно не пустило корней в остановившемся сердце и быстро исчезло, сменившись глубоким покоем, а затем наслаждением чувственным, таким же, как раньше.

Теперь из развалин и хаоса обычных чувств возникло во мне точно шестое чувство, вполне определенное. Его проявления доставляли мне странное удовольствие, но удовольствие по-прежнему телесное, так как понимание не играло в нем никакой роли. Движение в теле совершенно прекратилось. Ни один мускул не сокращался, ни один нерв не дрожал, ни одна артерия не билась. Но тут, по-видимому, пробудилось в мозгу то, о чем слова не могут сообщить обыкновенному человеческому уму даже неясного представления. Назову это духовным биением сердца. То было духовное воплощение отвлеченной человеческой идеи времени. Совершенная равномерность этого – или такого же – движения определила самые орбиты небесных миров. С его помощью я определил неправильности в ходе стенных часов у камина и карманных у окружающих лиц. Их тиканье звонко раздавалось в ушах моих. Малейшие отклонения от правильного хода – а эти отклонения были всеобщим явлением – действовали на меня, как нарушение отвлеченной истины на моральное чувство в земной жизни. Хотя в комнате не было пары часов, которая бы отбивала секунды одновременно, но я без труда удерживал в уме звуки и относительные ошибки каждых. И это – это острое, совершенно самостоятельное ощущение продолжительности, это ощущение, существовавшее (человеку, быть может, покажется непонятным такой способ существования) независимо от какой-либо последовательности событий, – эта идея, это шестое чувство, возникшее из пепла остальных, было первым несомненным и твердым шагом вневременной души на пороге временной вечности.

Была полночь, а ты все еще сидела подле меня. Все остальные ушли из комнаты, в которой воцарилась Смерть. Меня положили в гроб. Лампы горели, мерцая и вспыхивая; я знал это по дрожанию однозвучному. Но внезапно звуки эти стали слабее и глуше. Наконец затихли совсем. Благоухание рассеялось. Зрение не улавливало больше никаких форм. Тяжесть темноты перестала давить мою грудь. Глухое сотрясение, подобное электрическому, пронизало все мое тело; за ним последовала полная потеря идеи осязания. Все, что люди называют чувствами, слилось в одном сознании целого и в одном чувстве продолжительности. Смертного тела коснулась наконец рука смертного тления.

Но чувствительность еще не совсем исчезла, потому что сохранившиеся сознание и чувство возмещали некоторые из ее функций летаргической интуицией. Я замечал зловещие изменения, происходящие в моем теле; и, как спящий иногда чувствует присутствие наклонившегося над ним человека, так и я, нежная Уна, смутно чувствовал, что ты еще сидишь подле меня. Равным образом, когда наступил полдень следующего дня, от меня не ускользнули движения, которые заставили тебя отойти от моего тела. Захлопнули меня гробовой крышкой, поставили на дроги, повезли на кладбище, опустили в могилу, закидали тяжелой землей и оставили среди тьмы и тления почивать печально и торжественно в обществе червей могильных.

Здесь, в этой темнице, хранящей мало тайн, пронеслись дни, и недели, и месяцы; и душа неустанно следила за полетом мгновений и отмечала их – без труда и без цели.

Прошел год. Сознание бытия тускнело с каждым часом, вытесняясь сознанием простого местонахождения. Идея целого поглощалась идеей места. Тесное пространство, непосредственно окружавшее то, что было моим телом, само превращалось в тело. Наконец, как часто случается со спящим (только мир сна дает подобие Смерти), наконец, как часто случается на Земле с уснувшим крепко, когда мерцающий свет полуразбудит его, не заслоняя, однако, грез, – так и мне в тесных объятиях тьмы мелькнул тот свет, который один мог бы разбудить, – свет вечной любви. Люди разрыли могилу. Выбросили сырую землю. На мои тлеющие кости они опустили гроб Уны.

И снова все исчезло. Мерцающий свет угас. Слабое колебание замерло мало-помалу, само собою. Протекло много люстров. Земля возвратилась в землю. Могильный червь остался без пищи. Чувство бытия пропало бесследно, и взамен его – взамен всего – воцарились неограниченными и вечными владыками место и время. Для того, чего не было, для того, что не имело чувствительности, для того, что было беззвучно и в чем не было ни одной материальной частицы, – для всего этого Ничто, бывшего, однако, бессмертием, могила по-прежнему оставалась жилищем, а разделяющее время – товарищем.

1841

Никогда не закладывай черту свою голову
Сказка с моралью

«Если сам автор чист в моральном отношении, то решительно все равно, какова мораль его книг». Полагаю, что Дон Томас де лас Торрес попал в Чистилище за это утверждение, высказанное им в предисловии к «Любовным поэмам». И стоило бы, во имя поэтической справедливости, продержать его там до тех пор, пока «Любовные поэмы» не будут распроданы до последнего экземпляра или забыты вследствие недостатка читателей. В каждом вымысле должна быть мораль; мало того, критики открыли, что она есть в каждом вымысле. Филипп Меланхтон довольно давно уже написал комментарии к «Войне мышей и лягушек» и доказал, что цель поэта была возбудить отвращение к мятежу. Пьер ла Сен пошел дальше, показав, что поэма написана с целью внушить молодым людям отвращение к обжорству и пьянству. Равным образом Яков Гюго пришел к убеждению, что в лице Эвена Гомер изображает Жана Кальвина, в лице Антиноя – Мартина Лютера, в Лотофагах – протестантов вообще, а в Гарпиях – голландцев. Наши новейшие схоласты не менее остроумны. Доказано, что человек не может взяться за перо без глубочайших замыслов. Таким образом, задача авторов значительно облегчается. Беллетристу, например, нечего заботиться о морали. Она есть – где-нибудь да найдется. Мораль и критики сами позаботятся о себе. Все, что автор имел в виду, и все, чего он не имел в виду, выяснится в свое время в «Обозрении» или «Магазине», а также и то, что он должен был иметь в виду, и то, что он собирается иметь в виду, – словом, все пойдет как по маслу.

Итак, нет ни малейшего основания в обвинении, возведенном на меня некоторыми невеждами, будто я не написал ни одного морального рассказа, или, выражаясь точнее, рассказа с моралью. Не этим критикам предназначено разъяснять мною написанное и развить мою мораль – вот в чем все дело. Но «Североамериканский Трехмесячный Враль» заставит их устыдиться своей глупости. Тем временем, чтобы отсрочить мою казнь, чтобы смягчить обвинение, я предлагаю вниманию публики нижеследующую печальную историю, мораль которой очевидна, вне всякого сомнения, так как напечатана крупным шрифтом в заглавии рассказа. Мне обязаны благодарностью за этот прием, гораздо более остроумный, чем у Лафонтена и прочих, которые откладывают печатание морали, до конца своих басен.

De mortuis nil nisi bonum^[58] – превосходное правило, хотя бы покойный, о котором идет речь, был просто покойным халатом. Итак, я не намерен бранить моего покойного друга Тоби Даммита. Он был изрядная собака и умер собачьей смертью; но нельзя ставить ему в вину его пороки. Они явились результатом физического недостатка его матери. Она делала для ребенка все, что могла: секла его нещадно, потому что исполнение долга всегда было для нее удовольствием, а дети, как бифштекс, становятся тем лучше, чем больше их колотишь. Но – бедная женщина! – она была левша, а лучше совсем не пороть детей, чем пороть их левой рукой. Мир вертится справа налево. Поэтому нельзя бить ребенка слева направо. Если каждый удар, нанесенный в надлежащем направлении, выколачивает какую-нибудь дурную наклонность, то каждый удар, нанесенный в противоположном направлении, должен вколачивать соответствующий порок. Я часто присутствовал при наказании Тоби и уже по тому, как он брыкался, мог убедиться, что мальчишка становится хуже и хуже с каждым днем. Наконец я увидел сквозь слезы, что нет ни малейшей надежды на исправление этого негодяя, а однажды, когда от нещадной порки он весь почернел, словно негритенок, когда даже это наказание не произвело на него никакого действия, кроме того, что он покатился в судорогах, я не мог более сдерживаться и, упав на колени, во всеуслышание предсказал ему гибель.

Пороки развивались в нем с ужасающею быстротой. Пяти месяцев от роду он приходил в такое бешенство, что не мог выговорить ни слова. Шести месяцев я застал его однажды жующим колоду карт; семи месяцев он уже привык обнимать и целовать маленьких девочек. Восьми месяцев он нагло отказался подписать обет трезвости. Так из месяца в месяц усиливалась его испорченность, а к концу первого года он не только выражал настойчивое желание носить усы, но и проявил наклонность ругаться, божиться и биться об заклад.

Эта последняя совершенно неблагородная привычка и привела его к гибели, которую я ему предсказывал. Привычка росла вместе с его ростом и усиливалась вместе с его силой, так что, возмужав, он чуть не на каждом слове предлагал биться об заклад. Не то чтобы он действительно хотел держать пари, нет, это была только манера, привычка – ничего более. Подобные предложения в его устах не имели ровно никакого значения. Это были невинные риторические фигуры для закругления фразы. Когда он говорил: «Я готов прозакладывать то-то и то-то», никто не принимал его слов за чистую монету; но все же я считал долгом отучить его от этой привычки. Привычка была безнравственная – я говорил ему это. Привычка была вульгарная – я старался уверить его в этом. Она не принята в порядочном обществе – утверждая это, я сказал чистейшую правду. Она воспрещена актом конгресса – высказывая это, я отнюдь не имел намерения солгать. Я увещевал – напрасно. Я доказывал – тщетно. Я убеждал – он смеялся! Я умолял – он хохотал. Я проповедовал – он скалил зубы. Я дал ему пинка – он кликнул полицию. Я дернул его за нос – он высморкался и объявил, что я не посмею повторить эту выходку, прибавив, что готов прозакладывать черту свою голову.

Бедность была другой порок, укоренившийся в Даммите в силу физического недостатка его матери. Он был беден до безобразия, и потому, без сомнения, его риторические выражения насчет пари редко имели денежный характер. Я не припомню, чтобы он сказал хоть раз: «Готов прозакладывать доллар». Он говорил: «Готов прозакладывать, что хотите», или «пари на что угодно», или, еще сильнее, «готов прозакладывать черту свою голову».

Эта последняя формула нравилась ему больше всех, быть может, потому, что была сопряжена с наименьшим риском: Даммит был крайне экономен. Голова у него была маленькая, так что и потеря была бы маленькая, если бы кто-нибудь поймал его на слове. Но это мои личные соображения, и я отнюдь не считаю себя вправе навязывать их ему. Во всяком случае, эта фраза нравилась ему все более и более, несмотря на очевидное неприличие ставить в заклад собственные мозги, точно банковые билеты, но этого мой друг не мог понять по своей развращенности. В конце концов он оставил все другие формулы и «закладывал черту свою голову» с упорством и усердием, которые столь же возмущали, сколько удивляли меня. Меня всегда возмущают явления, которых я не могу понять. Тайна заставляет человека думать и, таким образом, наносит ущерб его здоровью. В выражении, с которым Даммит произносил эту проклятую фразу, в манере его было нечто особенное, сначала занимавшее, позднее смущавшее меня. За недостатком более подходящего выражения я назову эту особенность странной, но Кольридж назвал бы ее мистической, Кант – пантеистической, Карлейль – круговращательной, а Эмерсон – гипермистификационной. Она все менее и менее нравилась мне. Душа мистера Даммита была в опасном положении. Я решил пустить в ход все мое красноречие, чтобы спасти ее. Я поклялся оказать ему такую же услугу, какую св. Патрик, по словам Ирландской хроники, оказал жабе, «пробудив в ней сознание своего положения». Я тотчас приступил к исполнению моей задачи. Я еще раз прибегнул к увещаниям. Еще раз я напряг все свои силы для последней попытки.

Когда я кончил свое увещание, мистер Даммит начал вести себя крайне двусмысленно. В течение нескольких минут он хранил молчание, пристально вглядываясь в мое лицо. Потом внезапно нагнул голову набок и поднял брови. Потом разогнул ладони рук и вздернул плечами. Потом мигнул правым глазом. Потом повторил ту же операцию с левым. Потом зажмурил глаза. Потом раскрыл их так широко, что я серьезно встревожился за последствия. Потом, приставив большой палец к носу, сделал неописуемое движение остальными пальцами. И наконец, подбоченившись, соблаговолил ответить.

Я помню лишь главные пункты его речи. Он был бы мне очень обязан, если б я держал язык за зубами. Он не нуждается в моих советах. Он презирает мои осуждения. Он в таком возрасте, что может сам позаботиться о себе. Или я все еще считаю его младенцем? Или я имею что-нибудь против его характера? Или я желаю оскорбить его? Или я просто глуп? Известно ли моей родительнице, что я ушел из дома? Да-да, он спрашивает меня, как честного человека, и готов поверить мне на слово! Еще раз – известно ли моей маменьке, что меня нет дома? Мое смущение, прибавил он, выдает меня, и он готов прозакладывать черту свою голову, что ей это неизвестно.

Мистер Даммит не дожидался моего ответа. Повернувшись на каблуках, он ушел с самой недостойной быстротой. Счастье его, что он сделал это. Мои чувства были оскорблены. Даже мой гнев пробудился. Я бы живо поймал его на слове. Я бы заставил мистера Даммита отдать нечистому свою маленькую головку, так как на самом-то деле моя мамаша очень хорошо знала о моей временной отлучке.

Но «Khoda shefa midêhed» – «Небо посылает облегчение» – как говорит мусульманин, когда вы наступите ему на ногу. Я был оскорблен при исполнении долга и перенес оскорбление как мужчина. Во всяком случае, мне казалось, что я сделал со своей стороны все для этого несчастного, и потому я решился не докучать ему более моими советами, а предоставить его собственной совести. Но, воздерживаясь от увещаний, я все-таки не решался оставить его на произвол судьбы. Мало того, я даже потакал иногда его менее порочным наклонностям и одобрял его гнусные остроты, одобрял со слезами на глазах, как гастрономы горчицу, так глубоко сокрушала меня его нечестивая речь.

В один прекрасный день, отправившись гулять, мы дошли до реки. Тут оказался мост, через который мы решили перейти. Он был крытый, в виде свода, – для защиты от непогоды, и так как окон в этой постройке было мало, то под сводом царила неприятная темнота. Когда мы вошли в галерею, контраст между светом снаружи и темнотою внутри произвел на меня угнетающее действие. Несчастный Даммит отнесся к этому совершенно равнодушно и объявил, изъявляя готовность прозакладывать черту свою голову, что я просто кисляй. Вообще он был, по-видимому, в необычайно веселом настроении духа. Он был так весел, что у меня невольно возникли самые черные подозрения. Возможно, что он был в припадке трансцендентализма. Но я недостаточно знаком с признаками этой болезни, чтобы говорить с уверенностью; к несчастью, с нами не было никого из моих друзей, чтобы поставить диагноз точнее. Я высказываю это предположение лишь потому, что моим другом овладел род мрачного скоморошества, заставлявший его дурить напропалую. Он то и дело перепрыгивал через препятствия, встречавшиеся по дороге, или пролезал под ними на карачках, при этом выкрикивал или шептал какие-то слова и словечки, сохраняя серьезнейшее выражение лица. Наконец уже в конце моста наш путь был прегражден воротцами в виде вертящегося креста. Я спокойно повернул крест и прошел. Но этот способ не понравился Даммиту. Он объявил, что перепрыгнет через крест, да еще сделает вольт в воздухе. Я же, по совести говоря, не считал его способным на такую штуку. Лучшие вольты по части стиля откалывает мой друг, мистер Карлейль, и так как мне известно было, что он не сумеет выкинуть такую штуку, то где ж, думал я, суметь Тобиасу Даммиту. Итак, я объявил, что он хвастунишка и берется за то, чего сделать не может. Впоследствии я раскаялся в своих словах, так как Даммит не преминул выразить, что он может это сделать и готов прозакладывать черту свою голову.

Несмотря на свое решение, о котором говорено выше, я уже собрался было обратиться к нему с увещанием, как вдруг услышал подле себя легкое покашливание, звучавшее примерно так: «Э… хм!» Я вздрогнул и с удивлением осмотрелся. Вскоре взор мой открыл в уголке галереи маленького хромого старичка почтенного вида. Внешность его могла внушить глубочайшее уважение, так как на нем была не только черная пара, но и безукоризненно чистая рубашка с аккуратно завернутыми над белым галстуком воротничками и волосы с пробором посередине, как у девочки. Руки его были задумчиво сложены на животе, а глава осторожно закатывались под лоб.

Вглядевшись пристальнее, я заметил на нем черный шелковый фартучек, и это показалось мне крайне странным. Но прежде, чем я успел сказать что-нибудь по поводу этого обстоятельства, он перебил меня вторичным «э… хм!»

Я не знал, что отвечать на это заявление. Дело в том, что на такие лаконические замечания почти невозможно ответить. Я знал одно периодическое издание, которое было приведено в полное замешательство словом: «Врешь!» Итак, без стыда сознаюсь, что я обратился за помощью к мистеру Даммиту.

– Даммит, – сказал я, – что ты на это скажешь? Или ты не слышал? Этот господин говорит: «Э… хм!»

Говоря это, я сурово смотрел на моего друга, так как, по правде сказать, чувствовал себя смущенным, а когда человек смущен, ему следует хмурить брови и казаться сердитым, если он не хочет казаться дураком.

– Даммит, – заметил я тоном, весьма напоминавшим ругательство, которого, впрочем, у меня и в мыслях не было, – Даммит, этот господин говорит: «Э… хм!»

Я не думаю утверждать, что мое замечание отличалось глубокомыслием; я сам не считал его глубокомысленным; но я давно заметил, что действие наших речей совсем не согласуется со значением, которое мы сами придаем им. Если бы я разнес его вдребезги бомбой или треснул по голове «Поэтами и поэзией в Америке», это вряд ли бы поразило его сильнее простых слов:

– Даммит, что ты на это скажешь? Или ты не слышал? Этот господин говорит: «Э… хм!»

– Что ты говоришь? – произнес он наконец, несколько раз изменившись в лице быстрее, чем пират меняет флаги, когда за ним гонится военный корабль. – Ты уверен, что он это сказал? Ну, что же, я, во всяком случае, не струшу. Сюда, «э… хм!»

Старичок, по-видимому, был очень польщен, бог знает почему. Он вылез из своего уголка, грациозно приковылял к Даммиту, схватил его руку и дружески потряс ее, глядя ему в лицо с выражением самой искренней благосклонности, какую только можно себе представить.

– Я совершенно уверен, что вы выиграете пари, Даммит, – сказал он с чистосердечнейшей улыбкой, – но все-таки нужно произвести опыт, знаете, для проформы.

– Э… хм… – отвечал мой друг, снимая сюртук, обвязывая талию платком, закатывая глаза и опуская углы губ, отчего его физиономия приняла непередаваемое выражение, – э… хм! – затем, помолчав, он снова сказал: – Э… хм! – И ничего больше я от него не слышал.

«Ага, – подумал я (но не высказал этого вслух), – это молчание Тоби Даммита что-нибудь да значит и, без сомнения, есть результат его прежней болтливости. Одна крайность вызывает другую. Желал бы я знать, помнит ли он неуместные вопросы, которые так бегло задавал в тот день, когда я прочел ему нотацию? Во всяком случае, он вылечился от трансцендентализма».

– Э… хм! – возразил Тоби, точно прочел мои мысли, с выражением замечтавшейся овцы.

Старичок взял его за руку и отвел под мост, на несколько шагов от креста.

– Друг мой, – сказал он, – я по совести считаю себя обязанным дать вам разбежаться. Постойте здесь, пока я стану у креста, чтобы видеть, красиво ли, трансцендентально ли вы перепрыгнете через него и сделаете ли пируэт в воздухе. Для проформы, только для проформы!.. Я скажу: «Раз, два, три и валяй». Допустим, что вы начнете при слове «валяй».

Тут он поместился у креста, на мгновение погрузился в глубокую задумчивость, потом взглянул вверх и, кажется, слегка улыбнулся, потом затянул тесемки своего передника, потом пристально посмотрел на Даммита и наконец произнес установленный сигнал:

– Раз, два, три – и валяй!

При слове «валяй» мой бедный друг ринулся во всю прыть. Столб не был ни особенно высок, ни особенно низок, и я был уверен, что Даммит перепрыгнет. А если нет? Да, вот вопрос: если нет? По какому праву этот старый господин заставляет другого господина прыгать? Кто он, этот нелепый старикашка? Предложи он мне прыгать, я не стану, вот и все, и знать не хочу, что он за черт. Как я уже говорил, мост был устроен в виде галереи, и в ней все время раздавалось эхо, которое я услышал особенно ясно, когда пробормотал четыре последние слова.

Но то, что я говорил, и то, что я думал, и то, что я слышал, заняло какое-нибудь мгновение. Не прошло и пяти секунд, как мой бедный Тоби прыгнул. Я видел, как он мчался, как он отделился от места и поднялся вверх, выделывая ногами самые ужасающие фигуры. Я видел, как он выкинул вверху над самым столбом пируэт, и мне показалось крайне странным, что он не продолжает подниматься. Но весь прыжок был делом одного мгновения, и я не успел хорошенько поразмыслить, как мистер Даммит шлепнулся навзничь по сю самую сторону креста. В ту же минуту я увидел, что старичок улепетывает со всех ног, поймав и завернув в передник что-то тяжелое, упавшее из-под темного свода над крестом. Все это крайне изумило меня; но некогда было думать, потому что мистер Даммит лежал не шевелясь, из чего я заключил, что чувства его оскорблены и что он нуждается в моей помощи. Я поспешил к нему и убедился, что он получил, что называется, серьезную рану. Дело в том, что он лишился головы, которую я нигде не мог найти, несмотря на самые тщательные поиски. Итак, я решился отнести его домой и послать за гомеопатами. Между тем у меня мелькнула догадка. Я открыл ближайшее окно, и печальная истина разом уяснилась мне. Футах в пяти над верхушкой столба проходила поперек моста плоская железная полоса, составлявшая часть целой системы таких же полос, служивших для укрепления постройки. Казалось очевидным, что шея моего злополучного друга пришла в непосредственное соприкосновение с острым краем этой полосы.

Он недолго жил после этой страшной потери. Гомеопаты дали ему недостаточно малую дозу лекарства, да и ту, которую давали, он не решился принять. Ему становилось все хуже и хуже, и наконец он умер: поучительный урок для всех живых бездельников. Я оросил его могилу слезами, вделал полосу в его фамильный герб, а для возмещения расходов по погребению послал мой весьма скромный счет трансценденталистам. Эти мерзавцы отказались платить, тогда я вырыл мистера Даммита из могилы и продал его на мясо для собак.

1841

Спуск в Мальштрем

Пути господни в природе и в промысле – не наши пути, и формы, которые мы создаем, несоизмеримы с беспредельностью, глубиной и неразрушимостью его творений, более глубоких, чем колодезь Демокрита.

Джозеф Гленвилль

Мы добрались до вершины главного утеса. Прошло несколько минут, пока старик отдышался и заговорил:

– Еще недавно, – сказал он наконец, – я мог бы вас провести по этой дороге не хуже младшего из моих сыновей, но года три назад случилось со мной происшествие, какого никогда не приходилось испытать ни единому смертному, а если и приходилось, то он не пережил его. Шесть часов смертельного ужаса, пережитые мною, сломили мое тело и мой дух. Вы думаете, что я очень стар, – это ошибка. Довольно было одного дня, чтобы превратить черные как смоль волосы в седые, ослабить члены и расстроить нервы так, что я задыхаюсь теперь при малейшем усилии и пугаюсь тени. Поверите ли, у меня кружится голова, когда я смотрю с этого пригорка.

«Пригорок», на котором он расположился, беззаботно растянувшись на самом краю, свесив голову и верхнюю часть туловища вниз и упираясь локтем в скользкий край, – этот «пригорок» возвышался тысячи на полторы футов над соседними утесами в виде крутой, отвесной и черной скалы. Я ни за какие деньги не согласился бы подойти ближе шести шагов к его окраине. Опасное положение товарища внушало мне такой страх, что я растянулся на земле, уцепился за кустарник и не решался даже взглянуть на небо, – мне все казалось, что ветер сорвет скалу.

Нескоро я оправился и овладел собой настолько, что решился сесть и полюбоваться на окружающий вид.

– Напрасно вы боитесь, – сказал проводник, – я нарочно привел вас сюда, чтобы вы могли видеть то место, где случилась происшествие, о котором я сейчас упоминал; я расскажу вам об этом подробно. Мы находимся теперь, – продолжал он со свойственной ему точностью, – на норвежском берегу, под шестьдесят восьмым градусом широты, в провинции Нордланд, в пустынном округе Лофоден. Скала, на которой мы сидим, – Гольсегген. Теперь приподнимитесь немножко – держитесь за траву, если кружится голова, вот так, – и взгляните на море, вон туда, за грядой туманов.

Я взглянул и увидел безбрежную даль океана, как чернила черного, так что мне вспомнилось описание Маге tenebrarum^[59] у нубийского географа. Воображение человеческое не в силах представить себе более безнадежную картину. Вправо и влево, насколько мог хватить глаз, простирались груды мрачных темных утесов, казавшихся еще угрюмее среди бешеных валов прибоя, с визгом и ревом кативших свои седые гребни. Как раз против мыса, на вершине которого мы находились, на расстоянии пяти-шести миль виднелся, почти исчезая в волнах, маленький остров, двумя милями ближе, – другой, еще меньше, голый, скалистый, усеянный грудами черных каменьев.

Океан на пространстве между берегом и самым отдаленным островом имел какой-то странный вид. Несмотря на сильнейший ветер с моря, волны кипели, вставали, двигались по всем направлениям, по ветру и против ветра. Пена была заметна только в непосредственном соседстве с утесами.

