Шильонский узник (fb2)

- Шильонский узник (пер. Василий Андреевич Жуковский,Иван Иванович Козлов) 831K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Джордж Гордон Байрон

Джордж Гордон Байрон
Шильонский узник

Шильонский узник

Поэма

Перевод В. Жуковского

I

Взгляните на меня: я сед,

Но не от хилости и лет;

Не страх незапный в ночь одну

До срока дал мне седину.

Я сгорблен, лоб наморщен мой,

Но не труды, не хлад, не зной —

Тюрьма разрушила меня.

Лишенный сладостного дня,

Душа без воздуха, в цепях,

Я медленно дряхлел и чах,

И жизнь казалась без конца.

Удел несчастного отца —

За веру смерть и стыд цепей —

Уделом стал и сыновей.

Нас было шесть – пяти уж нет.

Отец, страдалец с юных лет,

Погибший старцем на костре,

Два брата, падшие во пре,

Отдав на жертву честь и кровь,

Спасли души своей любовь.

Три заживо схоронены

На дне тюремной глубины —

И двух сожрала глубина;

Лишь я, развалина одна,

Себе на горе уцелел,

Чтоб их оплакивать удел.

II

На лоне вод стоит Шильон;

Там, в подземелье, семь колонн

Покрыты влажным мохом лет.

На них печальный брезжит свет —

Луч, ненароком с вышины

Упавший в трещину стены

И заронившийся во мглу.

И на сыром тюрьмы полу

Он светит тускло, одинок,

Как над болотом огонек,

Во мраке веющий ночном.

Колонна каждая с кольцом;

И цепи в кольцах тех висят;

И тех цепей железо – яд;

Мне в члены вгрызлося оно;

Не будет ввек истреблено

Клеймо, надавленное им.

И день тяжел глазам моим,

Отвыкнувшим столь давних лет

Глядеть на радующий свет;

И к воле я душой остыл

С тех пор, как брат последний был

Убит неволей предо мной

И, рядом с мертвым, я, живой,

Терзался на полу тюрьмы.

III

Цепями теми были мы

К колоннам тем пригвождены,

Хоть вместе, но разлучены;

Мы шагу не могли ступить,

В глаза друг друга различить

Нам бледный мрак тюрьмы мешал.

Он нам лицо чужое дал —

И брат стал брату незнаком.

Была услада нам в одном:

Друг другу голос подавать,

Друг другу сердце пробуждать

Иль былью славной старины,

Иль звучной песнею войны —

Но скоро то же и одно

Во мгле тюрьмы истощено;

Наш голос страшно одичал,

Он хриплым отголоском стал

Глухой тюремныя стены;

Он не был звуком старины

В те дни, подобно нам самим,

Могучим, вольным и живым!

Мечта ль?.. но голос их и мой

Всегда звучал мне как чужой.

IV

Из нас троих я старший был;

Я жребий собственный забыл,

Дыша заботою одной,

Чтоб им не дать упасть душой.

Наш младший брат – любовь отца…

Увы! черты его лица

И глаз умильная краса,

Лазоревых, как небеса,

Напоминали нашу мать.

Он был мне все – и увядать

При мне был должен милый цвет,

Прекрасный, как тот дневный свет,

Который с неба мне светил,

В котором я на воле жил.

Как утро, был он чист и жив:

Умом младенчески-игрив,

Беспечно весел сам с собой…

Но перед горестью чужой

Из голубых его очей

Бежали слезы, как ручей.

V

Другой был столь же чист душой,

Но дух имел он боевой:

Могуч и крепок, в цвете лет,

Рад вызвать к битве целый свет

И в первый ряд на смерть готов…

Но без терпенья для оков.

И он от звука их завял!

Я чувствовал, как погибал,

Как медленно в печали гас

Наш брат, незримый нам, близ нас;

Он был стрелок, жилец холмов,

Гонитель вепрей и волков —

И гроб тюрьма ему была;

Неволи сила не снесла.

VI

Шильон Леманом окружен,

И вод его со всех сторон

Неизмерима глубина;

В двойную волны и стена

Тюрьму совокупились там;

Печальный свод, который нам

Могилой заживо служил,

Изрыт в скале подводной был;

И день и ночь была слышна

В него биющая волна

И шум над нашей головой

Струй, отшибаемых стеной.

Случалось – бурей до окна

Бывала взброшена волна,

И брызгов дождь нас окроплял;

Случалось – вихорь бушевал,

И содрогалася скала;

И с жадностью душа ждала,

Что рухнет и задавит нас:

Свободой был бы смертный час!

VII

Середний брат наш – я сказал —

Душой скорбел и увядал.

Уныл, угрюм, ожесточен,

От пищи отказался он:

Еда тюремная жестка;

Но для могучего стрелка

Нужду переносить легко.

Нам коз альпийских молоко

Сменила смрадная вода;

А хлеб наш был, какой всегда —

С тех пор как цепи созданы —

Слезами смачивать должны

Невольники в своих цепях.

Не от нужды скорбел и чах

Мой брат: равно завял бы он,

Когда б и негой окружен

Без воли был… Зачем молчать?

Он умер… я ж ему подать

Руки не мог в последний час,

Не мог закрыть потухших глаз;

Вотще я цепи грыз и рвал —

Со мною рядом умирал

И умер брат мой, одинок;

Я близко был – и был далек.

Я слышать мог, как он дышал,

Как он дышать переставал,

Как вздрагивал в цепях своих

И как ужасно вдруг затих

Во глубине тюремной мглы…

Они, сняв с трупа кандалы,

Его без гроба погребли

В холодном лоне той земли,

На коей он невольник был.

Вотще я их в слезах молил,

Чтоб брату там могилу дать,

Где мог бы дневный луч сиять;

То мысль безумная была,

Но душу мне она зажгла:

Чтоб волен был хоть в гробе он.

«В темнице, мнил я, мертвых сон

Не тих…» Но был ответ слезам

Холодный смех; и брат мой там

В сырой земле тюрьмы зарыт,

И в головах его висит

Пук им оставленных цепей:

Убийц достойный мавзолей.

VIII

Но он – наш милый, лучший цвет,

Наш ангел с колыбельных лет,

Сокровище семьи родной,

Он – образ матери душой

И чистой прелестью лица,

Мечта любимая отца,

Он – для кого я жизнь щадил,

Чтоб он бодрей в неволе был,

Чтоб после мог и волен быть…

Увы! он долго мог сносить

С младенческою тишиной,

С терпеньем ясным жребий свой;

Не я ему – он для меня

Подпорой был… Вдруг день от дня

Стал упадать, ослабевал,

Грустил, молчал и молча вял.

О боже! боже! страшно зреть,

Как силится преодолеть

Смерть человека… я видал,

Как ратник в битве погибал;

Я видел, как пловец тонул

С доской, к которой он прильнул

С надеждой гибнущей своей;

Я зрел, как издыхал злодей

С свирепой дикостью в чертах,

С богохуленьем на устах,

Пока их смерть не заперла;

Но там был страх – здесь скорбь была,

Болезнь глубокая души.

Смиренным ангелом, в тиши,

Он гас, столь кротко-молчалив,

Столь безнадежно-терпелив,

Столь грустно-томен, нежно-тих.

Без слез, лишь помня о своих

И обо мне… Увы! он гас,

Как радуга, пленяя нас,

Прекрасно гаснет в небесах;

Ни вздоха скорби на устах;

Ни ропота на жребий свой;

Лишь слово изредка со мной

О наших прошлых временах,

О лучших будущего днях,

Об упованье… но, объят

Сей тратой, горшею из трат,

Я был в свирепом забытьи.

Вотще, кончаясь, он свои

Терзанья смертные скрывал…

Вдруг реже, трепетнее стал

Дышать, и вдруг умолкнул он…

Молчаньем страшным пробужден,

Я вслушиваюсь… тишина!

Кричу как бешеный… стена

Откликнулась… и умер гул…

Я цепь отчаянно рванул

И вырвал… К брату – брата нет!

Он на столбе – как вешний цвет,

Убитый хладом, – предо мной

Висел с поникшей головой.

Я руку тихую поднял;

Я чувствовал, как исчезал

В ней след последней теплоты;

И мнилось, были отняты

Все силы у души моей;

Все страшно вдруг сперлося в ней;

Я дико по тюрьме бродил —

Но в ней покой ужасный был,

Лишь веял от стены сырой

Какой-то холод гробовой;

И, взор на мертвого вперив,

Я знал лишь смутно, что я жив.

О! сколько муки в знанье том,

Когда мы тут же узнаем,

Что милому уже не быть!

И миг тот мог я пережить!

Не знаю – вера ль то была,

Иль хладность к жизни жизнь спасла?

IX

Но что потом сбылось со мной —

Не помню… Свет казался тьмой,

Тьма – светом; воздух исчезал;

В оцепенении стоял,

Без памяти, без бытия,

Меж камней хладным камнем я;

И виделось, как в тяжком сне,

Все бледным, темным, тусклым мне;

Все в мутную слилося тень;

То не было ни ночь, ни день,

Ни тяжкий свет тюрьмы моей,

Столь ненавистный для очей:

То было – тьма без темноты;

То было – бездна пустоты

Без протяженья и границ;

То были образы без лиц;

То страшный мир какой-то был,

Без неба, света и светил,

Без времени, без дней и лет,

Без Промысла, без благ и бед,

Ни жизнь, ни смерть – как сон гробов,

Как океан без берегов,

Задавленный тяжелой мглой,

Недвижный, темный и немой.

X

Вдруг луч внезапный посетил

Мой ум… то голос птички был.

Он умолкал; он снова пел;

И мнилось, с неба он летел;

И был утешно-сладок он.

Им очарован, оживлен,

Заслушавшись, забылся я,

Но ненадолго… мысль моя

Стезей привычною пошла,

И я очнулся… и была

Опять передо мной тюрьма,

Молчанье то же, та же тьма;

Как прежде, бледною струей

Прокрадывался луч дневной

В стенную скважину ко мне…

Но там же, в свете, на стене

И мой певец воздушный был:

Он трепетал, он шевелил

Своим лазоревым крылом;

Он озарен был ясным днем;

Он пел приветно надо мной…

Как много было в песне той!

И все то было – про меня!

Ни разу до того я дня

Ему подобного не зрел!

Как я, казалось, он скорбел

О брате, и покинут был;

И он с любовью навестил

Меня тогда, как ни одним

Уж сердцем не был я любим;

И в сладость песнь его была:

Душа невольно ожила.

Но кто ж он сам был, мой певец?

Свободный ли небес жилец?

Или, недавно от цепей,

По случаю к тюрьме моей,

Играя в небе, залетел

И о свободе мне пропел?

Скажу ль?.. Мне думалось порой,

Что у меня был не земной,

А райский гость; что братний дух

Порадовать мой взор и слух

Примчался птичкою с небес…

Но утешитель вдруг исчез;

Он улетел в сиянье дня…

Нет, нет, то не был брат… меня

Покинуть так не мог бы он,

Чтоб я, с ним дважды разлучен,

Остался вдвое одинок,

Как труп меж гробовых досок.

XI

Вдруг новое в судьбе моей:

К душе тюремных сторожей

Как будто жалость путь нашла;

Дотоле их душа была

Бесчувственней желез моих;

И что разжалобило их?

Что милость вымолило мне,

Не знаю… но опять к стене

Уже прикован не был я;

Оборванная цепь моя

На шее билася моей;

И по тюрьме я вместе с ней

Вдоль стен, кругом столбов бродил,

Не смея братних лишь могил

Дотронуться моей ногой,

Чтобы последния земной

Святыни там не оскорбить.

XII

И мне оковами прорыть

Ступени удалось в стене;

Но воля не входила мне

И в мысли… я был сирота,

Мир стал чужой мне, жизнь пуста,

С тюрьмой я жизнь сдружил мою:

В тюрьме я всю свою семью,

Все, что знавал, все, что любил,

Невозвратимо схоронил,

И в области веселой дня

Никто уж не жил для меня;

Без места на пиру земном,

Я был бы лишний гость на нем,

Как облако при ясном дне,

Потерянное в вышине

И в радостных его лучах

Ненужное на небесах…

Но мне хотелось бросить взор

На красоту знакомых гор,

На их утесы, их леса,

На близкие к ним небеса.

XIII

Я их увидел – и оне

Все были те ж: на вышине

Веков создание – снега,

Под ними Альпы и луга,

И бездна озера у ног,

И Роны блещущий поток

Между зеленых берегов;

И слышен был мне шум ручьев,

Бегущих, бьющих по скалам;

И по лазоревым водам

Сверкали ясны облака;

И быстрый парус челнока

Между небес и вод летел;

И хижины веселых сел,

И кровы светлых городов

Сквозь пар мелькали вдоль брегов…

И я приметил островок:

Прекрасен, свеж, но одинок

В пространстве был он голубом;

Цвели три дерева на нем,

И горный воздух веял там

По мураве и по цветам,

И воды были там живей,

И обвивалися нежней

Кругом родных брегов оне.

И видел я: к моей стене

Челнок с пловцами приставал,

Гостил у брега, отплывал

И, при свободном ветерке

Летя, скрывался вдалеке;

И в облаках орел играл,

И никогда я не видал

Его столь быстрым – то к окну

Спускался он – то в вышину

Взлетал – за ним душа рвалась;

И слезы новые из глаз

Пошли, и новая печаль

Мне сжала грудь… мне стало жаль

Моих покинутых цепей.

Когда ж на дно тюрьмы моей

Опять сойти я должен был —

Меня, казалось, обхватил

Холодный гроб; казалось, вновь

Моя последняя любовь,

Мой милый брат передо мной

Был взят несытою землей;

Но как ни тяжко ныла грудь —

Чтоб от страданья отдохнуть,

Мне мрак тюрьмы отрадой был.

XIV

День приходил, день уходил,

Шли годы – я их не считал:

Я, мнилось, память потерял

О переменах на земли.

И люди наконец пришли

Мне волю бедную отдать.

За что и как? О том узнать

И не помыслил я – давно

Считать привык я за одно:

Без цепи ль я, в цепи ль я был,

Я безнадежность полюбил;

И им я холодно внимал,

И равнодушно цепь скидал,

И подземелье стало вдруг

Мне милой кровлей… там все друг,

Все однодомец было мной:

Паук темничный надо мной

Там мирно ткал в моем окне;

За резвой мышью при луне

Я там подсматривать любил;

Я к цепи руку приучил;

И… столь себе неверны мы! —

Когда за дверь своей тюрьмы

На волю я перешагнул —

Я о тюрьме своей вздохнул.

1816

Абидосская невеста

Достоуважаемому лорду Холланду

Эту повесть посвящает

С чувством истинного уважения

Его искренно благодарный друг

Байрон

Турецкая повесть

Перевод И. Козлова

Песнь первая

I

Кто знает край далекий и прекрасный,

Где кипарис и томный мирт цветут

И где они как призраки растут

Суровых дел и неги сладострастной,

Где нежность чувств с их буйностью близка,

Вдруг ястреб тих, а горлица дика?

Кто знает край, где небо голубое

Безоблачно, как счастье молодое,

Где кедр шумит и вьется виноград,

Где ветерок, носящий аромат,

Под ношею в эфире утопает,

Во всей красе где роза расцветает,

Где сладостна олива и лимон,

И луг всегда цветами испещрен,

И соловей в лесах не умолкает,

Где дивно все, вид рощей и полян,

Лазурный свод и радужный туман,

И пурпуром блестящий океан,

И девы там свежее роз душистых,

Разбросанных в их локонах волнистых?

Тот край – Восток, то солнца сторона!

В ней дышит все божественной красою,

Но люди там с безжалостной душою;

Земля как рай. Увы! Зачем она —

Прекрасная – злодеям предана!