– Тот остров, что подальше, – сказал старик, – норвежцы называют Вургом. Поближе – Моское. На милю к северу – Амбаарен. Вон те утесы – Полезен, Готгольм, Кейдгельм, Суарвен и Букгольм. Подальше – между Моское и Вургом – Оттергольм, Флимен, Зандфлезен и Стокгольм. Таковы названия этих рифов, хотя зачем им даны названия – ни вы, ни я не поймем. Слышите? Замечаете перемену в море?

Мы находились уже минут десять на Гельсеггене, взбираясь на него со стороны Лофодена, так что не могли видеть моря, пока не добрались до верхушки. При последних словах старика я услышал громкий, постепенно растущий звук, напоминавший рев стада бизонов на американской прерии; в то же время поверхность моря изменилась, буруны превратились в огромный поток, стремившийся в восточном направлении. Быстрота течения возрастала на моих глазах. Через пять минут вся громада воды до самого Вурга мчалась с быстротой чудовищной, но главный поток направлялся между Моское и берегом. Он разбивался на тысячи рукавов, которые сталкивались, кипели, крутились в водоворотах бесчисленных, и все это с визгом, ревом, воем, свистом неслось на восток с неудержимой быстротой водопада.

Через несколько минут зрелище снова изменилось. Поверхность моря сделалась глаже, водовороты один за другим стали исчезать; на место их появились чудовищные полосы пены, которой раньше вовсе не было. Они расходились все дальше и дальше, сталкиваясь и принимая местами спиральное направление, предвещавшее, по-видимому, новый и более обширный водоворот. Внезапно – почти мгновенно – он явился в виде круга более мили в диаметре. Полоса сверкающей пены окаймляла устье этой исполинской воронки, но внутренность ее, насколько мог измерить глаз, имела вид гладкой, блестящей, черной, как уголь, водяной стены, наклонной к горизонту под углом градусов в сорок пять и вертевшейся с головокружительной быстротою, сотрясаясь, дрожа и оглашая окрестность ужасным не то ревом, не то визгом, какого не посылает к небесам и Ниагара в своем предсмертном борении.

Гора дрожала до самого основания, скала колыхалась. Я бросился ничком и уцепился за тощую траву.

– Это, – сказал я наконец, – это может быть только большой водоворот Мальштрема.

– Да, так его называют иногда, – отвечал старик. – Мы, норвежцы, называем его Москоештрем, от острова Моское.

Описания этого водоворота, которые мне случалось читать, вовсе не подготовили меня к такому зрелищу. Очерк Ионы Рамуса, быть может, самый обстоятельный из всех, не дает ни малейшего понятия о великолепии и ужасе зрелища, ни о подавляющем чувстве небывалого, охватывающем зрителя. Не знаю, когда и с какой точки этот писатель наблюдал Мальштрем, но уж, во всяком случае, не с Гельсеггена и не во время шторма. Впрочем, я позаимствую у него некоторые подробности, хотя, повторяю, они не дадут никакого понятия о действительном характере зрелища.

– Между Лофоденом и Моское, – говорит Рамус, – глубина моря от тридцати пяти до сорока фатомов, но по сторону острова, по направлению к Веру (Вург) она так незначительна, что корабль даже в самую тихую погоду рискует разбиться о подводный камень. Во время прилива течение стремится к берегу, между Моское и Лофоденом, с поразительной быстротой, при отливе же несется обратно с таким неистовым бешенством, что самый грозный и бурный водопад не сравнится с этим потоком: грохот его слышится за несколько миль; местами образуются водовороты, или воронки такой громадной величины, что корабль, попавший в подобную пучину, идет ко дну и разбивается вдребезги о камни. Осколки его выбрасываются во время затишья. Но эти промежутки затишья бывают только между приливом и отливом при тихой погоде и длятся не более четверти часа. Когда поток достигает наибольшей быстроты и бешенство его усиливается штормом, опасно приближаться к нему на норвежскую милю. Случалось, что лодки и корабли уносило в пучину, хотя они находились еще далеко от нее. Случается также, что кит подплывет слишком близко к этому месту и поток уносит его. Невозможно описать, как он бьется и ревет в бесполезной борьбе с бешеной стихией. Однажды медведь, вздумавший переплыть от Лофодена к Моское, был затянут водоворотом, причем ревел так страшно, что слышно было на берегу. Огромные сосны и ели, увлеченные потоком, вылетают обратно изодранные и расщепленные до такой степени, что кажутся обросшими щетиной. Это показывает, что дно состоит из камней и утесов. Направление потока изменяется под влиянием прилива и отлива через каждые шесть часов. В 1645 году, утром, в воскресенье, на Масленице, он свирепствовал с такой силой, что каменные дома на берегу разваливались…

Я не понимаю, каким образом возможно определить глубину водоворота. «Сорок фатомов», без сомнения, относится к той части потока, которая непосредственно примыкает к Моское или Лофодену. В центре Москоештрема глубина, без сомнения, несравненно больше; чтобы убедиться в этом, довольно заглянуть в устье воронки с вершины Гельсеггена. Глядя с утеса на эту адскую пучину, я не мог не улыбнуться простодушию честного Ионы Рамуса, который рассказывает о потоплении китов и медведей как о чем-то невероятном. Мне ясно было, что огромнейший линейный корабль, попав в сферу действия этого течения, будет унесен, как пух, ураганом и исчезнет мгновенно.

Несостоятельность попыток объяснить это явление – некоторые из них казались мне довольно убедительными при чтении – слишком очевидна. Вообще принято думать, что единственная причина Мальштрема, как и трех меньших водоворотов между Фаррерскими островами, «встреча волн, поднимающихся или падающих во время прилива или отлива, с грядой скал и рифов, которая стесняет их так, что они обрушиваются в виде водопада. Таким образом, чем выше прилив, тем глубже падение; а естественным следствием этого является водоворот, всасывающая сила которого достаточно известна по опытам в меньших размерах».

Так сказано в «Encyclopaedia Britannica»^[60]. По мнению Кирхера и некоторых других, в центре Мальштрема находится пропасть, которая проникает далеко в глубь земли и выходит на поверхность в каком-нибудь отдаленном пункте – в Ботническом заливе, например. Признаюсь, это вздорное мнение казалось мне наиболее вероятным теперь, когда я рассматривал водоворот с вершины утеса. Я сообщил о нем проводнику, но, к моему удивлению, он объявил, что совершенно не согласен с ним, хотя это мнение общепринятое в Норвегии. Что касается вышеприведенного объяснения, то он откровенно заявил, что не понимает его. В этом мы сошлись: действительно, объяснение, быть может, очень разумно на бумаге, но совершенно непонятно и даже нелепо, когда видишь пучину воочию.

– Теперь вы можете хорошо рассмотреть водоворот, – сказал старик, – и, если у вас хватит духа пробраться вокруг утеса в местечко, защищенное от ветра, где шум и грохот не будет заглушать моих слов, я расскажу вам историю, из которой вы увидите, что я довольно таки близко познакомился с Москоештремом.

Я последовал его приглашению, и он начал:

– Я и двое моих братьев занимались рыбной ловлей у островов за Моское, поблизости от Вурга. У нас была маленькая шхуна в семьдесят тонн. Во время сильных волнений всегда можно наловить рыбы, лишь бы хватило смелости; но из всех лофоденских рыбаков только мы трое решались пускаться к этим островам. Главное место ловли значительно южнее; там всегда можно найти рыбу; туда и отправляются наши рыбаки. Но самые лучшие местечки между утесами, близ Вурга, тут и улов богаче, и рыба самых разнообразных пород. Нам случалось в один день наловить больше, чем иной, более трусливый, налавливал в неделю. В сущности, мы пускались в спекуляцию: презрение к смерти заменяло труд, смелость отвечала за капитал.

Мы оставляли шхуну в бухточке миль за пять отсюда, а при хорошей погоде пользовались непродолжительным затишьем между приливом и отливом, проплывали по главному протоку Москоештрема и бросали якорь подле Оттергольна или Зандфлезена, где водоворот свирепствовал не так сильно. Тут мы дожидались следующего затишья, а когда оно наступало, возвращались домой. Эти поездки мы предпринимали при сильном боковом ветре, когда были уверены, что он не прекратится до нашего отъезда, и очень редко ошибались в расчете. Только два раза в течение шести лет нам случилось простоять на якоре всю ночь по милости мертвого штиля, явления очень редкого в этой местности; а однажды буря задержала нас на целую неделю, так что мы чуть не околели с голода. На этот раз мы были бы унесены в море (водоворот крутил нас до того, что мы запутали якорь и тащили его по грунту), если бы мы не попали в одно из бесчисленных переменных течений, направляющихся сегодня в одну сторону, завтра – в другую, которое занесло нас в затишье, к Флимену, где удалось нам лечь на якорь.

Я не могу изобразить и тысячной доли тех затруднений, которые нам приходилось испытывать. Место это неудобное для плаванья даже в тихую погоду. Однако нам всегда удавалось благополучно справляться с самим Москоештремом, хотя, признаюсь, у меня не раз душа уходила в пятки, когда нам случалось запоздать иди слишком поторопиться. Ветер не всегда был так силен, как мы рассчитывали, так что мы с трудом ускользали от потока. У старшего брата моего был сын восемнадцати лет, у меня – двое молодцов. В таких случаях они много помогали нам, работая веслами, да и в рыбной ловле оказывали немалую поддержку, но мы не всегда решались брать их с собой: не хватало духа подвергать ребят такой опасности, так как опасность в конце концов была чрезвычайная.

Через несколько дней исполнится три года со времени происшествия, о котором я намерен вам рассказать. Оно случилось 10 июля 18… года – день, памятный для здешнего населения. Такого страшного урагана, какой пришлось нам испытать в этот день, не было на памяти человеческой. А между тем все утро и позднее, почти до сумерек, погода стояла чудесная, дул свежий, легкий ветерок с юго-запада, солнце ярко светило, и самые опытные из наших моряков в мыслях не имели того, что случилось к вечеру.

Мы трое – я и мои братья – отправились к островам около двух часов пополудни и скоро нагрузили рыбой шхуну. Мы все заметили, что рыба ловилась, как никогда. Было ровно семь по моим часам, когда мы отплыли домой, рассчитывая миновать самую опасную часть потока во время затишья, которое должно было наступить в восемь часов.

Мы отплыли под свежим ветром, дувшим справа от кормы и сначала шли очень быстро, не предвидя никакой опасности, да и не было никаких признаков опасности. Но у Гельсеггена ветер внезапно переменился. Явление было совершенно необычайное – ничего подобного не случалось с нами раньше, – так что я почувствовал какое-то смутное беспокойство. Мы попытались плыть дальше, но это оказалось невозможным по милости бурунов. Тогда я предложил было вернуться и лечь на якорь, но тут, взглянув на небо, мы увидели странное медно-красное облако, которое уже заволокло весь горизонт и росло с поразительною быстротою. Ветер внезапно стих, и мы застряли на месте, двигаясь то туда, то сюда, во все стороны. Впрочем, мы не успели даже сообразить, в чем дело. Не прошло минуты, как налетел ураган, не прошло двух минут, как небо покрылось густыми тучами – и наступила такая кромешная тьма, что мы не могли видеть друг друга.

Было бы безумием пытаться описывать этот ураган. Старейший из норвежских моряков никогда не испытывал ничего подобного. Мы кинулись убирать паруса, но при первом же порыве вихря мачты снесло за борт, точно срезало. Главная мачта увлекла за собой моего меньшего брата, который привязал себя к ней для безопасности.

Наша шхуна походила на перышко, брошенное в пучину. У нее была совершенно ровная палуба с маленьким люком на носу; этот люк мы всегда закрывали, отправляясь в море. Без этой предосторожности мы, без сомнения, пошли бы теперь ко дну, так как по временам совершенно погружались в воду. Как уцелел мой брат, я не знаю и никогда не мог узнать. Что касается меня, то, выпустив фок-зейль, я кинулся ничком на палубу, уперся ногами в узкий шкафут, а руками уцепился за рым-болт у подножия передней мачты. Я сделал это – лучшее, что я мог сделать, – совершенно бессознательно, так как был слишком ошеломлен, чтобы рассуждать и соображать.

Как я уже сказал, по временам мы совершенно погружались в воду; в таких случаях я старался не дышать и изо всех сил держался за рым-болт. Когда становилось невмочь, поднимался на колени и высовывал голову из воды. Но вот суденышко наше встряхнулось, как встряхивается собака, выйдя из воды, и поднялось над морем.

Я немного опомнился и стал собираться с мыслями, когда кто-то схватил меня за руку. То был мой старший брат. Сердце мое затрепетало от радости, так как я был уверен, что его снесло за борт, но в ту же минуту радость сменилась ужасом; он нагнулся к моему уху и крикнул только одно слово: «Москоештрем».

Как передать, что я почувствовал в эту минуту? Я затрясся как в лихорадке. Я знал, что значит это слово, что он хочет мне сказать. Ветер мчал наше судно в водоворот Мальштрема, и ничто не могло спасти нас!

Пересекая главный поток, мы всегда держались как можно дальше от водоворота, даже при тихой погоде, да и то дожидались затишья. Теперь же несло нас в самый водоворот, да еще при таком урагане! Конечно, подумал я, мы попадем туда как раз во время затишья – значит, есть еще надежда… Но в ту же минуту я выругал сам себя за эту безумную мысль. Разумеется, никакой надежды нет, я очень хорошо понимал, что гибель неизбежна, хотя бы мы были на девяностопушечном корабле.

Между тем первый натиск шторма ослабел, или, быть может, мы привыкли к нему, во всяком случае, поверхность моря, до тех пор гладкая и ровная, вздулась чудовищными валами. На небе тоже произошла странная перемена. Всюду кругом оно оставалось черным, как вар, только над головой прояснело в виде круглой площадки чистейшей лазури, с которой светила яркая полная луна. Теперь мы могли ясно различать все окружающие предметы, но, боже, что за картина осветилась перед нами!

Я пробовал заговорить с братом, но грохот, причины которого я не понимал, до того усилился, что он не слышал слов моих, хотя я кричал во все горло над самым его ухом. Но вот он покачал головой, побелев как полотно, и поднял палец, точно хотел сказать: слушай!

Сначала я не понимал, но вскоре у меня мелькнула ужасная мысль. Я вынул из кармана часы, посмотрел на циферблат при свете луны и швырнув их в море, залился слезами. Они показывали семь. Мы упредили момент затишья; водоворот был в полном разгаре!

Ежели судно хорошей постройки, тщательно удиферентовано, не слишком нагружено и идет полным ветром, волны точно подкатываются под него – зрелище, которое всегда удивляет не моряка. До сих пор мы легко скользили по волнам, но вот исполинский вал подхватил нас под корму и стал поднимать – выше – выше – точно на небо. Я бы не поверил, что волна может подняться на такую высоту. Затем мы помчались вниз быстро-быстро – так что я почувствовал дурноту и головокружение, точно падал с высокой горы. Но пока мы были наверху, я успел бросить взгляд кругом, и этого взгляда было достаточно. Я тотчас определил наше положение. Водоворот Москоештрем находился за четверть мили от нас, но он так же мало походил на обычный знакомый мне Москоештрем, как пучина, которую вы видите перед собой, на мельничный ручей. Если бы я не знал, где мы находимся и чего должны ожидать, я бы совсем не узнал местности. Я невольно закрыл глаза от ужаса. Веки сомкнулись сами собою, точно в судороге.

Минуты через две волнение сразу улеглось, и мы попали в пояс пены. Судно круто повернуло налево и помчалось в этом направлении с быстротой молнии. В ту же минуту оглушительный рев превратился в пронзительный свист – точно несколько тысяч пароходов вздумали разом выпустить пар. Теперь судно мчалось в поясе пены, которая всегда окаймляет устье водоворота, и я ждал, что мы вот-вот ринемся в бездну. Мы различали ее очень неясно, так как судно неслось с чудовищною быстротой. Казалось, оно совсем не погружается в воду, а скользит по поверхности пены, подобно мыльному пузырю. Правой стороной оно было обращено к водовороту, а левой – к океану, который мы только что оставили. Он стоял стеной, заслоняя от нас горизонт.

Как это ни странно, но теперь, когда мы находились на краю бездны, я был гораздо спокойнее, чем раньше, когда мы приближались к ней. Утратив всякую надежду, я не испытывал ужаса, который так придавил меня вначале. Вероятно, отчаяние придало мне силы.

Вы примете мои слова за похвальбу, но, уверяю вас, в эту минуту я думал, как прекрасна подобная смерть и как нелепо беспокоиться о своей ничтожной особе при виде такого чудесного проявления могущества божия. Кажется даже, я покраснел от стыда, подумав это. Немного погодя я не на шутку заинтересовался самим водоворотом. Мне положительно хотелось исследовать его пучины, хотя бы ценою жизни; и я жалел только, что нельзя будет поведать старым товарищам о тайнах, которые мне доведется увидеть. Без сомнения, это странные мысли для человека, находящегося в таком положении. Я часто думал с тех пор, что быстрое вращение судна привело меня в такое возбужденное состояние.

Было и другое обстоятельство, подействовавшее на меня успокоительно, именно – то, что мы находились под защитой от ветра. Как вы сами видите, полоса пены находится значительно ниже уровня океана, который возвышался налево от нас, в виде громадной черной стены. Если вы никогда не бывали на море при сильном волнении, то не можете представить себе, до чего томительно действуют ветер и пена. Они ослепляют, оглушают, душат вас, отнимают у вас всякую способность к мысли и к действию. Но теперь мы были избавлены от этой муки, как приговоренные к смерти преступники, которым разрешают пользоваться маленькими удобствами, не дозволявшимися, пока участь подсудимых еще не была решена.

Невозможно сказать, сколько кругов мы сделали в поясе пены. Мы вертелись в нем около часа, постепенно приближаясь к окраине. Все время я держался за рым-болт. Мой брат ухватился за пустой бочонок от воды, привязанный на корме, единственный предмет, оставшийся на палубе, когда ураган налетел на нас. А когда мы приблизились к краю воронки, брат оставил бочонок, подполз ко мне и тоже ухватился за рым-болт, стараясь в припадке ужаса оттолкнуть мои руки, так как для нас обоих он был слишком мал. Не могу выразить, как я был огорчен этим поступком, хотя и видел, что брат себя не помнит, что он помешался от ужаса. Я не стал с ним бороться. Я знал, что все равно, будем ли мы держаться или нет. Итак, я предоставил ему рым-болт, а сам перебрался на корму. Это было не особенно трудно, так как шхуна неслась ровно и держалась прямо на киле, покачиваясь только из стороны в сторону. Не успел я ухватиться за бочонок, как судно разом накренилось на левый борт и ринулось в пучину. Я прошептал молитву и приготовился к смерти.

Чувствуя сильное головокружение, я бессознательно прижался к бочонку и закрыл глаза. В течение нескольких секунд я не решался открыть их, ожидая смерти с минуты на минуту и удивляясь, что еще не задыхаюсь в воде в предсмертном борении. Но минута проходила за минутой. Я все еще был жив. Чувство падения исчезло; по-видимому, судно неслось так же, как раньше, в поясе пены. Я собрался с духом и открыл глаза.

Никогда не забуду охвативших меня чувств ужаса, благоговения и удивления. Шкуна точно волшебством висела на внутренней поверхности воронки громадных размеров, чудовищной глубины, с совершенно гладкими стенами. Можно было подумать, что они выстроены из черного дерева, если б они не вертелись с неистовой быстротой, отсвечивая странным сказочным блеском в лучах полной луны, струившей потоки золотого света далеко в глубь бездны.

В первую минуту я был слишком ошеломлен, чтобы различать подробности. У меня было только общее впечатление величия и ужаса. Но, оправившись немного, я начал вглядываться. Положение шхуны на наклонной плоскости водоворота давало мне возможность заглянуть глубоко в пучину. Судно держалось совершенно прямо на киле, иными словами, палуба его находилась в плоскости, параллельной плоскости воды, но так как последняя была наклонена под углом градусов в сорок пять с лишним, то казалось, будто мы лежим на бимсе. Тем не менее мне было так же легко вставать и ходить, как если бы мы стояли совершенно прямо: я объясняю это быстрым вращением шхуны.

Лунный свет, казалось, стремился проникнуть как можно глубже в пропасть, но я не мог ничего разглядеть в ней по причине густого тумана, над которым перекинулась радуга в виде узкого зыбкого мостика, вроде того, который, по словам мусульман, служит единственной тропинкой между Временем и Вечностью. Этот туман или пена происходил, без сомнения, вследствие столкновения исполинских стен водоворота на дне. Но вопль, поднимавшийся к небесам из этого тумана, не передаваем словами.

Ринувшись из пояса пены в пропасть, мы разом опустились довольно глубоко вниз, но затем движение изменилось. Мы описывали круги, двигаясь с изумительной быстротой, чудовищными скачками или прыжками, но опускаясь сравнительно медленно.

Вглядевшись попристальнее, я заметил, что не мы одни были увлечены водоворотом. Над нами и под нами виднелись обломки кораблей, бревна, стволы деревьев и менее крупные предметы: бочки, изломанные ящики, домашние вещи, доски. Я уже говорил, что чувство ужаса сменилось во мне любопытством почти неестественным. Оно возрастало по мере того, как мы приближались к страшной развязке. Я с удивительным вниманием рассматривал предметы, вертевшиеся вместе с нами. Очевидно, я находился в горячечном состоянии, так как мне доставляло удовольствие вычислять относительную скорость движения различных предметов. Например, я поймал себя на таком расчете: «Эта ель, без сомнения, первая исчезнет в пучине» – и был неприятно поражен, когда расчет не оправдался: обломок голландского корабля обогнал ель и скрылся в бездне. То же повторилось несколько раз, и этот факт, эти постоянные ошибки в расчете натолкнули меня на мысль, от которой члены мои снова задрожали и сердце заколотилось в груди.

Но это было волнение надежды, а не ужаса. Надежда возникла частью из воспоминаний, частью из теперешних наблюдений. Я вспомнил о бесчисленных обломках, поглощенных Москоештремом и выброшенных на берега Лофодена. Большая часть их разбита, изломана, расщеплена, исковеркана жесточайшим образом, но я отчетливо помнил, что некоторые были совершенно целы и невредимы. Мне казалось возможным лишь одно объяснение: исковерканы только те предметы, которые были поглощены вполне. Те же, которые попали в водоворот слишком поздно или, почему бы то ни было, опускались так медленно, что не успели попасть на дно воронки до начала обратного движения, могли быть выброшены без повреждений. Я заметил также три важных обстоятельства. Во-первых, чем больше были предметы, тем быстрее они спускались. Во-вторых, из тел, одинаковых по объему, сферические спускались быстрее, цилиндрические медленнее всех остальных. Позднее я не раз беседовал об этом с нашим школьным учителем, от которого и заимствовал выражения «сферические» и «цилиндрические». Он говорил, что замеченная мною разница – естественное следствие формы тел, и объяснил – только я забыл это объяснение, – почему цилиндр, захваченный водоворотом, оказывает большее сопротивление всасывающей силе, чем такое же тело другой формы^[61].

Одно замечательное обстоятельство подтверждало мои наблюдения и даже навело меня на мысль воспользоваться ими для моего избавления. Именно, чуть не при каждом круге мы обгоняли то бочонок, то рею или мачту, и многие из этих предметов, бывшие на одном уровне с нами в ту минуту, когда я решился открыть глаза, оказались теперь гораздо выше нас и, по-видимому, почти не подвинулись вниз.

Я живо сообразил, что делать. Я решил привязать себя к бочонку, за который держался, и броситься вместе с ним в пучину. Желая спасти брата, я пытался привлечь его внимание знаками, указывал на встречные бочки и всячески старался объяснить ему своей план. Кажется, он понял его, но не знаю, почему с отчаянием покачал головой и не захотел бросить рым-болт. Видя, что тут ничего не поделаешь и что времени терять нельзя, я, как ни горько мне было, предоставил его судьбе и, привязав себя к бочонку веревками, прикреплявшими его к корме, кинулся в море.

Результат был именно такой, какого я ждал. Так как я сам рассказываю вам об этом происшествии, так как вы видите, что я действительно ускользнул от гибели, знаете каким образом ускользнул и можете сами представить себе остальное, то я могу сократить рассказ. Спустя около часа после того, как я кинулся в пучину, шхуна, опустившаяся за это время глубоко вниз, завертелась с неимоверной быстротой и, увлекая за собой моего милого брата, исчезла в хаосе пены. Когда бочонок, к которому я был привязан, спустился приблизительно на половину расстояния между дном воронки и тем местом, где я бросился за борт, общий вид пучины вдруг изменился. Крутизна стен исполинской воронки сразу уменьшилась, быстрота вращения ослабевала с каждой минутой, пена и радуга исчезли, дно пучины начало подниматься. Небо было ясно, ветер упал, полная луна сияла во всем своем великолепии, когда я очутился на поверхности океана, в виду берегов Лофодена, несколько выше того места, где был водоворот Москоештрема. Наступило затишье, но волнение еще не улеглось. Меня помчало по главному рукаву и через несколько минут выбросило на берег в той части моря, куда наши рыбаки собираются на ловлю. Тут меня подобрали в лодку – изнеможенного и без языка от пережитого мною ужаса (он сказался теперь, когда опасность миновала). Рыбаки, подобравшие меня, были мои старые знакомые и товарищи, тем не менее они не узнали меня, точно я был выходец с того света. Волосы мои, черные как вороново крыло, стали седыми; да и вся наружность изменилась. Я рассказал им о моем приключении – они не поверили. Теперь я рассказываю его вам, но не надеюсь, что вы окажетесь более доверчивым, чем простые лофоденские рыбаки.

1841

Колодезь и маятник

Impia tortorum longos hic turba furores

Sanguinis innocui, non satiata, aluit.

Sospite nunc patria, fracto nunc funeris antro,

Mors ubi dira fuit, vita salusque patent^[62].

Четверостишие, составленное для надписи на воротах рынка, который предполагалось соорудить на месте Якобинского клуба в Париже

Меня всего сломила, сокрушила эта долгая агония; и когда наконец они меня развязали и позволили сесть, то я почувствовал, что теряю сознание. Последняя фраза, коснувшаяся моего слуха, был приговор – страшный смертный приговор, после которого голоса инквизиторов как будто слились в неясном жужжании. Этот звук напоминал мне почему-то идею кругового движения – может быть, оттого, что в моем воображении я сравнивал его с звуком мельничного колеса; но это продолжалось недолго. Вдруг мне больше ничего не стало слышно, но зато я еще несколько времени продолжал видеть – и как преувеличено было то, что я видел! Мне представлялись губы судей: они были совсем белые, белее листа, на котором я пишу эти строки, и тонки до невероятности. Еще тоньше казались они от жесткого, непреклонного выражения решимости и строгого презрения к человеческим страданиям. Я видел, как эти губы произносили приговор моей судьбы: они шевелились, слагая смертную фразу, в которой я различал буквы моего имени, – и я содрогался, чувствуя что за их движением не следовало никакого звука.

Я видел также, в продолжение нескольких минут томительного ужаса, тихое и едва заметное колебание черных драпировок, облекавших стены залы; потом взгляд мой упал на семь больших подсвечников, поставленных на столе. Сначала они представились мне как образ Милосердия, подобно белым и стройным ангелам, которые должны были спасти меня, но вдруг смертельная тоска охватила мою душу, и каждая фибра моего существа встрепенулась как бы от прикосновения вольтова столба, – формы ангелов превратились в привидения с огненными головами, и я почувствовал, что от них мне нечего надеяться помощи. Тогда в уме моем проскользнула, как богатая музыкальная нота, мысль о сладком покое, который ждет нас в могиле. Мысль эта мерцала во мне слабо и будто украдкой, так что я долго не мог сознать ее вполне; но в ту минуту, как мой ум начал оценять и лелеять ее, фигуры судей внезапно исчезли, большие подсвечники потухли, наступила непроглядная тьма, и все мои ощущения слились в одно, как будто душа моя вдруг нырнула в какую-то бездонную глубь. Вселенная превратилась в ночь, безмолвие и неподвижность.

Я был в обмороке, но не могу сказать, чтоб лишился всякого сознания. То, что мне оставалось от этого сознания, я не стану даже пробовать определять или описывать, но я знаю, что не все еще меня покинуло. В глубочайшем сне – нет! В бреду – нет! В обмороке – нет! В смерти – нет! Даже в самой могиле не все покидает человека, иначе для него не было бы бессмертия. Пробуждаясь от глубокого сна, мы непременно разрываем сеть какого-нибудь сновидения, хотя секунду спустя, может быть, уже и не помним этого сновидения. При возвращении от обморока к жизни бывают две степени: в первой мы ощущаем существование нравственное, во второй – существование физическое. Мне кажется вероятным, что если б, дойдя до второй степени, можно было вызвать все ощущения первой степени, то мы бы нашли в ней все красноречивые воспоминания бездны неосязаемого мира. А что такое эта бездна? Как отличим мы ее тени от теней смерти? И если впечатления того, что я назвал первой степенью, не возвращаются по призыву нашей воли, то разве не бывает, что после долгого промежутка они являются неожиданно сами собою, и мы тогда изумляемся – откуда могли они взяться? Тот, кому никогда не случалось быть в обмороке, не знает, какие в это время представляются, посреди клубов пламени, дворцы и странно знакомые лица; тот не видал, какие носятся в воздухе меланхолические видения, недоступные простому взгляду; тот не вдыхал запаха неизвестных цветов, не следил за звуками таинственной мелодии, прежде никогда им не слышанной.

Посреди моих повторяемых и энергических усилий уловить какой-нибудь след сознания в том состоянии ничтожества, в котором находилась душа моя, выдавались по временам минуты, когда мне казалось, что я успеваю в этом. В эти короткие минуты мне представлялись такие воспоминания, которые, очевидно, могли относиться только к тому состоянию, когда сознание было во мне, по-видимому, уничтожено.

Эти тени воспоминания рисовали мне очень неясно какие-то большие фигуры, которые поднимали меня и безмолвно несли меня вниз… потом еще ниже, и все ниже и ниже – до тех пор, пока мною овладело страшное головокружение при мысли о бесконечном нисхождении. Помнился мне также какой-то неопределенный ужас, леденящий сердце, хотя оно было в то время сверхъестественно спокойно. Потом все стало недвижно, как будто те, которые несли меня, перешли в своем нисхождении за границы безграничного и остановились, подавленные бесконечной скукой своего дела. После того душа моя припоминает ощущение сырости и темноты, и потом все сливается в какое-то безумие – безумие памяти, не находящей выхода из безобразного круга.

Внезапно звук и движение возвратились в мою душу – сердце беспокойно забилось, и в ушах моих отдавался гул его биения. Затем пауза – и все опять исчезло. Потом снова звук, движение и осязание как будто пронизали все мое существо, и за этим последовало простое сознание существования без всякой мысли. Такое положение длилось долго. Потом чрезвычайно внезапно явилась мысль, нервический ужас и энергическое усилие понять, в каком я нахожусь состоянии. Потом пламенное желание снова впасть в бесчувственность и, наконец, быстрое пробуждение души и попытка к движению. Тогда явилось полное воспоминание о процессе, о черных драпировках, о приговоре, о моей слабости, о моем обмороке; о том же, что было дальше, я забыл совершенно и только впоследствии с величайшими усилиями достиг того, что вспомнил об нем, но и то в неясных чертах.

До этой минуты я не открывал глаз; я чувствовал только, что лежу на спине и не связанный. Я протянул руку, и она тяжело упала на что-то сырое и жесткое; я так и оставил ее на несколько минут, ломая себе голову, чтоб угадать, где я нахожусь и что со мной сталось. Мне очень хотелось осмотреться кругом, но я не решался – не потому, чтоб боялся увидать что-нибудь страшное, но меня ужасала мысль, что я ничего не увижу. Наконец с сильным замиранием сердца я быстро открыл глаза, и мое ужасное опасение подтвердилось: меня окружала тьма ночи.

Я с усилием вдохнул воздух, потому что мне казалось, что густота мрака давит и душит меня – до того тяжела была атмосфера. Продолжая спокойно лежать на спине, я начал напрягать все силы моего рассудка, чтоб припомнить обычаи инквизиции и понять мое настоящее положение. Надо мною был произнесен смертный приговор, и с тех пор, кажется, прошло довольно долго времени, но мне ни на минуту не пришла в голову мысль, что я уже умер. Подобная идея, вопреки всем литературным фикциям, совершенно несовместна с действительным существованием; но где же я был, и в каком состоянии? Я знал, что приговоренные к смерти умирали обыкновенно на аутодафе, и даже в самый вечер моего суда была отпразднована одна из этих церемоний. Привели ли меня опять в мою темницу, чтоб ожидать там следующего аутодафе, которое должно совершиться чрез несколько месяцев?.. Я тотчас понял, что этого быть не могло, потому что все жертвы были вытребованы разом, притом же в моей первой темнице, так как и в кельях всех толедских узников пол был вымощен камнем, и свет не был из нее совершенно исключен.

Вдруг ужасная мысль пришла мне в голову, и вся кровь моя бурным потоком прилила к сердцу; на несколько минут я снова впал в беспамятство. Придя в себя, я разом вскочил на ноги, содрогаясь каждой фиброй моего существа, и начал ощупывать руками вокруг себя и над собою во всех направлениях. Хотя ничего не попадалось мне под руку, но я боялся сделать шаг, чтоб не удариться о стены моей гробницы. Пот выступил из всех моих пор и холодными каплями застыл у меня на лбу; агония неизвестности сделалась наконец невыносима, и я осторожно двинулся с места, вытянув руки вперед и расширяя глаза, в надежде уловить откуда-нибудь луч света. Так сделал я несколько шагов, но все кругом было темно и пусто, и вздохнул свободнее. Мне показалось очевидным, что еще не самая страшная участь мне суждена.

Пока я продолжал осторожно подвигаться вперед, все бесчисленные, нелепые слухи об ужасах толедских темниц начали приходить мне на память. Странные вещи рассказывали об этих темницах – я всегда считал их за басни, – но, тем не менее, они были так страшны и таинственны, что о них говорилось не иначе как шепотом. Должен ли я был умереть с голоду в этом подземном мире мрака или меня ожидала еще ужаснейшая казнь?.. Что в результате должна была быть смерть, и смерть горькая – в этом я не сомневался: я слишком хорошо знал характер моих судей. Весь вопрос, мучивший и занимавший меня, состоял только в том, какого рода и в какое время воспоследует эта смерть.

Наконец мои протянутые руки встретили твердое препятствие: это была стена, по-видимому, сложенная из камней, очень гладкая, сырая и холодная. Я пошел вдоль ее, ступая с недоверчивостью по полу при воспоминании о некоторых рассказах. Однако ж таким способом никак нельзя было определить размер моей темницы, потому что я мог обойти кругом ее и возвратиться на прежнее место, не замечая этого, так как стена была везде ровная. С этой мыслью, я начал искать ножик, который был у меня в кармане, когда меня повели к суду; но его уже не было, и моя прежняя одежда была заменена платьем из грубой саржи. Я было хотел засунуть острие ножа в какую-нибудь расщелину стены, чтоб обозначить место, от которого отправлюсь. Это было нетрудно сделать и другим способом, но в беспорядке моих мыслей мне показалось, что это непреодолимая трудность.

Я оторвал от моего платья кромку и положил ее на землю во всю длину, прямым углом от стены. Обходя ощупью мою темницу, я должен был непременно наткнуться опять на этот лоскут, когда окончу круг. По крайней мере, я так думал, не взявши в расчет размера темницы и моей слабости. Пол был сырой и скользкий; несколько времени я шел на нем, спотыкаясь, потом поскользнулся и упал. От чрезвычайной усталости мне не хотелось вставать, и, оставшись в лежачем положении, я заснул.

Проснувшись и протянув руку, я нашел возле себя хлеб и кружку воды. Ум мой был слишком утомлен, чтоб размышлять об этом обстоятельстве, и я начал есть и пить с жадностью. Спустя несколько времени я опять принялся за свое путешествие вокруг тюрьмы и с большим трудом дошел наконец до куска саржи. В ту минуту, как я упал, я насчитал уже 52 шага, а в этот второй раз – еще 48 шагов. Следовательно, все вместе составляло сто шагов, и, считая два шага за ярд, я предположил, что темница имеет пятьдесят ярдов в окружности. Впрочем, я попадал на много углов в стене, так что никак не мог определить форму склепа, потому что я все не мог удержаться от мысли, что это склеп.

Меня не особенно интересовали эти открытия; я от них ничего не надеялся, но какое-то неопределенное любопытство побуждало меня продолжать их. Оставивши стену, я решился пройти в пространство по прямой линии; сначала я подвигался с чрезвычайной осторожностью, потому что почва была неверная и скользкая, но наконец ободрился и пошел с уверенностью вперед. Пройдя десять или двенадцать шагов, я зацепился ногой за остаток оборванной кромки моего платья и упал со всего размаху лицом вниз.

Растерявшись от падения, я не вдруг заметил довольно удивительное обстоятельство, привлекшее мое внимание несколько секунд спустя. Вот что это было: подбородок мой упирался в пол темницы, а губы и верхняя часть головы, хотя опущенные еще ниже подбородка, не дотрагивались ни до чего. В то же время мне показалось, что какой-то сырой пар и запах грибов поднимается ко мне снизу. Я начал щупать вокруг себя и вздрогнул, догадавшись, что упал на самый край кругообразного колодца, которого величину мне невозможно было определить в эту минуту. Ощупывая его края, мне удалось отделить от них небольшой кусочек камня, и я бросил его в пропасть, прислушиваясь к его рикошетам; в своем падении он ударялся о края колодца и наконец погрузился в воду со звуком, который повторило эхо. В эту минуту над головой моей послышался шум, как будто отворилась и тотчас же затворилась дверь, и слабый луч света, внезапно прорезав темноту, так же внезапно исчез.

Я ясно увидел, какая участь была мне приготовлена, и обрадовался, что случай спас меня от нее. Сделай я еще шаг, и не видать бы мне больше света! Эта избегнутая мною смерть имела именно тот характер, который я считал баснословным и нелепым в рассказах об инквизиции. Ее жертвы всегда обрекались на смерть или с жесточайшими физическими мучениями, или со всеми ужасами нравственной пытки. Мне суждена была эта последняя; нервы мои были до того расстроены долгими страданиями, что я вздрагивал при звуке собственного голоса и сделался во всяком отношении отличным субъектом для того рода пытки, которая меня ожидала. Дрожа всеми членами, я ощупью отступил снова к стене, решившись лучше умереть там, чем подвергнуться ужасам колодцев, которых воображение мое представляло несколько во мраке моей темницы. При другом настроении ума я бы имел мужество покончить разом со всеми этими муками, кинувшись в зияющую пропасть, но теперь я был совершенный трус. Притом же мне невозможно было забыть то, что я читал об этих колодцах, а именно – что против внезапного уничтожения жизни были приняты там самые тщательные предосторожности тем самым адским гением, который изобрел весь этот план.

От сильного волнения я не мог спать несколько часов, но наконец снова заснул. Проснувшись, я опять нашел возле себя хлеб и кружку воды. Жажда сжигала меня, и я разом опорожнил кружку. Вероятно, в воду было что-нибудь подсыпано, потому что едва я ее выпил, как тотчас заснул глубочайшим сном, подобным сну смерти. Сколько времени он продолжался, я не знаю, но когда я открыл глаза, предметы вокруг меня были видимы. Благодаря какому-то странному серому свету, неизвестно откуда исходящему, я мог видеть все пространство моей темницы.

Я очень ошибся в ее размере; стены не могли иметь больше двадцати пяти ярдов в окружности, и на несколько минут это открытие чрезвычайно меня смутило, хотя, по правде сказать, смущаться было нечем, потому что, при ужасных обстоятельствах, окружавших меня, что могла значить большая или меньшая величина темницы? Но душа моя странно привязывалась к этим мелочам, и я старался отдать себе отчет, почему мог ошибиться в моем измерении. Наконец истина блеснула мне как молния. В первой моей попытке обойти темницу я отсчитал пятьдесят два шага до той минуты, когда упал; я должен был быть в это время шагах в двух от лоскутка саржи, потому что уже обошел почти всю стену кругом. Но тут я заснул и, проснувшись, вероятно, пошел назад и, таким образом, сделал двойной обход. Беспорядок в мыслях препятствовал мне заметить, что в начале обхода стена была у меня по левую руку, а при конце она очутилась по правую.

Я также ошибся относительно формы здания. Идя ощупью, я попадал руками на много углов, и оттого мне казалось, что постройка стен очень неправильна. Вот что значит действие совершенной темноты на человека, пробуждающегося от обморока или сна! Эти углы просто были легкие неровности в стене; общая же форма темницы была четвероугольная. То, что я принял за камни, оказалось теперь плитами железа или другого какого металла, которого спайки и составляли неровности. Вся поверхность этой металлической постройки была грубо испачкана всеми отвратительными и безобразными эмблемами, порожденными суеверием монахов. Фигуры демонов с угрожающими лицами, формы скелетов и другие тому подобные изображения оскверняли стены на всем их протяжении. Я заметил, что контуры этих чудовищ достаточно явственны, тогда как краски попортились и слиняли как будто от действия сырой атмосферы. Тут я разглядел также, что пол выложен камнем; посреди его зиял кругообразный колодезь, которого я избегнул, и, кроме него, не было другого в темнице.

Все это я видел неясно и с некоторым усилием, потому что мое физическое положение странно изменилось во время моего сна. Теперь я лежал во весь рост на спине на чем-то вроде деревянной низкой скамьи, к которой я был крепко привязан длинной тесьмой, похожей на ремень. Она несколько раз обвивалась вокруг всего тела, оставляя свободными только голову и левую руку, так что я лишь с усилием мог доставать пищу, поставленную возле меня на полу в глиняном блюде. Я заметил с ужасом, что кружки не было, а между тем меня пожирала невыносимая жажда. Казалось, что довести эту жажду до последних пределов входило в план моих палачей, потому что мясо, находившееся в блюде, было изобильно приправлено пряностями.

Я поднял глаза и стал рассматривать потолок. Он был от меня на высоте тридцати или сорока футов и походил устройством на стены. В одной из его плит странная фигура привлекла мое внимание. Это было нарисованное изображение времени, как его обыкновенно представляют, только с той разницей, что вместо косы оно держало предмет, который я принял с первого взгляда за огромные нарисованные часы. Было, однако, в форме этого предмета что-то такое, что заставило меня вглядеться в него с большим вниманием, и пока я смотрел на него, подняв глаза, так как он находился прямо надо мною, мне показалось, что он шевелится. Минуту спустя эта мысль подтвердилась: внизу часов качался маятник коротким и медленным движением. Наконец, утомившись следить за его однообразным движением, я обратил взор на другие предметы моей кельи. Легкий шум привлек мое внимание, и, взглянув на пол, я увидел, что по нему ходят огромные крысы. Они вышли из колодца, который был виден мне по правую руку, и в ту минуту, как я смотрел на него, крысы стали кучами выскакивать оттуда, привлеченные запахом мяса. С большим трудом я мог отогнать их от моей пищи.

Прошло с полчаса, а может быть, и с час, потому что я не мог ясно определить времени, когда я снова поднял глаза кверху. То, что я там увидел, привело меня в недоумение и изумление. Размер маятника увеличился почти на целый ярд, и движение его стало быстрее. Но что меня больше всего смутило, так это то, что он видимо опустился. Тогда я разглядел – не стану описывать с каким ужасом, – что нижняя его оконечность состояла из блестящего стального полумесяца, имевшего около фута длины от одного рога до другого; рога были направлены кверху, а нижняя округлость, очевидно, была наточена, как бритва. Он казался так же тяжел и массивен, как бритва, утолщаясь кверху своим широким концом, и был прикреплен к тяжелому медному пруту, на котором раскачивался со свистом.

Я не мог более сомневаться в участи, приготовленной мне изобретательностью монахов. Агенты инквизиции угадали, что я открыл колодезь – колодезь, вполне достойную кару для такого еретика, как я… Я совершенно случайно избежал падения в него, но в то же время знал, что искусство делать из казни западню и сюрприз для осужденного составляет важную отрасль всей этой фантастической системы тайных экзекуций. Так как мое нечаянное падение не удалось, то в план этих демонов вовсе не входило бросить меня туда насильно, следовательно, я был обречен – на этот раз уже непременно – на другую, более приятную смерть… Более приятную! Посреди моей агонии я улыбнулся, когда мне пришло на ум это странное слово.

К чему послужит рассказывать те долгие, долгие часы ужаса, в продолжение которых я считал звучащие движения стали? Она опускалась дюйм за дюймом, линия за линией, так постепенно и незаметно, что это можно было заметить только после долгих промежутков времени, казавшихся мне веками. Все опускалась ниже – все ниже!.. Протекли целые дни – может быть, даже много дней, – прежде чем маятник начал качаться от меня достаточно близко, чтоб я мог чувствовать движение рассекаемого им воздуха. Запах наточенной стали входил в мои ноздри. Я молил небо – молил неустанно, – чтоб сталь поскорее опускалась. Я помешался, я обезумел и силился подняться на встречу этому движущемуся мечу. Потом – внезапно – глубочайшее спокойствие низошло в мою душу, и я лег неподвижно, улыбаясь этой сверкающей смерти, как ребенок дорогой игрушке.

Опять настала минута полного беспамятства, хотя на весьма короткое время, потому что, придя в себя, я не нашел, чтоб маятник заметно опустился. Однако это время могло быть и долгое, потому что я знал, что вокруг меня были демоны, которые подметили мой обморок и могли остановить движение маятника по своей воле. Опомнившись совершенно, я почувствовал невыразимую, болезненную слабость, как будто от долгого голода. Даже посреди настоящих мук природа требовала пищи. С тяжелым усилием я протянул мою левую руку, насколько позволяли мои узы, и достал небольшой остаток мяса, оставленный крысами. Пока я подносил его ко рту, в уме моем мелькнула какая-то бессознательная мысль радости и надежды. По-видимому, что могло быть общего между мною и надеждой? Но я повторяю, что эта мысль была бессознательная – человеку часто приходят такие мысли без формы. Я чувствовал только, что это была мысль радости и надежды, но она угасла почти в ту же минуту, как родилась. Напрасно я старался опять вызвать, уловить ее: мои долгие страдания почти уничтожили во мне все умственные способности. Я был безумный, идиот.

Движение маятника происходило в прямой линии надо мной, и я заметил, что полумесяц был направлен так, чтоб пройти сквозь полость сердца. Он сначала только заденет саржу моего платья, потом возвратится и прорежет ее, и потом опять, и опять. Несмотря на огромное пространство кривой линии, описываемой им (около тридцати футов), и на силу его взмахов, которые могли бы прорезать самые стены, он не мог в продолжение нескольких минут сделать ничего другого, как только задеть и прорвать мое платье. На этой мысли я остановился; далее я не смел идти. С упрямым вниманием я налег на одну эту мысль, как будто этим мог остановить опускание стали. Я размышлял о том, какой звук произведет полумесяц, проходя по моему платью, и какое ощущение произведет на мои нервы трение саржи о мое тело. Я до тех пор углублялся в это, пока у меня в зубах начался зуд.

Ниже – еще ниже – он все скользил ниже. Я сравнивал быстроту его раскачивания с быстротой нисхождения, и это доставляло мне едкое удовольствие. Направо – налево, и потом он высоко взмахивался, и опять возвращался со скрипом и визгом, и подкрадывался к самому моему сердцу увертливо и тайком, как тигр! Я попеременно смеялся и стонал по мере того, как мне приходили эти различные мысли.

Ниже! Неизменно, безжалостно ниже! Он звучал на расстоянии трех дюймов от моей груди. Я усиливался с бешенством освободить мою левую руку: она была не связана только от локтя до кисти. Я мог доставать ею до блюда, стоявшего возле меня, и подносить ко рту пищу – больше ничего. Если б я мог разорвать тесьму, связывающую локоть, я бы схватил маятник и попробовал остановить его. Это было почти то же, что остановить катящуюся лавину!

Все ниже!.. Непрестанно, неизбежно все ниже! Я удерживал дыхание и метался при каждой вибрации, судорожно съеживался при каждом взмахе. Глаза мои следили за его восходящим и нисходящим полетом с безумным отчаянием и спазматически закрывались в ту минуту, как он опускался. Какой отрадой была бы смерть – о, какой невыразимой отрадой! И, однако, я дрожал всеми членами при мысли, что машине достаточно спуститься на линию, чтоб коснуться моей груди этой острой, блестящей секирой… Я дрожал от надежды: это она заставляла так трепетать все мои нервы и все существо мое – та надежда, которая прорывается даже на эшафот и нашептывает на ухо приговоренным к смерти, даже в тюрьмах инквизиции!

Я увидел, что десять или двенадцать взмахов приведут сталь в соприкосновение с моей одеждой, и вместе с этим убеждением в моем уме водворилось сосредоточенное спокойствие отчаяния. В первый раз после стольких часов и, может быть, дней я стал думать. Мне пришло на мысль, что бандажи или ремни, которые меня стягивали, были из одного куска, обвивавшего все мое тело. Первый надрез полумесяца, в какую бы часть ремня он ни попал, должен был ослабить его настолько, чтоб позволить моей левой руке распутать его. Но как ужасна становилась в этом случае близость стали! Самое легкое движение могло быть смертельно! Да и притом вероятно ли, чтоб палачи не предвидели и не приняли мер против этой возможности? Точно ли бандаж прикрывает мою грудь в том месте, на которое должен опуститься маятник? Трепеща лишиться последней надежды, я приподнял голову, чтоб взглянуть на свою грудь. Ремень туго обвивал мои члены во всех направлениях, исключая только то место, которое приходилось по дороге смертоносному полумесяцу.

Едва голова моя снова приняла прежнее положение, как почувствовал, что в уме моем блеснуло что-то, чего я не умею назвать иначе, как второй половиной той мысли избавления, о которой я уже говорил в то время, как первая ее половина мелькнула неясно у меня в мозгу, пока я подносил пищу к губам. Теперь вся мысль была сформирована – бледная, едва сознаваемая, но все-таки полная. Я тотчас же начал, с энергией отчаяния, приводить ее в исполнение.

Уже несколько часов около скамьи, на которой я лежал, разгуливали толпы жадных и смелых крыс; их красные глаза устремлялись на меня так, как будто они ожидали только моей неподвижности, чтоб кинуться на меня как на добычу. «К какой пище были они приучены в этом колодце?» – подумал я.

Несмотря на все мои усилия отогнать их, они сожрали почти все, что было в блюде, исключая небольшого остатка. У меня уже обратилось в привычку махать беспрестанно рукою к блюду и от блюда, и машинальное однообразие этого движения отняло у него все его действие, так что прожорливые гадины стали часто вонзать свои острые зубы в мои пальцы. Собравши остатки пропитанного маслом и пряностями мяса, я крепко натер ими ремень, где только мог достать, потом принял руку от блюда и лег неподвижно, удерживая даже дыхание.