В их сердце месть; их повести печальны,

Как стон любви, как поцелуй прощальный.

II

Собрав диван, Яфар седой

Сидел угрюмо. Вкруг стояли

Рабы готовою толпой

И стражей быть и мчаться в бой.

Но думы мрачные летали

Над престарелою главой.

И по обычаям Востока,

Хотя поклонники пророка

Скрывают хитро от очей

Порывы бурные страстей —

Все, кроме спеси их надменной;

Но взоры пасмурны, смущенны

Являли всем, что втайне он

Каким-то горем угнетен.

III

«Оставьте нас!» – Идут толпою. —

«Гаруна верного ко мне!»

И вот, Яфар наедине

Остался с сыном. – Пред пашою

Араб стоит: – «Гарун! Скорей

Иди за дочерью моей

И приведи ко мне с собою;

Но пережди, чтоб внешний двор

Толпа военных миновала:

Беда тому, чей узрит взор

Ее лицо без покрывала!

Судьба Зулейки решена;

Но ты ни слова; пусть она

Свой жребий от меня узнает».

«Что мне паша повелевает,

Исполню я». Других нет слов

Меж властелина и рабов.

И вот уж к башне отдаленной

Начальник евнухов бежит.

Тогда с покорностью смиренной

Взяв ласковый и нежный вид,

Умильно сын к отцу подходит

И, поклонясь, младой Селим

С пашою грозным речь заводит,

С почтеньем стоя перед ним.

«Ты гневен, но чужой виною,

Отец! Сестры не упрекай,

Рабыни черной не карай…

Виновен я перед тобою.

Сегодня раннею зарей

Так солнце весело играло,

Такою светлою красой

Поля и волны озаряло,

Мой сон невольно от очей

Бежал; но грусть меня смущала,

Что тайных чувств души моей

Ничья душа не разделяла;

Я перервал Зулейки сон, —

И как замки сторожевые

Доступны мне в часы ночные,

То мимо усыпленных жен

Тихонько в сад мы убежали, —

И рощи, волны, небеса

Как бы для нас цвели, сияли,

И мнилось: наша их краса.

Мы день бы целый были рады

Вдаваться сладостным мечтам,

Межнуна сказки, песни Сади

Еще милей казались нам, —

Как вещий грохот барабана

Мне вдруг напомнил час дивана, —

И во дворец являюсь я:

К тебе мой долг меня приводит.

Но и теперь сестра моя —

Задумчива – по рощам бродит.

О, не гневись! Толпа рабов

Гарем всечасно охраняет,

И в тихий мрак твоих садов

Лукавый взор не проникает».

IV

«О сын рабы!» – паша вскричал:

«Напрасно я надеждой льстился,

Чтоб ты с годами возмужал.

От нечестивой ты родился!

Иной бы в цвете юных дней

То борзых объезжал коней,

То стрелы раннею зарею

Бросал бы меткою рукою,

Но грек не верой, грек душой,

Ты любишь негу и покой,

Сидишь над светлыми водами

Или пленяешься цветами;

Ах! признаюсь, желал бы я,

Чтоб, взор ленивый веселя,

Хотя б небесное светило

Твой слабый дух воспламенило!

Но нет! Позор земли родной!

О! если бурною рекой

Полки московитян нахлынут,

Стамбула башни в прах низринут

И разорят мечом, огнем

Отцов заветную обитель!

Ты, грозной сечи вялый зритель,

Ты лен пряди, – и стук мечей

Лишь страх родит в душе твоей;

Но сам ты мчишься за бедою;

Смотри же, чтоб опять с тобою

Зулейка тайно не ушла!..

Не то – вот лук и вот стрела!»

V

Уста Селимовы молчали;

Но взор отцов, отцова речь

Убийственней, чем русский меч,

Младое сердце уязвляли.

«Я сын рабы? Я слаб душой!

Кто ж мой отец?.. Давно б иной

Пал мертвый за упрек такой».

Так думы черные рождались,

И очи гневом разгорались,

И гнева скрыть он не хотел.

Яфар на сына посмотрел —

И содрогнулся… Уж являлась

Кичливость юноши пред ним;

Он зрит, как раздражен Селим

И как душа в нем взбунтовалась.

«Что ж ты ни слова мне в ответ?

Я вижу все: – отваги нет,

Но ты упрям, а будь ты смелый

И сильный, и годами зрелый,

То пусть бы ты свое копье

Переломил – хоть о мое».

И взгляд презренья довершает

Паши насмешливый укор;

Но дерзкий вид, обидный взор

Селим бесстрашно возвращает, —

Сам гордо на него глядит,

Гроза в очах его горит,

И старец взоры опускает,

И с тайной злобою молчит.

«Он мне рожден для оскорбленья,

Он мне постыл со дня рожденья,

Но что ж? – Его без силы длань

Лишь серну дикую и лань

Разит на ловле безопасной;

Его страшиться мне напрасно.

Ему ли с робкою душой

За честь лететь на страшный бой?

Меня кичливость в нем смущает,

В нем кровь… чья кровь?.. Ужель он знает?..

В моих очах он, как араб,

Как в битвах низкий, подлый раб;

Я усмирю в нем дух мятежный! —

Но чей я слышу голос нежный?..

Не так пленителен напев

Эдемских светлооких дев.

О, дочь! Тобою жизнь яснее.

Ты матери своей милее, —

С тобою мне, под сумрак лет,

Одне надежды, горя нет;

Как путника в степи безводной

Живит на солнце ключ холодный,

Так веселит взор жадный мой

Явленье пери молодой.

Какой поклонник в поднебесной

Перед гробницею чудесной

Пророка пламенней молил!

Кто так за жизнь благодарил,

Как я за дочь, мою отраду,

Его прекрасную награду?

Дитя мое… О, сладко мне

Благословенье дать тебе!»

VI

Пленительна, светла, как та мечта живая,

Которая с собой несет виденья рая

Страдальцам горестным, призраков

полным снам,

И радует тоску, что встреча есть сердцам,

Что в небе отдана отрада нам земная,

Мила, как память той, чей свят

бесценный прах,

Чиста, как у детей молитва на устах —

Была Яфара дочь. – Заплакал вождь

угрюмый,

Когда она вошла, и не от мрачной думы.

Кто сам не испытал, что слов на свете нет —

Могучей красоты изобразить сиянье?

Предстанет ли пред кем? В душе очарованье

Бледнеет, и в очах затмится божий свет,

И, сладостно томясь, веселый и унылый,

Он сердцем признает всю власть

чудесной силы.

Зулейка так блестит той прелестью младой,

Которой имя нет, безвестной ей одной,

Невинностью цветет, любовью пламенеет,

И музыка у ней с лица как будто веет,

И сердце нежное льет жизнь ее красам.

А взор? – О, этот взор – он был душою сам!

Она вошла – главу склонила

И руки белые крестом

На перси чистые сложила, —

И перед сумрачным отцом

С улыбкою смиренной стала,

И на плечо к нему припала,

И белоснежною рукой

Приветно старца обнимала.

Лаская дочь, Яфар немой,

Унылый, – дело начатое

Уже готов был отменить;

Яфар боялся погубить

Ее веселье молодое;

Он чувством был прикован к ней:

Но гордость в нем всех чувств сильней.

VII

«Зулейка – сердца утешенье!

Тебе сей день докажет вновь

Мою отцовскую любовь;

С тобой мне тяжко разлученье;

Но я, забыв печаль мою,

Тебя в замужство отдаю;

Жених твой славен, – меж военных

Он всех храбрей; Осман рожден

От древних, доблестных племен,

От Тимарьетов неизменных,

Никем, нигде непобежденных;

И словом, я тебе скажу,

Он родственник Пасван-оглу.

До лет его какое дело!

Не юноши искал я сам;

Тебе ж приданое я дам,

Которым ты гордися смело.

Когда ж все будет свершено, —

И наши силы заодно,

То посмеемся мы с Османом

Над жизнь отъемлющим фирманом:

Лишь головы не сбережет,

Кто в дар снурок к нам привезет.

Теперь моей внимая воле,

Послушна мне, ему верна,

Уже ты с ним искать должна

Любви и счастья в новой доле».

VIII

И дева юною главой

Безмолвна робкая поникла.

И весть разящею стрелой,

Казалось, грудь ее проникла.

В смятенье тяжком и немом

И чувствам воли дать не смея,

Она стояла пред отцом

Бледна, как ранняя лилея;

И вздох прокрался, – на щеках

Зарделись девственные розы

И на потупленных очах

Невольно навернулись слезы.

Что может, что с твоей красой,

Румянец девственный, равняться!

И жалость нежная тобой

Всегда готова любоваться!

И что, что может так пленять,

Как слезы красоты стыдливой!

Их жаль самой любви счастливой

Лобзаньем страстным осушать!

Но уж о том, как с ней одною

Селим в саду гулял зарею,

Иль не хотел, иль позабыл,

Яфар совсем не говорил. —

Он трижды хлопает руками,

Чубук в алмазах с янтарями

Рабам вошедшим отдает;

Уж конь его арабский ждет,

Он бодро на него садится,

И в поле чистое летит —

Смотреть воинственный джирид;

Пред ним, за ним несется, мчится

Дельгисов, мамелюков рой

И черных мавров легкий строй;

Готовы дротики тупые,

Кинжалы, сабли уж блестят;

Туда все скачут, все летят,

Лишь у ворот неподкупные

Татары на часах стоят.

IX

И подгорюнясь, думы полный,

На синие морские волны

Угрюмый юноша взирал:

Меж Дарданелл они сверкали,

Струились тихо и плескали

В излучинах прибрежных скал;

Но он, унылый, не видал

Ни моря с синими волнами,

Ни поля с дальними холмами,

Ни чалмоносцев удалых,

Стремящихся перед пашою

Шум грозный сечей роковых

Представить бранною игрою;

Не видит он, как к облакам

Их кони вихрем прах взвевают,

Как сабли острые мелькают

И как с размаха пополам

Чалмы двойные рассекают;

Не слышит он, как громкий крик

За свистом дротиков несется,

И как в долине раздается:

Алах! Алах! Их дикий клик;

Душа полна мечтой одною —

Яфара дочерью младою.

X

Задумчиво сидел Селим,

Печален, бледен, недвижим, —

И сквозь решетки он безмолвно

Взор мрачный в поле устремлял…

Вздохнула дева, вздох невольно

Ее все думы рассказал.

Такой внезапною грозою

Душа Зулейки смущена;

Ах, разной с ним, но и она

Уже волнуется тоской

В любви младенческой, живой:

У ней так нежно сердце билось;

Но вдруг теперь в груди младой

Невнятно что-то пробудилось,

Какой-то стыд, какой-то страх,

И речь немеет на устах;

И можно ль долго ей таиться?

И как начать? И в чем открыться?

«Что может так его томить?

Зачем ему меня чуждаться?

Не так мы с ним привыкли жить,

Не так нам должно расставаться!»

И вот нарочно вкруг него

Прекрасная в раздумье ходит:

А он и взора своего

Уже на деву не возводит.

Но что ж – кувшин в углу блестит

С персидской, розовой водою;

Она к ней весело летит,

И плещет легкою рукою

На стены мраморны с резьбою,

На златотканые ковры,

Восточной роскоши дары;

Потом на милого взглянула;

К нему бросается стрелой, —

И вдруг душистою водой,

Резвясь, на юношу плеснула;

Но он не слышит, не глядит,

И под одеждой парчевою

Вода душистая бежит

Студеною по нем струею,

А он не чувствует. – Селим

Сидит, как мрамор, недвижим.

«Он все молчит, тоской томимый;

Но разгоню его мечты…

Бывало, он любил цветы,

И я ему цветок любимый

Сама сорву, сама подам».

И дева кинулась к цветам,

Весельем детским оживилась.

И роза мигом сорвана —

И вот бежит, и вот она

У ног Селима очутилась.

«…»

«Любовник розы – соловей

Прислал тебе цветок свой милый;

Он станет песнею своей

Всю ночь пленять твой дух унылый.

«…»

Он любит петь во тьме ночей, —

И песнь его дышит тоскою;

Но с обнадеженной мечтою,

Споет он песню веселей.

«…»

И с думой тайною моей

Тебя коснется пенья сладость,

И напоет на сердце радость

Любовник розы – соловей».

XI

«Но ты цветка не принимаешь,

И гнев на горестном челе, —

Уж ты со мною не играешь!

Скажи, кому ж ты мил, как мне?

О, мой Селим! О, сердцу милый!

Меня страшит твой взор унылый,

Ужель меня ты разлюбил?

Ах! Если выдумкой напрасной

Твоей тоски не усладил

И соловей мой сладкогласный, —

На грудь ко мне склонись, склонись.

Вот поцелуй – развеселись!

Родитель грозный мой с тобою,

Я знаю, и суров и строг;

Но ты к нему привыкнуть мог,

И как за то любим ты мною!

Увы! Не то ль крушит тебя,

Что замуж выдают меня?

Осман, жених мой нареченный,

Он, может быть, он недруг твой!

Клянусь же Меккою святой,

Клянусь любовью неизменной,

Когда не ты велишь мне сам,

Султану я руки не дам!

Ужель, Селим, тебя лишиться

И сердцем мне с другим делиться?

О! Если б что, какой судьбой,

Меня с тобою разлучило, —

Кто будет друг – хранитель мой.

И быть кому твоею милой?

Не бил и не пробьет для нас

Ужасный расставанья час!

Сам Азраил, явясь пред нами,

С колчаном смерти за плечами,

Стрелой одною нас сразит

И в прах один соединит!»

XII

Он ожил, дышит, зрит, внимает;

Он деву тихо поднимает,

Печали нет, исчез укор.

И вся душа в очах сверкает, —

И думы тайной полон взор.

Как спертый дубами

Поток, разъярясь,

Бушует волнами,

В долину стремясь;

Как ночью зарницы

Из тучи блестят, —

Сквозь темны ресницы

Так очи горят.

Ни конь, оживленный

Военной трубой,

Ни лев, уязвленный

Внезапной стрелой,

Ни варвар, смятенный

Полночной порой,

Страшней не трепещет,

Когда вдруг заблещет

Кинжал роковой.

Как он, в пылу любви мятежной,

Дрожал при клятве девы нежной,

И все, что думал, что таил,

В порыве пламенном открыл:

«Моя, и будешь ты моею!

Моя и здесь, моя и там!

Мы клятвой связаны твоею,

Она свята обоим нам;

Ту клятву, верь, – ее внушила

Тебе таинственно любовь.

Не знаешь ты, какую кровь

Она одна остановила!

Но не бледней – тобой, в тебе

Все мило, все священно мне.

Я всех сокровищ драгоценных,

У Истакара сокровенных

В пещерах глубоко в земле,

За кудри не возьму младые,

Небрежно в кольца завитые

На девственном твоем челе.

Как страшно тучи надо мною

Сегодня грянули грозою…

Мне смел сказать родитель твой,

Что вял и робок я душой,

Что будто я рожден рабой…

Теперь узнает он, надменный,

Кто сын рабы его презренной!..

Увидит он, таков ли я,

Чтоб мог он устрашить меня!

И по тебе, быть может, снова

Я назову его отцом.

Но о сердечном, о святом

Обете нашем ты ни слова.

Известен мне коварный бей…

Он смел искать руки твоей!

Его чины, его именья, —

Плоды неправды, ухищренья.

Он с Негропонтских берегов,

Не лучше родом он жидов.

Но знай, судьба не так сурова,

Лишь тайной клятвы не открой,

А спор ему иметь со мной!

Уж месть на черный день готова —

Есть и кинжалы, и друзья…

И ты не ведаешь, кто я».