Сначала жадные животные были изумлены и испуганы этой переменой – внезапным прекращением движения руки. В тревоге они повернули назад и некоторые возвратились даже в колодезь, но это продолжалось только одну минуту. Я не напрасно надеялся на их прожорливость: уверившись, что я более не шевелюсь, одна или две из самых смелых крыс вскарабкались на скамью и начали нюхать ремни. Это было сигналом общего нападения. Новые толпы выскочили из колодца, полезли на скамью и прыгнули сотнями на мое тело. Правильное движение маятника не смущало их нисколько; они увертывались от него и деятельно трудились над намасленным ремнем. Они толпились, метались и кучами взбирались на меня, топтались на моем горле, касались моих губ своими холодными губами. Я задыхался под их тяжестью; отвращение, которому нет названия на свете, поднимало тошнотой всю мою внутренность и леденило сердце. Еще минута, и страшная операция должна была кончиться – я положительно чувствовал ослабление ремня и знал, что он уже прорван в нескольких местах. С сверхъестественной решимостью я оставался неподвижен; я не ошибся в моих расчетах и страдал не напрасно. Наконец я почувствовал, что свободен. Ремень висел лохмотьями вокруг моего тела; но движение маятника уже касалось моей груди: он уже разорвал сначала саржу моего платья, потом нижнюю сорочку; еще взмахнул два раза – и чувство едкой боли пронизало все мои нервы. Но минута спасения настала: при одном жесте моей руки избавители мои убежали в беспорядке. Тогда осторожным, но решительным движением, медленно съеживаясь и ползком, я выскользнул из своих уз и из-под грозного меча. В настоящую минуту я был совершенно свободен! Свободен – и в когтях инквизиции! Едва я сошел с моего ужасного ложа, едва я сделал несколько шагов по полу тюрьмы, как движение адской машины прекратилось, и я увидел, что она поднимается невидимой силой к потолку. Этот урок наполнил сердце мое отчаянием и показал, что все мои движения были подмечены. Я для того только избегнул смертной агонии одного рода, чтоб подвергнуться другой! При этой мысли я судорожно повел глазами по железным плитам, окружавшим меня. Очевидно было, что в комнате происходит что-то странное – какая-то перемена, в которой я не мог дать себе отчета. В продолжение нескольких минут, похожих на сон, я терялся в напрасных и бессвязных предположениях. Тут я заметил в первый раз происхождение серного света, освещавшего келью: он выходил из расщелины шириною в полдюйма, опоясывавшей всю тюрьму снизу, от основания стен, которые поэтому казались и действительно были совершенно отделены от пола. Я старался, но, конечно, напрасно, заглянуть в это отверстие.

Когда я с унынием привстал, тайна перемены фигуры комнаты вдруг стала понятна моему уму. Я уже упоминал, что хотя формы рисунков на стене были достаточно ясны, но цвета их казались полинявшими и неопределенными. Теперь эти цвета принимали с каждой минутой все более и более яркий блеск, который придавал этим адским фигурам такой вид, что человек и покрепче меня нервами содрогнулся бы при виде их. Глаза демонов – живые, кровожадные и мрачные – устремлялись на меня из таких мест, где я прежде их не подозревал, и блистали грозным пламенем огня, который я тщетно усиливался считать воображаемым.

Воображаемым!.. Когда при каждом дыхании мои ноздри втягивали пар раскаленного железа! Удушающий запах распространялся в темнице, и глаза, глядящие на мою агонию, разгорались все ярче и ярче! Безобразные кровавые рисунки окрашивались все богаче красным цветом! Я задыхался – я едва мог переводить дыхание. Не оставалось более сомнения в намерении моих палачей; о безжалостные! Демоны, а не люди!.. Я отступил от раскаленного металла к центру темницы. В виду этой огненной смерти мысль о свежести колодца ласкала, как бальзам, мою душу. Я бросился к его смертоносным краям и устремил взгляд в глубину. Блеск раскаленного свода освещал все его глубочайшие извилины; но, несмотря на это, мой ум отказывался понять значение того, что я видел. Наконец это вошло в мою душу – ворвалось в нее насильно, запечатлелось огненными буквами в моем улетающем рассудке. О! где взять слов, чтоб высказаться! О! ужас из ужасов! О! лучше все ужасы, только не это! С жалобным воплем я откинулся прочь от колодца и, закрыв лицо руками, горько заплакал.

Жар быстро увеличивался, и я еще раз раскрыл глаза, дрожа как в лихорадке. Вторая перемена совершилась в комнате – и на этот раз она произошла в ее форме. Как и в первый раз, я сначала напрасно пытался понять, что такое происходит; но сомнение мое продолжалось недолго. Мщение инквизиции шло теперь быстрыми шагами, дважды потерпев от меня поражение, и недолго уже мне оставалось шутить с Царем Ужаса. Комната прежде была четвероугольная, теперь же я заметил, что два ее угла сделались острыми, а два остальных – тупыми. Эта страшная противоположность увеличивалась быстро с глухим шумом и скрипом. В одну минуту комната вся перекосилась, но превращение на этом еще не остановилось. Я уже не желал и не надеялся, чтоб оно остановилось; я готов был прижать раскаленные стены к моей груди, как одежду вечного покоя. Смерть, говорил я себе, смерть, какая бы ни была, только не смерть в колодце! Безумный! как же я не понял, что им нужен был именно колодезь, что один только этот колодезь был причиною огня, осаждавшего меня? Мог ли я противиться его пламени? И даже если б мог, то как бы я устоял на месте? Косоугольник все сплющивался с такой быстротой, что я едва имел время размышлять. Центр его, соответствовавший самой широкой его линии, находился прямо перед зияющей пропастью. Я хотел отступить, но стены, суживаясь, гнали меня вперед. Наконец настала минута, когда мое обожженное и скорченное тело почти не находило места, когда ноги мои едва могли стоять на полу. Я более не боролся, но агония души моей высказалась в долгом вопле невыразимого отчаяния. Я чувствовал, что шатаюсь у края колодца, и – отворотился.

И вдруг послышался беспорядочный гул человеческих голосов, пальба, звуки труб! Могучий крик тысячи голосов потряс воздух как раскат грома! Огненные стены поспешно отступили назад. Чья-то рука схватила мою руку в ту минуту, как я от изнеможения падал в бездну. Это была рука генерала Лассаля. Французская армия вступила в Толедо: инквизиция была в руках своих врагов.

1842

Маска Красной Смерти

«Красная Смерть» давно уже опустошала страну. Никакая чума никогда не была такой роковой и чудовищной. Ее воплощением и печатью была кровь – красный цвет и ужас крови. Болезнь начиналась острыми болями и внезапным головокружением; затем через поры просачивалась торопливыми каплями кровь, и наступала смерть. Ярко-красные пятна, распространявшиеся по телу, и в особенности по лицу жертвы, были проклятием, которым эта моровая язва мгновенно лишала больного помощи и сострадания его ближних; весь ход болезни, с ее развитием, возрастанием и концом, был делом получаса.

Но принц Просперо был весел и бестрепетен и мудр. После того как его владения были наполовину опустошены, он созвал тысячу веселых и здоровых друзей из числа придворных рыцарей и дам и удалился с ними в строгое уединение, в одно из своих укрепленных аббатств. Обширное и пышное здание было детищем собственной фантазии принца, эксцентричной, но величественной. Вкруг аббатства шла высокая плотная стена. В стене были железные двери. Придворные, войдя сюда, принесли горн и тяжелые молоты и спаяли засовы. Они решились устранить всякую возможность вторжения внезапных порывов отчаяния извне и лишить безумие возможности вырваться изнутри. Аббатство было с избытком снабжено необходимыми жизненными припасами. При таких предосторожностях придворные могли смеяться над заразой. Внешний мир должен был заботиться о себе сам. А пока скорбеть или размышлять было безумием. Принц не забыл ни об одном из источников наслаждения. Там были шуты, импровизаторы, музыканты, танцовщики и танцовщицы, там были красавицы, было вино. Все эти услады и безопасность были внутри. Снаружи была «Красная Смерть».

Это было к концу пятого или шестого месяца затворнической жизни, и в то время как чума свирепствовала за стенами самым неукротимым образом – принц Просперо пригласил свою тысячу на маскированный бал, отличавшийся самым необыкновенным великолепием.

Что за пышно-чувственную картину представлял из себя этот маскарад! Но я хочу прежде сказать о комнатах, где происходило празднество. Их было семь – царственная анфилада. Во многих дворцах, однако, такие анфилады образуют длинную и прямую перспективу, причем створчатые двери с той и с другой стороны плотно прилегают к стенам, и таким образом взгляд беспрепятственно может проследить всю перспективу от начала до конца. Здесь же было нечто совершенно иное, как и следовало ожидать от герцога, при его любви ко всему причудливому. Покои были расположены неправильно, таким образом, что взгляду открывалась сразу только одна комната. Через каждые двадцать – тридцать ярдов следовал резкий поворот, и при каждом повороте новый эффект. Направо и налево, в средине каждой стены, высилось узкое готическое окно, выходившее в закрытый коридор, который тянулся, следуя всем изгибам анфилады. В этих окнах были цветные стекла, причем окраска их менялась в соответствии с господствующим цветом той комнаты, в которую открывалось окно. Так, например, крайняя комната с восточной стороны была обита голубым, и окна в ней были ярко-голубые. Во второй комнате и обивка и украшения были пурпурного цвета, и стены здесь были пурпурными. Третья вся была зеленой, зелеными были и окна. Четвертая была украшена и освещена оранжевым цветом, пятая – белым, шестая – фиолетовым. Седьмой зал был весь задрапирован черным бархатом, который покрывал и потолок и стены, ниспадая тяжелыми складками на ковер такого же цвета. Но только в этой комнате, в единственной, окраска окон не совпадала с окраской обстановки. Стекла здесь были ярко-красного цвета – цвета алой крови. Нужно сказать, что ни в одном из семи чертогов не было ни ламп, ни канделябров среди многочисленных золотых украшений, расположенных там и сям, или висевших со сводов. Во всей анфиладе комнат не было никакого источника света, ни лампы, ни свечи; но в коридорах, примыкавших к покоям, против каждого окна стоял тяжелый треножник с жаровней, он устремлял свои лучи сквозь цветные стекла и ярко освещал внутренность этих чертогов. Таким путем создавалось целое множество пестрых фантастических видений. Но в черной комнате, находившейся на западе, эффект огнистого сияния, струившегося через кровавые стекла на темные завесы, был чудовищен до крайности и придавал такое странное выражение лицам тех, кто входил сюда, что немногие из общества осмеливались вступать в ее пределы.

Именно в этом покое стояли против западной стены гигантские часы из эбенового дерева. Их маятник покачивался из стороны в сторону с глухим, тяжелым, монотонным звуком; и когда минутная стрелка пробегала круг циферблата и приходило мгновение, возвещающее какой-нибудь час, часы испускали из своих бронзовых легких звон, отчетливый, и громкий, и протяжный, и необыкновенно музыкальный, звон такой особенный и выразительный, что по истечении каждого часа музыканты оркестра должны были на мгновенье прекращать свою музыку, чтобы слушать этот звон; и фигуры, кружившиеся в вальсе, замедляли свои движения, и в веселье всего этого шумного общества наступало быстрое смятение, и, покуда часы, звеня, говорили, было видно, что самые безумные бледнели, что самые престарелые и степенные проводили по лбу руками, как бы смущенные мечтой или размышлением; но когда отзвуки совершенно замирали, легкий смех мгновенно овладевал собранием; музыканты глядели друг на друга и улыбались, как бы извиняясь за свою нервность и свое неразумие, и тихим шепотом клялись друг другу, что, когда опять раздастся бой часов, он в них не вызовет подобных ощущений, и потом, по истечении шестидесяти минут (которые обнимают три тысячи шестьсот секунд убегающего времени), снова раздавался бой часов, и снова наступало то же смятение и трепет и размышления, как прежде.

Но, несмотря на все это, пышный праздник продолжался, и дикий разгул не уставал. Вкус у герцога был совершенно особенный. Он тонко понимал цвета и эффекты. Он презирал фешенебельную благопристойность. В его планах было много дерзкой стремительности, его замыслы были озарены варварским блеском. Некоторые считали его сумасшедшим. Его приближенные знали достоверно, что это не так. Нужно было только его видеть и слышать, нужно было только с ним соприкасаться, чтобы быть уверенным, что это не так.

В значительной части он руководил сам всеми этими живыми украшениями, волновавшимися в семи чертогах, в величественной обстановке ночного праздника; и это его вкусом был определен характер масок. Конечно, тут было много причудливого. Много было блеска, и ослепительности, и пикантного, и фантастического – много того, что мы видели потом в «Эрнани». Были фигуры-арабески с непропорциональными членами. Были безумные фантазии, сумасшедшие наряды. Было много красивого, беспутного, странного, были вещи, возбуждающие страх, было немало того, что могло бы возбуждать отвращение. Словом, в этих семи чертогах бродили живые сны. Они искажались – эти сны – то здесь, то там, принимая окраску комнат и как бы производя музыку оркестра звуками своих шагов и их отзвуками. И время от времени опять бьют эбеновые часы, стоящие в бархатном чертоге; и тогда, на мгновение, все утихает, и все молчит, кроме голоса часов. Сны застывают в своих очертаниях и позах. Но бронзовое эхо замирает – оно длится только миг, – и тихий сдержанный смех стремится вослед улетающим звукам. И снова волной разрастается музыка, и сны опять живут и сплетаются, кружатся еще веселее, чем прежде, принимая окраску разноцветных окон, через которые струятся лучи из треножников. Но в комнату, лежащую на крайней точке к западу из всех семи, не осмеливается больше войти ни один из пирующих, ибо ночь проходит; и свет все более красный струится через стекла цвета алой крови; и чернота траурных ковров устрашает; и если кто осмелится ступить на траурный ковер, тому близкие эбеновые часы посылают заглушенный звон, более торжественный в своей выразительности, чем какие-либо звуки, достигающие слуха тех, кто беспечно кружится в других отдаленных чертогах, исполненных кипящего веселья.

А в этих чертогах толпа кишит, и пульс жизни бьется здесь лихорадочно. И бешено проносились мгновенья разгульного празднества, пока наконец не начался бой часов, возвещающий полночь. И тогда, как я сказал, музыка умолкла; и фигуры, кружащиеся в вальсе, застыли неподвижно; и все беспокойно замерло, как прежде. Но теперь тяжелый маятник должен был сделать двенадцать ударов; и потому-то, быть может, случилось, что больше мысли, с большим временем, проскользнуло в души тех, кто размышлял, между тех, кто веселился. И, быть может, также по этой причине некоторые из толпы, прежде чем последний отзвук последнего удара потонул в безмолвии, успели заметить замаскированную фигуру, которая до тех пор не привлекала ничьего внимания. И весть об этом новом госте распространилась кругом вместе с звуками шепота, и наконец все общество было охвачено каким-то гулом или ропотом, выражавшим сперва неодобренье и удивление, а потом, страх, ужас и отвращение.

Весьма понятно, что в собрании призраков, подобном тому, которое я описал, нужно было что-нибудь незаурядное, чтобы вызвать такое впечатление. Действительно, карнавальный разгул в этот поздний час ночи был почти безграничен; однако новый гость перещеголял всех и вышел даже за пределы того свободного костюма, который был на принце. В сердцах тех, кто наиболее беспечен, есть струны, которых нельзя касаться, не возбуждая волнения. И даже для тех безвозвратно потерянных, кому жизнь и смерть равно представляются шуткой, есть вещи, которыми шутить нельзя. На самом деле все общество, по-видимому, глубоко чувствовало теперь, что в костюме и в манерах пришлеца не было ни остроумия, ни благопристойности. Незнакомец был высок и костляв, и с головы до ног он был закутан в саван. Маска, скрывавшая его физиономию, до такой степени походила на лицо окоченевшего трупа, что самый внимательный взгляд затруднился бы открыть обман. Все это, однако, веселящиеся безумцы могли бы снести, если и не одобрить. Но гость был так дерзок, что принял выражение Красной Смерти. Его одежда была запачкана кровью – его широкий лоб и все черты его лица были обрызганы ярко-красными пятнами, говорящими об ужасе.

Когда взгляд принца Просперо обратился на это видение (которое прогуливалось в толпе, между пляшущих, медленно и торжественно, как бы желая полнее выдержать роль), все заметили, как в первую минуту лицо его исказилось резкой дрожью страха или отвращения; но в следующее же мгновение чело его вспыхнуло от гнева.

«Кто посмел? – спросил он хриплым голосом придворных, стоявших около него. – Кто посмел оскорбить нас этой кощунственной насмешкой? Схватить его и снять с него маску! Пусть нам будет известно, кого мы повесим при восходе солнца на стенных зубцах!»

Эти слова принц Просперо произнес в восточной голубой комнате. Они громко и явственно прозвучали через все семь комнат, ибо принц был бравым и могучим человеком, и музыка умолкла по мановению его руки.

В голубой комнате стоял принц, окруженный группой бледных придворных. Сперва, когда он говорил, в этой группе возникло легкое движение по направлению к непрошеному гостю, который в это мгновение был совсем близко и теперь, размеренной величественной походкой, приближался все более и более к говорящему. Но какой-то неопределенный страх, внушенный безумной дерзостью замаскированного, охватил всех, и в толпе не нашлось никого, кто осмелился бы наложить на незнакомца свою руку; таким образом, он без помехи приблизился к принцу на расстояние какого-нибудь шага; и покуда многолюдное собрание, как бы движимое одним порывом, отступало от центров комнат к стенам, он беспрепятственно, но все тем же торжественным размеренным шагом, отличавшим его сначала, продолжал свой путь из голубой комнаты в пурпурную – из пурпурной в зеленую – из зеленой в оранжевую – и потом в белую – и потом в фиолетовую, – и никто не сделал даже движения, чтобы задержать его. Тогда-то принц Просперо, придя в безумную ярость и устыдившись своей минутной трусости, бешено ринулся через все шесть комнат, между тем как ни один из толпы не последовал за ним по причине смертельного страха, оковавшего всех. Он потрясал обнаженным кинжалом и приближался с бурной стремительностью, и между ним и удаляющейся фигурой было не более трех-четырех шагов, как вдруг незнакомец, достигнув крайней точки бархатного чертога, быстро обернулся и глянул на своего преследователя. Раздался резкий крик – и кинжал, сверкнув, скользнул на черный ковер, и мгновенье спустя на этом ковре, объятый смертью, распростерся принц Просперо. Тогда, собравши все безумное мужество отчаяния, толпа веселящихся мгновенно ринулась в черный покой, и, с дикой свирепостью хватая замаскированного пришлеца, высокая фигура которого стояла прямо и неподвижно в тени эбеновых часов, каждый из них задыхался от несказанного ужаса, видя, что под саваном и под мертвенной маской не было никакой осязательной формы.

И тогда для всех стало очевидным присутствие Красной Смерти. Она пришла, как вор в ночи; и один за другим веселящиеся пали в этих пиршественных чертогах, обрызганных кровавой росой, и каждый умер, застыв в той позе, как упал; и жизнь эбеновых часов иссякла вместе с жизнью последнего из веселившихся; и огни треножников погасли; и тьма, и разрушение, и Красная Смерть простерли надо всем свое безбрежное владычество.

1842

Сказка извилистых гор

В конце 1827 года, во время моего пребывания близь Шарлоттесвилля, в Виргинии, я случайно познакомился с мистером Августом Бэдло (Bedloe). Этот молодой джентльмен был достопримечателен во всех отношениях и возбуждал во мне глубокий интерес и любопытство. Я считал невозможным понять ни его моральное, ни его физическое состояние. О его происхождении я не мог получить никаких удовлетворительных сведений. Откуда он прибыл, я никогда не мог узнать. Даже касательно его возраста – хотя я и назвал его молодым джентльменом – я должен сказать, что было в нем что-то, весьма меня смущавшее. Конечно, он казался молодым – и он даже особенно охотно говорил о своем молодом возрасте, – случались, однако, моменты, когда для меня не было никаких затруднений представить, что ему лет сто. Но ни в каком отношении не был он столь особенным, как в своей наружности. Он был необыкновенно высок и тонок. Очень сутуловат. Ноги у него были необыкновенно длинные и исхудалые. Лоб широкий и низкий. Лицо совершенно бескровное. Рот большой и подвижный, а зубы хотя и здоровые, но такие неровные, что подобных зубов я никогда раньше не видал в человеческих челюстях. Улыбка его, однако, отнюдь не была неприятной, как можно было бы предположить; она только никогда не менялась в выражении. Это была улыбка глубокой печали – беспеременной и беспрерывной мрачности. Глаза у него были ненормально большие и круглые, как у кошки. И самые зрачки, при усилении или уменьшении света, сокращались и расширялись именно так, как мы это наблюдаем у представителей кошачьей породы. В минуты возбуждения они делались блестящими до неправдоподобности; от них исходили блистательные лучи как бы не отраженного, а внутреннего света, как это бывает со свечой или солнцем; но в своем обыкновенном состоянии они были такими тусклыми, тупыми и настолько закрытыми пеленой, что возбуждали представление о глазах давно зарытого трупа.

Эти внешние особенности причиняли ему, по-видимому, много неприятностей, и он постоянно намекал на них, в тоне наполовину изъяснительном, наполовину оправдательном, что в первый раз, когда я его услыхал, произвело на меня крайне тягостное впечатление. Вскоре, однако, я к этому привык, и ощущение неловкости исчезло. По-видимому, его намерением было не столько прямо заявить, сколько дать почувствовать, что физически он не всегда был тем, чем стал, что долгий ряд невралгических припадков низвел его от более чем обычной красоты до того состояния, в котором я его увидел. В течение многих лет его лечил врач по имени Темпльтон – старик лет, быть может, семидесяти, – он встретил его впервые в Саратоге и получил от него – или вообразил себе, что получил от него, – значительное облегчение. В результате Бэдло, бывший человеком состоятельным, договорился с доктором Темпльтоном, что этот последний, ежегодно получая щедрое вознаграждение, будет посвящать свое время и свои медицинские познания исключительным заботам о нем.

Доктор Темпльтон в юности много путешествовал и во время пребывания в Париже в значительной степени сделался приверженцем доктрин Месмера. Острые боли своего пациента ему удалось смягчить исключительно с помощью магнетизма; и успех этот, естественно, внушил больному известную веру в те идеи, из которых выводились средства врачевания. Доктор, однако, как все энтузиасты, делал все усилия, чтобы совершенно обратить своего ученика, и в конце концов это ему удалось настолько, что он убедил больного подвергнуться многочисленным опытам. Частым их повторением был обусловлен результат, за последнее время сделавшийся столь обычным, что он уже почти не обращает на себя внимания, но в тот период, к которому относится мой рассказ, бывший большою редкостью в Америке. Я хочу сказать, что между доктором Темпльтоном и Бэдло мало-помалу возникло вполне отчетливое и сильно выраженное магнетическое соотношение. Не буду, однако, утверждать, чтобы это соотношение выходило за пределы простой усыпляющей силы; но эта сила достигла большой напряженности. При первой попытке вызвать магнетическую дремоту месмерист потерпел полный неуспех. При пятой пли шестой успех был крайне частичным и получился лишь после долгих усилий. Только при двенадцатой попытке успех был полный. После этого воля пациента быстро подчинилась воле врача, так что, когда я впервые познакомился с обоими, сон вызывался почти мгновенно, силою простого хотения со стороны оперирующего, если больной даже и не знал о его присутствии. Только теперь, в 1845 году, когда подобные чудеса подтверждаются ежедневными свидетельствами тысяч людей, дерзаю я рассказывать об этой видимой невозможности как о серьезном факте.

Темперамент у Бэдло был в высшей степени впечатлительный, возбудимый и склонный к энтузиазму. Воображение его было необыкновенно сильным и творческим; и нет сомнения, что оно приобретало дополнительную силу, благодаря постоянному употреблению морфия, который он принимал в большом количестве и без которого он, казалось, не мог бы существовать. Он имел обыкновение принимать большую дозу тотчас после завтрака, каждое утро – или, вернее, тотчас вслед за чашкой крепкого кофе, так как до полудня он ничего не ел, – после этого он отправлялся один или же в сопровождении лишь собаки на долгую прогулку среди фантастических и угрюмых холмов, что лежат на запад и на юг от Шарлоттесвилля и носят наименование Извилистых гор.

В один тусклый теплый туманный день, на исходе ноября, во время того странного междуцарствия во временах года, которое называется в Америке индийским летом, мистер Бэдло, по обыкновению, отправился к холмам. День прошел, а он не вернулся.

Часов около восьми вечера, серьезно обеспокоенные таким долгим его отсутствием, мы уже собирались отправиться на поиски, как вдруг он появился перед нами, и состояние его здоровья было такое же, как всегда, но он был возбужден более обыкновенного. То, что он рассказал о своих странствиях и о событиях, его удержавших, было на самом деле достопримечательно.

– Как вы помните, – начал он, – я ушел из Шарлоттесвилля часов в девять утра. Я тотчас же отправился к горам, и часов около десяти вошел в ущелье, совершенно для меня новое. Я шел по изгибам этой стремнины с самым живым интересом. Сцена, представшая передо мной со всех сторон, хотя вряд ли могла быть названа величественной, имела в себе что-то неописуемое и для меня пленительно-угрюмое. Местность казалась безусловно девственной. Я не мог отрешиться от мысли, что до зеленого дерна и до серых утесов, по которым я ступал, никогда раньше не касалась нога ни одного человеческого существа. Вход в этот провал так замкнут и в действительности так недоступен – разве что нужно принять во внимание какие-нибудь случайные обстоятельства, – так уединен, что нет ничего невозможного, если я был действительно первым искателем – самым первым и единственным искателем – когда-либо проникшим в это уединение.