XIII

«Кто ты? О! Что ж ты изменился?

Давно ль румяная заря

Веселым видела тебя,

И вдруг тоскою омрачился;

Ты знал, нельзя любви моей

Ни охладеть, ни быть живей;

Дышу надеждою одною

Твой взгляд, улыбку, речь ловить,

Тобою сердце веселить,

И жить, и умереть с тобою.

И, может быть, ночную тень

За то одно я ненавижу, —

Что лишь когда сияет день,

Селима я свободно вижу;

Целуй меня, целуй, целуй

В уста, и в очи, и в ланиты!

Но, ах! Он жжет – твой поцелуй,

Пылает в нем огонь сокрытый;

Уж и меня объемлет страх,

Я вся дрожу и пламенею, —

И стелется туман в очах, —

И чувствую, что я краснею.

Хочу я нежностью живой

Лелеять милого покой,

С ним разделять и жизнь, и сладость,

И бедность весело сносить!..

С тобой во всем найду я радость,

Лишь бы тебя не пережить…

О, нет, нельзя желать Селиму

Еще нежнее быть любиму.

Любить нежней могу ли я!

Но ты и взором, и речами

Наводишь ужас на меня!

Что за кинжалы, за друзья?

Какая тайна между нами?

И клятву наших двух сердец

Хотя б узнал Яфар угрюмый,

Уж над моей сердечной думой

Не властен грозный мой отец.

Но верь, Селим, моей надежде —

Не приневолит он меня!

Могу ль я не любить тебя,

Тебя, кого любила прежде?

С тобою вместе детских дней

Часы веселые летели,

С тобой играла в колыбели, —

Ты спутник младости моей.

Что ж хочешь ты, чтоб мы таились

В любви прекрасной и святой,

Невинной нашею мечтой,

Которой прежде мы гордились?

Законы наши, вера, бог

Велят нам жить безвестно в свете;

Но для меня ль пророк был строг

В своем таинственном завете?

В уделе, сердцу дорогом,

Он все мне дал в тебе одном.

Ах! И меня печаль терзала! —

Как руку незнакомцу дать?

Отцу я все бы рассказала:

Но ты, Селим, велишь молчать.

С душой неопытной, простою,

Ужасен мне обмана вид,

И что-то все, грозя бедою,

Как тяжкий грех, тебя страшит.

Но вот уж кончился джирид,

И Чекодар летит обратно,

И вот отец с забавы ратной!

Боюсь взглянуть я на него…

Селим, скажи мне, отчего?»

XIV

«Зулейка, ты спеши укрыться

В высоком тереме своем,

Я должен, я могу явиться

Перед разгневанным отцом.

Внезапно с берегов Дуная

К нам весть примчалась роковая,

Визирь писал, что враг разбит,

А сам от гяуров бежит;

Но подвигам вождя такого

И у султана мзда готова!

Когда же барабанный бой

Военным ужин и покой

С вечерней возвестит зарею,

Тогда во тьме, никем незрим,

В гарем прокрадется Селим, —

И мы уйдем порой ночною

Чрез сад, – на берегу морском,

Уединенном и крутом,

В тиши беседовать с тобою.

Не бойся, будут нас стеречь

И темна ночь, и острый меч. —

Гарун за нас, и в час урочный…

Решись, Зулейка, не робей!»

– «Робеть с тобой!..»

– «Иди ж скорей,

Гарема ключ в руке моей;

Узнаешь ты, во тьме полночной,

Мой рок, мой страх, мои мечты.

И я не то, что мнила ты».

Песнь вторая

I

Над Геллеспонтом ветер дует,

Клубит волнами и бушует,

Как бушевал перед грозой,

Когда погиб в ночи ужасной

Тот юный, смелый и прекрасный,

Что был единственной мечтой

Сестоса девы молодой.

Бывало – только лес сгустится,

И вещий факел загорится, —

Тогда, хоть ветер и шумит,

Хоть море гневное кипит

И с пеной к берегу несется,

И небо тмится черной мглой,

И птиц морских станица вьется,

Перекликаясь пред грозой, —

Но он смотреть, внимать не хочет,

Как небо тмится – вал грохочет,

Все факел светится в очах,

Звездой любви на небесах;

Не шум грозы, но томной девы

Все слышатся ему напевы:

«Неси, волна, в полночной тьме,

Скорее милого ко мне!»

Вот старина, – и нам дивиться

Не должно ей, – быть может, вновь

Пылать сердцам велит любовь,

И эта быль возобновится.

II

Над Геллеспонтом ветр шумит;

Он, волны черные вздымая,

Их в море бурное клубит;

И, расстилаясь, тень ночная

На поле том уже легла,

Где так напрасно кровь текла;

Скрывают мрачные туманы

Ту степь, где царствовал Приам;

На ней заметны, здесь и там,

Одни могильные курганы.

Ни ужас битв, ни блеск венца,

Ничто б от мрака не спаслося

Без песен нищего слепца

С холмов кремнистого Хиоса.

III

И я был там! И видел я

Тот брег, мечты священной полный;

И я был там… там и меня

Кипучие носили волны.

Певец! Когда ж удастся мне,

В твоей минувшего стране,

Томиму думою высокой,

Бродить опять по тем полям,

Где каждый холмик одинокий

Останки славные хранит,

И где, как прежде, все шумит,

Шумит твой Геллеспонт широкий?

И беден, беден тот душой,

Кто пред заветной их красою,

Певец, рассказ чудесный твой

Считает выдумкой одною!

IV

Оделись волны черной мглой,

И с мраком ужас ночь наводит,

А над туманною горой

Желанный месяц не восходит.

О, Ида! Он с твоих высот,

Бывало, свет дрожащий льет

На поле битв; но смолкло поле —

И нет на нем тех ратных боле,

Которым часто в тьме ночей

Был в гибель блеск его лучей,

Лишь пастухи, в их мирной доле,

Когда он светит веселей,

Пасут стада вокруг могилы

Того, кто славен и младой,

Сражен дарданскою стрелой,

Здесь возвышался холм унылый,

Здесь сын Аммона горделивый,

Свершая тризну, пировал.

Сей холм народы воздвигали;

Цари могучие венчали;

Но сам курган надменный пал,

И в безымянной здесь пустыне

Почти от взоров скрылся ныне.

О ты, жилец его былой!

Как тесен дом подземный твой!

Пришлец один на нем мечтает

О том, кого и в гробе нет,

И свой задумчивый привет

Пустынным ветрам поверяет.

Наш прах как бы живет в гробах;

Но твой – исчез и самый прах.

V

Взойдет, взойдет в свой час урочный

Сребристый рог луны полночной,

Утешит мирных пастухов

И страх отгонит от пловцов;

Но до луны все тьма скрывает;

Маяк на взморье не пылает,

И в мгле туманной легкий челн

Ныряет робко между волн.

Везде, вдоль берега морского,

В домах светилися огни, —

Но вот, один после другого,

Уже потухнули они.

Лишь только в башне одинокой

Младой Зулейки свет блестит, —

Лишь у нее в ночи глубокой,

Лампада поздняя горит,

И тускло светит пламень томный

В диванной, тихой и укромной,

Блестя на тканях золотых

Ее подушек парчевых.

На них из янтарей душистых

Вот четки девы молодой,

Которые в молитвах чистых

Она лилейною рукой

Так набожно перебирает, —

И в изумрудах вот сияет

С словами Курзи талисман;

Ах, что ж она его забыла!

В нем тайная хранится сила,

И ей он матерью был дан;

И с комболойе вот Коран,

Раскрашен яркими цветами;

А подле – с пестрыми каймами

Тетради песен и стихов

Счастливой Персии певцов,

И лютня, бывшая подруга

Ее веселого досуга, —

И вкруг лампады золотой

Цветут цветы, благоухая,

В фарфоре расписном Китая,

И дышат свежею весной! —

И пышные ковры Ирана,

И ароматы Шелистана,

И все здесь дивною красой

И взор, и чувство услаждает.

Но что-то тайною тоской

Невольно сердце замирает.

Сама где пери? – Где ж она? —

И воет ветр, и ночь темна.

VI

Под соболем пушистым, черным,

Сокрыв от вьюги нежну грудь,

Она, не смея и дохнуть,

С проводником своим безмолвным,

Проходит трепетной стопой

Кустарник дикий и густой.

Когда ж в поляне вихрь промчится

И вдруг завоет, засвистит, —

То дева бедная дрожит, —

Назад хотела б возвратиться;

Но от Селима как отстать,

Как на любезного роптать?

VII

И вот стезей уединенной

Пришли к пещере отдаленной,

Где часто с лютнею в руках

По вечерам она певала

И набожно Коран читала,

Носясь в младенческих мечтах

Девичьей думой в небесах.

Что будет с женскими душами, —

Пророк ни слова не сказал,

Но ясными везде чертами

Селиму вечность обещал.

«Ах! И в тени садов чудесных,

И в светлых радостях небесных,

Селим встоскуется по мне,

Ему так милой на земле.

О, нет! Возможно ль, чтоб иная

Так нежно с ним умела жить,

И будто может дева рая

Страстней меня его любить?»

VIII

Но вид пещера изменила

С тех пор, когда в последний раз

Зулейка там досужный час

В сердечных думах проводила.

Быть может то, что мрак ночной

Давал пещере вид иной,

Где пламень синеватый, бледный

Едва пылал в лампаде медной.

Но что в лучах его блестит?

Что чудное в углу лежит?

То были сабли и кинжалы;

Но с таковыми в бой летит

Не грозный обожатель Аллы,

А носит рать чужой земли.

И вот один кинжал в крови!..

Не льется кровь без злодеянья…

И тут же чаша ликованья,

И не шербет был в чаше той.

Она глядит, не понимает, —

На друга робко взор бросает:

«Селим! Ах! Ты ли предо мной?»

IX

И он пред ней в одежде новой:

Исчезла гордая чалма,

И шалью обвита пунцовой

Его младая голова;

Нет камней радужного цвета;

Кинжал не блещет жемчугом,

Но два чеканных пистолета

За пестрым, шитым кушаком,

И сабля легкая звенела, —

И тонкий стан его одела,

Небрежно сброшена с плеча,

Из белой ткани епанча,

Какую носят кандиоты,

Пускаясь в буйные налеты;

Не панцирь грудь его хранит,

Она под сеткой золотою;

И обувь странная гремит

Серебряною чешуею;

Но чин высокий он являл

Осанкой гордою своею,

Хотя, казалось, что стоял

Галионджи простой пред нею.

X

«Ты видишь правду тайных слов:

Что я, кто я – никто не знает;

Мой рок мрачнее страшных снов

И многим горе предвещает.

Но как молчать, стерпеть ли мне,

Чтоб мужем был Осман тебе?

Доколе мне тоской мятежной

Ты не явила страсти нежной,

Я должен был, я сам хотел

Таить мой бедственный удел;

Не в пламенной моей любви

Теперь я стану убеждать;

Любовь я должен показать

Годами, верностью и кровью;

Но ты не будь ничьей женой,

И я не брат, Зулейка, твой».

XI

«Не брат? И мне тебя чуждаться?

Творец! Роптать я не должна.

Но, ах! Ужель я рождена

Безродной по земле скитаться,

Без милого на свете жить?

Меня не будешь ты любить!

И я увяну сиротою,

Но знай: и в горести моей

Останусь другом я – сестрою —

Зулейкой прежнею твоей!

Быть может, жаль тебе решиться

Младую жизнь мою пресечь,

А должен мстить; возьми же меч —

Вот грудь моя! Чего страшиться?

Сноснее тлеть в земле сырой,

Чем жить и быть тебе чужой.

Судьбы жестокого удара

Теперь причину вижу я,

Яфар… он вечно гнал тебя,

А я, увы! Я дочь Яфара!

Спаси меня!.. Хоть не сестрой,

Пусть буду я твоей рабой».

XII

«Зулейка! Ты моей рабою!..

Пророком я клянусь, Селим

Всегда, везде, навек твоим!

Счастлива нежною мечтой,

Ты слез не лей передо мною.

Взгляни на меч заветный мой,

Корана с надписью святой!

Пускай сей меч в день шумной брани

Позором ослабелой длани

Не защитит в бою меня,

Когда обет нарушу я!

Прелестный друг, души отрада,

Соединимся мы тесней!

Теперь исчезла нам преграда,

Хоть лично мне Яфар злодей,

Ему был братом – мой родитель;

Он тайно брата умертвил;

Но однокровного губитель

Меня, младенца, пощадил;

И сироту – он, Каин новый! —

Хотел себе поработить,

Как львенка, думал заключить

Обманом в тяжкие оковы,

И тщился строго наблюдать,

Чтоб я цепей не смел порвать.

Его обид я не забуду;

Кипит во мне отцова кровь;

Но в том порукою любовь,

Что для тебя – я мстить не буду.

Однако ж ведай, как Яфар

Свершил злодейский свой удар!»

XIII

«Как ярость братьев раздраженных,

Вспылала гибельной грозой

Любовь, иль честь тому виной, —

Не знаю я: в душах надменных

Обид малейших даже вид

Вражду смертельную родит.

Отец мой, Абдала, все боле

Врагам был страшен в ратном поле.

Еще поднесь его дела

Боснийцы в песнях величают,

И ратники Пасвана знают,

Каков был смелый Абдала.

Я расскажу Зулейке ныне

О горестной его кончине,

Как он коварства жертвой пал,

И, о моей узнав судьбине,

Как я навек свободным стал».

XIV

«Когда Пасван в стенах Виддина

Уже не жизнь одну спасал,

А сам султану угрожал;

Тогда паши вкруг властелина

Стеклись, раздор забыли свой

И двинулись с мятежным в бой.

Два брата сабли обнажают,

При каждом верные полки,

Раскинут стан, и бунчуки

В полях Софийских развевают.

Но Абдалы надежный меч

Напрасно ждал кровавых сеч.

Он мнил, что с братом примирился, —

И в небеса переселился,

Родным злодеем отравлен.

Однажды, бывши утомлен

Звериной ловлею и жаром,

Вкушал в купальне он покой,

И раб, подкупленный Яфаром,

Ему напиток роковой

Поднес; он взял без подозренья, —

И смерть!.. Не верь моим словам,

Гарун решит твои сомненья;

Спроси его, Гарун был там».

XV

«Удар свершен. Пасван надменный,

Разбитый, но не побежденный,

Войну пресек, – родитель твой

Берет неправедною мздой

Удел и сан высокий брата;

Так подлой наглостью своей

В диване все, ценою злата,

Искатель низкий и злодей

Достанет, – наши земли, правы,

Его измены плод кровавый,

Он получил. Нет нужды в том,

Что в дар богатство расточает, —

Утрату новым грабежом

Яфар обильно заменяет.

Ты спросишь: как? Взгляни сама

На сел, полей опустошенье,

И под жестокостью ярма

Рабов несчастных изнуренье.

Спроси, как вымученный пот

Ему сокровища дает?

Почто ж младенец безнадежный

Спасен от смерти неизбежной?

Зачем суровый твой отец

Его приемлет в свой дворец?

Не знаю; стыд, иль сожаленье,

Иль детской слабости презренье,

Иль без сынов он, может быть,

Хотел меня усыновить,

Иль замысл непонятный, тайный

Тому причиною случайной.

Но нам ли вместе можно жить?

В обоих гнев нетерпеливый

Всечасно разгорался вновь;

Его страшил мой дух кичливый;

Я зрел на нем отцову кровь».

XVI

«Враги Яфаровы таятся;

Не всяк тот верность сохранит,

Кого он кормит и поит.

Когда б они могли дознаться,

Что было с Абдалой, кто я, —

Тогда б ему не жить и дня.

Они лишь ждут, чтоб сердцем смелый

Их вел на дерзостное дело;

Глядят, чтоб буйною рукой

Им знак был подан роковой.

Но тьма судьбу мою скрывает;

Один Гарун всю тайну знает.

При Абдале воспитан он,

И стражем был отцовых жен.

Он видел страшную кончину;

Но что невольник мог начать?

Владыки смерть ему ль отмщать?

Он жизнь спасти решился сыну.

Гарун меня, младенца, взял,

И в день, когда в чаду киченья

Губитель гордый пировал. —

Осиротелый, без призренья

Я у ворот его стоял.

Гарун молил – и не напрасно —

Об участи моей несчастной.

Яфар велел таить – кто я,

От всех, – но боле от меня;

И в Азию с брегов Дуная,

Далеко от Румельских стран,

Свое злодейство скрыть желая,

Уехал сумрачный тиран;

Но мне Гарун открыл обман.

Узнал наперсник боязливый

Весь ужас тайны злочестивой;

Он изменить стремился ей;

Так Алла злобных наказует;

Он им сообщников дарует,

Но не дарует им друзей».

XVII

«Мой рок невольно устрашает;

Но правды я не утаю,

Хотя рассказ мой и смущает

Невинность робкую твою;

Заметил я, как ты дрожала,

Когда Селима узнавала

В одежде странной; но уж я

Ее носил – она моя;

Твой юный друг, с которым вечно

Ты клятвой связана сердечной,

Начальник шайки удалой;

Нам жизнь, закон – один разбой.

И если б ты узнала боле

О нашей в море буйной доле,

Тогда б еще удвоил страх

Лилеи на твоих щеках.

Вот эта сбруя боевая

Моей толпой принесена;

Вблизи скрывается она;

Когда же чаша круговая

В пиру морском осушена,

То удальцы мои суровы

На все летят, на все готовы;

Пророк наш должен им простить

Веселый грех – вино любить».

XVIII

«Что было делать? Жить в презренье,

Дышать свободой в заточенье?

Яфар боялся уж меня,

И ни кинжала, ни коня

Мне дать не смел, а пред диваном

Он правду затмевал обманом,

Что будто в поле страшно мне

Лететь с кинжалом на коне;

Пророк то знает – в бой кровавый

Спешит один злодей лукавый, —

А я в гареме между жен

И без надежды, и без славы

Томлюсь, Гаруну поручен;

Тогда ты ласкою бесценной

Меня утешить не могла;

Устрашена грозой военной,

В далеком замке ты жила.

Я тяжкой праздностью томился,

Но волю мне на время дать

Гарун из жалости решился, —

Лишь я был должен обещать

Явиться прежде к нам в обитель,

Чем с поля брани твой родитель.

О, нет! Сказать не в силах я,

Как сердце билось у меня,

Когда свободными очами

Узрел я вдруг и темный лес,

И синю даль, и блеск небес,

И море с яркими волнами.

В пучины моря – небеса,

Казалось, дух мой проникает;

Казалось мне, он постигает

Все тайны их, все чудеса,

С тем чувством новым: я свободен!

Восторг мой был с безумьем сходен.

Тогда я розно был с тобой,

И не грустил, – я той порой

Владел и небом и землей».

XIX

«Простясь с печальными брегами,

Я с маврским опытным пловцом

Стремил свой бег меж островами,

Блестящими над влажным дном

Жемчужно-пурпурным венцом

Святого старца океана.

Я видел их. Но жребий мой:

Где свел нас с буйною толпой,

Как власть дана мне атамана,

И как навеки решено,

Что жизнь и смерть нам заодно, —

Я рассказать тебе успею

Тогда, как будет свершено,

Что тайно в думе я имею».

XX

«То правда, в шайке удалой

Кипит дух буйный, нрав крутой;

Все разных званий, разной веры;

Им чужды общие примеры;

Но простота, без лести речь,

Покорность власти, верный меч,

Душа, которая стремится

Бесстрашно с гибелью сразиться,

Их братство, дикая их честь,

И вечная за падших месть, —

Все мне порукою надежной,

Что должен я искать меж них

Оплота в участи мятежной,

Удачи в замыслах моих.

Уже я главным в шайке смелой,

Но франк один, преклонных лет,

При мне, и юности незрелой

Дает свой опытный совет.

Меж ними много душ высоких,

И много замыслов глубоких;

Здесь вольностью оживлены,

Забывши бедствия былые,

Друзья Ламброса удалые,

Отчизны верные сыны,

В пещерах часто ночью темной,

При ярком зареве огней,

Своих рая^[1] с мечтой огромной

Уже спасают от цепей;

Им думать весело о воле,

О равных правах, мирной доле;

Их нет нигде, им быть нельзя,

Но их мечтой пленен и я.

Я рад нестись шумящими зыбями!

Скитаться рад в кибитке кочевой,

Мне душно жить за пышными стенами;

Люблю шатер, люблю челнок простой.

О, милый друг! Всегда, везде со мною,

И на коне мне спутница в степях,

И по волнам на легких парусах;

Ты правь конем, ты правь моей ладьею,

Ты будь моей надежною звездою!..

Ты освятишь мой жребий роковой,

Мне принесешь небес благословенья.

Лети, лети в ковчег мятежный мой,

Как благодать, как голубь примиренья;

Иль в страшный час, во мраке бурных дней

Будь радугой прекрасною моей;

Зажгись зарей вечерней над холмами,

Пророческим огнем меж облаками.

Свята – как свят муйцинов Мекки глас

Поклонникам молитвы в тихий час, —

Пленительна – как песни звук любимый

В мечтах младых тоской неизъяснимой;

Мила – как мил напев земли родной

Изгнаннику в стране, ему чужой;

Так будет мне отрадою бесценной

Речь нежная подруги несравненной.

Приют, как рай в час юности своей,

На островах, цветущих красотою,

С моей рукой, с любовию моей

Тебе готов; там дышит все тобою,

Там сотнями мечи уже блестят,

Они спасут, и грянут, и сразят.

С тобою я, – а шайка удалая

Вдоль по морю помчится разъезжать,

И для тебя, подруга молодая,

Чужих земель наряды отбивать.

В гареме жизнь скучна, как плен тяжелый;

У нас светла беспечностью веселой.

Я знаю, рок грознее с каждым днем

Несется вслед за дерзким кораблем;

Но пусть беда отважных настигает,

Судьба теснит и дружба изменяет;

Все усладит любовь твоя одна.

Прелестный друг! С той думою сердечной,

Что ты моя, что ты верна мне вечно,

Печаль летит – и гибель не страшна,

Равна любовь, равно к бедам презренье,

С тобой во всем найдется наслажденье;

Заботы, грусть и радость пополам;

Все ты – все я – и нет разлуки нам.

Свободные, – с товарищами смело

Опять в морях начнем мы наше дело.

Так свет идет; дух жизни боевой

Дается всем природою самой.

Где льется кровь – где стран опустошенье,

Ужасна брань и ложно примиренье;

И я горю воинственным огнем,

Но я хочу владеть одним мечом.

На распре власть престол свой утвердила

И властвует им хитрость или сила;

Пускай же меч блестит в моих руках,

А хитрость пусть гнездится в городах;

Там негою те души развратились,

Которые б и бед не устрашились;

Там без подпор, без друга красоте

Цвести нельзя в невинной чистоте;

Но за тебя страшиться мне напрасно:

Как ангел, ты светла душою ясной.

Как знать судьбу! Но нам в родной стране

Спасенья нет, а горести одне.

Мою любовь разлука ужасает:

Яфаром ты Осману отдана;

Беги со мной! И страх мой исчезает;

Попутен ветр, ночь тихая темна.

Чета любви ненастья не робеет,

В опасной тьме над нею радость веет.

Бежим, бежим, о милая! С тобой

Отрадно все: – и дышат красотой

Моря и степь; – в тебе весь мир земной!

Пусть ветр шумит страшнее и страшнее,

Прижмешься ты к груди моей теснее!

Не ужаснет час гибельный меня!

Лишь о тебе молиться буду я.

Что буйный ветр? Что бездны океана?

Страшись, любовь, коварства и обмана!

Нас гибель ждет в гареме, не в морях;

Там миг один, а здесь вся жизнь в бедах.

Но – прочь от нас тяжелых дум волненья!

Решись скорей! Настал уже для нас

Иль час беды, или свободы час.

Мы жертва здесь и гордости, и мщенья.

Яфар мне враг! И хочет дерзкий бей

Нас разлучить, – тебе Осман злодей!»

XXI

«Гарун от казни и упрека

Избавлен мной; в сераль до срока

Я прибыл, – здесь не каждый знал,

Как я по островам скитался;

Кто тайну ведал, – умолчал, —

И я начальником остался

На все готовых смельчаков;

Решитель дерзостных трудов,

Я их в разъезды рассылаю,

Меж них добычи разделяю;

И жалко мне, что редко сам

Пускаюсь с ними по волнам.

Но уж пора! Во тьме глубокой

Все тихо! Челн мой недалеко;

Уж ветер вьется в парусах.

Бежим! Оставим гнев и страх

На здешних мрачных берегах!

Осман пусть явится с зарею;

А ты свободна – ты со мною!

И если этот гордый бей

Жить должен, – и отца родного

Спасти от часа рокового

Ты хочешь, – о, беги скорей!

Беги! Когда ж судьбы моей

Узнав всю тайну без обмана,

И клятву сердца, и мечты

Любви младой забыла ты, —

Я остаюсь, я жду Османа!

Тебе не быть его женой,

Не быть, что б ни было со мной!»

XXII

И неподвижная, немая

Стояла дева молодая.

Так нам резец изобразил,

Как мать в печали безотрадной

Вдруг обратилась в камень хладный.

Лишенная и чувств, и сил,

Очам она являла то же;

Лишь, бедная, была моложе;

Но, страха тайного полна,

Едва опомнилась она, —

Как видит: у ворот садовых

Вдруг блещет факел роковой…

Блеснул один, – блеснул другой,

И много, – и огней багровых

Свет яркий озаряет сад.

«Беги!.. Ты больше мне, чем брат!»

И в красном зареве с мечами

Злодеи видны меж кустами.

Они бегут, они летят,

По рощам, в просеках мелькают;

Кинжалы, факелы сверкают,

Страшнее всех Яфар бежит,

Бежит к пещере отдаленной,

И машет саблей обнаженной,

И гневом бешенства кипит.

Селим! Ужель судьба решила,

Чтоб здесь была твоя могила?

XXIII

Отважный смотрит: «Бил мой час —

Зулейка! Скоро все свершится!

Целуй меня в последний раз.

Но близко наши, – к ним домчится

Призывный звук, – узрят они

В кустах багровые огни;

Их мало… но чего страшиться!»

Вдруг из пещеры он стрелой, —

Чеканный пистолет хватает:

Раздался выстрел вестовой, —

И дева в горести немой

Без слез от страха обмирает.

«Не слышно… что ж!.. И приплывут,

Но уж Селима не найдут.

На выстрел мой бегут толпою

Злодеи ближнею тропою.

Так обнажись, отцовский меч!

Ты не видал подобных сеч.

О, друг! Прости! Чрез рощу тайно

Иди с надеждой во дворец.

Тебе разгневанный отец

Простит. Но, ах! Чтобы случайно

Свинец вблизи не просвистал;

Чтоб в очи не блеснул кинжал.

Иди… Не бойся за Яфара;

Пусть яд был дан его рукой,

Пусть скажет: робок я душой;

Не дам ему – не дам удара;

Но их – я рад, готов разить;

Меня ль убийцам устрашить!»

XXIV

И он, как вихрь, на склон прибрежный

Стремится, выхватив свой меч;

Вот первый из толпы мятежной, —

Его глава скатилась с плеч.

Вот и другой; меч снова блещет, —

И труп у ног его трепещет.

Но уж он сам со всех сторон

Толпою буйной окружен.

Селим сечет их, колет, рубит;

Достиг до волн береговых,

И видит в море удалых.

Ужели рок его погубит?

К нему бесстрашные в боях

Летят на белых парусах;

О! Дуй сильнее, ветр попутный!

Они спешат, – они гребут,

И с лодки в море – и плывут,

И сабли блещут в пене мутной;

Их дикий взор, как жар, горит,

С одежд, с кудрей вода бежит —

Вскочили… вскрикнули… сразились;

Кипит в саду шумящий бой;

Но где ж Зулейки друг младой?

Чьей кровью волны обагрились?

XXV

От вражьих стрел, от их мечей

Неуязвленный, невредимый,

Толпой неистовых теснимый,

Уж он на взморье, меж друзей;

Уж верная ладья манила

Его к приветным островам;

Уже рука его врагам

Удар последний наносила,

В тот самый миг… Увы! Зачем

Ты медлишь, юноша несчастный!

Что оглянулся на гарем,

Где не видать тебе прекрасной!

Ни тяжкий плен, ни смертный страх,

Она одна, одна в очах,

Он в ней живет – и в час напасти

Надежда льстит безумной страсти;

В тот миг свинец летит, свистит:

«Вот как Яфар врагов казнит!»

Чей слышен голос? Кто свершитель

Удара мести в тьме ночной?

Кто злобною вблизи рукой,

Кто метил выстрел роковой?

Чей карабин?.. Он твой, губитель!

Ты ядом брата отравил,

Ты ж сироту его убил!..

И хлещет кровь его струею

Над ясной влагою морскою, —

И бурных волн прибрежных шум

Уносит ропот тайных дум.

XXVI

Уже рассвет, – клубятся тучи, —

В туман одет небесный свод;

Полночный бой у шумных вод

Давно замолк; но брег зыбучий

Явил с печальною зарей

Следы тревоги боевой,

Обломки сабли притупленной,

И меч еще окровавленный.

Заметно было на песке,

Как буйные его топтали,

Как руки, роясь, замирали, —

И под кустом невдалеке

Курился факел обгорелый.

Вот опрокинутый челнок

Волною брошен на песок,

И епанча из ткани белой

В крови, пробитая свинцом,

Висит на тростнике морском, —

И быстрый плеск волны упорной

Отмыть не может крови черной;

Но где же тот, с чьего плеча

В крови упала епанча?

О! Если б сердце чье хотело

Оплакать горестное тело, —

Пускай его, пусть ищет там,

Где море и кипит, и блещет,

И под скалой Сигейской плещет,

Стремясь к Лемносским берегам;

Над ним морские птицы вьются,

Уж хладный труп клевать несутся,

И он бесчувственный плывет

По произволу бурных вод, —

И, колыхаяся с волною,

Качает юной головою.

Всплывает, тонет и порой

Как бы грозит еще рукой.

И пусть клюют морские птицы

Его, лишенного гробницы;

Иль дикий крик и клев страшней

Тлетворных гробовых червей?

Был друг один, был ангел милый,

Прекрасный спутник прежних дней;

Она одна душой унылой

Грустила б над его могилой. —

И столб с надгробною чалмой

Кропила верною слезой;

Но светлый взор ее затмился, —

И пламень жизни в ней погас

Тогда, как рок его свершился,

Как бил ему последний час.

XXVII

Над Геллеспонтом вопль и стоны!

Унылы мужи, плачут жены;

Звезда любви, Яфара дочь

Последняя семьи надменной!

Спешил – скакал и день, и ночь,

Но опоздал твой обрученный;

Не зреть ему красы твоей,

Не для его она очей.

И Вульвулла к нему порою

Несется с вестью гробовою.

Плач громкий на твоем крыльце

Подруг бледнеющих в лице;

Рабов безмолвных вид печальный, —

Корана песни погребальной

Протяжный хор – стенанья, вой, —

Ему расскажут жребий твой.