Густой и совершенно особенный туман или пар, свойственный индийскому лету, и теперь тяжело висевший на всем, несомненно, способствовал усилению тех смутных впечатлений, которые создавались окружавшими меня предметами. Этот ласкающий туман был до такой степени густой, что я не мог различать дорогу перед собой более чем на двенадцать ярдов. Она была крайне извилиста, и, так как солнца не было видно, я вскоре утратил всякое представление о том, в каком направлении я шел. Между тем морфий оказывал свое обычное действие, а именно – наделил весь внешний мир напряженностью интереса. В трепете листа, в цвете прозрачной былинки, в очертаниях трилистника, в жужжании пчелы, в сверкании капли росы, в дыхании ветра, в слабых ароматах, исходивших из леса, – во всем этом возникала целая вселенная внушений – веселая и пестрая вереница рапсодической и несвязанной методом мысли.

Погруженный в нее, я блуждал в течение нескольких часов, в продолжение которых туман до такой степени усилился, что наконец я был вынужден буквально идти ощупью. И мной овладело неописуемое беспокойство – что-то вроде нервного колебания и нервной дрожи, – я боялся ступать, боялся обрушиться в какую-нибудь пропасть. Вспомнились мне также и странные истории, которые рассказывались об этих Извилистых холмах, и о грубых свирепых племенах, живущих в их лесах и пещерах. Тысячи смутных фантазий угнетали и смущали меня – фантазий тем более волнующих, что они были смутными. Вдруг мое внимание было остановлено громким боем барабана.

Понятно, я удивился до последней степени. Барабан в этих горах – вещь неизвестная. Я не более бы удивился, услыхав трубу архангела. Но тут возникло нечто новое, еще более удивительное по своей поразительности и волнующей неожиданности. Раздался странный звук бряцанья или звяканья, как бы от связки больших ключей, и в то же мгновение какой-то темнолицый и полуголый человек с криком пробежал около меня. Он промчался так близко, что я чувствовал на своем лице его горячее дыхание. В одной руке он держал какое-то орудие, составленное из набора стальных колец, которыми он, убегая, потрясал. Едва только он исчез в тумане, передо мной, тяжело дыша в погоне за ним, с открытою пастью и горящими глазами, пронесся какой-то огромный зверь. Я не мог ошибиться. Это была гиена.

Вид этого чудовища скорее смягчил, нежели усилил мои страхи, – теперь я вполне уверился, что я спал, и попытался пробудить себя до полного сознания. Я смело и бодро шагнул вперед. Я стал тереть себе глаза. Я громко кричал. Я щипал себе руки и ноги. Маленький ручеек предстал пред моими глазами, и, наклонившись над ним, я омыл себе голову, руки и шею. Это, по-видимому, рассеяло неясные ощущения, до сих пор угнетавшие меня. Я встал, как мне думалось, другим человеком и твердо и спокойно пошел вперед по моей неведомой дороге.

В конце концов, совершенно истощенный ходьбою и гнетущей спертостью атмосферы, я сел под каким-то деревом. В это мгновение прорезался неверный луч солнца, и тень от листьев этого дерева слабо, но явственно упала на траву. В течение нескольких минут я удивленно смотрел на эту тень. Ее вид ошеломил меня и исполнил изумлением. Я взглянул вверх. Это была пальма.

Я быстро вскочил в состоянии страшного возбуждения – мысль, что все это мне снилось, больше не могла существовать. Я видел – я понимал, что я вполне владею моими чувствами, – и они внесли теперь в мою душу целый мир новых и необыкновенных ощущений. Жара внезапно сделалась нестерпимой. Странным запахом был исполнен ветерок. Глухой беспрерывный ропот, подобный ропоту полноводной, но тихо текущей реки, достиг до моего слуха, перемешиваясь с своеобразным гудением множества человеческих голосов.

В то время как я прислушивался, исполненный крайнего изумления, которое напрасно старался бы описать, сильным и кратким порывом ветра, как мановением волшебного жезла, нависший туман был отнесен в сторону.

Я находился у подножья высокой горы и глядел вниз, на обширную равнину, по которой извивалась величественная река. На ее берегу стоял какой-то, как бы восточный, город, вроде тех, о которых мы читаем в арабских сказках, но по характеру своему еще более особенный, чем какой-либо из описанных там городов. Находясь высоко над уровнем города, я мог видеть с своего места каждый его уголок и каждый закоулок, точно они были начерчены на карте. Улицы представлялись бесчисленными, и пересекали одна другую неправильно, по всем направлениям, но они были скорее вьющимися аллеями, чем улицами, и буквально кишели жителями. Дома были безумно живописны. Повсюду была целая чаща балконов, веранд, минаретов, храмов и оконных углублений, украшенных фантастической резьбой. Базары были переполнены; богатые товары были выставлены на них во всей роскоши бесконечного разнообразия – шелки, кисея, ослепительнейшие ножи и кинжалы, великолепнейшие украшения и драгоценные камни. Наряду с этим со всех сторон виднелись знамена и паланкины, носилки со стройными женщинами, совершенно закутанными в покровы, слоны, покрытые пышными попонами, причудливые идолы, барабаны, хоругви и гонги, копья, серебряные и позолоченные палицы. И посреди толпы, и крика, и общего замешательства, и сумятицы – посреди миллиона черных и желтых людей, украшенных тюрбанами и одетых в длинные платья, людей с развевающимися бородами, – блуждало бесчисленное множество священных быков, разукрашенных лентами, меж тем как обширные легионы грязных, но священных обезьян, бормоча и оглашая воздух резкими криками, цеплялись по карнизам мечетей или повисали на минаретах и оконных углублениях. От людных улиц к берегам реки нисходили бесчисленные ряды ступеней, ведущих к купальням, между тем как речная вода, казалось, с трудом пробивала себе дорогу сквозь бесчисленное множество тяжко нагруженных кораблей, которые на всем протяжении загромождали ее поверхность. За пределами города, частыми величественными группами, росли пальмы и кокосовые деревья вместе с другими гигантскими и зачарованными деревьями, изобличавшими глубокий возраст; а там и сям виднелись – рисовое поле, покрытая тростником крестьянская хижина, прудок, пустынный храм, цыганский табор или одинокая стройная девушка, идущая с кувшином на голове к берегам великолепной реки.

Вы, конечно, скажете теперь, что все это я видел во сне. Но это не так. В том, что я видел, в том, что я слышал, в том, что я чувствовал, в том, что я думал, не было ни одной из тех особенностей, которые безусловно присущи сну. Все было строго и неразрывно связано в своих отдельных частях. Усомнившись сперва, действительно ли я не сплю, я сделал целый ряд проверок, и они меня убедили, что я действительно бодрствую. Когда кто-нибудь спит и во сне начинает подозревать, что он спит, подозрение всегда подтверждается, и спящий пробуждается почти немедленно. Таким образом Новалис не ошибается, говоря, что «мы близки к пробуждению, когда нам снится, что мы видим сон». Если бы видение посетило меня так, как я его описываю, не возбуждая во мне подозрения, что это сон, тогда действительно это мог бы быть сон, но когда все случилось так, как это было, и у меня возникло подозрение, и я проверил себя, я поневоле должен отнести это видение к другим явлениям.

– Относительно этого я не уверен, что вы заблуждаетесь, – заметил доктор Темпльтон, – но продолжайте. Вы встали и спустились в город.

– Я встал, – продолжал Бэдло, смотря на доктора с видом глубокого изумления, – я встал, как вы говорите, и спустился в город. По дороге я попал в огромную толпу, заполнявшую все пути и стремившуюся в одном направлении, причем все свидетельствовало о крайней степени возбуждения. Вдруг, совершенно внезапно и под действием какого-то непостижимого толчка, я весь проникся напряженным личным интересом к тому, что происходило. Как мне казалось, я чувствовал, что мне предстоит здесь важная роль, какая именно – я не вполне понимал. Я испытывал, однако, по отношению к окружавшей меня толпе чувство глубокой враждебности. Попятившись назад, я вышел из толпы и быстро, окольным путем, достиг города и вошел в него. Здесь все было в состоянии самой дикой сумятицы и распри. Небольшая группа людей, одетых наполовину в индийские одежды, наполовину в европейские, под предводительством офицера, в мундире отчасти британском, при большом неравенстве сил поддерживала схватку с чернью, кишевшей в аллеях. Взяв оружие одного убитого офицера, я примкнул к более слабой партии и стал сражаться, против кого – не знал сам, с нервною свирепостью отчаянья. Вскоре мы были подавлены численностью и были вынуждены искать убежища в чем-то вроде киоска. Здесь мы забаррикадировались и, хотя на время, были в безопасности. Сквозь круглое окно, находившееся около верха киоска, я увидел огромную толпу, объятую бешеным возбуждением; окружив нарядный дворец, нависший над рекой, она производила на него нападение. Вдруг из верхнего окна дворца спустился некто женоподобный на веревке, сделанной из тюрбанов, принадлежавших его свите. Лодка была уже наготове, и он бежал в ней на противоположный берег реки.

И нечто новое овладело теперь моей душой. Я сказал своим товарищам несколько торопливых, но энергичных слов и, склонив нескольких из них на свою сторону, сделал из киоска отчаянную вылазку. Мы ворвались в окружавшую толпу. Сперва враги отступили перед нами. Они собрались, оказали бешеное сопротивление и снова отступили. Тем временем мы были отнесены далеко от киоска и, ошеломленные, совершенно запутались среди узких улиц, над которыми нависли высокие дома, в лабиринте, куда солнце никогда не могло заглянуть. Чернь яростно теснила нас, угрожая нам своими копьями и засыпая нас тучами стрел. Эти последние были необыкновенно замечательны и в некоторых отношениях походили на изогнутый малайский кинжал. Они были сделаны в подражание телу ползущей змеи, были длинные, черные и с отравленною бородкой. Одна из них поразила меня в правый висок. Я зашатался и упал. Мгновенный и страшный недуг охватил меня. Я рванулся – я задохся – я умер.

– Теперь вы вряд ли будете настаивать на том, что все ваше приключение не было сном, – сказал я, улыбаясь. – Вы не приготовились к тому, чтобы утверждать, что вы мертвы?

Говоря эти слова, я, конечно, ожидал от Бэдло какого-нибудь живого возражения; но, к моему удивлению, он заколебался, задрожал, страшно побледнел и ничего не ответил. Я взглянул на Темпльтона. Он сидел на своем стуле прямо и неподвижно – зубы у него стучали, а глаза выскакивали из орбит.

– Продолжайте! – сказал он наконец хриплым голосом, обращаясь к Бэдло.

– В течение нескольких минут, – продолжал рассказчик, – моим единственным чувством – моим единственным ощущением – было ощущение темноты и небытия, с сознанием смерти. Наконец душу мою пронизал резкий и внезапный толчок, как бы от действия электричества. Вместе с этим возникло ощущение эластичности и света. Этот последний я почувствовал – не увидел. Мгновенно мне показалось, что я поднялся с земли. Но во мне не было ничего телесного, ничего видимого, слышимого или осязаемого. Толпа исчезла. Шум прекратился. Город был сравнительно спокоен. Рядом со мной лежало мое тело, со стрелой в виске, голова была вздута и обезображена. Но все это я чувствовал – не видел. Я не принимал участия ни в чем. Даже тело казалось мне чем-то не имеющим ко мне никакого отношения. Хотения у меня не было вовсе, но как будто я был вынужден движению – и легко вылетел из города, следуя окольным путем, через который я вошел в него. Когда я достиг того пункта в горном провале, где я встретил гиену, я опять испытал толчок, как бы от гальванической батареи; чувство веса, хотения, материи вернулось ко мне. Я сделался прежним самим собою и быстро направился домой, но происшедшее не потеряло своей живости реального – и даже теперь, ни на мгновение, я не могу принудить мой разум смотреть на это, как на сон.

– Это и не было сном, – сказал Темпльтон с видом глубокой торжественности, – но было бы трудно найти для этого какое-нибудь другое наименование. Предположим только, что человеческая душа наших дней стоит на краю каких-то поразительных психических открытий. Удовольствуемся пока этим предположением. Для остального у меня есть некоторые объяснения. Вот офорт, который я должен был показать вам раньше, но который не показывал вам, повинуясь какому-то необъяснимому чувству ужаса.

Мы взглянули на картину. Я не увидел в ней ничего необыкновенного, но впечатление, оказанное ею на Бэдло, было поразительно. Он почти лишился чувств, смотря на нее. А между тем это была всего только миниатюра, портрет – правда, удивительно исполненный, – изображавший его собственное, столь примечательное лицо. По крайней мере, так подумал я.

– Вы можете видеть, – сказал Темпльтон, – дату этой картины – вот здесь, еле заметно, в углу – 1780-й. В этом году был сделан портрет. Это мой умерший друг – мистер Олдэб, – с которым я находился в тесных дружеских отношениях в Калькутте в то время, когда там был правителем Уоррен Гастингс. Мне было тогда всего двадцать лет. Когда я в первый раз увидел вас, мистер Бэдло, в Саратоге, именно это чудесное сходство между вами и портретом побудило меня заговорить с вами, искать вашей дружбы и устроить все так, что в конце концов я стал вашим постоянным сотоварищем. К этому я был вынужден отчасти, а может быть, и главным образом, горестным воспоминанием об умершем, но отчасти также беспокойным и не вполне лишенным ужаса любопытством относительно вас самих.

Подробно описывая видение, представившееся вам среди холмов, вы самым точным образом описали индийский город Бенарес, находящийся на берегу Священной Реки. Мятеж, схватка и побоище были действительными событиями, сопровождавшими восстание Чайт-Синга, которое случилось в 1780 году, когда жизнь Гастингса подвергалась неминуемой опасности. Человек, спасшийся с помощью веревки из тюрбанов, был сам Чайт-Синг. Кучка людей, заключившихся в киоске, представляла из себя сипаев и британских офицеров, находившихся под предводительством Гастингса. Я также принадлежал к их числу и сделал все возможное, чтобы пре дупредить безрассудную и злополучную вылазку офицера, который пал в одной из заполненных толпою аллей, пораженный отравленною стрелой бенгалезца. Этот офицер был моим ближайшим другом. Это был Олдэб. Вы можете видеть это из записи (здесь говоривший вынул записную книжку, несколько страниц которой были, по-видимому, только что исписаны), в то самое время, как вы воображали себе все это среди холмов, здесь, дома, я заносил на бумагу все подробности события.

Приблизительно через неделю после этого разговора следующие строки появились в одной из шарлоттесвильских газет:

«Считаем своим прискорбным долгом известить о смерти мистера Августа Бэдло (Bedlo), джентльмена, чрезвычайная любезность которого, вместе с многими достоинствами, издавна возбудила к нему любовь среди жителей Шарлоттесвилля.

В течение нескольких лет мистер Бэдло страдал невралгией, которая нередко грозила принять роковой оборот. Но это должно быть рассматриваемо лишь как косвенная причина его смерти. Ближайшей причиной было нечто совершенно особенное. Во время прогулки среди Извилистых гор несколько дней тому назад он слегка простудился и получил лихорадку, сопровождавшуюся сильным приливом крови к голове. Чтобы облегчить страдания, доктор Темпльтон прибегнул к местному кровопусканию. Пиявки были приставлены к вискам. В страшно быстрый срок времени больной скончался, и тогда обнаружилось, что в банку с пиявками случайно попала одна из тех ядовитых червеобразных пиявок, которые время от времени попадаются в окрестных прудах. Она присосалась к небольшой артерии на правом виске. Ее крайнее сходство с врачебной пиявкой было причиной того, что ошибка была замечена слишком поздно.

NB. Ядовитую шарлоттесвильскую пиявку всегда можно отличить от врачебной по ее черноте и в особенности по ее извивающимся или червеобразным движениям, делающим ее чрезвычайно похожей на змею».

Я разговаривал с издателем упомянутой газеты по поводу этого замечательного случая, как вдруг мне пришло в голову спросить его, почему имя умершего было напечатано как Бэдло (Bedlo).

– Я думаю, – сказал я, – у вас есть основания для такого правописания, но мне всегда казалось, что на конце нужно писать e.

– Основания? О нет, – ответил он. – Это просто типографская ошибка. Все знают, что это имя пишется с e на конце, и никогда в жизни не слышал я, чтобы его писали иначе.

– В таком случае, – пробормотал я, повертываясь спиной, – в таком случае, действительно, истина страннее всякого вымысла – ибо, что же из себя представляет Бэдло без e, как не Олдэб, перевернутое наоборот? И этот человек говорит мне о типографской ошибке!

1843

Ангел необычайного
Экстраваганца

Был холодный ноябрьский вечер. Я только что уплетал весьма плотный обед, в котором не последнюю роль играли неудобоваримые трюфели, и сидел один в столовой, упираясь ногами в каминную решетку, а локтями – в небольшой столик, на котором помещались разнообразный десерт и довольно пестрая батарея вин и ликеров. Перед обедом я читал «Леонида» Гловера, «Эпигониаду» Уилки, «Паломничество» Ламартина, «Колумбиаду» Барлоу, «Сицилию» Таккермана и «Достопримечательности» Грисуолда. Немудрено, что я чувствовал теперь некоторое отупение. Я пытался прояснить свои мысли с помощью лафита, когда же это не удалось, взялся за газету. Внимательно пробежав столбец «о квартирах, сдающихся внаймы», столбец «о пропавших собаках» и два столбца «о сбежавших женах и учениках», я храбро принялся за передовую статью и прочел ее с начала до конца, не понимая ни слова. Вообразив, что она написана на китайском языке, я снова прочел ее с конца до начала с таким же результатом. Я уже хотел бросить с отвращением Этот том из четырех страниц, счастливую книгу, Которую даже критика не критикует, когда внимание мое было привлечено следующей заметкой:

«Пути к смерти многочисленны и разнообразны. Одна лондонская газета сообщает о господине, который скончался от необыкновенной причины. Он забавлялся игрой „Метание дротика“, которая заключается в том, что играющий выдувает иглу из тонкой трубочки. Он вложил иглу в трубочку не тем концом и, набирая воздух, чтобы дунуть посильнее, втянул ее себе в рот. Игла проникла в легкие, и через несколько дней он умер».

Прочитав заметку, я пришел в страшное бешенство, сам не знаю почему. «Это пошлая выдумка, – воскликнул я, – жалкое вранье, нелепое измышление какого-нибудь несчастного писаки, какого-нибудь скверного изобретателя сенсационных происшествий. Эти молодцы рассчитывают на поразительное легковерие нашего века и затрачивают свое остроумие на измышление возможных, но невероятных происшествий, необычайных случаев, как они выражаются. Но для мыслящего ума (подобного моему, прибавил я в скобках, бессознательно приставив палец к носу), для спокойного созерцательного понимания, каким обладаю я, с первого взгляда ясно, что крайнее умножение необычайных случаев в последнее время и есть самый необыкновенный случай. Я, со своей стороны, намерен отныне не верить ничему необычайному».

– Mein Gott^[63], какой ше ви глюпий! – отвечал чей-то голос, самый замечательный голос, какой только приходилось мне когда-нибудь слышать.

Я подумал было, что у меня просто звенит в ушах – как бывает иногда у людей, изрядно нагрузившихся, – но звук напоминал скорее гудение пустой бочки, когда по ней колотят палкой. Я бы и приписал его пустой бочке, если бы не слышал членораздельных слов. Я отнюдь не отличаюсь нервностью, а несколько стаканчиков лафита, которые я пропустил, еще придали мне храбрости, так что я ничуть не испугался, а спокойно поднял глаза и внимательно осмотрел комнату.

– Хм! – продолжал тот же голос. – Ви налисался, как свинья, если не видите, что я сишу против вас.

Тут я догадался взглянуть прямо по направлению моего носа и увидел перед собою, за столом, существо неописуемое. Туловище его состояло из винной бочки или чего-то в этом роде, совершенно фальстафовского вида. К нижнему концу его были прикреплены два бочонка, по-видимому служившие вместо ног. Вместо рук болтались две довольно длинные бутылки, горлышками вперед, голова чудовища имела вид гессенской кружки или огромной табакерки с дырой посреди крышки. Табакерка (увенчанная воронкой, напоминавшей каску, надвинутую на глаза) помещалась на бочке так, что дыра приходилась прямо против меня; и из этой дыры, похожей на съеженный ротик сердитой старой девы, странное существо выпускало какие-то шипящие и свистящие звуки, очевидно считая их за осмысленную речь.

– Я вишу, – сказало оно, – что ви налисался, как свинья, потому что сидите там и не видите, что я сишу сдесь, и я вишу, что ви глюп, как гусь, потому что не верите гасете. Это истинная правта – каштое слово правта.

– Кто вы такой, скажите, пожалуйста, – спросил я с достоинством, хотя чувствовал некоторое смущение, – как вы сюда попали и о чем вы толкуете?

– Как я попаль сюда, – отвечала фигура, – это не ваше дело; а говорю я, что мне шелательно говорить, а кто я такой – ви долшен сам увитеть.

– Вы пьяный бродяга, – отвечал я, – я вот сейчас позвоню и велю вас вытолкать в шею!

– Хе-хе-хе! – засмеялся гость. – Хо-хо-хо! Ви не мошете это сделать.

– Не могу сделать? – возразил я. – Что вы хотите сказать? Чего я не могу сделать?

– Посвонить колокольшик, – отвечал он, пытаясь усмехнуться своим отвратительным ртом.

Я хотел было исполнить свою угрозу, но бездельник стукнул меня по лбу горлышком одной из своих бутылок, и я снова повалился в кресло. Я был совершенно ошеломлен и в первую минуту не знал, что делать.

Между тем он продолжал:

– Видите, лючше вам сидеть спокойно; и теперь ви уснаете, кто я такой. Я Ангел Необычайного.

– Довольно необычайный ангел, – решился я заметить, – однако я всегда думал, что ангелы бывают с крыльями.

– Крылья! – воскликнул он с негодованием. – Что мне делать с крылья. Mein Gott! ви, кашется, думаете, что я цыпленок.

– Нет, о нет, – возразил я, испугавшись, – вы не цыпленок, вовсе нет.

– Карошо, сидите ше смирно, или я опять ударю вас кулаком. У цыпленок есть крылья, и у сова есть крылья, и у шертенок есть крылья, и у главный Teufel^[64] есть крылья. У ангел не пывает крылья, а я Ангел Необычайного.

– Вы явились ко мне по делу?

– По делу! – воскликнуло чудище. – Какой ви невеша, спрашивает о деле у тшентльмена и ангела!

Таких речей я не мог вынести даже от ангела. Собравшись с мужеством, я схватил солонку и швырнул ее в голову непрошеному гостю. Но или он уклонился, или я промахнулся – только солонка пролетела мимо и разбила стеклянный колпак над часами, стоявшими на камине. Что касается Ангела, то в ответ на мое нападение он несколько раз стукнул меня по лбу горлышком бутылки, и я смирился. Стыжусь сознаться, но от боли и от волнения у меня даже выступили слезы на глазах.

– Mein Gott, – сказал Ангел Необычайного, видимо тронутый моим огорчением, – mein Gott, этот каспадин или отшень пьян, или отшень огоршен. Не следует пить такое крепкое вино, нушно подпавлять воды. Пейте вот это и не плашьте, не плашьте!

С этими словами он дополнил мой стакан (в котором было на одну треть портвейна) какой-то бесцветной жидкостью из своей руки-бутылки. Я заметил, что на этих бутылках были этикетки с надписью «Kirschenwasser»^[65].

Любезность Ангела значительно смягчила меня; и с помощью воды, которую он усердно подливал в мой портвейн, я наконец оправился настолько, что мог слушать его странные речи. Я не возьмусь повторить все, что он мне рассказывал, но из его слов я заключил, что он гений, которому подведомственны contretemps^[66] человечества и на обязанности которого лежит устройство необычайных случаев, изумляющих скептика. Раз или два я попытался выразить свое полнейшее недоверие к его россказням, но, заметив, что он сердится не на шутку, счел более благоразумным молчать и не мешать ему разглагольствовать. Он говорил очень долго; я сидел, откинувшись на спинку кресла, закрыв глаза, жевал виноград и разбрасывал веточки по комнате. Вдруг Ангел почему-то возмутился моим поведением. Он встал в страшном гневе, нахлобучил воронку еще ниже на глаза, изрыгнул какое-то ругательство, пробормотал какую-то угрозу, которой я не понял, отвесил мне низкий поклон и ушел, пожелав мне словами архиепископа в «Жиле Блазе»: «Beaucoup de bonheur et un peu plus de bon sens»^[67].

Его уход очень обрадовал меня. Несколько – очень немного – стаканов лафита, которые я пропустил, нагнали на меня сонливость, и мне хотелось вздремнуть четверть часика или минут двадцать. В шесть часов мне нужно было во что бы то ни стало отправиться по важному делу, срок страховки моего дома кончился накануне; возникли кое-какие недоразумения, и решено было, что я явлюсь к шести часам в контору общества для переговоров о возобновлении страховки. Взглянув на часы, стоявшие на камине (я так отяжелел, что не в силах был достать карманные часы), я с удовольствием убедился, что могу подремать еще двадцать пять минут. Часы показывали половину шестого, до страховой конторы было не более пяти минут ходьбы; а больше двадцати пяти минут я никогда не спал после обеда. Итак, я совершенно спокойно расположился заснуть.

Всхрапнув в свое полное удовольствие, я снова взглянул на часы и готов был поверить в возможность необычайных случаев, убедившись, что вместо моих положенных пятнадцати или двадцати минут проспал всего три, так как часы показывали без двадцати семи минут шесть. Я снова заснул и, проснувшись вторично, с изумлением увидел, что и теперь было без двадцати семи минут шесть. Я вскочил, чтобы осмотреть часы, и убедился, что они остановились. Я достал карманные часы: оказалось половина восьмого. Я проспал два часа и, очевидно, опоздал. Ничего, подумал я, схожу завтра утром и объяснюсь, но что такое случилось с часами? Осмотрев их, я убедился, что одна из виноградных веточек, которые я разбрасывал по комнате во время речи Ангела, попала в часы и по странной случайности засела в скважине для ключа, остановив таким образом движение минутной стрелки.