Селима падшим ты не зрела;

Когда в ночи на страшный бой

Твой друг пошел, ты обомлела;

Он был надеждой светлых дней.

Любовью, радостью твоей.

Ты видишь – смерть неизбежима;

Уж не спасти тебе Селима!

И сердце кровью облилось,

Впоследнее затрепетало,

Вдруг дикий вопль… разорвалось

И разом биться перестало.

И тихо все – все тихо стало.

Мир сердцу твоему! И мир

Над девственной твоей могилой!

Ты счастлива – любви кумир

Тебя пленял мечтою милой;

Один удар тебя сразил;

Он вдруг мечты твои убил,

Но веры к ним не погубил.

Ты жизнь так радостно встречала;

Ты не боялась, ты не знала

Разлуки, ссоры роковой,

Стесненной гордости позора,

И злобы с тайной клеветой,

И мрачной совести укора,

Ни язвы той… О! Черных дней,

Ночей ужасных плод унылый

Безумства дикого страшней.

Она, как червь – жилец могилы,

Не утихает, не уснет;

И этот червь в душе гнездится,

Не терпит света, тьмы страшится;

Он сердце точит, сердце рвет

И все мертвит, а сам не мрет.

Беда тебе! Свершитель злодеянья!

Напрасно ты главу опепелил,

И слезы льешь в одежде покаянья!

Кто Абдалу – Селима, кто убил?

Ты назвал дочь невестою Османа…

Та, чья краса пленила б и султана,

Отрада, честь твоих преклонных лет…

О! Рви власы, злодей! Ее уж нет,

И нет тебя, уж нет, звезда младая!

Родимых волн и прелесть и любовь,

Твой блеск погас, его затмила кровь.

Злодей, страшись, та кровь была родная;

Терзайся век, ищи ее везде:

«Где дочь моя?» И отзыв скажет: где?

XXVIII

В долине меж кустов блистая,

Могильных камней виден ряд;

И кипарисы там шумят,

Не вянет зелень их густая;

Но ветви, темные листы

Печальны, как любовь младая

Без упованья и мечты.

В долине той есть холм унылый,

Одет муравчатым ковром,

И роза белая на нем

Одна над тихою могилой

Цветет, – но так нежна, бледна,

Как бы тоской посажена.

Она сама грустит, томится,

И чуть повеет ветерок, —

Уже и страшно за цветок.

Но что ж! И бурный вихрь промчится,

И грянет гром, и дождь польет,

А роза все цветет, цветет;

И если кто грозы вреднее

Ее сорвет, – свежей, милее

Она с румяною зарей

Опять над мягкой муравой.

Иль гений тайный, но чудесный

Кропит ее росой небесной,

И пестун розы молодой?

Меж дев Эллады слух несется,

Что роза не цветок земной,

Когда ни дождь, ни ветр, ни зной,

Ничто до розы не коснется;

Не нужен ей весенний луч,

Не страшен мрак осенних туч, —

Над нею птичка, гость эфирный,

Незримая в долине мирной,

Поет одна в тиши ночей,

И райской арфы сладкогласной

Дивней напев ее прекрасный;

То не иранский соловей;

Такой живой, сердечной муки

Его не выражают звуки. —

Зайдет ли кто, – уж он всю ночь

От птички не отходит прочь,

И слушает в раздумье пенье,

И плачет, и в душе волненье, —

Как бы в груди проснулась вновь

Тоской убитая любовь.

Но так отрадно слезы льются,

Часы так сладостно несутся,

И так не тягостна печаль,

Что сердцу горестному жаль,

Как вдруг пленительное диво

Расцвет огнистый прекратит,

И невидимка замолчит.

Иным в тоске мечталось живо,

Но кто жестокий упрекнет,

Что в песне жалкой и любимой

Почти всегда певец незримой

Зулейки имя намекнет?

Над ней тот кипарис надгробный,

Где влажный звук, словам подобный,

Звенит и тает в тьме ночной;

Тот мягкий дерн над девой чистой,

Где вдруг расцвел цветок душистый

Неувядаемой красой.

Здесь был вечернею зарею

Могильный мрамор положен;

Наутро камня нет, – и он

Ужели смертного рукою

На дальний берег унесен?

И нам гласит рассказ восточный:

Когда сраженный злобой мощной,

Селим был шумною волной

Лишен святыни гробовой;

Тогда вблизи крутого ската

На взморье камень был найден, —

И этот камень наречен:

«Подушкой мертвого пирата»,

На нем пловцы в полночной тьме

Видают голову в чалме!

А роза все не увядает,

Томится, снова расцветает,

Прекрасна и бледна под чистою росой,

Как щеки красоты при вести роковой.

1813

Стихотворения

К Д…

Когда я прижимал тебя к груди своей,

Любви и счастья полнон и примирен с судьбою,

Я думал: только смерть нас разлучит с тобою;

Но вот разлучены мы завистью людей!

Пускай тебя навек, прелестное созданье,

Отторгла злоба их от сердца моего;

Но, верь, им не изгнать твой образ из него,

Пока не пал твой друг под бременем страданья!

И если мертвецы приют покинут свой

И к вечной жизни прах из тленья возродится,

Опять чело мое на грудь твою склонится:

Нет рая для меня, где нет тебя со мной!

Февраль 1803

Перевод А. Плещеева

Отрывок, написанный вскоре после замужества мисс Чаворт

Бесплодные места, где был я сердцем молод,

Анслейские холмы!

Бушуя, вас одел косматой тенью холод

Бунтующей зимы.

Нет прежних светлых мест, где сердце

так любило

Часами отдыхать,

Вам небом для меня в улыбке Мэри милой

Уже не заблистать.

1805

Перевод А. Блока

Сердолик

Не блеском мил мне сердолик!

Один лишь раз сверкал он, ярок,

И рдеет скромно, словно лик

Того, кто мне вручил подарок.

Но пусть смеются надо мной,

За дружбу подчинюсь злословью:

Люблю я все же дар простой

За то, что он вручен с любовью!

Тот, кто дарил, потупил взор,

Боясь, что дара не приму я,

Но я сказал, что с этих пор

Его до смерти сохраню я!

И я залог любви поднес

К очам – и луч блеснул на камне,

Как блещет он на каплях рос…

И с этих пор слеза мила мне!

Мой друг! Хвалиться ты не мог

Богатством или знатной долей, —

Но дружбы истинной цветок

Взрастает не в садах, а в поле!

Ах, не глухих теплиц цветы

Благоуханны и красивы,

Есть больше дикой красоты

В цветах лугов, в цветах вдоль нивы!

И если б не была слепой

Фортуна, если б помогала

Она природе – пред тобой

Она дары бы расточала.

А если б взор ее прозрел

И глубь души твоей смиренной,

Ты получил бы мир в удел,

Затем что сто ишь ты вселенной!

1806

Перевод В. Брюсова

Подражание Тибуллу

Серинф жестокий! Ты ль неверным

сердцем рад

Мученьям без числа, что грудь мою язвят?

Увы! Стремилась я лишь муку утишить,

Чтоб снова для любви и для тебя мне жить.

Но плакать над судьбой я больше не должна,

И ненависть твою излечит смерть одна.

1806

Перевод А. Блока

Подражание Катуллу

Елене

О, только б огонь этих глаз целовать

Я тысячи раз не устал бы желать.

Всегда погружать мои губы в их свет —

В одном поцелуе прошло бы сто лет.

Но разве душа утомится, любя.

Все льнул бы к тебе, целовал бы тебя,

Ничто б не могло губ от губ оторвать:

Мы все б целовались опять и опять;

И пусть поцелуям не будет числа,

Как зернам на ниве, где жатва спела.

И мысль о разлуке не стоит труда:

Могу ль изменить? Никогда, никогда.

16 ноября 1806

Перевод А. Блока

Первый поцелуй любви

А барбитон струнами

Звучит мне про Эрота.

Анакреон

Мне сладких обманов романа не надо,

Прочь вымысел! Тщетно души не волнуй!

О, дайте мне луч упоенного взгляда

И первый стыдливый любви поцелуй!

Поэт, воспевающий рощу и поле!

Спеши, – вдохновенье свое уврачуй!

Стихи твои хлынут потоком на воле,

Лишь вкусишь ты первый любви поцелуй!

Не бойся, что Феб отвратит свои взоры,

О помощи муз не жалей, не тоскуй.

Что Феб музагет! что парнасские хоры!

Заменит их первый любви поцелуй!

Не надо мне мертвых созданий искусства!

О, свет лицемерный, кляни и ликуй!

Я жду вдохновенья, где вырвалось чувство,

Где слышится первый любви поцелуй!

Созданья мечты, где пастушки тоскуют,

Где дремлют стада у задумчивых струй,

Быть может, пленят, но души не взволнуют, —

Дороже мне первый любви поцелуй!

О, кто говорит: человек, искупая

Грех праотца, вечно рыдай и горюй!

Нет! цел уголок недоступного рая:

Он там, где есть первый любви поцелуй!

Пусть старость мне кровь беспощадно

остудит,

Ты, память былого, мне сердце чаруй!

И лучшим сокровищем памяти будет —

Он – первый стыдливый любви поцелуй!

23 декабря 1806

Перевод В. Брюсова

L’amitie est l’amour sans ailes^[2]

К чему скорбеть больной душою,

Что молодость ушла?

Еще дни радости за мною;

Любовь не умерла.

И в глубине былых скитаний,

Среди святых воспоминаний —

Восторг небесный я вкусил:

Несите ж, ветры золотые,

Туда, где пелось мне впервые:

«Союз друзей – Любовь без крыл!»

В мимолетящих лет потоке

Моим был каждый миг!

Его и в туче слез глубоких

И в свете я постиг:

И что б судьба мне ни сулила, —

Душа былое возлюбила,

И мыслью страстной я судил;

О, дружба! чистая отрада!

Миров блаженных мне не надо:

«Союз друзей – Любовь без крыл!»

Где тисы ветви чуть колышут,

Под ветром наклонясь, —

Душа с могилы чутко слышит

Ее простой рассказ;

Вокруг ее резвится младость,

Пока звонок, спугнувший радость,

Из школьных стен не прозвонил:

А я, средь этих мест печальных,

Всё узнаю в слезах прощальных:

«Союз друзей – Любовь без крыл!»

Перед твоими алтарями,

Любовь, я дал обет!

Я твой был – сердцем и мечтами, —

Но стерт их легкий след;

Твои, как ветер, быстры крылья,

И я, склонясь над дольней пылью,

Одну лишь ревность уловил.

Прочь! Улетай, призра к влекущий!

Ты посетишь мой час грядущий,

Быть может, лишь без этих крыл!

О, шпили дальних колоколен!

Как сладко вас встречать!

Здесь я пылать, как прежде, волен,

Здесь я – дитя опять.

Аллея вязов, холм зеленый;

Иду, восторгом упоенный, —

И венчик – каждый цвет открыл;

И вновь, как встарь, при ясной встрече,

Мой милый друг мне шепчет речи:

«Союз друзей – Любовь без крыл!»

Мой Ликус! Слез не лей напрасных,

Верна тебе любовь;

Она лишь грезит в снах прекрасных,

Она проснется вновь.

Недолго, друг, нам быть в разлуке,

Как будет сладко жать нам руки!

Моих надежд как жарок пыл!

Когда сердца так страстно юны, —

Когда поют разлуки струны:

«Союз друзей – Любовь без крыл!»

Я силе горьких заблуждений

Предаться не хотел.

Нет, – я далек от угнетений

И жалкого презрел.

И тем, кто в детстве был мне верен,

Как брат, душой нелицемерен, —

Сердечный жар я возвратил.

И, если жизнь не прекратится,

Тобой лишь будет сердце биться,

О, Дружба! наш союз без крыл!

Друзья! душою благородной

И жизнью – с вами я!

Мы все – в одной любви свободной —

Единая семья!

Пусть королям под маской лживой,

В одежде пестрой и красивой —

Язык медовый Лесть точил;

Мы, окруженные врагами,

Друзья, забудем ли, что с нами —

«Союз друзей – Любовь без крыл!»

Пусть барды вымыслы слагают

Певучей старины;

Меня Любовь и Дружба знают,

Мне лавры не нужны;

Всё, всё, чего бежала Слава

Стезей волшебной и лукавой, —

Не мыслью – сердцем я открыл;

И пусть в душе простой и юной

Простую песнь рождают струны:

«Союз друзей – Любовь без крыл!»

29 декабря 1806

Перевод А. Блока

Элегия на Ньюстедское аббатство

Это голос тех лет, что прошли; они

стремятся предо мной со всеми

своими деяниями.

Оссиан

Полуупавший, прежде пышный храм!

Алтарь святой! монарха покаянье!

Гробница рыцарей, монахов, дам,

Чьи тени бродят здесь в ночном сиянье.

Твои зубцы приветствую, Ньюстед!

Прекрасней ты, чем зданья жизни новой,

И своды зал твоих на ярость лет

Глядят с презреньем, гордо и сурово.

Верны вождям, с крестами на плечах,

Здесь не толпятся латники рядами,

Не шумят беспечно на пирах, —

Бессмертный сонм! – за круглыми

столами!

Волшебный взор мечты, в дали веков,

Увидел бы движенье их дружины,

В которой каждый – умереть готов

И, как паломник, жаждет Палестины.

Но нет! не здесь отчизна тех вождей,

Не здесь лежат их земли родовые:

В тебе скрывались от дневных лучей,

Ища спокойствия, сердца больные.

Отвергнув мир, молился здесь монах

В угрюмой келье, под покровом тени,

Кровавый грех здесь прятал тайный страх,

Невинность шла сюда от притеснений.

Король тебя воздвиг в краю глухом,

Где шервудцы блуждали, словно звери,

И вот в тебе, под черным клобуком,

Нашли спасенье жертвы суеверий.

Где влажный плащ над перстью неживой,

Теперь трава струит росу в печали,

Там иноки, свершая подвиг свой,

Лишь для молитвы голос возвышали.

Где свой неверный лет нетопыри

Теперь стремят сквозь сумраки ночные,

Вечерню хор гласил в часы зари,

Иль утренний канон святой Марии!

Года сменяли годы, век – века,

Аббат – аббата; мирно жило братство.

Его хранила веры сень, пока

Король не посягнул на святотатство.

Был храм воздвигнут Генрихом Святым,

Чтоб жили там отшельники в покое.

Но дар был отнят Генрихом другим,

И смолкло веры пение святое.

Напрасны просьбы и слова угроз,

Он гонит их от старого порога

Блуждать по миру, средь житейских гроз,

Без друга, без приюта, – кроме Бога!

Чу! своды зал твоих, в ответ звуча,

На зов военной музыки трепещут,

И, вестники владычества меча,

Высоко на стенах знамена плещут.

Шаг часового, смены гул глухой,

Веселье пира, звон кольчуги бранной,

Гуденье труб и барабанов бой

Слились в напев тревоги беспрестанной.

Аббатство прежде, ныне крепость ты,

Окружена кольцом полков неверных.

Войны орудья с грозной высоты

Нависли, гибель сея в ливнях серных.

Напрасно все! Пусть враг не раз отбит, —

Перед коварством уступает смелый,

Защитников – мятежный сонм теснит,

Развив над ними стяг свой закоптелый.

Не без борьбы сдается им барон,

Тела врагов пятнают дол кровавый;

Непобежденный меч сжимает он.

И есть еще пред ним дни новой славы.

Когда герой уже готов снести

Свой новый лавр в желанную могилу, —

Слетает добрый гений, чтоб спасти

Монарху – друга, упованье, силу!

Влечет из сеч неравных, чтоб опять

В иных полях отбил он приступ

злобный,

Чтоб он повел к достойным битвам рать,

В которой пал Фалкланд богоподобный.

Ты, бедный замок, предан грабежам!

Как реквием звучат сраженных стоны,

До неба всходит новый фимиам

И кроют груды жертв дол обагренный.

Как призраки, чудовищны, бледны,

Лежат убитые в траве священной.

Где всадники и кони сплетены,

Грабителей блуждает полк презренный.

Истлевший прах исторгнут из гробов,

Давно травой, густой и шумной, скрытых:

Не пощадят покоя мертвецов

Разбойники, ища богатств зарытых.

Замолкла арфа, голос лиры стих,

Вовек рукой не двинет минстрель

бледный,

Он не зажжет дрожащих струн своих,

Он не споет, как славен лавр победный.

Шум боя смолк. Убийцы, наконец,

Ушли, добычей сыты в полной мере.

Молчанье вновь надело свой венец,

И черный Ужас охраняет двери.

Здесь Разорение содержит мрачный двор,

И что за челядь славит власть царицы!

Слетаясь спать в покинутый собор,

Зловещий гимн кричат ночные птицы.

Но вот исчез анархии туман

В лучах зари с родного небосвода,

И в ад, ему родимый, пал тиран,

И смерть злодея празднует природа.

Гроза приветствует предсмертный стон,

Встречает вихрь последнее дыханье,

Приняв постыдный гроб, что ей вручен,

Сама земля дрожит в негодованье.

Законный кормчий снова у руля

И челн страны ведет в спокойном море.

Вражды утихшей раны исцеля,

Надежда вновь бодрит улыбкой горе.

Из разоренных гнезд, крича, летят

Жильцы, занявшие пустые кельи.

Опять свой плен приняв, владелец рад;

За днями горести – полней веселье!

Вассалов сонм в приветливых стенах

Пирует вновь, встречая господина.

Забыли женщины тоску и страх,

Посевом пышно убрана долина.

Разносит эхо песни вдоль дорог,

Листвой богатой бор веселый пышен.

И чу! в полях взывает звонкий рог,

И окрик ловчего по ветру слышен.

Луга под топотом дрожат весь день…

О, сколько страхов! радостей! заботы!

Спасенья ищет в озере олень…

И славит громкий крик конец охоты!

Счастливый век, ты долгим быть не мог,

Когда лишь травля дедов забавляла!

Они, презрев блистательный порок,

Веселья много знали, горя – мало!

Отца сменяет сын. День ото дня

Всем Смерть грозит неумолимой дланью.

Уж новый всадник горячит коня,

Толпа другая гонится за ланью.

Ньюстед! как грустны ныне дни твои!

Как вид твоих раскрытых сводов

страшен!

Юнейший и последний из семьи

Теперь владетель этих старых башен.

Он видит ветхость серых стен твоих,

Глядит на кельи, где гуляют грозы,

На славные гробницы дней былых,

Глядит на все, глядит, чтоб лились

слезы!

Но слезы те не жалость будит в нем:

Исторгло их из сердца уваженье!

Любовь, Надежда, Гордость – как огнем,

Сжигают грудь и не дают забвенья.

Ты для него дороже всех дворцов

И гротов прихотливых. Одиноко

Бродя меж мшистых плит твоих гробов,

Не хочет он роптать на волю Рока.

Сквозь тучи может солнце просиять,

Тебя зажечь лучом полдневным снова.

Час славы может стать твоим опять,

Грядущий день – сравняться с днем

былого!

1806

Перевод В. Брюсова

Георгу, графу Делавару

О, да, я признаюсь, мы с вами близки были;

Связь мимолетная для детских лет – вечна;

Нам чувства братские сердца соединили,

И нам была любовь взаимная дана.

Но краткий миг сметет, что создано годами, —

Так дружбы легкая непостоянна власть;

Как Страсть, она шумит воздушными крылами,

Но гаснет в миг один, когда не гаснет Страсть.

По Иде некогда бродили мы весною,

И, помню, юных дней блаженны были сны.

Как твердь была ясна над нашей головою!

Но бури хмурых зим теперь нам суждены.

И память милая, соединясь с печалью,

Нам детство воскрешать не будет с этих пор;

Пусть гордость закалит мне сердце

твердой сталью,

Что было мило мне – отныне мой позор.

Но избранных моих я, друг, не унижаю —

И вас, по-прежнему, я должен уважать, —

Нас случай разделил, но тот же случай, знаю,

Заставит вас назад обет неверный взять.

Остывшую любовь во мне не сменит злоба.

И жалобную боль я в сердце не впущу:

Спокойно мыслю я, что мы неправы оба,

И вам легко простить – как я легко прощу.

Вы знали – жизнь моя всегда горячей кровью

На первый ваш призыв откликнуться ждала;

Вы знали, что душа, вспоенная любовью,

Пространства и года преодолеть могла.

Вы знали, – но к чему, напрасно вспоминая,

Разорванную цепь стараться удержать!

Вам поздно, над былым печально поникая,

О друге прежних лет томительно вздыхать.

Расстанемся, – я жду, мы вновь

сойдемся вместе.

Пусть время и печаль соединят нас вновь;

Я требую от вас – одной защиты чести;

Пусть распрю разрешит прошедшая любовь.

1806

Перевод А. Блока

Дамет

Бесправный, как дитя, и мальчик по летам,

Душою преданный убийственным страстям,

Не ведая стыда, не веря в добродетель,

Обмана бес и лжи сочувственный свидетель,

Искусный лицемер от самых ранних дней,

Изменчивый, как вихрь на вольности полей,

Обманщик скромных дев, друзей

неосторожных,

От школьных лет знаток условий света

ложных, —

Дамет изведал путь порока до конца

И прежде остальных достиг его венца.

Но страсти, до сих пор терзая сердце, властно

Велят ему вкушать подонки чаши страстной;

Пронизан похотью, он цепь за цепью рвет

И в чаше прежних нег свою погибель пьет.

1806

Перевод А. Блока

Лакин-и-Гер

Прочь, мирные парки, где преданы негам,

Меж роз отдыхают поклонники моды!

Мне дайте утесы, покрытые снегом,

Священны они для любви и свободы!

Люблю Каледонии хмурые скалы,

Где молний бушует стихийный пожар,

Где, пенясь, ревет водопад одичалый:

Суровый и мрачный люблю Лок-на-Гар!

Ах, в детские годы там часто блуждал я

В шотландском плаще и шотландском

берете,

Героев, погибших давно, вспоминал я

Меж сосен седых, в вечереющем свете.

Пока не затеплятся звезды ночные,

Пока не закатится солнечный шар,

Блуждал, вспоминая легенды былые,

Рассказы о детях твоих, Лок-на-Гар!

«О тени умерших! не ваши ль призывы

Сквозь бурю звучали мне хором

незримым?»

Я верю, что души геройские живы

И с ветром летают над краем родимым!

Царит здесь Зима в ледяной колеснице,

Морозный туман расстилая, как пар,

И образы предков восходят к царице —

Почить в грозовых облаках Лок-на-Гар.

«Несчастные воины! разве видений,

Пророчащих гибель вам, вы не видали?»

Да! вам суждено было пасть в Кулодене,

И смерть вашу лавры побед не венчали!

Но все же вы счастливы! Пали вы с кланом,

Могильный ваш сон охраняет Брэмар,

Волынки вас славят по весям и станам!

И вторишь их пению ты, Лок-на-Гар!

Давно я покинул тебя, и не скоро

Вернусь на тропы величавого склона,

Лишен ты цветов, не пленяешь ты взора,

И все ж мне милей, чем поля Альбиона!

Их мирные прелести сердцу несносны:

В зияющих пропастях больше есть чар!

Люблю я утесы, потоки и сосны,

Угрюмый и грозный люблю Лок-на-Гар!

1806

Перевод В. Брюсова

Посвящается Мэрион

Что ты, Мэрион, так грустна?

Или жизнью смущена?

Гнев нахмуренных бровей

Не к лицу красе твоей.

Не любовью ты больна,

Нет, ты сердцем холодна.

Ведь любовь – печаль в слезах,

Смех, иль ямки на щеках,

Или склон ресницы томной, —

Ей противен холод темный.

Будь же светлой, как была,

Всем по-прежнему мила,

А в снегах твоей зимы

Холодны, бездушны мы.

Хочешь верности покорной —

Улыбайся, хоть притворно.

Суждено ль – и в грустный час

Прятать прелесть этих глаз?

Что ни скажешь – все напрасно;

Их лучей игра прекрасна,

Губы… Но чиста, скромна,

Муза петь их не должна:

Она краснеет, хмурит брови,

Велит бежать твоей любови,

Вот рассудок принесла,

Сердце вовремя спасла.

Так одно сказать могу

(Что б ни думал я – солгу):

Губы нежные таят

Не одной насмешки яд.

Так в советах беспристрастных

Утешений нет опасных;

Песнь моя к тебе проста,

Лесть не просится в уста;

Я, как брат, учить обязан,

Сердцем я с другими связан;

Обману ли я тебя,

Сразу дюжину любя?

Так прости! Прими без гнева

Мой совет немилый, дева;

А чтоб не был мне в упрек

Мой докучливый урок,

Опишу тебе черты

Властной женской красоты:

Как ни сладостна для нас

Алость губ, лазурность глаз,

Как бы локон завитой

Ни прельщал нас красотой,

Все же это плен мгновенный, —

Как нас свяжет неизменно

Легкий очерк красоты?

Нет в нем строгой полноты.

Но открыть ли, что нас свяжет,

Что пажам вас чтить прикажет

Королевами всего?

Сердце – больше ничего.

10 января 1807

Перевод А. Блока

К Музе вымысла

Царица снов и детской сказки,

Ребяческих веселий мать,

Привыкшая в воздушной пляске

Детей послушных увлекать!

Я чужд твоих очарований,

Я цепи юности разбил,

Страну волшебную мечтаний

На царство Истины сменил!

Проститься нелегко со снами,

Где жил я девственной душой,

Где нимфы мнятся божествами,

А взгляды их – как луч святой!

Где властвует Воображенье,

Все в краски дивные одев.

В улыбках женщин – нет уменья

И пустоты – в тщеславье дев!

Но знаю: ты лишь имя! Надо

Сойти из облачных дворцов,

Не верить в друга, как в Пилада,

Не видеть в женщинах богов!

Признать, что чужд мне луч небесный,

Где эльфы водят легкий круг,

Что девы лживы, как прелестны,

Что занят лишь собой наш друг.

Стыжусь, с раскаяньем правдивым,

Что прежде чтил твой скиптр из роз.

Я ныне глух к твоим призывам

И не парю на крыльях грез!

Глупец! Любил я взор блестящий

И думал: правда скрыта там!

Ловил я вздох мимолетящий

И верил деланным слезам.

Наскучив этой ложью черствой,

Твой пышный покидаю трон.

В твоем дворце царит Притворство,

И в нем Чувствительность – закон!

Она способна вылить море —

Над вымыслами – слез пустых,

Забыв действительное горе,

Рыдать у алтарей твоих!

Сочувствие, в одежде черной

И кипарисом убрано,

С тобой пусть плачет непритворно,

За всех кровь сердца льет оно!

Зови поплакать над утратой

Дриад: их пастушок ушел.

Как вы, и он пылал когда-то,

Теперь же презрел твой престол.

О нимфы! вы без затрудненья

Готовы плакать обо всем,

Гореть в порывах исступленья

Воображаемым огнем!

Оплачете ль меня печально,

Покинувшего милый круг?

Не вправе ль песни ждать прощальной

Я, юный бард, ваш бывший друг?

Чу! близятся мгновенья рока…

Прощай, прощай, беспечный род!

Я вижу пропасть недалеко,

В которой вас погибель ждет.

Вас властно гонит вихрь унылый,

Шумит забвения вода,

И вы с царицей легкокрылой

Должны погибнуть навсегда.

1807

Перевод В. Брюсова

Хочу я быть ребенком вольным…

Хочу я быть ребенком вольным

И снова жить в родных горах,

Скитаться по лесам раздольным,

Качаться на морских волнах.

Не сжиться мне душой свободной

С саксонской пышной суетой!

Милее мне над зыбью водной

Утес, в который бьет прибой!

Судьба! возьми назад щедроты

И титул, что в веках звучит!

Жить меж рабов – мне нет охоты,

Их руки пожимать – мне стыд!

Верни мне край мой одичалый,

Где знал я грезы ранних лет,

Где реву Океана скалы

Шлют свой бестрепетный ответ!

О! Я не стар! Но мир, бесспорно,

Был сотворен не для меня!

Зачем же скрыты тенью черной

Приметы рокового дня?

Мне прежде снился сон прекрасный,

Виденье дивной красоты…

Действительность! ты речью властной

Разогнала мои мечты.

Кто был мой друг – в краю далеком,

Кого любил – тех нет со мной.

Уныло в сердце одиноком,

Когда надежд исчезнет рой!

Порой над чашами веселья

Забудусь я на краткий срок…

Но что мгновенный бред похмелья!

Я сердцем, сердцем – одинок!

Как глупо слушать рассужденья —

О, не друзей и не врагов! —

Тех, кто по прихоти рожденья

Стал сотоварищем пиров.

Верните мне друзей заветных,

Деливших трепет юных дум,

И брошу оргий дорассветных

Я блеск пустой и праздный шум.

А женщины? Тебя считал я

Надеждой, утешеньем, всем!

Каким же мертвым камнем стал я,

Когда твой лик для сердца нем!

Дары судьбы, ее пристрастья,

Весь этот праздник без конца

Я отдал бы за каплю счастья,

Что знают чистые сердца!

Я изнемог от мук веселья,

Мне ненавистен род людской,

И жаждет грудь моя ущелья,

Где мгла нависнет над душой!

Когда б я мог, расправив крылья,

Как голубь к радостям гнезда,

Умчаться в небо без усилья

Прочь, прочь от жизни – навсегда!

Перевод В. Брюсова

Строки, написанные под вязом на кладбище в Гарроу

Места родимые! Здесь ветви вздохов полны,

С безоблачных небес струятся ветра волны:

Я мыслю, одинок, о том, как здесь бродил

По дерну свежему я с тем, кого любил,

И с теми, кто сейчас, как я, – за синей

далью, —

Быть может, вспоминал прошедшее с печалью:

О, только б видеть вас, извилины холмов!

Любить безмерно вас я всё еще готов;

Плакучий вяз! Ложась под твой шатер

укромный,

Я часто размышлял в час сумеречно-скромный:

По старой памяти склоняюсь под тобой,

Но, ах! уже мечты бывалой нет со мной;

И ветви, простонав под ветром —

пред ненастьем, —

Зовут меня вздохнуть над отсиявшим

счастьем,

И шепчут, мнится мне, дрожащие листы:

«Помедли, отдохни, прости, мой друг, и ты!»

Но охладит судьба души моей волненье,

Заботам и страстям пошлет успокоенье,

Так часто думал я, – пусть близкий

смертный час

Судьба мне усладит, когда огонь погас;

И в келью тесную, иль в узкую могилу —

Хочу я сердце скрыть, что медлить здесь

любило;

С мечтою страстной мне отрадно умирать,

В излюбленных местах мне сладко почивать;

Уснуть навеки там, где все мечты кипели,

На вечный отдых лечь у детской колыбели;

Навеки отдохнуть под пологом ветвей,

Под дерном, где, резвясь, вставало утро дней;

Окутаться землей на родине мне милой,

Смешаться с нею там, где грусть моя бродила;

И пусть благословят – знакомые листы,

Пусть плачут надо мной – друзья моей

мечты;

О, только те, кто был мне дорог в дни

былые, —

И пусть меня вовек не вспомнят остальные.