– Ага! – сказал я. – Вот оно что. Дело ясно. Самый обыкновенный случай, какие бывают время от времени!

Я не думал больше об этом происшествии и в обычное время улегся в постель. Поставив свечу на столик подле кровати и попытавшись прочесть несколько страниц трактата «Вездесущность Божества», я, к несчастью, заснул почти в ту же минуту, забыв погасить свечу.

Во сне меня преследовал Ангел Необычайного. Мне казалось, что он стоит перед кроватью, раздвигает занавески и страшным, глухим голосом пустой бочки угрожает мне жестокой местью за презрительное отношение к нему. В заключение длинной речи он снял с головы воронку, вставил ее мне в глотку и вылил в меня целый океан киршвассера из бутылки, заменявшей ему руку. Агония сделалась невыносимой, и я проснулся как раз вовремя, чтобы увидеть крысу, которая, вытащив горевшую свечку из подсвечника, уносила ее в зубах, но слишком поздно, чтобы помешать ей унести свечу в свою норку. Вскоре послышался сильный, удушливый запах – дом загорелся. Пламя распространялось с невероятной быстротой и через несколько минут охватило всю постройку. Мне невозможно было выбраться из комнаты иначе как в окно. Впрочем, на улице живо собралась толпа, принесли лестницу. Я стал быстро спускаться по ней, как вдруг огромная свинья, жирное брюхо которой, да и вся вообще наружность положительно напоминали моего посетителя, – как вдруг, говорю я, свинья, до тех пор мирно дремавшая в луже, решила, что ей необходимо почесать левое плечо, и притом непременно о лестницу. В ту же минуту я полетел вниз и сломал себе руку.

Это несчастье, потеря страховой премии и еще более серьезная потеря – волос, которые начисто сгорели во время пожара, – настроили меня на серьезный лад, и я в конце концов решил жениться. Была у меня на примете богатая вдовушка, только что потерявшая седьмого мужа; на ее-то сердечные раны решил я излить бальзам брачного обета. Она застенчиво пролепетала «да» в ответ на мои мольбы. Я бросился к ее ногам в порыве благодарности и обожания. Она наклонилась ко мне, и ее роскошные кудри смешались с моими, которые я взял напрокат у Гранжана. Не понимаю, как перепутались наши волосы, но так случилось. Я встал с сияющей лысиной, без парика; она – в гневе и негодовании, опутанная чужими волосами. Так разбились мои надежды – от случайности, которую невозможно было предвидеть, случайности, впрочем, весьма естественной.

Однако я, не падая духом, решился атаковать менее жестокое сердце. Судьба благоприятствовала мне в течение некоторого времени, но мои надежды снова лопнули по милости самого обыкновенного случая. Встретив мою возлюбленную на бульваре, среди городской elite^[68], я хотел было приветствовать ее изящным поклоном, как вдруг мне запорошило глаза какой-то дрянью, и на минуту я совсем ослеп. Когда я протер глаза, владычица моего сердца уже исчезла, до глубины души оскорбленная моей, как она думала, умышленной небрежностью. Пока я стоял, ошеломленный внезапностью этого происшествия (которое, впрочем, могло бы случиться со всяким смертным) и все еще протирая глаза, ко мне подошел Ангел Необычайного и предложил свою помощь с любезностью, какой я вовсе не ожидал от него. Он очень внимательно и ловко осмотрел мой глаз. Объявив, что в него попали чистые «пустяки», он вытащил эти «пустяки» (в чем бы они ни состояли).

Тогда я рассудил, что мне пора умереть (так как судьба, очевидно, решилась преследовать меня), и, остановившись на этом решении, отправился к ближайшей реке. Я разделся (находя вполне основательно, что следует умереть в том самом виде, в каком родился) и с разбега кинулся в реку. Единственной свидетельницей моего поступка была одинокая ворона, которая, по всей вероятности, наелась вымоченного в спирту гороха, опьянела и отстала от своих товарищей. Как только я очутился в воде, этой птице пришла фантазия схватить самую необходимую часть моей одежды и улететь. Отложив из-за этого самоубийство, я просунул свои нижние конечности в рукава сюртука и пустился в погоню за воровкой со всей быстротой, какой требовал случай и позволяли обстоятельства. Но злая судьба по-прежнему преследовала меня. Я бежал во всю прыть, задрав голову кверху и не спуская глаз с похитительницы моей собственности, как вдруг почувствовал, что terra fi rma^[69] ускользнула из-под моих ног.

Дело в том, что я свалился в пропасть и, без сомнения, разбился бы вдребезги, если бы не успел схватиться за конец длинной веревки, висевшей из пролетавшего мимо воздушного шара.

Опомнившись и сообразив, в каком ужасном положении я нахожусь, я принялся кричать изо всех сил, чтобы уведомить об этом аэронавта. Но долгое время я кричал напрасно. Дурак не мог (или, подлец, не хотел) заметить меня. Шар быстро поднимался, а мои силы еще быстрее падали. Я уже хотел покориться судьбе и спокойно шлепнуться в море, как вдруг услыхал вверху глухой голос, напевавший арию из какой-то оперы. Взглянув вверх, я увидел Ангела Необычайного. Он облокотился на борт лодочки, курил трубку и, по-видимому, благодушествовал, вполне довольный собой и всем светом. Я не мог говорить от истощения и только жалобно смотрел на него.

В течение нескольких минут он смотрел, не говоря ни слова. Наконец, заботливо передвинув трубку из правого угла в левый, удостоил произнести:

– Кто ви такой, какого шорта ви там делаете?

В ответ на эту жестокую и лицемерную выходку я мог только сказать:

– Помогите!

– Помогите! – отозвался негодяй. – Не хочу. Вот бутилка, помогите сам себе, и шорт вас подери!

С этими словами он бросил тяжелую бутылку с киршвассером, которая упала мне на голову и, как мне показалось, вышибла из нее весь мозг. Под влиянием этой идеи я хотел бросить веревку и испустить дух, но остановился, услышав крик Ангела.

– Дершитесь, – кричал он, – зашем спешить? Хотите еще бутилка или ви уше тресвый и пришли в щуства?

Я поспешил дважды кивнуть головой. Первый раз отрицательно, в знак того, что не хочу второй бутылки, а второй – утвердительно, в знак того, что я действительно трезв и положительно пришел в чувство. Таким путем мне удалось несколько смягчить Ангела.

– Знашит, ви наконец поверили? – спросил он. – Ви наконец поверили в необытшайное?

Я снова кивнул головой в знак согласия.

– И ви поверили в меня, Ангела Необычайного?

Я снова кивнул.

– И ви согласен, что ви пьяница и дурак?

Я еще раз кивнул.

– Полошите ше вашу левую руку в правый карман брюк, в знак подшинения Ангелу Необычайного.

Этого требования я, очевидно, не мог исполнить: во-первых, моя левая рука была сломана при падении с лестницы, следовательно, если бы я выпустил веревку из руки, то выпустил бы ее совсем; во-вторых, мои брюки унесла ворона. Итак, я, к крайнему своему сожалению, вынужден был покачать головой в знак того, что не могу в настоящую минуту исполнить весьма справедливое требование Ангела. Но как только я это сделал…

– Упирайся ше «sum teuffeel»^[70]! – заревел Ангел.

С этими словами он вытащил острый ножик и перерезал веревку, на которой я висел. Мы пролетали в эту минуту над моим домом (который во время моих странствований был очень красиво отстроен заново), так что, полетев вниз, я попал как раз в трубу и очутился в камине столовой.

Когда я пришел в себя (так как падение совершенно оглушило меня), было четыре часа утра. Моя голова покоилась в золе камина, а ноги – на обломках опрокинутого столика, среди остатков десерта, разбитых стаканов, опрокинутых бутылок и пустого кувшина из-под киршвассера. Так отомстил за себя Ангел Необычайного.

1844

Месмерическое откровение

Какие бы сомнения ни существовали еще касательно законов, управляющих месмеризмом, поразительные его факты допускаются теперь почти всеми. В этих последних сомневаются лишь те, чья профессия – сомневаться, бесполезная и постыдная клика. Отныне нет потери времени более бесплодной, как пытаться доказывать, что человек простым упражнением воли способен настолько запечатлеть свое влияние на другом, что может повергнуть его в ненормальное состояние, явления которого крайне походят на явления смерти или, по крайней мере, походят на них более, чем все почти явления нормального порядка, нам известные; доказывать, что во время этого состояния человек, окованный таким влиянием, пользуется лишь с усилием, и только в слабой степени, внешними органами чувств, но воспринимает обостренно-утонченным восприятием, и как бы через каналы, предполагаемые неизвестными вещи, находящиеся вне полномочия физических органов; что, кроме того, умственные его способности в таком состоянии чудесным образом повышены и усилены; что симпатическое соотношение с лицом, на него влияющим, глубоко; и, наконец, что его чувствительность к восприятию влияния увеличивается в соответствии с частым повторением, а обнаруженные особые явления, в той же самой пропорции, расширяются и делаются более отчетливыми.

Я говорю, что было бы излишней задачей доказывать то, что составляет законы месмеризма в основных его чертах, я и не стану в данную минуту обременять моих читателей столь бесполезными доказательствами. Мое намерение теперь совершенно другого рода. Я чувствую побуждение, хотя бы пред лицом целого мира предрассудков, сообщить без пояснений замечательные результаты разговора, происшедшего между усыпленным и мной.

В течение уже значительного времени я подвергал месмерическому влиянию субъекта, о котором идет речь (мистера Ванкирка), и обычная острая впечатлительность и экзальтация месмерического восприятия проявилась. В течение нескольких месяцев он страдал от несомненной чахотки, я не раз смягчил своими пассами самые мучительные ее проявления, и в среду ночью, 15-го числа сего месяца, я был позван к нему.

Больного мучили острые боли в области сердца, он дышал с большим затруднением, и все обычные симптомы астмы были налицо. При таких спазмах он обыкновенно с успехом ставил горчичники к нервным центрам. Но в этот вечер данное средство не помогло.

Когда я вошел в комнату, он встретил меня приветливой улыбкой и, хотя физические боли видимо его терзали, душевно он, казалось, был совершенно уравновешен.

– Я послал за вами сегодня, – сказал он, – не столько для того, чтобы успокоить мои физические страдания, сколько для того, чтобы удовлетворить мое любопытство касательно некоторых психических впечатлений, вызвавших во мне недавно большое беспокойство и удивление. Мне не нужно говорить вам, насколько скептически я был настроен до сих пор относительно вопроса о бессмертии души. Не могу отрицать, что именно в той самой душе, которую я отвергал, всегда как бы существовало смутное полу-ощущение собственного своего существования. Но это полуощущение никогда не возрастало до убеждения. С этим мой рассудок ничего не мог поделать. Действительно, все попытки логического исследования привели меня к еще большему скептицизму, чем прежде. Мне посоветовали изучать Кузена. Я изучал его, и по собственным его произведениям, и по тем отзвукам, которые он нашел в Европе и в Америке. У меня была, например, под рукой книга мистера Броунсона «Чарльз Эльвуд». Я прочел ее с большим вниманием. В общем я нашел ее логичной, но те части, которые не были чисто логическими, являются, к несчастью, начальными аргументами неверующего героя книги. В итоге мне показалось очевидным, что рассуждающий не смог убедить самого себя. Конец здесь явно забыл свое начало, как это случилось с Тринкуло. Словом, я быстро увидал, что если человек хочет быть внутренно убежденным в своем собственном бессмертии, он никогда не убедится путем простых отвлечений, которые так долго были в моде среди моралистов в Англии, во Франции и в Германии. Отвлечения могут забавлять и развлекать, но они не завладевают разумом. По крайней мере здесь, на земле, философия, я убежден, всегда будет безуспешно стараться заставить нас глядеть на свойства как на вещи. Воля может согласиться; душа, ум – никогда.

Итак, повторяю, я только наполовину чувствовал, но умом никогда не верил. Однако за последнее время произошло известное усиление этого чувства, пока оно не стало до такой степени походить на согласие со стороны рассудка, что для меня стало затруднительным делать между ними различие. Я готов просто объяснить такое впечатление месмерическим влиянием. Не могу дать лучшего объяснения своей мысли, как предположив, что месмерическая экзальтация делает меня способным к восприятию целого ряда логических умозаключений, которые, в моем ненормальном состоянии, убеждают, но которые, в полном согласовании с месмерическими явлениями, продолжают существовать в моем нормальном состоянии лишь как впечатление. В состоянии месмерической усыпленности размышление и заключение, причина и следствие, соприсутствуют. В моем естественном состоянии с исчезновением причины остается только следствие, и, быть может, лишь частично.

Эти соображения заставляют меня думать, что за целым рядом искусно поставленных вопросов, обращенных ко мне в то время, как я буду подвергнут месмеризации, могут последовать любопытные ответы. Вы часто наблюдали состояние глубокого самопознания, выказываемое месмерически усыпленным, – обширное знание, которое он обнаруживает относительно всех пунктов, касающихся самого месмерического состояния; из этого самопознания могут быть извлечены указания для составления правил целого катехизиса.

Конечно, я согласился сделать опыт. Нескольких пассов было достаточно, чтобы мистер Ванкирк погрузился в месмерический сон. Его дыхание немедленно сделалось более спокойным, и он, казалось, не испытывал больше никаких физических страданий. Между нами произошел следующий разговор. В. будет означать в диалоге пациента, П. – меня.

П. Вы спите?

В. Да нет; мне хотелось бы спать более крепким сном.

П. (После нескольких новых пассов.) Теперь вы спите?

В. Да.

П. Как вы думаете, чем кончится ваша теперешняя болезнь?

В. (После долгого колебания и говоря как бы с усилием.) Я должен умереть.

П. Мысль о смерти мучает вас?

В. (С большой живостью.) Нет, нет!

П. Вас радует предстоящее?

В. Если бы я был в состоянии бодрствования, я хотел бы умереть. Но теперь это не имеет смысла. Месмерическое состояние так близко к смерти, что я им довольствуюсь.

П. Мне хотелось бы, чтобы вы объяснились, мистер Ванкирк.

В. Охотно, но это требует бо льших усилий, чем я способен их сделать. Вы меня спрашиваете не так.

П. Что же я должен спросить?

В. Вы должны начать с начала.

П. С начала! Но где же начало?

В. Вы знаете, что начало есть Бог. (Это было сказано тихим колеблющимся голосом и со всеми признаками глубочайшего благоговения.)

П. Что же такое Бог?

В. (После нескольких мгновений колебания.) Я не могу сказать.

П. Разве Бог – не дух?

В. Когда я был в состоянии бодрствования, я знал, что вы разумеете под словом «дух», но теперь мне это кажется только словом, таким же, например, как истина, красота. Я разумею, что это только свойство.

П. Разве это неверно, что Бог нематериален?

В. Нематериальности нет, это только слово. То, что не есть материя, не существует вовсе, разве что свойства суть вещи.

П. Тогда Бог материален?

В. Нет. (Этот ответ весьма изумил меня.)

П. Так что же такое он?

В. (После долгой паузы, и невнятным голосом.) Я понимаю, но об этом трудно говорить. (После новой долгой паузы.) Это – не дух, потому что он существует. Это и не материя, как вы ее разумеете. Но есть градации материи, о которых ничего не знают; более плотным движется более тонкое, более тонким – более плотное. Например, атмосфера приводит в движение электрическую основу, между тем как электрическая основа проникает атмосферу. Эти градации материи увеличиваются в разреженности или тонкости до тех пор, пока мы не достигаем бесчастичной материи – безраздельной, единой; и здесь закон передачи движения и проницаемости видоизменяется. Крайняя, или бесчастичная, материя не только все проникает, но и все приводит в движение – и таким образом она есть все в самом себе. Эта материя есть Бог. То, что люди пытаются воплотить в слове «мысль», представляет из себя материю в движении.

П. Метафизики утверждают, что всякое действие сводится к движению и мышлению и что последнее есть источник первого.

В. Да; и теперь я вижу спутанность самой идеи. Движение есть действие разума – не мышления. Бесчастичная материя, или Бог, в состоянии спокойствия представляет из себя (насколько мы можем это постичь) то, что люди называют разумом. И власть самодвижения (равноценная по действию человеческой воле) представляет из себя в бесчастичной материи результат ее единства и всевлияния; как – этого я не знаю, и теперь ясно вижу, что и не узнаю никогда. Но бесчастичная материя, приведенная в движение некоторым законом, или свойством, существующим в себе, представляет из себя нечто мыслящее.

П. Не можете ли вы мне дать более точное представление о том, что вы называете бесчастичной материей.

В. Материя, которую познает человек, при градации ускользает от чувств. Перед нами, например, металл, кусок дерева, капля воды, атмосфера, газ, теплота, электричество, светоносный эфир. Теперь все это мы называем материей, и всю материю подводим под одно общее определение; однако же, несмотря на это, не может быть двух представлений, более существенно различных, чем то, которое мы связываем с металлом и со светоносным эфиром. Достигая до этого последнего, мы чувствуем почти непобедимую склонность отнести его в ту область, к которой относится дух или ничто. Единственное соображение, удерживающее нас, есть наше представление об его атомическом строении; и здесь мы даже взываем о помощи к нашему представлению об атоме как о чем-то обладающем бесконечной малостью, твердостью, осязаемостью и весом. Уничтожьте идею атомического строения, и вы не будете более способны смотреть на эфир как на сущность или, по крайней мере, как на материю. За неимением лучшего слова мы можем называть его духом. Сделайте теперь один шаг за пределы светоносного эфира – представьте материю, настолько более разреженную, чем эфир, насколько этот эфир разреженнее металла, и вы сразу (несмотря на все школьные догматы) достигнете единой массы – бесчастичной материи. Ибо, хотя мы можем допустить бесконечную малость самых атомов, бесконечная малость в пространстве между ними – абсурд. Должна быть точка – должна быть степень разреженности, при которой, если атомы достаточно численны, промежуточные пространства должны исчезнуть и масса должна абсолютно слиться. Но раз мы устранили идею атомического строения, природа массы неизбежно проскользает в ту область, которую мы постигаем как дух. Ясно, однако, что это по-прежнему остается материей. Дело заключается в том, что представить дух невозможно, как невозможно вообразить то, что не существует. Когда мы льстим себя уверенностью, что мы построили представление о нем, мы просто обманываем наш разум рассмотрением бесконечно разреженной материи. П. Мне представляется непреоборимым одно возражение против идеи абсолютного слития, абсолютного сцепления массы, именно, чрезвычайно малое сопротивление, испытываемое небесными телами в их обращении в пространстве – сопротивление, которое, как теперь удостоверено, правда, существует в известной степени, но которое, тем не менее, так незначительно, что оно было совершенно не замечено Ньютоном при всей его проницательности. Мы знаем, что сопротивление тел находится преимущественно в пропорции к их плотности. Абсолютное сцепление есть абсолютная плотность. Там, где нет промежуточных пространств, не может быть прохождения. Абсолютно густой эфир представил бы бесконечно более действительную задержку для движения звезды, чем это мог бы сделать эфир из бриллианта или железа.

В. На ваше возражение можно ответить с легкостью, которая почти равняется видимой невозможности на него ответить. Что касается движения звезды, нет никакой разницы между тем, проходит ли она через эфир или эфир через нее. Нет астрономической ошибки более необъяснимой, чем та, что объясняет известную замедленность комет их прохождением через эфир, ибо, каким бы разреженным мы ни предположили эфир, он возник бы преградой для всего звездного обращения в гораздо более краткий период, чем это было допущено астрономами, попытавшимися обойти тот пункт, который они сочли невозможным понять. Замедление, действительно испытываемое, является, с другой стороны, приблизительно таким, какое могло бы быть ожидаемо от трения эфира при мгновенном прохождении через планету. В одном случае задерживающая сила мгновенна и завершена в самой себе, в другом – она бесконечно собирательна.

П. Но во всем этом – в этом отожествлении чистой материи с Богом – нет ничего кощунственного? (Я был вынужден повторить этот вопрос, прежде чем усыпленный мог вполне понять, что я хочу сказать.)

В. Можете ли вы сказать, почему материя должна быть менее почитаема, чем разум? Притом вы забываете, что материя, о которой я говорю, во всех отношениях есть истинный «разум» или «дух» школьной терминологии, насколько это касается ее высоких способностей, и, кроме того, одновременно представляет из себя «материю» той же школьной терминологии. Бог, со всеми качествами, приписываемыми духу, есть лишь совершенство материи.

П. Вы утверждаете, значит, что бесчастичная материя в движении есть мысль.

В. Вообще, это движение есть всемирная мысль всемирного разума. Эта мысль творит. Все сотворенное есть ничто иное, как мысль Бога.

П. Вы говорите «вообще».

В. Да. Всемирный разум есть Бог. Для новых индивидуальностей материя необходима.

П. Но вы говорите теперь о «разуме» и о «материи», как это делают метафизики.

В. Да, чтобы избежать смешения. Когда я говорю «разум», я разумею бесчастичную или конечную материю; под «материей» я понимаю все остальное.

П. Вы сказали, что «для новых индивидуальностей материя необходима».

В. Да, так как разум в своем невоплощенном существовании есть чистый Бог. Для создания индивидуально мыслящих существ было необходимо воплотить частицы божественного разума. Таким образом, человек индивидуализирован. Отрешенный от этого дара телесности, он был бы Богом. Теперь же частичное движение воплощенных частиц бесчастичной материи есть мысль человека, как движение в целом – мысль Бога.

П. Вы говорите, что отрешенный от тела человек будет Богом?

В. (После сильного колебания.) Я не мог этого сказать, это бессмыслица.

П. (Смотря на запись.) Вы сказали, что «отрешенный от дара телесности человек был бы Богом».

В. И это верно. Человек, таким образом измененный, стал бы Богом – стал бы неиндивидуализированным. Но он никогда не может быть так изменен, по крайней мере, никогда не будет, иначе мы должны были бы вообразить действие Бога возвращающимся к самому себе – действие бесцельное и напрасное. Человек – создание. Создания – мысли Бога. Свойство мысли – быть невозвратимой.

П. Я не понимаю. Вы говорите, что человек никогда не будет отрешен от тела?

В. Я говорю, что никогда он не будет бестелесным.

П. Объясните.

В. Есть два тела – начальное и законченное, – в соответствии с двумя состояниями, червяка и мотылька. То, что мы называем «смертью», есть лишь болезненная метаморфоза. Наше теперешнее воплощение – поступательное, подготовительное, временное. Наше будущее воплощение – совершенное, конечное, бессмертное. Конечная жизнь есть полный замысел.

П. Но метаморфозу червяка мы постигаем осязательно.

В. Мы – конечно, но не червяк. Материя, из которой состоит наше начальное тело, находится в пределах кругозора органов этого тела, или, говоря яснее, наши начальные органы приспособлены к той материи, из которой создано тело конечное. Таким образом, конечное тело ускользает от наших начальных чувств, и мы видим лишь раковину, отпадающую от внутренней формы, не самую внутреннюю форму; но эта внутренняя форма, так же как облекающая ее раковина, постижима для тех, кто уже приобрел конечную жизнь.

П. Вы несколько раз говорили, что месмерическое состояние очень похоже на смерть. Каким образом?

В. Когда я говорю, что оно походит на смерть, я разумею, что оно походит на конечную жизнь; ибо, когда я усыплен, чувства моей начальной жизни отсутствуют и я постигаю внешние явления непосредственно, без органов, через ту среду, которой я буду пользоваться в конечной, неорганизованной жизни.

П. Неорганизованной?

В. Да, органы суть инструменты, с помощью которых индивидуальность становится в ощутимые отношения с частичными разрядами и формами материи, в исключение других разрядов и форм. Человеческие органы приспособлены к его начальному состоянию, и только к нему одному; конечное его состояние, будучи неорганизованным, является неограниченным разумением во всех отношениях – за исключением свойств воли Бога, т. е. движения бесчастичной материи. Вы будете иметь ясное представление о конечном теле, вообразив его как сплошной мозг. Это не так; но представление такого порядка приблизит вас к пониманию того, что есть в действительности. Световое тело сообщает вибрацию светоносному эфиру. Вибрации рождают другие подобные в сетчатке; эти последние, в свою очередь, сообщают другие подобные зрительному нерву. Нерв сообщает другие подобные мозгу. Мозг равным образом сообщает другие подобные бесчастичной материи, проникающей все. Движение этой последней есть мысль, восприятие которой есть первое волнообразное колебание. Это порядок, которым разум начальной жизни сообщается с внешним миром; внешний же мир ограничен для начальной жизни индивидуальными особенностями ее органов. Но в конечной, неорганизованной жизни внешний мир касается всего тела (созданного, как я сказал, из основы, имеющей сродство с мозгом), и между ними нет ничего посредствующего, кроме эфира, бесконечно более разреженного, чем эфир светоносный; и на этот-то эфир – в согласии с ним – вибрирует все тело, приводя в движение проникающую его бесчастичную материю. Потому именно отсутствию имеющих индивидуальное назначение органов мы должны приписать почти безграничную восприемлемость конечной жизни. Для начальных существ органы – клетки, необходимые для них, пока у них не вырастут крылья.

П. Вы говорите о начальных «существах». Разве есть, кроме человека, другие начальные мыслящие существа?