2 сентября 1807

Перевод А. Блока

Ты счастлива

Ты счастлива, – и я бы должен счастье

При этой мысли в сердце ощутить;

К судьбе твоей горячего участья

Во мне ничто не в силах истребить.

Он также счастлив, избранный тобою —

И как его завиден мне удел!

Когда б он не любил тебя – враждою

К нему бы я безмерною кипел!

Изнемогал от ревности и муки

Я, увидав ребенка твоего;

Но он ко мне простер с улыбкой руки —

И целовать я страстно стал его.

Я целовал, сдержавши вздох невольный

О том, что на отца он походил,

Но у него твой взгляд, – и мне довольно

Уж этого, чтоб я его любил.

Прощай! Пока ты счастлива, ни слова

Судьбе в укор не посылаю я.

Но жить, где ты… Нет, Мэри, нет! Иль снова

Проснется страсть мятежная моя.

Глупец! Я думал, юных увлечений

Пыл истребят и гордость и года.

И что ж: теперь надежды нет и тени —

А сердце так же бьется, как тогда.

Мы свиделись. Ты знаешь, без волненья

Встречать не мог я взоров дорогих:

Но в этот миг ни слово, ни движенье

Не выдали сокрытых мук моих.

Ты пристально в лицо мне посмотрела;

Но каменным казалося оно.

Быть может, лишь прочесть ты в нем успела

Спокойствие отчаянья одно.

Воспоминанье прочь! Скорей рассейся

Рай светлых снов, снов юности моей!

Где ж Лета? Пусть они погибнут в ней!

О сердце, замолчи или разбейся!

2 ноября 1808

Перевод А. Плещеева

«Прости! Коль могут к небесам…»

Прости! Коль могут к небесам

Взлетать молитвы о других.

Моя молитва будет там,

И даже улетит за них!

Что пользы плакать и вздыхать?

Слеза кровавая порой

Не может более сказать,

Чем звук прощанья роковой!..

Нет слез в очах, уста молчат,

От тайных дум томится грудь,

И эти думы вечный яд, —

Им не пройти, им не уснуть!

Не мне о счастье бредить вновь, —

Лишь знаю я (и мог снести),

Что тщетно в нас жила любовь,

Лишь чувствую – прости! прости!

1808

Перевод М. Лермонтова

В альбом

Как одинокая гробница

Вниманье путника зовет,

Так эта бледная страница

Пусть милый взор твой привлечет.

И если после многих лет

Прочтешь ты, как мечтал поэт,

И вспомнишь, как тебя любил он,

То думай, что его уж нет,

Что сердце здесь похоронил он.

Мальта, 14 сентября 1809.

Перевод М. Лермонтова

Решусь, пора освободиться

Решусь – пора освободиться

От мрачной горести моей,

Вздохнуть в последний раз, проститься

С любовью, с памятью твоей!

Забот и света я чуждался

И не для них был создан я,

Теперь же с радостью расстался,

Каким бедам страшить меня?

Хочу пиров, хочу похмелья;

Бездушным в свете стану жить;

Со всеми рад делить веселье,

Ни с кем же горя не делить.

То ль было прежнею порою!

Но счастье жизни отнято:

Здесь в мире брошен я тобою

Ничто уж ты – и все ничто.

Улыбка – горю лишь угроза,

Из-под нее печаль видней;

Она – как на гробнице роза;

Мученье, сжатое сильней.

Вот меж друзей в беседе шумной

Невольно чаша оживит,

Весельем вспыхнет дух безумный, —

Но сердце томное грустит.

Взойдет, бывало, месяц полный

Над кораблем в тиши ночной:

Он серебрит Эгейски волны…

А я, к тебе стремясь душой,

Любил мечтать, что взор твой милый

Теперь пленяет та ж луна.

О Тирза! над твоей могилой

Тогда светила уж она.

В часы бессонные недуга,

Как яд кипел, волнуя кровь —

«Нет, – думал я, – страданьем друга

Уж не встревожится любовь!»

Ненужный дар тому свобода,

Кто в узах жертва дряхлых лет.

Вот воскресит меня природа —

К чему? – тебя в живых уж нет.

Когда любовь и жизнь так новы,

В те дни залог мне дан тобой:

Печали краской рок суровый

Мрачит его передо мной.

Навек той сердце охладело,

Кем было все оживлено;

Мое без смерти онемело,

Но чувства мук не лишено.

Залог любви, печали вечной,

Прижмись, прижмись к груди моей;

Будь стражем верности сердечной

Иль сердце грустное убей!

В тоске не гаснет жар мятежный,

Горит за сенью гробовой,

И к мертвой пламень безнадежный

Святее, чем любовь к живой.

Перевод И. Козлова

Подражание португальскому

В кипенье нежности сердечной

Ты «жизнью» друга назвала:

Привет бесценный, если б вечно

Живая молодость цвела.

К могиле все летит стрелою;

И ты, меня лаская вновь,

Зови не «жизнью», а «душою»,

Бессмертной, как моя любовь!

1813

Перевод И. Козлова

Ода к Наполеону Бонапарту

Expende Annibalem: – quot libras in duce summo invenies?

Juvenal, Sat X^[3]

Император Непот был признан сенатом, италийцами и жителями Галлии; его громко славили за нравственные добродетели и за военные дарования; те, кому его правление обещало какие-либо выгоды, пророчески возвещали восстановление всеобщего благополучия… Позорным отречением продлил он свою жизнь лет на пять, которые провел в неопределенном положении полуимператора, полуизгнанника, пока наконец…

Гиббон. История упадка и разрушения Римской империи

I

Все кончено! Вчера венчанный

Владыка, страх царей земных,

Ты нынче – облик безымянный!

Так низко пасть – и быть в живых!

Ты ль это, раздававший троны,

На смерть бросавший легионы?

Один лишь дух с высот таких

Был свергнут божией десницей:

Тот – ложно названный Денницей!

II

Безумец! Ты был бич над теми,

Кто выи пред тобой клонил.

Ослепший в яркой диадеме,

Другим открыть глаза ты мнил!

Ты мог бы одарять богато,

Но всем платил единой платой

За верность: тишиной могил.

Ты доказал нам, что возможно

Тщеславие в душе ничтожной.

III

Благодарим! Пример жестокий!

Он больше значит для веков,

Чем философии уроки,

Чем поученья мудрецов.

Отныне блеск военной власти

Не обольстит людские страсти,

Пал навсегда кумир умов.

Он был как все земные боги:

Из бронзы – лоб, из глины – ноги.

IV

Веселье битв, их пир кровавый,

Громоподобный клич побед,

Меч, скипетр, упоенье славы,

То, чем дышал ты много лет,

Власть, пред которой мир склонился,

С которой гул молвы сроднился, —

Исчезло все, как сон, как бред.

А! Мрачный дух! Что за терзанье.

Твоей душе – воспоминанье!

V

Ты сокрушен, о сокрушитель!

Ты, победитель, побежден!

Бессчетных жизней повелитель

Молить о жизни принужден!

Как пережить позор всесветный?

Ты веришь ли надежде тщетной

Иль только смертью устрашен?

Но – пасть царем иль снесть паденье…

Твой выбор смел до отвращенья!

VI

Грек, разломивший дуб руками,

Расчесть последствий не сумел:

Ствол сжался вновь, сдавил тисками

Того, кто был надменно смел.

К стволу прикован, тщетно звал он…

Лесных зверей добычей стал он…

Таков, и горше, твой удел!

Как он, ты вырваться не можешь,

И сам свое ты сердце гложешь!

VII

Сын Рима, сердца пламень жгучий

Залив кровавою рекой,

Отбросил прочь свой меч могучий,

Как гражданин ушел домой.

Ушел в величии суровом,

С презрением к рабам, готовым

Терпеть владыку над собой.

Отверг венец он добровольно:

Для славы – этого довольно!

VIII

Испанец, властью небывалой,

Как ты, упившись до конца,

Оставил мир для кельи малой,

Сменил на четки блеск венца.

Мир ханжества и мир обмана

Не выше, чем престол тирана,

Но сам презрел он шум дворца,

Сам выбрал – рясу и обедни

Да схоластические бредни.

IX

А ты! Ты медлил на престоле,

Из рук своих дал вырвать гром

По приказанью, поневоле

Простился ты с своим дворцом!

Ты был над веком злобный гений,

Но зрелище твоих падений

Багрит лицо людей стыдом.

Вот для кого служил подножьем

Мир, сотворенный духом божьим!

X

Кровь за тебя лилась потоком,

А ты своей так дорожил!

И пред тобой-то, как пред Роком,

Колена сонм князей клонил!

Еще дороже нам свобода

С тех пор, как злейший враг народа

Себя всемирно заклеймил!

Среди тиранов ты бесславен,

А кто из них с тобой был равен?

XI

Тебя Судьба рукой кровавой

Вписала в летопись времен.

Лишь бегло озаренный славой,

Твой лик навеки омрачен.

Когда б ты пал, как царь, в порфире,

В веках грядущих мог бы в мире

Восстать другой Наполеон.

Но лестно ль – как звезда над бездной

Сверкнуть и рухнуть в мрак беззвездный?

XII

На вес не то же ль: груда глины

И полководца бренный прах?

Нас Смерть равняет в час кончины,

Всех, всех на праведных весах.

Но хочешь верить, что в герое

Пылает пламя неземное,

Пленяя нас, внушая страх,

И горько, если смех презренья

Казнит любимца поколенья.

XIII

А та, цветок австрийский гибкий…

Такая ль доля снилась ей!

Она ль должна сносить с улыбкой

Все ужасы судьбы твоей!

Делить твои в изгнанье думы,

Твой поздний ропот, стон угрюмый,

О, с трона свергнутый злодей!

Когда она с тобою все же —

Всех диадем она дороже!

XIV

Сокрыв на Эльбу стыд и горе,

Следи с утесов волн стада.

Ты не смутишь улыбкой море:

Им не владел ты никогда!

В унынья час рукой небрежной

Отметь на отмели прибрежной,

Что мир свободен навсегда!

И стань примером жалкой доли,

Как древний «Дионисий в школе».

XV

В твоей душе горит ли рана?

Что за мечтами ты томим

В железной клетке Тамерлана?

Одной, одной: «Мир был моим!»

Иль ты, как деспот Вавилона,

Утратил смысл с утратой трона?

Иначе как же быть живым

Тому, кто к цели был так близко,

Так много мог – и пал так низко!

XVI

О, если б ты, как сын Япета,

Бесстрашно встретил вихри гроз,

С ним разделив на крае света

Знакомый коршуну утес!

А ныне над твоим позором

Хохочет тот с надменным взором,

Кто сам паденья ужас снес,

Остался в преисподней твердым,

И умер бы, – будь смертен, – гордым!

XVII

Был день, был час: вселенной целой

Владели галлы, ими – ты.

О, если б в это время смело

Ты сам сошел бы с высоты!

Маренго ты б затмил сиянье!

Об этом дне воспоминанье

Все пристыдило б клеветы,

Вокруг тебя рассеяв тени,

Светя сквозь сумрак преступлений!

XVIII

Но низкой жаждой самовластья

Твоя душа была полна.

Ты думал: на вершину счастья

Взнесут пустые имена!

Где ж пурпур твой, поблекший ныне?

Где мишура твоей гордыни:

Султаны, ленты, ордена?

Ребенок бедный! Жертва славы!

Скажи, где все твои забавы?

XIX

Но есть ли меж великих века,

На ком покоить можно взгляд,

Кто высит имя человека,

Пред кем клеветники молчат?

Да, есть! Он – первый, он – единый!

И зависть чтит твои седины,

Американский Цинциннат!

Позор для племени земного,

Что Вашингтона нет другого!

Перевод В. Брюсова

Романс

Заветное имя сказать, начертать

Хочу – и не смею молве нашептать.

Слеза жжет ланиту – и выдаст одна,

Что в сердце немая таит глубина.

Так скоро для страсти, для мира сердец

Раскаяньем поздно положен конец

Блаженству – иль пыткам?.. Не нам их

заклясть:

Мы рвем их оковы – нас сводит их власть.

Пей мед; преступленья оставь мне полынь!

Мой идол, прости меня! Хочешь – покинь!

Но сердце любви не унизит вовек:

Твой раб я, – не сломит меня человек.

И в горькой кручине пребуду я тверд:

Смирен пред тобой и с надменными горд.

Забвенье с тобой – иль у ног все миры?..

Мгновенье с тобой все вместило дары!

И вздох твой единый дарит и мертвит;

И вздох твой единый дарит и живит.

Бездушными буду за душу судим:

Не им твои губы ответят, – моим!

4 мая 1814

Перевод Вяч. Иванова

Из цикла «Еврейские мелодии»

Газель

Газель, свободна и легка,

Бежит в горах родного края,

Из вод любого родника

В дубравах жажду утоляя.

Газели быстр и светел взгляд,

Не знает бег ее преград.

Но стан Сиона дочерей,

Что в тех горах когда-то пели,

Еще воздушней и стройней;

Быстрей глаза их глаз газели.

Их нет! Все так же кедр шумит,

А их напев уж не звучит!

И вы, краса родных полей,—

В их почву вросшие корнями,

О пальмы, – участью своей

Гордиться можно вам пред нами!

Вас на чужбину перенесть

Нельзя: вы там не стали б цвесть.

Подобны блеклым мы листам,

Далеко бурей унесенным…

И где отцы почили, – там

Не опочить нам, утомленным…

Разрушен храм; Солима трон

Врагом поруган, сокрушен!

Перевод А. Плещеева

Душа моя мрачна

Душа моя мрачна. Скорей, певец, скорей!

Вот арфа золотая:

Пускай персты твои, промчавшися по ней,

Пробудят в струнах звуки рая.

И если не навек надежды рок унес,

Они в груди моей проснутся,

И если есть в очах застывших капля слез —

Они растают и прольются.

Пусть будет песнь твоя дика. Как мой венец,

Мне тягостны веселья звуки!

Я говорю тебе: я слез хочу, певец,

Иль разорвется грудь от муки.

Страданьями была упитана она,

Томилась долго и безмолвно;

И грозный час настал – теперь она полна,

Как кубок смерти, яда полный.

Перевод М. Лермонтова

Ты кончил жизни путь

Ты кончил жизни путь, герой!

Теперь твоя начнется слава,

И в песнях родины святой

Жить будет образ величавый,

Жить будет мужество твое,

Освободившее ее!

Пока свободен твой народ,

Он позабыть тебя не в силах.

Ты пал, но кровь твоя течет

Не по земле, а в наших жилах;

Отвагу мощную вдохнуть

Твой подвиг должен в нашу грудь.

Врага заставим мы бледнеть,

Коль назовем тебя средь боя;

Дев наших хоры станут петь

О смерти доблестной героя;

Но слез не будет на очах:

Плач оскорбил бы славный прах.

Перевод А. Плещеева

Видение Валтасара

Царь на троне сидит;

Перед ним и за ним

С раболепством немым

Ряд сатрапов стоит.

Драгоценный чертог

И блестит и горит,

И земной полубог

Пир устроить велит.

Золотая волна

Дорогого вина

Нежит чувства и кровь;

Звуки лир, юных дев

Сладострастный напев

Возжигает любовь.

Упоен, восхищен,

Царь на троне сидит —

И торжественный трон

И блестит и горит…

Вдруг – неведомый страх

У царя на челе

И унынье в очах,

Обращенных к стене.

Умолкает звук лир

И веселых речей,

И расстроенный пир

Видит (ужас очей!):

Огневая рука

Исполинским перстом

На стене пред царем

Начертала слова…

И никто из мужей,

И царевых гостей,

И искусных волхвов

Силы огненных слов

Изъяснить не возмог.

И земной полубог

Омрачился тоской…

И еврей молодой

К Валтасару предстал

И слова прочитал:

Мани, фекел, фарес!

Вот слова на стене,

Волю бога с небес

Возвещают оне.

Мани значит: монарх,

Кончил царствовать ты!

Град у персов в руках —

Смысл середней черты;

Фарес – третье – гласит:

Ныне будешь убит!..

Рек – исчез… Изумлен,

Царь не верит мечте.

Но чертог окружен

И… он мертв на щите!..

Перевод А. Полежаева

Солнце неспящих

Неспящих солнце, грустная звезда,

Как слезно луч мерцает твой всегда,

Как темнота при нем еще темней,

Как он похож на радость прежних дней!

Так светит прошлое нам в жизненной ночи,

Но уж не греют нас бессильные лучи;

Звезда минувшего так в горе мне видна,

Видна, но далека, – светла, но холодна.

Перевод А. Толстого

На разорение Иерусалима Титом

С холма, где путники прощаются с Сионом,

Я видел град родной в его последний час:

Пылал он, отданный свирепым легионам,

И зарево его охватывало нас.

И я искал наш храм, искал свой бедный дом,

Но видел лишь огня клокочущее море…

Я на руки свои, в отчаяньи немом,

Взглянул: они в цепях – и мщенья нет!

О горе!

Ах! с этого холма, бывало, я глядел

На город в этот час: уж мрак над ним клубился,

И только храм еще в лучах зари горел,

И розовый туман на высях гор светился.

И вот я там же был и в тот последний час;

Но не манил меня заката блеск пурпурный.

Я ждал, чтоб Иегова, во гневе ополчась,

Ударил молнией и вихрь послал свой бурный…

Но нет… в твой храм святой, где ты,

Господь, царил,

Не сядут, не войдут языческие боги!

Твой зримый храм упал, но в сердце сохранил

Навеки твой народ, Господь, тебе чертоги!

Перевод А. Майкова

«У вод вавилонских, печалью томимы…»

У вод вавилонских, печалью томимы,

В слезах мы сидели, тот день вспоминая,

Как враг разъяренный по стогнам Солима

Бежал, все мечу и огню предавая.

Как дочери наши рыдали! Оне

Рассеяны ныне в чужой стороне…

Свободные волны катились спокойно…

«Играйте и пойте!» – враги нам сказали.

Нет, нет! Вавилона сынов недостойно,

Чтоб наши им песни святые звучали;

Рука да отсохнет у тех, кто врагам

На радость ударит хоть раз по струнам!

Повесили арфы свои мы на ивы.

Свободное нам завещал песнопенье

Солим, как его совершилось паденье;

Так пусть же те арфы висят молчаливы:

Вовек не сольете со звуками их,

Гонители наши, вы песен своих!

15 января 1813

Перевод А. Плещеева

Поражение Сеннахериба

Ассирияне шли, как на стадо волки,

В багреце их и в злате сияли полки,

И без счета их копья сверкали окрест,

Как в волнах галилейских мерцание звезд.

Словно листья дубравные в летние дни,

Еще вечером так красовались они;

Словно листья дубравные в вихре зимы,

Их к рассвету лежали рассеяны тьмы.

Ангел смерти лишь на ветер крылья простер

И дохнул им в лицо – и померкнул их взор,

И на мутные очи пал сон без конца,

И лишь раз поднялись и остыли сердца.

Вот расширивший ноздри повергнутый конь,

И не пышет из них гордой силы огонь,

И как хладная влага на бреге морском,

Так предсмертная пена белеет на нем.

Вот и всадник лежит, распростертый во прах,

На броне его ржа и роса на власах;

Безответны шатры, у знамен ни раба,

И не свищет копье, и не трубит труба.

И Ассирии вдов слышен плач на весь мир,

И во храме Ваала низвержен кумир,

И народ, не сраженный мечом до конца,

Весь растаял, как снег, перед блеском Творца!

Сихэм, 17 февраля 1815

Перевод А. Толстого

Стансы для музыки

Сияй в блаженной, светлой сени!..

Из душ, воскресших в оный мир,

Не целовал прелестней тени

Сестер благословенный клир.

Ты все была нам: стань святыней,

Бессмертья преступив порог!

Мы боль смирим пред благостыней:

Мы знаем, что с тобой – твой бог.

Персть над тобой легка да будет,

Как изумруд – светла трава,

Цветы цветут, и мысль забудет

О сени смертной: ты – жива!

Земля свод кущ всегда зеленых

Взрастит… Но пусть ни скорбный тис

Здесь не печалит дум смущенных,

Ни темнолистный кипарис.

1814

Перевод Вяч. Иванова

Прощание Наполеона

Прощай, о страна, что влекла над землею

Гроза моей славы громадную тень.

Я день твоей жизни наполнил собою,

Самый темный и самый блистательный день.

Я боролся один с необъятной вселенной…

Метеорами счастья за грань завлечен,

Лишь раз побежденный, отныне я – пленный,

Но скованный пленник был ужас племен!

О Франция! мне предоставив кормило,

Ты жемчужиной мира, ты чудом была!

Не мое, а твое утомленье судило,

Чтоб сиянье померкло и слава прошла.

Я плачу о верных, чья мощь мне давала

Успехи в борьбе и кого уже нет.

Орел, мой орел не взлетит, как бывало,

Зрачки устремляя на солнце побед.

Прощай же, о Франция! Если ж свободы

Святые призывы воскреснут в стране

И мертвых фиалок заветные всходы

Опять зацветут, – не забудь обо мне!

Легионы восстанут на зов мой из гроба,

Я сумею еще побороться с врагом!

Разбей эту цепь, – мы окованы оба, —

И к тебе возвращусь я избранным вождем!

25 июля 1815

Перевод В. Брюсова

Романс

Надежду счастьем не зови:

Хранит минувшее Любовь.

Пусть будет память – храм Любви,

И первый сон ей снится вновь.

И все, что память сберегла,

Надеждой встарь цвело оно;

И что Надежда погребла,

В ее слезах растворено.

Обманной далью льстит стезя:

Манящим маревам не верь!

Чем были мы, нам стать нельзя;

И мысль страшна, – что мы теперь.

1816

Перевод Вяч. Иванова

Стансы к Августе

Когда был страшный мрак кругом,

И гас рассудок мой, казалось,

Когда надежда мне являлась

Далеким бледным огоньком;

Когда готов был изнемочь

Я в битве долгой и упорной,

И, клевете внимая черной,

Все от меня бежали прочь;

Когда в измученную грудь

Вонзались ненависти стрелы,

Лишь ты во тьме звездой блестела

И мне указывала путь.

Благословен будь этот свет

Звезды немеркнувшей, любимой,

Что, словно око серафима,

Меня берег средь бурь и бед.

За тучей туча вслед плыла,

Не омрачив звезды лучистой;

Она по небу блеск свой чистый,

Пока не скрылась ночь, лила.

О, будь со мной! учи меня

Иль смелым быть иль терпеливым:

Не приговорам света лживым, —

Твоим словам лишь верю я!

Как деревцо стояла ты,

Что уцелело под грозою,

И над могильною плитою

Склоняет верные листы.

Когда на грозных небесах

Сгустилась тьма и буря злая

Вокруг ревела, не смолкая,

Ко мне склонилась ты в слезах.

Тебя и близких всех твоих

Судьба хранит от бурь опасных.

Кто добр – небес достоин ясных;

Ты прежде всех достойна их.

Любовь в нас часто ложь одна;

Но ты измене не доступна,

Неколебима, неподкупна,

Хотя душа твоя нежна.

Все той же верой встретил я

Тебя в дни бедствий, погибая,

И мир, где есть душа такая,

Уж не пустыня для меня.

1816

Перевод А. Плещеева

Тьма

Я видел сон… Не все в нем было сном.

Погасло солнце светлое, и звезды

Скиталися без цели, без лучей

В пространстве вечном; льдистая земля

Носилась слепо в воздухе безлунном.

Час утра наставал и проходил,

Но дня не приводил он за собою…

И люди – в ужасе беды великой

Забыли страсти прежние… Сердца

В одну себялюбивую молитву

О свете робко сжались – и застыли.

Перед огнями жил народ; престолы,

Дворцы царей венчанных, шалаши,

Жилища всех имеющих жилища —

В костры слагались… города горели…

И люди собиралися толпами

Вокруг домов пылающих – затем,

Чтобы хоть раз взглянуть в глаза друг другу.

Счастливы были жители тех стран,

Где факелы вулканов пламенели…

Весь мир одной надеждой робкой жил…

Зажгли леса; но с каждым часом гас

И падал обгорелый лес; деревья

Внезапно с грозным треском обрушались…

И лица – при неровном трепетанье

Последних замирающих огней

Казались неземными… Кто лежал,

Закрыв глаза, да плакал; кто сидел,

Руками подпираясь, улыбался;

Другие хлопотливо суетились

Вокруг костров – и в ужасе безумном

Глядели смутно на глухое небо,

Земли погибшей саван… а потом

С проклятьями бросались в прах и выли,

Зубами скрежетали. Птицы с криком

Носились низко над землей, махали

Ненужными крылами… Даже звери

Сбегались робкими стадами… Змеи

Ползли, вились среди толпы, шипели,

Безвредные… Их убивали люди

На пищу… Снова вспыхнула война,

Погасшая на время… Кровью куплен

Кусок был каждый; всякий в стороне

Сидел угрюмо, насыщаясь в мраке.

Любви не стало; вся земля полна

Была одной лишь мыслью: смерти – смерти

Бесславной, неизбежной… Страшный голод

Терзал людей… И быстро гибли люди…

Но не было могилы ни костям,

Ни телу… Пожирал скелет скелета…

И даже псы хозяев раздирали.

Один лишь пес остался трупу верен,

Зверей, людей голодных отгонял —

Пока другие трупы привлекали

Их зубы жадные… Но пищи сам

Не принимал; с унылым долгим стоном

И быстрым, грустным криком все лизал

Он руку, безответную на ласку,

И умер наконец… Так постепенно

Всех голод истребил; лишь двое граждан

Столицы пышной – некогда врагов —

В живых осталось… Встретились они

У гаснущих остатков алтаря,

Где много было собрано вещей

Святых. . . . . .

Холодными костлявыми руками,

Дрожа, вскопали золу… Огонек

Под слабым их дыханьем вспыхнул слабо,

Как бы в насмешку им; когда же стало

Светлее, оба подняли глаза,

Взглянули, вскрикнули и тут же вместе

От ужаса взаимного внезапно

Упали мертвыми. . . . .

. . . . . . . . .

. . . . И мир был пуст;

Тот многолюдный мир, могучий мир

Был мертвой массой, без травы, деревьев

Без жизни, времени, людей, движенья…

То хаос смерти был. Озера, реки

И море – все затихло. Ничего

Не шевелилось в бездне молчаливой.

Безлюдные лежали корабли

И гнили на недвижной, сонной влаге…

Без шуму, по частям валились мачты

И, падая, волны не возмущали…

Моря давно не ведали приливов…

Погибла их владычица – луна;

Завяли ветры в воздухе немом…

Исчезли тучи… Тьме не нужно было

Их помощи… Она была повсюду…

Диодати, июль 1816 Перевод И. Тургенева

На рождение Джона Уильяма Риццо Гопнера

Пусть прелесть матери с умом отца

В нем навсегда соединится,

Чтоб жил он в добром здравье до конца

С завидным аппетитом Риццо.

20 февраля 1818

Перевод А. Блока

Победа

Пою дитя любви, вождя войны кровавой,

Кем бриттов отдана Нормандии земля,

Кто в роде царственном своем отмечен славой

Завоевателя – не мирного царя.

Он, осенен крылом своей победы гордой,

Вознес на высоту блистательный венец:

Бастард держал, как лев, свою добычу твердо,

И бриттов победил в последний раз – храбрец.

8–9 марта 1823

Перевод А. Блока

Песнь к сулиотам

Дети Сули! Киньтесь в битву,

Долг творите, как молитву!

Через рвы, через ворота:

Бауа, бауа, сулиоты!

Есть красотки, есть добыча —

В бой! Творите свой обычай!

Знамя вылазки святое,

Разметавшей вражьи строи,

Ваших гор родимых знамя —

Знамя ваших жен над вами.

В бой, на приступ, стратиоты,

Бауа, бауа, сулиоты!

Плуг наш – меч: так дайте клятву

Здесь собрать златую жатву;

Там, где брешь в стене пробита,

Там врагов богатство скрыто.

Есть добыча, слава с нами —

Так вперед, на спор с громами!

1823

Перевод А. Блока

Из дневника в Кефалонии

Встревожен мертвых сон, – могу ли спать?

Тираны давят мир, – я ль уступлю?

Созрела жатва, – мне ли медлить жать?

На ложе – колкий терн; я не дремлю;

В моих ушах, что день, поет труба,

Ей вторит сердце…

19 июня 1823

Перевод А. Блока

Любовь и смерть

Я на тебя взирал, когда наш враг шел мимо,

Готов его сразить иль пасть с тобой в крови,

И если б пробил час – делить с тобой,

любимой,

Все, верность сохранив свободе и любви.

Я на тебя взирал в морях, когда о скалы

Ударился корабль в хаосе бурных волн,

И я молил тебя, чтоб ты мне доверяла;

Гробница – грудь моя, рука – спасенья

челн.

Я взор мой устремлял в больной и мутный

взор твой,

И ложе уступил и, бденьем истомлен,

Прильнул к ногам, готов земле отдаться

мертвой,

Когда б ты перешла так рано в смертный сон.

Землетрясенье шло и стены сотрясало,

И все, как от вина, качалось предо мной.

Кого я так искал среди пустого зала?

Тебя. Кому спасал я жизнь? Тебе одной.

И судорожный вздох спирало мне страданье,

Уж погасала мысль, уже язык немел,

Тебе, тебе даря последнее дыханье,

Ах, чаще, чем должно, мой дух к тебе летел.

О, многое прошло; но ты не полюбила,

Ты не полюбишь, нет! Всегда вольна любовь.

Я не виню тебя, но мне судьба судила —

Преступно, без надежд, – любить все

вновь и вновь.

1824

Перевод А. Блока

Примечания

1

Рая – христиане, платящие поголовный налог, так называемый «гарач». (Прим. Байрона.)

(обратно)

2

Дружба – любовь без крыльев (фр.)

(обратно)

3

Взвесим прах Ганнибала: много ль окажется фунтов в грозном вожде? – Ювенал.

(обратно)

Флибуста

Шильонский узник (fb2)

Джордж Гордон Байрон Шильонский узник

Шильонский узник

I

II

III

IV

V

VI

VII

VIII

IX

X

XI

XII

XIII

XIV

Абидосская невеста

Песнь первая

I

II

III

IV

V

VI

VII

VIII

IX

X

XI

XII

XIII

XIV

Песнь вторая

I

II

III

IV

V

VI

VII

VIII

IX

X

XI

XII

XIII

XIV

XV

XVI

XVII

XVIII

XIX

XX

XXI

XXII

XXIII

XXIV

XXV

XXVI

XXVII

XXVIII

Стихотворения

К Д…

Отрывок, написанный вскоре после замужества мисс Чаворт

Сердолик

Подражание Тибуллу

Подражание Катуллу

Первый поцелуй любви

L’amitie est l’amour sans ailes[2]

Элегия на Ньюстедское аббатство

Георгу, графу Делавару

Дамет

Лакин-и-Гер

Посвящается Мэрион

К Музе вымысла

Хочу я быть ребенком вольным…

Строки, написанные под вязом на кладбище в Гарроу

Ты счастлива

Джордж Гордон Байрон
Шильонский узник

L’amitie est l’amour sans ailes^[2]