В. Многочисленные скопления разреженной материи в туманности, в планеты, в солнца и в другие тела, являющиеся не туманностями, не солнцами, не планетами, имеют своим единственным назначением доставить пищу для индивидуальных свойств органов бесконечного количества начальных существ. Без необходимости начальной жизни, которая предшествует конечной, таких тел не было бы. Каждое из них заселено различным множеством органических начальных мыслящих существ. Во всех органы различествуют в соответствии с частными чертами обиталища. В смерти или в метаморфозе эти существа, пользуясь конечной жизнью – бессмертием – и постигая все тайны, кроме одной, делают все и проходят повсюду силой простого хотения – пребывают не на звездах, которые нам кажутся единственными осязательностями и для размещения которых, как мы слепо думаем, будто бы было создано пространство, но в самом пространстве – в этой бесконечности, истинно субстанциальная громадность которой поглощает звездотени, стирая их, как несуществующее, в восприятии ангелов.

П. Вы говорите, что «без необходимости начальной жизни» не было бы звезд. Откуда же эта необходимость?

В. В неорганизованной жизни, так же как и в неорганической материи вообще, нет ничего, что могло бы препятствовать действию простого единственного закона – Божественного хотения. С целью образовать препятствие и была создана организованная жизнь и органическая материя (сложная, субстанциальная, и обремененная законами).

П. Но в свою очередь, какая была необходимость создавать это препятствие?

В. Следствие ненарушенного закона есть совершенство, справедливость, отрицательное счастье. Следствие закона нарушенного – несовершенство, несправедливость, положительное страдание. Через препятствия, представляемые числом, сложностью и субстанциальностью законов органической жизни и материи, нарушение закона делается в известной степени осуществимым. Таким образом, страдание, которое невозможно в неорганизованной жизни, возможно в организованной.

П. Но для какой благой цели страдание, таким образом, сделалось возможным?

В. Все хорошо или дурно по сравнению. Соответственный анализ должен показать, что наслаждение во всех случаях есть лишь контраст страдания. Положительное наслаждение есть не более как идея. Чтобы быть до известной степени счастливым, мы должны в той же степени пострадать. Никогда не знать страдания значило бы никогда не знать благословения. Но раз, как было сказано, в неорганизованной жизни страдание невозможно, возникает необходимость жизни организованной. Боль первичной жизни Земли есть единственная основа для благословенности конечной жизни в Небесах.

П. Еще одно из ваших выражений я никак не могу понять – «истинно субстанциальная громадность бесконечности».

В. Это, вероятно, потому, что у вас нет достаточно родового понятия для наименования самой «субстанции». Мы должны рассматривать ее не как качество, а как чувство; это – восприятия в мыслящих существах, приспособление материи к их организации. Многое из того, что существует на земле, предстанет для обитателей Венеры как ничто – многое из того, что зримо и осязаемо на Венере, мы совсем не могли бы воспринять как существующее. Но для неорганических существ – для ангелов – вся целость бесчастичной материи есть субстанция, т. е. вся целость того, что мы называем «пространством», является для них самой истинной субстанциальностью; между тем звезды, в силу того, что мы рассматриваем как их материальность, ускользают от ангельского чувства именно в той пропорции, в какой бесчастичная материя, в силу того, что мы рассматриваем как ее нематериальность, ускользает от чувства органического.

Когда усыпленный произносил слабым голосом эти последние слова, я заметил в его лице какое-то особенное выражение, которое несколько встревожило меня и заставило тотчас разбудить его. Едва я это сделал, как светлая улыбка озарила все его черты и, откинувшись на подушку, он испустил дух. Я заметил, что менее чем в одну минуту после этого его тело уже приняло всю суровую неподвижность камня. Лоб его был холоден, как лед. Таким обыкновенно он представляется лишь после того, как на нем долго лежала рука Азраила. Не говорил ли на самом деле усыпленный последнюю часть своей речи, обращенной ко мне, из области теней?

1844

Преждевременные похороны

Есть некоторые темы интереса всепоглощающего, но слишком цельно ужасные, чтобы законным образом служить для литературного замысла. Даже и романтик должен их избегать, если он не хочет оскорбить или вызвать отвращение. Разработка их уместна лишь тогда, когда строгость и величие истины освещают и поддерживают их. Мы трепещем, например, от самого напряженного ощущения «приятственной пытки» при рассказах о переходе через Березину, о землетрясении в Лиссабоне, о чуме в Лондоне, об избиениях в Варфоломеевскую ночь или об удушении ста двадцати трех узников в Черной яме в Калькутте. Но в этих рассказах что возбуждает – это факт, действительность, история. Как вымысел они возбудили бы в нас лишь простое отвращение.

Я упомянул лишь немногие из самых выдающихся и величественных злосчастий, занесенных в летописи, но в них не только свойство злосчастия, но и самый его объем столь сильно завладевает воображением. Мне нет надобности напоминать читателю, что из длинной и зачарованной области человеческих несчастий я мог бы выбрать несколько отдельных примеров более исполненных существенностью страданья, чем какое-либо из этих обширных общностей беды. На самом деле истинное злополучие – предельное горе – есть частное, не распространенное. Что страшные крайности агонии испытываются человеком-единицей, а никогда не человеком-массой – за это возблагодарим милосердного Бога.

Быть похороненным заживо – это, без сомнения, самая устрашительная из таких крайностей, которые когда-либо выпадали на долю смертного. Что это случалось часто, очень часто, вряд ли будут отрицать те, которые могут думать. Границы, отделяющие жизнь от смерти, в лучшем случае смутны и тенеподобны. Кто скажет, где кончается одна и где начинается другая? Мы знаем, что есть болезни, при которых случается полное прекращение всех видимых отправлений жизненности и при которых, однако же, эти прекращения суть лишь задержки, надлежащим образом так названные. Это лишь временные паузы в непостижимом механизме. Проходит некоторый период, и какое-то невидимое таинственное начало снова приводит в движение магические крылья и колдовские колесики. Серебряная нить не навсегда была развязана, и не безвозвратно была сломана золотая чаша. Но где в это время была душа?

Помимо, однако же, неизбежного заключения, априори, что такие-то причины должны привести к таким-то результатам – что хорошо известная наличность таких случаев задержанного жизненного процесса должна естественно обусловливать время от времени преждевременные погребения, – помимо такого соображения мы имеем прямое свидетельство врачебного и обычного опыта, доказывающее, что обширное число таких погребений действительно имело место. Я мог бы немедленно указать, если это необходимо, на сотню вполне удостоверенных примеров. Один такой случай весьма достопримечательного характера, обстоятельства которого могут быть еще свежи в памяти некоторых из моих читателей, произошел не так давно в соседнем городе Балтиморе, где он причинил мучительное, напряженное, и широко распространенное возбуждение. Жена одного из самых почтенных граждан – выдающегося законоведа и члена Конгресса – была захвачена внезапным и необъяснимым недугом, пред которым совершенно спасовали знания ее врачей. После больших мучений она умерла, или было предположено, что она умерла. Никто не подозревал на самом деле и не имел никаких оснований подозревать, чтобы она не была в действительности мертвой. Она являла все обычные признаки смерти. Лицо ее было как-то привычно сцепленным и опавшим в очертаниях. Губы ее были обычной мраморной бледности, глаза ее были погасшими. Не было теплоты. Пульс прекратился. В течение трех дней, пока тело оставалось непохороненным, оно приобрело каменную окоченелость. Словом, погребение было ускорено по причине быстрого увеличения того, что было, как предположили, разложением.

Она была положена в фамильный склеп, который в течение трех следующих лет был нетревожим. По истечении этого срока он был открыт для принятия гробницы, но – увы! – какой страшный удар ждал супруга, который сам лично распахнул дверь. Когда врата раскрылись, какой-то предмет в белой одежде с шелестящим потрескиванием упал в его объятия. Это был скелет его жены в еще неистлевшем саване.

Тщательное исследование сделало очевидным, что она ожила через два дня после ее замурования, что ее судорожные движения в гробе причинили его падение с выступа на пол, где он разломился настолько, что она могла из него ускользнуть. Лампа, полная масла, которая случайно была оставлена в склепе, была найдена пустой; масло могло, однако, истопиться через испарение. На самой верхней из ступеней, что вели вниз в страшную горницу, был большой обломок гроба, которым она, по-видимому, старалась возбудить внимание, ударяя о железную дверь. В то время как она этим была занята, она, вероятно, впала в обморочное состояние или, быть может, умерла от острого ужаса, и когда она падала, ее саван запутался о какой-то железный выступ. Так она оставалась, и так она сгнила, стоя.

В 1810 году случай погребения заживо произошел во Франции, сопровождаясь обстоятельствами весьма далекоидущими в удостоверение того утверждения, что истина действительно страннее, чем вымысел. Героиней рассказа была мадмуазель Викторина Лафуркад, молодая девушка из знатной семьи, богатая и очень красивая. Среди ее многочисленных поклонников был Жюльен Боссюе, бедный парижский литератор или журналист. Его таланты и любезная учтивость привлекли к нему внимание богатой наследницы, которая, кажется, по-настоящему любила его, но ее родовая гордость побудила ее в конце концов отвергнуть его и выйти замуж за месье Ренеля, банкира и довольно выдающегося дипломата. После женитьбы, однако, этот господин был с нею небрежен, а быть может, даже и просто-напросто дурно обращался с ней. Проведя с ним несколько злосчастных лет, она умерла – по крайней мере, ее состояние так точно походило на смерть, что обмануло каждого, кто ее видел. Она была похоронена не в склепе, а в обыкновенной могиле в селении, где она родилась. Исполненный отчаяния и еще воспламененной памятью глубокой привязанности, любящий отправляется из столицы в отдаленную провинцию, где находится селение, с романтическим замыслом вырыть тело и сделаться обладателем ее роскошных волос, он достигает могилы. В полночь он вырывает гроб, открывает его, и в то время, как он распускает ее волосы, он остановлен открытыми возлюбленными глазами. На самом деле она была похоронена заживо. Жизненная сила еще не совершенно ушла, и она была разбужена ласками ее возлюбленного от летаргии, которую ошибочно приняли за смерть. Охваченный бурным порывом, он отнес ее в свой дом в селении. Он применил некоторое сильно восстанавливающее средство, продиктованное ему немалой медицинской образованностью. Наконец она ожила. Она узнала спасшего ее. Она оставалась с ним, пока мало-помалу к ней совершенно не вернулось ее прежнее здоровье. Ее женское сердце не обладало твердостью алмаза, и этот последний урок был достаточен, чтобы умягчить его. Она преподала его Боссюе. Она не вернулась более к своему супругу, но, скрыв от него свое воскресение, бежала со своим возлюбленным в Америку. Двадцать лет спустя оба вернулись во Францию в убеждении, что время так сильно изменило наружность дамы, что ее друзья не могли бы ее узнать. Они, однако же, заблуждались; потому что при первой же встрече месье Ренель точным образом ее узнал и предъявил права на свою жену. Эти притязания она отвергла. И судебный трибунал поддержал ее в этом отказе, решив, что особые обстоятельства вместе с длинным рядом лет уничтожили не только по справедливости, но и легально власть супруга.

«Хирургический журнал» в Лейпциге – периодическое издание высокой авторитетности и заслуг. Какой-нибудь американский издатель хорошо бы сделал, если бы перевел или перепечатал. Журнал рассказывает в последнем номере весьма тревожный случай, по характеру своему относящийся к данному вопросу.

Один артиллерийский офицер, человек гигантского роста и крепкого здоровья, будучи сброшен на землю неукротимою лошадью, получил очень серьезную контузию головы, сразу лишившую его чувств; череп был слегка надломлен, но никакой немедленной опасности не предвиделось. Была удачно совершена трепанация. Ему пустили кровь, были применены и различные другие, обычные в таких случаях средства облегчения. Постепенно, однако, он впадал все в более и более безнадежное состояние оцепенения, и наконец подумали, что он умер.

Погода была теплая, и он был похоронен с неприличествующей торопливостью на одном из общественных кладбищ. Похороны его совершились в среду. В следующее воскресенье на кладбище, как обыкновенно, было множество посетителей, и около полдня создалось напряженное возбуждение, благодаря сообщению одного крестьянина, что в то время, как он сидел на могиле офицера, он ясно почувствовал сотрясение земли, как бы причиненное какой-то борьбой внизу. Сначала на торжественное утверждение этого человека обратили весьма мало внимания, но явный его ужас и мрачное упорство, с которым он настаивал на своем рассказе, оказали наконец естественное свое действие на толпу. Поспешно были принесены заступы, и могила, которая была постыдно мелкая, в несколько минут была настолько раскопана, что голова находившегося в ней показалась наружу. По-видимому, он был тогда мертв, но он сидел почти прямо в своем гробу, крышку которого в своей бешеной борьбе он частью приподнял.

Он был немедленно доставлен в ближайший госпиталь, и там было засвидетельствовано, что он еще жив, хотя находится в состоянии удушения. Через несколько часов он ожил, узнал своих знакомых и в отрывочных словах рассказал о своей агонии в могиле.

Из того, что он рассказал, явствовало, что он сознавал себя живым, должно быть, более часу, похороненный, прежде чем впал в бесчувственность. Могила была небрежно и неплотно наполнена чрезвычайно рыхлой землей, и, таким образом, известное количество воздуха в нее проникало. Он слышал шаги толпы наверху и в свою очередь постарался, чтобы услышали его. По-видимому, именно шум на кладбище, как говорил он, пробудил его от глубокого сна, но едва только он проснулся, как тотчас понял чудовищный ужас своего положения.

Пострадавший, как оповещали, поправлялся и, казалось, был на отличной дороге к окончательному выздоровлению, но пал жертвой шарлатанских мудрствований врачебного опыта. Была применена гальваническая батарея, и он внезапно скончался в одном из тех экстатических припадков, которые ей случается вызывать.

Упоминание о гальванической батарее, однако же, вызывает в моей памяти хорошо известный и весьма необычный случай, где ее действие, как оказалось, послужило средством для оживления одного молодого стряпчего в Лондоне, который был погребен уже два дня. Это случилось в 1831 году и в свое время вызывало глубокое волнение всякий раз, как этот случай становился предметом разговора.

Больной, мистер Эдуард Степлтон, умер, по-видимому, от тифозной горячки, сопровождавшейся некоторыми аномальными симптомами, которые возбудили любопытство наблюдавшего за ним врачебного персонала. После его кажущейся кончины друзья его были призваны, дабы санкционировать посмертное исследование, но они отказались дать на это позволение. Как часто случается, когда возникают такие отказы, заинтересованные решили вырыть тело и вскрыть его без помехи частным образом. Весьма легко договорились с представителями одного из многочисленных обществ похитителей мертвых тел, которыми Лондон изобилует; и на третью ночь после похорон предполагаемый труп был вырыт из могилы в восемь футов глубины и положен в операционной одного из частных госпиталей.

Сделан был в области живота надрез значительных размеров, когда свежий и негниюший вид вскрываемого внушил применение гальванической батареи. За одним опытом последовал другой, с обычными эффектами, причем ни в каком отношении в них не было ничего особенно значительного, кроме того, что раза два в конвульсивных движениях оказалась более чем обычная степень жизнеподобия.

Становилось поздно. Близился рассвет, и было сочтено надлежащим приступить наконец тотчас к вскрытию. Один из исследователей, однако, непременно желал испробовать некую свою теорию и настаивал на применении батареи к одному из грудных мускулов.

Сделан был грубый разрез, и электрическая проволока была поспешно приведена в соприкосновение с ним, как вдруг испытуемый быстрым, но отнюдь не судорожным движением встал со стола, шагнул на середину комнаты, в течение нескольких секунд смотрел вокруг и потом заговорил. Что он сказал – было непонятно, но слова были сказаны, членораздельность была явственна. Сказав свое, он тяжело упал на пол.

В течение нескольких мгновений все были парализованы испугом, но безотложный характер случая вскоре вернул им присутствие духа. Было явно, что мистер Степлтон был жив, хотя он и был в обморочном состоянии. После применения эфира он ожил, а здоровье его было быстро восстановлено, он был возвращен своим друзьям, от которых, однако, всякое сведение об его воскресении было сокрыто, пока не стало возможным более не опасаться повторения недуга. Их удивление, их восторженное изумление легко вообразить.

Самой острой особенностью данного случая является то обстоятельство, которое заключается в утверждении самого мистера Степлтона. Он говорит, что ни в какой период времени он не был совершенно бесчувственен, что тупо и смутно он сознавал все происходившее с ним от момента, когда он был объявлен своими врачами мертвым, до мгновения, когда, лишаясь чувств, он упал на пол в госпитале. «Я жив», – были непонятные слова, которые, поняв, что находится в операционной комнате, он попытался в своей крайности произнести.

Было бы очень легко умножить такие рассказы, как эти, но я воздерживаюсь, ибо на самом деле мы в них не нуждаемся, чтобы установить факт, что преждевременные погребения случаются. Когда мы подумаем, как редко-редко, по самой природе случая, бывает в нашей власти открыть их, мы должны допустить, что они могут часто случаться без нашего знания. Вряд ли, поистине, есть хоть одно кладбище (по какому-либо случаю взрытое в более или менее значительных размерах) без того, чтобы скелеты не были найдены в позах, внушающих самые страшные подозрения.

Страшно, поистине, подозрение, но во сколько страшнее приговор! Можно утверждать без колебания, что нет события, столь страшно способного внушить верховность телесного и умственного мучения, как похороны до смерти. Невыносимое сжатие легких, удушающие испарения земли, плотное примыкание смертных одежд, окоченелое объятие узкого домовища, чернота непроницаемой ночи, молчание, заливающее, как море, незримое, но явственное присутствие червя-победителя – это все, с мыслями о воздухе и траве там, наверху, с памятью о дорогих друзьях, которые прибежали бы спасти нас, если бы были осведомлены о нашей судьбе, и с сознанием, что об этой судьбе никогда они не будут осведомлены, что наша безнадежная участь есть участь действительного мертвеца. Эти соображения, говорю я, вовлекают в сердце еще трепещущее такую степень устрашающего и невыносимого ужаса, от которой должно отпрянуть самое дерзновенное воображение. Мы не знаем ничего столь крайне пыточного на земле, мы не можем вообразить себе ничего наполовину столь отвратительного в областях самого глубинного ада; и, таким образом, все повествования на эту тему имеют столь глубокий интерес; интерес, однако, который, благодаря священному ужасу самой темы, очень точно и очень своеобразно зависит от нашего убеждения в истинности рассказываемого. То, что я хочу сейчас рассказать, взято из моего личного знания – из моего собственного точного и личного опыта.

В течение нескольких лет я был подвержен приступам того своеобразного недуга, который врачи согласились называть каталепсией, за недостатком какого-нибудь более определенного термина. Хотя как ближайшие, так и предполагающие причины этого недуга и даже настоящий его диагноз еще таинственны, его очевидный и явный характер достаточно хорошо понимается. Видоизменения его, по-видимому, заключаются главным образом в степени. Иногда больной лежит один только день или даже более краткое время в известного рода преувеличенной летаргии. Он бесчувственен и внешне недвижен, но биение его сердца еще слабо различимо; некоторые следы теплоты остаются, слабый румянец медлит в средоточии щек, и, приложив зеркало к губам, мы можем открыть оцепенелое, неровное и колеблющееся действие легких. Затем опять длительность транса на недели, даже на месяцы; между тем как самое внимательное исследование и самый строгий медицинский осмотр бессильны установить какое-либо вещественное различие между состоянием больного и тем, что мы постигаем как безусловную смерть. Обычно больной спасен от преждевременного погребения лишь осведомленностью его друзей о том, что он раньше был подвержен каталепсии, последовательно возбужденным подозрением и главным образом непоявлением разложения. Поступательный ход болезни, к счастью, отличается постепенностью. Первые проявления хотя четки, все же недвусмысленны. Приступы делаются последовательно все более и более отчетливыми, и каждый длится более долгое время, чем предыдущий. В этом заключается главная безопасность, предохраняющая от погребения. Злополучный, коего первый приступ отличался бы крайним характером, случайно известным, почти неизбежно был бы обречен быть положенным заживо в могилу. Мой собственный случай не отличался никакою важною особенностью от случаев, упоминаемых в медицинских книгах. Иногда, без какой-либо видимой причины, я погружался мало-помалу в состояние полуобморока или полубесчувствия, и в этом состоянии, без боли, без способности двигаться или, строго говоря, думать, но с тупым летаргическим сознанием жизни и присутствия тех, которые окружают мою постель, я оставался до тех пор, пока кризис недуга внезапно не восстановлял меня до полноты ощущения. В других случаях я бывал поражен быстро и стремительно. Мне делалось дурно, я немел, холодел, меня схватывало головокружение, и, поверженный, я таким образом сразу падал. Затем в течение целых недель все было пусто, и черно, и безмолвно, и Ничто делалось вселенной. Полное уничтожение не могло быть больше. От этих последних приступов я пробуждался, однако с постепенностью медленной в сравнении с внезапностью припадка. Совершенно так же, как день брезжит для лишенного друзей и бездомного нищего, который блуждает по улицам всю долгую безутешную зимнюю ночь, – совершенно так же запоздало, совершенно так же устало, совершенно так же радостно возвращался назад свет души ко мне.

Однако же, помимо этой наклонности к трансу, общее состояние моего здоровья было, по-видимому, хорошим, и я не мог заметить, чтобы оно вообще было затронуто какой-нибудь одной господствующей болезнью, разве только на самом деле одна особенность в моем обычном сне могла быть упомянута как указатель. По пробуждении от дремоты я никогда не мог сразу овладеть моими чувствами и всегда оставался несколько минут в большой ошеломленности и смущении; умственные способности вообще, но память в особенности, находились в состоянии безусловной задержки.

Во всем, что я болезненно испытывал, не было никакого физического страдания, но была бесконечность душевного мучения. Моя фантазия делалась склепом. Я говорил «о червях, гробницах и эпитафиях». Я терялся в мечтаниях о смерти, и мысль о преждевременных похоронах постоянно владела моим мозгом. Страшная, подобная привидению, опасность, которой я был подвержен, неотступно преследовала меня днем и ночью. Днем пытка размышления была крайней, ночью – верховной. Когда угрюмая тьма распространялась по земле, тогда, объятый ужасом самой мысли, я дрожал, как трепещущие перья султана на похоронных дрогах. Когда природа не могла более выносить бодрствования, я соглашался уснуть лишь с борьбою, ибо я трепетал, размышляя, что, проснувшись, я могу увидеть себя жильцом могилы. И когда наконец я погружался в дремоту, это было лишь для того, чтобы сразу низринуться в мир призраков, над которыми, вея обширными, соболино-черными, затеняющими крылами, реяла, господствуя, одна похоронная мысль.

Из бесчисленных мрачных образов, которые угнетали меня таким образом во сне, я выбираю для памяти лишь одно одинокое видение. Мне мнилось, я был погружен в каталептический транс, более чем обычной длительности и глубины. Внезапно ко лбу моему прикоснулась ледяная рука, и нетерпеливый, бормочущий голос прошептал мне на ухо слово: «Встань!»

Я сел, выпрямившись. Тьма была полная. Я не мог видеть лица того, кто разбудил меня. Я не мог припомнить ни времени, когда я впал в транс, ни места, где я тогда лежал. В то время как я оставался недвижным и пытался собраться с мыслями, холодная рука с диким порывом схватила меня за кисть моей руки и быстро ее потрясла, меж тем как бормочущий голос опять сказал:

– Встань! Разве я не велел тебе встать?

– А кто ты? – спросил я.

– У меня нет имени в тех областях, где я пребываю, – отвечал голос мрачно, – я был смертным, а ныне демон. Я был безжалостным, а ныне полон сострадания. Ты чувствуешь, как я дрожу? Зубы мои стучат, пока я говорю, но это, однако же, не от холода ночи – ночи без конца. Но эта чудовищность невыносима. Как можешь ты спокойно спать? Я не могу успокоиться из-за воплей этих великих пыток агонии. Это зрелище превосходит то, что я могу вынести. Вставай, иди со мною в вечную ночь и дай мне разоблачить перед тобой могилы. Или это не зрелище злополучия? Гляди!

Я взглянул; и невидимая фигура, все еще сжимавшая меня за кисть руки, сделала так, что все человеческие могилы предстали разъятыми, и из каждой исходило слабое фосфорическое сияние разложения, так что я мог заглянуть в самые сокровенные уголки и видеть окутанные в саван тела в печальной и торжественной их дремоте с червем. Но увы! Действительно спящие на много миллионов были меньше числом, чем те, которые не спали вовсе, и было там слабое борение; и было там общее скорбное беспокойство; и из глубин бесчисленных ямин исходил мрачный шелест одеяний похороненных; и среди тех, что казались спокойно отдыхающими, я увидел, что обширное число их переменило, в большей или меньшей степени, окоченелую и принужденную позу, в каковой первоначально они были похоронены. И меж тем как я глядел, голос опять сказал мне:

– Неужели же это… о, неужели же это не скорбное зрелище?

Но прежде чем я мог найти слово для ответа, фигура перестала сжимать кисть моей руки, фосфорические светы погасли, и могилы внезапно и насильственно закрылись, меж тем как из них изошло смятение отчаивающихся воплей, снова говоря:

– Неужели же это – о Боже! – неужели же это не скорбное, не прискорбное зрелище?

Подобные фантазии, возникая ночью, простирали свое устрашающее влияние далеко на часы бодрствования. Нервы мои были в совершенно расслабленном состоянии, и я сделался жертвой беспрерывного ужаса. Я не решался ездить верхом, или гулять, или предаваться какому-либо развлечению, которое могло бы отвлечь меня от дома. Я более не дерзал на самом деле отступать от непосредственного присутствия тех, которые знали о моей склонности к каталепсии, из опасения, что, впавши в один из моих обычных припадков, я, пожалуй, буду схоронен прежде, чем мое действительное состояние будет обнаружено. Я сомневался в заботе, в верности самых дорогих моих друзей. Я боялся, что во время какого-нибудь транса, большей, чем обыкновенно, длительности, ими может овладеть мысль считать меня безвозвратно потерянным. Я дошел даже до того, что боялся, что, раз я причиняю так много хлопот, они будут рады счесть какой-либо очень продолжительный припадок достаточным извинением, чтобы избавиться от меня совершенно. Напрасно пытались они снова меня уверить, давая самые торжественные обещания. Я вымогал священнейшие клятвы, что ни при каких обстоятельствах они не похоронят меня до тех пор, пока разложение не дойдет вещественно до таких ступеней, что дальнейшее сохранение станет невозможным. И даже тогда мои смертельные страхи не хотели слушаться рассудка, не хотели принять утешения. Я предпринял целый ряд выработанных предосторожностей. Между прочим, я переделал фамильный склеп таким образом, что его легко можно было открыть изнутри. Малейшего нажатия на длинный рычаг, простиравшийся далеко в гробницу, было достаточно, чтобы железные врата раскрылись. Были сделаны также приспособления для свободного доступа воздуха и света, и соответствующие запасы пищи и воды должны были быть поставлены в непосредственной близости от гроба, предназначенного для принятия моего тела. В этом гробе изнутри была теплая и мягкая обивка, и у него была крышка, сделанная по тому же методу, что и входные двери свода, с добавлением пружин, так прилаженных, что слабейшего движения тела было бы достаточно, чтобы освободиться. Кроме всего этого, с потолка склепа свешивался большой колокол, веревка которого, так было замыслено, должна была проходить через отверстие в гробу, будучи прикреплена к одной из рук трупа. Но – увы! – что значит бдительность перед судьбой человека? Даже таких благоустроенных достоверностей было недостаточно, чтобы спасти от крайних пыток погребения заживо злополучного, осужденного на такие пытки!

Пришло время – как приходило оно нередко и до того, – когда я почувствовал себя возникающим из полной бессознательности к первому, слабому и неопределенному ощущению существования. Медленно – с черепашьей постепенностью – приближалась слабая серая заря духовного дня. Тупая неловкость. Апатическое ощущение глухой боли. Ни заботы, ни чаяния, ни усилия. Потом, после долгого промежутка, звон в ушах; потом, после промежутка еще более долгого, ощущение зуда или покалывания в конечностях; потом кажущаяся вечной полоса сладостного спокойствия, во время которой ощущения пробуждения борются, пытаясь принять форму мысли; потом вторичное короткое впадение в небытие; потом внезапное пробуждение; наконец, еле заметное дрожание век и немедленно за этим электрический толчок ужаса, смертельного и неопределенного, посылающего кровь потоками от висков к сердцу. И теперь первая настоящая попытка думать. И теперь первая попытка вспомнить. И теперь частичный и ускользающий успех усилия. И теперь память настолько вернула свое господство, что в некоторой мере я сознаю свое состояние. Я чувствую, что я просыпаюсь не от обыкновенного сна. Я припоминаю, что я был подвержен каталепсии. И теперь наконец, как бы от порыва нахлынувшего океана, мой дрожащий дух захвачен одною жестокой опасностью – одною, подобной привидению, всегосподствующей мыслью.

В течение нескольких минут, после того как эта фантазия овладела мной, я оставался неподвижным. Почему? Я не мог бы заставить себя двинуться. Я не смел сделать усилие, которое бы удостоверило меня в моей судьбе; и однако же было что-то в моем сердце, что шептало мне, что она достоверна. Отчаяние такое, к какому не приводят никакие другие разновидности злополучия, – одно отчаяние понудило меня после долгой нерешительности приподнять тяжелые веки моих глаз. Я приподнял их. Все было темным-темно. Я знал, что припадок прошел. Я знал, что кризис в моем недуге давно миновал. Я знал, что ко мне целиком теперь вернулись мои зрительные способности, и, однако же, все было темным-темно – напряженная и предельная беспросветность ночи, что длится навсегда.

Я попытался вскрикнуть, губы мои и иссохший язык мой судорожно двигались в попытке, но никакого голоса не исходило из впалых легких, которые, будучи сдавлены как бы тяжестью какой-то нависшей горы, задыхались и трепетали вместе с сердцем при каждом трудном и исполненном борьбы вдыхании.

Движение челюстей при этой попытке громко вскрикнуть показало мне, что они были подвязаны, как это обыкновенно бывает с мертвецами. Я чувствовал, кроме того, что я лежу на чем-то твердом и чем-то подобным же бока мои были тесно сжаты. До этой минуты я не дерзал шевельнуть ни рукой, ни ногой, но тут я с бешеным порывом вскинул мои руки, лежавшие вдоль тела, с ладонями крест-накрест. Они ударились о что-то твердое, деревянное, что простиралось надо мною на возвышении не более шести дюймов от лица. Я не мог более сомневаться, что я покоился наконец в гробу.

И теперь среди моих бесконечных злосчастий нежно возник херувим надежды – я подумал о моих предосторожностях. Изогнувшись, я дернулся и предпринял судорожное усилие приоткрыть крышку; она не двигалась. Я пощупал кисти рук, ища веревки, ведущей к колоколу, ее не было. И тут утешитель улетел навсегда, и еще более мрачное отчаяние воцарилось, торжествуя, потому что я не мог не заметить отсутствие обивки, которую я так тщательно приготовил; и тут, кроме того, в ноздри мои внезапно вошел сильный особенный дух влажной земли. Заключение возникло неудержимо, я не был в фамильном склепе. Я впал в транс, когда был далеко от дома – был среди чужих, – как это было и когда, я не мог припомнить; и это они похоронили меня, как собаку, забили меня в какой-то грошовый гроб и бросили глубоко, глубоко и навсегда, в самую обыкновенную безымянную могилу.

Когда это страшное убеждение насильственно ворвалось в потаенные горницы моей души, я еще раз напрягся, пытаясь громко вскрикнуть; и эта вторичная попытка удалась. Долгий, дикий и длительный крик, или вопль агонии, прозвучал в областях подземной ночи.

– Эй! Эй! Там! – сказал грубый голос в ответ.

– Что там еще за дьявольщина? – сказал другой голос.

– Тащи-ка его оттуда, – сказал третий.

– Что вы там воете и ревете, словно кот какой шалый, – сказал четвертый.

И засим я был схвачен, и несколько минут без всякой церемонии меня трясла какая-то шайка особей весьма грубого вида. Они не пробудили меня от моей дремоты, ибо я совершенно бодрствовал, когда кричал, но они восстановили меня в полном обладании моей памятью.

Это приключение случилось около Ричмонда, в Виргинии. В сопровождении одного друга я отправился в охотничью экскурсию на несколько миль вниз по берегам реки Святого Иакова. Приближалась ночь, и мы были захвачены грозой. Каюта небольшой шлюпки, стоявшей на якоре в реке и нагруженной садовым дерном, обеспечила нам единственное возможное прибежище. На худой конец мы воспользовались ею, как могли, и провели там ночь. Я спал на одной из двух имевшихся на шлюпке коек, и койки шлюпки в шестьдесят или семьдесят тонн вряд ли надо описывать. То помещение, которое занял я, не имело никаких постельных принадлежностей, самая большая его ширина простиралась на восемнадцать дюймов. Расстояние от пола до палубы над головой было в точности то же самое. Для меня было делом весьма затруднительным проползти туда. Тем не менее я спал крепко; и вся цельность моего видения – потому что это был не сон и не кошмар – возникла, естественно, из обстоятельств моего положения, из обычных наклонностей моей мысли и из указанной мною трудности привести в порядок чувства и в особенности овладеть памятью значительное время спустя после пробуждения от сна. Те, которые меня встряхнули, принадлежали к экипажу шлюпки, и среди них были рабочие, нанятые разгрузить ее. Дух земли исходил от самого груза. Повязкой вокруг челюстей был шелковый носовой платок, которым я обвязал себе голову за отсутствием обычного моего ночного колпака.

Перенесенные пытки, однако, были, без сомнения, совершенно равными в то время пыткам действительного погребения. Они были страшны, они были непостижимо отвратительны; но из худа возникло благо, ибо самый избыток их вызвал в моем духе неизбежный поворот. Душа моя приобрела известный тон, известный устой. Я предпринял путешествие. Я настоящим образом встряхнулся. Я стал дышать вольным воздухом неба. Я стал думать не только о смерти, но и о других предметах. Я бросил мои медицинские книги. Бьюкена я сжег. Я не читаю ни «Ночных помыслов», ни вздора о кладбищах, ни пугающих рассказов – вот как этот. Словом, я сделался новым человеком и зажил настоящей жизнью. После этой памятной ночи я изгнал из ума своего все погребальные страхи, и вместе с ними исчез каталептический недуг, который, быть может, не столько был причиной их, сколько следствием.

Бывают мгновения, когда мир нашего скорбного человека, даже для трезвого ока рассудка, может принимать всю видимость ада, но воображение человека не Каратида, чтобы исследовать безнаказанно каждую пещеру. Увы! угрюмый легион гробовых ужасов не может быть рассматриваем как совершенная выдумка; но как демоны, в сообществе которых Афрасиаб свершил свое странствие вниз по Оксусу, они должны спать, или они пожрут нас – нужно дать им быть в дремоте, или мы погибли.

1844

Приложение

Константин Бальмонт
Гений открытия
(Эдгар По. 1809–1849)

Он был страстный и причудливый безумный человек.

«Овальный портрет»

Некоторые считали его сумасшедшим. Его приближенные знали достоверно, что это не так.

«Маска Красной Смерти»

Есть удивительное напряженное состояние ума, когда человек сильнее, умнее, красивее самого себя. Это состояние можно назвать праздником умственной жизни. Мысль воспринимает тогда все в необычных очертаниях, открываются неожиданные перспективы, возникают поразительные сочетания, обостренные чувства во всем улавливают новизну, предчувствие и воспоминание усиливают личность двойным внушением, и крылатая душа видит себя в мире расширенном и углубленном. Такие состояния, приближающие нас к мирам запредельным, бывают у каждого, как бы в подтверждение великого принципа конечной равноправности всех душ. Но одних они посещают, быть может, только раз в жизни, над другими, то сильнее, то слабее, они простирают почти беспрерывное влияние, и есть избранники, которым дано в каждую полночь видеть привидения и с каждым рассветом слышать биение новых жизней.

К числу таких немногих избранников принадлежал величайший из поэтов-символистов Эдгар По. Это – сама напряженность, это – воплощенный экстаз, сдержанная ярость вулкана, выбрасывающего лаву из недр земли в вышний воздух, полная зноя котельная могучей фабрики, охваченная шумами огня, который, приводя в движение множество станков, ежеминутно заставляет опасаться взрыва.

В одном из своих наиболее таинственных рассказов, «Человек толпы» Эдгар По описывает загадочного старика, лицо которого напоминало ему образ дьявола. «Бросив беглый взгляд на лицо этого бродяги, затаившего какую-то страшную тайну, я получил, – говорит он, – представление о громадной умственной силе, об осторожности, скаредности, алчности, хладнокровии, коварстве, кровожадности, о торжестве, веселости, о крайнем ужасе, о напряженном и бесконечном отчаянии». Если несколько изменить слова этой сложной характеристики, мы получим точный портрет самого поэта. Смотря на лицо Эдгара По и читая его произведения, получаешь представление о громадной умственной силе, о крайней осторожности в выборе художественных эффектов, об утонченной скупости в пользовании словами, указывающей на великую любовь к слову, о ненасытимой алчности души, о мудром хладнокровии избранника, дерзающего на то, перед чем отступают другие, о торжестве законченного художника, о безумной веселости безысходного ужаса, являющегося неизбежностью для такой души, о напряженном и бесконечном отчаянии. Загадочный старик, чтобы не остаться наедине с своей страшной тайной, без устали скитается в людской толпе; как Вечный Жид, он бежит с одного места на другое, и, когда пустеют нарядные кварталы города, он, как отверженный, спешит в нищенские закоулки, где омерзительная нечисть гноится в застоявшихся каналах. Так точно Эдгар По, проникнувшись философским отчаяньем, затаив в себе тайну понимания мировой жизни как кошмарной игры большего в меньшем, всю жизнь был под властью демона скитания и от самых воздушных гимнов серафима переходил к самым чудовищным ямам нашей жизни, чтобы через остроту ощущения соприкоснуться с иным миром, чтобы и здесь, в провалах уродства, увидеть хотя серное сияние. И как загадочный старик был одет в затасканное белье хорошего качества, а под тщательно застегнутым плащом скрывал что-то блестящее, бриллианты и кинжал, так Эдгар По в своей искаженной жизни всегда оставался прекрасным демоном, и над его творчеством никогда не погаснет изумрудное сияние Люцифера.

Это была планета без орбиты, как его назвали враги, думая унизить поэта, которого они возвеличили таким названием, сразу указывающим, что это – душа исключительная, следующая в мире своими необычными путями и горящая не бледным сияньем полуспящих звезд, а ярким, особым блеском кометы. Эдгар По был из расы причудливых изобретателей нового. Идя по дороге, которую мы как будто уже давно знаем, он вдруг заставляет нас обратиться к каким-то неожиданным поворотам и открывает не только уголки, но и огромные равнины, которых раньше не касался наш взгляд, заставляет нас дышать запахом трав, до тех пор никогда нами не виданных и, однако же, странно напоминающих нашей душе о чем-то бывшем очень давно, случившемся с нами где-то не здесь. И след от такого чувства остается в душе надолго, пробуждая или пересоздавая в ней какие-то скрытые способности, так что после прочтения той или другой необыкновенной страницы, написанной безумным Эдгаром, мы смотрим на самые повседневные предметы иным, проникновенным взглядом. События, которые он описывает, все проходят в замкнутой душе самого поэта; страшно похожие на жизнь, они совершаются где-то вне жизни, out of space – out of time (вне времени – вне пространства), их видишь сквозь какое-то окно и, лихорадочно следя за ними, дрожишь, оттого что не можешь с ними соединиться.

Язык, замыслы, художественная манера – все отмечено в Эдгаре По яркою печатью новизны. Никто из английских или американских поэтов не знал до него, что можно сделать с английским стихом – прихотливым сопоставлением известных звуковых сочетаний. Эдгар По взял лютню, натянул струны, они выпрямились, блеснули и вдруг запели всею скрытою силой серебряных перезвонов. Никто не знал до него, что сказки можно соединять с философией, он слил в органически цельное единство художественные настроения и логические результаты высших умозрений, сочетал две краски в одну и создал новую литературную форму, философские сказки, гипнотизирующие одновременно и наше чувство, и наш ум. Метко определив, что происхождение поэзии кроется в жажде более безумной красоты, чем та, которую нам может дать земля, Эдгар По стремился утолить эту жажду созданием неземных образов. Его пейзажи изменены, как в сновидениях, где те же предметы кажутся другими. Его водовороты затягивают в себя и в то же время заставляют думать о боге, будучи пронизаны до самой глубины призрачным блеском месяца. Его женщины должны умирать преждевременно, и, как верно говорит Бодлер, их лица окружены тем золотым сиянием, которое неотлучно соединено с лицами святых.

Колумб новых областей в человеческой душе, он первый сознательно задался мыслью ввести уродство в область красоты и, с лукавством мудрого мага, создал поэзию ужаса. Он первый угадал поэзию распадающихся величественных зданий, угадал жизнь корабля как одухотворенного существа, уловил великий символизм явлений моря, установил художественную, полную волнующих намеков связь между человеческой душой и неодушевленными предметами, пророчески почувствовал настроение наших дней и в подавляющих мрачностью красок картинах изобразил чудовищные – неизбежные для души – последствия механического миросозерцания.

В «Падении дома Эшер» он для будущих времен нарисовал душевное распадение личности, гибнущей из-за своей утонченности. В «Овальном портрете» он показал невозможность любви, потому что Душа, исходя из созерцания земного любимого образа, возводит его роковым восходящим путем к идеальной мечте, к запредельному первообразу, и как только этот путь пройден, земной образ лишается своих красок, отпадает, умирает, и остается только мечта, прекрасная, как создание искусства, но – из иного мира, чем мир земного счастья. В «Демоне извращенности», в «Вильяме Вильсоне», в сказке «Черный кот» он изобразил непобедимую стихийность совести, как ее не изображал до него еще никто. В таких произведениях, как «Нисхождение в Мальстрем», «Манускрипт, найденный в бутылке» и «Повествования Артура Гордона Мима», он символически представил безнадежность наших душевных исканий, логические стены, вырастающие перед нами, когда мы идем по путям познания. В лучшей своей сказке, «Молчание», он изобразил проистекающий отсюда ужас, нестерпимую пытку, более острую, чем отчаяние, возникающую от сознанья того молчания, которым окружены мы навсегда. Дальше, за ним, за этим сознанием, начинается беспредельное царство смерти, фосфорический блеск разложения, ярость смерча, самумы, бешенство бурь, которые, свирепствуя извне, проникают и в людские обиталища, заставляя драпри шевелиться и двигаться змеиными движениями, – царство, полное сплина, страха и ужаса, искаженных призраков, глаз, расширенных от нестерпимости испуга, чудовищной бледности, чумных дыханий, кровавых пятен и белых цветов, застывших и еще более страшных, чем кровь.

Человек, носивший в своем сердце такую остроту и сложность, неизбежно должен был страдать глубоко и погибнуть трагически, как это и случилось в действительности.

Отдельные слова людей, соприкасавшихся с этим великим поэтом, характеризующие его как человека, находятся в полной гармонии с его поэзией. Он говорил тихим, сдержанным голосом. У него были женственные, но не изнеженные манеры. У него были изящные маленькие руки и красивый рот, искаженный горьким выражением. Его глаза пугали и приковывали, их окраска была изменчивой, то цвета морской волны, то цвета ночной фиалки. Он редко улыбался и не смеялся никогда. Он не мог смеяться, для него не было обманов. Как родственный ему Де Куинси, он никогда не предполагал – он всегда знал. Как его собственный герой, капитан фантастического корабля, бегущего в полосе скрытого течения к Южному полюсу, он во имя открытия спешил к гибели, и хотя на лице у него было мало морщин, на нем лежала печать, указывающая на мириады лет.

Его поэзия, ближе всех других стоящая к нашей сложной и больной душе, есть воплощение царственного сознания, которое с ужасом глядит на обступившую его со всех сторон неизбежность дикого хаоса.

1901

Примечания

1

По правде (лат.). – Здесь и далее, за исключением особо оговоренных случаев, примеч. редактора.

(обратно)

2

И дорога страстей ведет меня к истинной философии (франц.).

(обратно)

3

Западным ветром (франц.).

(обратно)

4

Будуаре, кабинете (франц.).

(обратно)

5

Любовных записок (франц.).

(обратно)

6

Подобно Каталани (франц.). Подразумевается Анжелика Каталани (1780–1849), выдающаяся итальянская оперная певица.

(обратно)

7

Музыкально-танцевальная форма в балете.

(обратно)

8

Погибает от слабого дуновения (лат.).

(обратно)

9

Известной добродетели (лат.).

(обратно)

10

Tenera res in feminis fama pudicitiae, et quasi fl os pulcherrimus, cito ad levem marcessit auram, levique fl atu corrumpitur, maxime etc. – Hieronymus ad Salvinam (Деликатная вещь – добрая слава женщин, и, как прекраснейший цветок, вянет от легкого ветра, от легкого дуновения портится. – Иеорним к Сальвиану). – Примеч. переводчика.

(обратно)

11

И так далее, и так далее, и так далее (лат.).

(обратно)

12

У каждого свои добродетели. – Кребийон. «Ксеркс» (франц.). – Примеч. переводчика.

(обратно)

13

В. Шекспир. «Двенадцатая ночь», акт III, сцена 3. Перевод К. Бальмонта.

(обратно)

14

Камердинеров (франц.).

(обратно)

15

Обезьяна (греч.).

(обратно)

16

Флавий Вописк говорит, что гимн, здесь приведенный, пела чернь в честь Аврелиана, во время Сарматской войны, убившего собственноручно девятьсот пятьдесят врагов. – Примеч. автора.

(обратно)

17

Автор перечисляет названия газет и журналов: «Ежеквартальный», «Вестминстер», «Иностранный», «Эдинбург», «Дублин», «Бентли», «Фрейзер», «Блэквуд».

(обратно)

18

Изысканные люди (франц.).

(обратно)

19

Роше де Канкаль – известный французский ресторан. Далее перечислены французские названия разных блюд.

(обратно)

20

Дьявол (итал.).

(обратно)

21

Храни Господь (исп.).

(обратно)

22

Тысяча громов (франц.).

(обратно)

23

Тысяча чертей (нем.).

(обратно)

24

Гром и молния (нем.).

(обратно)

25

Скотина (франц.).

(обратно)

26

Моста Вздохов (итал.).

(обратно)

27

Расстроенным (франц.).

(обратно)

28

Гротеске (франц.).

(обратно)

29

«Абсурдности» (1519) – сочинение французского гуманиста Равизия Текстора (ок. 1480–1524).

(обратно)

30

Смех (греч.).

(обратно)

31

Камердинера (франц. и англ.).

(обратно)

32

Шедевров (франц.).

(обратно)

33

Нет у лучшего художника такого замысла, которого бы не скрывал в себе сам мрамор. – Примеч. переводчика.

(обратно)

34

Речь идет о трагедии Джорджа Чепмена (1559[?]–1634) под названием «Отмщение Бюсси д’Амбуа» (1607), посвященной интригам при дворе Генриха III.

(обратно)

35

Святилище (лат.).

(обратно)

36

Страшной и мучительной смертью (франц.).

(обратно)

37

Чрезмерного, причудливого (франц.).

(обратно)

38

 О доброе время, этот железный век! (франц.) – Примеч. переводчика.

(обратно)

39

Выскочка (франц.).

(обратно)

40

Экарте (франц.), карточная игра.

(обратно)

41

Точная копия (лат.).

(обратно)

42

Округленные (франц.).

(обратно)

43

Плачьте, плачьте, глаза мои; проливайте потоки! Одна половина моей жизни похоронила другую. Корнель. – Примеч. переводчика.

(обратно)

44

Совершенство (лат.).

(обратно)

45

Бедренная кость (лат.).

(обратно)

46

Малой берцовой кости (лат.).

(обратно)

47

Нечто неопределенное (франц.).

(обратно)

48

Игра слов: man и Manfred. – Примеч. переводчика.

(обратно)

49

Все то же самое (франц.).

(обратно)

50

«Vondervotteimittis – Vonder» читай: «bonder» (гром), «Votteimittis» как бы и «Bleitsiz – Bleitsiz» устар.: вместо «Blitzen» (молния). – Примеч. переводчика.

(обратно)

51

«Небольшие речи о давнем прошлом» (лат.).

(обратно)

52

«Об образованиях» (лат.).

(обратно)

53

Шляпу-цилиндр (франц.).

(обратно)

54

Черт (нем.).

(обратно)

55

Боже мой (нем.).

(обратно)

56

«Трудно представить себе лучший метод воспитания, чем тот, который открыт и проверен опытом веков; он может быть выражен в двух положениях: гимнастика для тела и музыка для души» («Государство», кн. 2); «По этой причине музыкальное воспитание надо считать самым главным: благодаря ему Ритм и Гармония глубоко внедряются в душу, овладевают ею, наполняют ее красотой и делают человека прекрасномыслящим… Он будет упиваться и восхищаться прекрасным, с радостью воспринимать его, насыщаться им и согласовывать с ним свой быт» (там же, кн. 3). Слово «музыка» имело у афинян гораздо более обширное значение, чем у нас. Оно обнимало не только гармонию тонов, но и поэтическую лекцию, чувство творчества в обширнейшем смысле. Изучение музыки было в действительности общим воспитанием вкуса, который познает прекрасное в противоположность разуму, который имеет дело только с истиной. – Примеч. автора.

(обратно)

57

Что всякое наше рассуждение готово уступить чувству (франц.). – Примеч. переводчика.

(обратно)

58

О мертвых ничего, кроме хорошего (лат.). – Примеч. переводчика.

(обратно)

59

Моря мрака (лат.).

(обратно)

60

«Британская энциклопедия», или «Британника» – старейшая многотомная энциклопедия на английском языке, впервые изданная в XVIII веке.

(обратно)

61

См. Архимед, «De Incidentibus in fl uido», ib. 2. – Примеч. автора.

(обратно)

62

Нечестивая толпа мучителей, неудовлетворенная, утоляла здесь долговременную фанатическую жажду невинной крови. Ныне же при благоденствии отечества, ныне по разрушении пещеры погребения, жизнь и спасение отверсты там, где была зловещая смерть (лат.). Перевод К. Бальмонта.

(обратно)

63

Боже мой (нем.).

(обратно)

64

Черт (нем.).

(обратно)

65

Вишневая настойка (нем.).

(обратно)

66

Неполадки (франц.).

(обратно)

67

Побольше счастья и вдобавок немножко здравого смысла (франц.).

(обратно)

68

Знати (франц.).

(обратно)

69

Твердая земля (лат.).

(обратно)

70

Ко всем чертям (искаж. нем.).

(обратно)

Оглавление

Магистр ужаса

Потеря дыхания Рассказ не то Блеквудовский, не то нет

Четыре зверя в одном (Человек-жираф)

Знаменитость

Свидание

Тень Притча

Молчание Басня

Вильям Вильсон

Человек, в котором не осталось ни одного живого места Рассказ из последней экспедиции против племен бугабу и киккапу

Черт на башне

Беседа Моноса и Уны

Никогда не закладывай черту свою голову Сказка с моралью

Спуск в Мальштрем

Колодезь и маятник

Маска Красной Смерти

Сказка извилистых гор

Ангел необычайного Экстраваганца

Месмерическое откровение

Преждевременные похороны

Приложение

  Константин Бальмонт Гений открытия (Эдгар По. 1809–1849)